"Годы войны" - читать интересную книгу автора (Гроссман Василий Семенович)

6. Записная книжка

Сталинград. 1942 год

Выехали машиной из Москвы 23 августа. Начальство в редакционном гараже долго готовило машину для тысячекилометрового пробега от Москвы до Сталинграда. Однако, отъехав на три километра от Москвы, внезапно остановились: спустили покрышки на всех четырех колесах. Пока водитель Бураков удивляется происшествию, а затем неторопливо принимается клеить камеры, мы, корреспонденты, берем первое интервью у подмосковного населения. Девушка на шоссе, загорелая, нос с горбинкой, глаза синие, дерзкие.

— Вам полковники нравятся?

— Чего бы они мне нравились?

— А лейтенанты-кубари?

— Мне лейтенанты на нервы действуют. Бойцы рядовые мне нравятся.

Голубое, пепельное шоссе. В деревнях бабье царство. На тракторе, в сельсовете, на охране колхозных амбаров, на конном дворе, в очереди за водкой. Девушки подвыпившие, с гармошкой, ходят с песней — провожают подружку в армию. На женщину навалилась огромная тяжесть труда… Женщина доминанта. Она приняла на себя огромный труд, и на фронт идут хлеб, самолеты, оружие, припасы. Она нас теперь кормит, она нас вооружает. А мы, мужчины, делаем вторую половину дела — воюем. И воюем плохо. Мы отступили до Волги. Женщина молчит, но нет в ней укора, нет у нее горького слова. Или затаила? Или понимает она, как страшна тяжесть войны, пусть и неудачной войны.

Хозяйка на ночевке — озорная, глупостница, веселая.

Говорит: «Э, теперь война, война спишет». Она смотрит на Буракова пристально, прищурясь — красивый, видный парень. Бураков хмурится, смущается. А она смеется, потом заводит разговор на хозяйственные темы, не прочь обменять масло на рубаху, купить поллитра у военных.

Худые женщины и девушки в платках работают на грейдерной дороге: грузят землю на деревянные носилки, кирками, лопатами выравнивают неровности.

— Откуда вы?

— Мы гомельские.

— И мы под Гомелем воевали.

Переглянулись, помолчали, поехали дальше. Страшновато стало от этой встречи вблизи деревни Мокрая Ольховка, что в 40 километрах от Волги.

Село Лебяжье. Рослые деревянные дома, комнаты выкрашены масляной краской. Проснулись, тихо, хмурое утро, дождик. Через 15 километров Волга. Жутко от этого ложного покоя и сельской тишины.

— Эй, чертан!

— Мы жихари этих мест.

Волга. Переправа. Сияющий день. Огромность реки, медленность, величие. Волга, словом…

На барже машины с авиабомбами. В воздухе самолеты, потрескивают пулеметные очереди. А Волга медленна, беспечна. И мальчишки, сидя на этой огнедышащей барже, ловят удочками рыбу.

Заволжье. Пыль, коричневая степь, осенний жидкий ковыль, бурьян, полынь. И вот солнце в бледной туманной дымке, в полнеба стоит дым, это дым Сталинграда…

Рассказ о генерале, шедшем из окружения. Вел на веревке козу. Его узнали командиры. «Куда, товарищ генерал, каким маршрутом?» Генерал усмехнулся, сказал: «Коза выведет». (Ген. Ефремов.)

Красивая Меча: несказанная прелесть этих мест. Яблочный сад. Рассвет. Холмы. Красивая Меча, рябины. Грозди рябины, ежели поднять их ладонью словно прохладные девичьи груди.

Плач ночной по корове, упавшей в противотанковый ров. При синем свете желтой луны.

Бабы воют: «Четверо детей осталось». Словно мать потеряли дети. Мужик бежит в синем лунном свете ножом спускать корове кровь. Утром кипит котел. У всех сытые лица, заплаканные глаза, опухшие веки.

Милый город Лебедянь. Большая улица, обсаженная низенькими, приземистыми деревьями.

Ясная Поляна — 83 немца лежали рядом с Толстым. Их откопали и зарыли в воронки от фугасных бомб, которые бросали немцы.

Очень пышны цветы перед домом — ясное лето. Вот, кажется, жизнь, полная меда и покоя.

Могила Толстого — тоже цветы, пчелы ползают по цветам, маленькие осы висят неподвижно над ней. А в Ясной Поляне погиб от мороза большой фруктовый сад. Погиб весь — сухие яблони стоят серые, скучные, мертвые, как могильные кресты.

Бабы — ППЖ.

По записке нач. ахо. Плакала неделю, но пошла.

— Это кто? — Генеральская ППЖ. — А вот у комиссара нет ППЖ.

Эти девочки хотели быть Танями, Зоями Космодемьянскими.

— Чья это ППЖ? — Это члена военного совета.

Рядом тяжкий и благородный труд на войне десятков тысяч девушек в военной форме.

Бабы деревни.

На них навалилась огромная тяжесть всего труда.

Нюшка — чугунная, озорная, гулящая.

Говорит: «Э, теперь война, я уже восемнадцати отпустила, как муж ушел. Мы корову втроем держим, а она только мне доить дает, а двух других за хозяек не хочет признавать. — Она смеется. — Бабу теперь легче уговорить, чем корову».

Она усмехается, просто и добродушно предлагает любовь.

Хозяюшка на следующую ночь. Сама чистота. Отвергает всякий похабный разговор. Ночью в темноте доверчиво рассказывает о хозяйстве, о работе, приносит показать цыплят, смеется, говорит о детях, муже, войне. И все подчиняются ее чистой, простой душе.

Вот так и идет бабья жизнь, в тылу и на фронте — две струи, чистая, светлая и темная, военная. «Э, теперь война».

Но ППЖ — это наш великий грех.

Старик смеялся, пока немец ел его сало, — думал, немец у кого-то другого взял, а сало было стариковское, немец украл.

Добродушие населения нашего.

Такой тяжести, не знаю, кто по силам способен носить.

Трагическая пустота деревень.

Девочек везут, они плачут, плачут матери — дочек в армию берут.

Огромность пространства: едем 4 дня. Уже другое время — на час вперед, другая степь, другие птицы — коршуны, совы, ястребки. Вот уже и дыни, и арбузы появились. А горе одно.

Старуха ходит сторожить колхозные амбары на ночь, вооружена сковородником. Кричит, когда кто-нибудь идет: «Стой, кто идет, стрелять буду!»

Генерал Гордов командовал Приволжским воен. окр. Воевал в Запади. Белоруссии, сейчас он командует на Волге. Война на Волге идет.

В воздухе рев моторов, сумятица. «Кобры», Яки, «харрикейны». Появляется огромный, плавный «дуг-лас». Истребители неистовствуют, нюхают, бегут следом. Он ищет площадки, а они пляшут во все стороны. Сел. Истребители вокруг него и над ним. Величественно выглядит эта картина. Живые кадры из кино.

Красноармейцы, глядя на эту картину прилета, рассуждают. Один: «Ну словно пчелы, что это они носятся». Второй: «Бахчу стерегут, видно». Третий, глядя на появившийся «дуглас»: «Не иначе ефрейтор с нашей роты прилетел».

Ночевка у секретаря райкома. Разговоры о колхозах и о председателях, которые угоняют скот далеко в степь и живут королями — режут телушек, пьют молоко, занимаются куплей и продажей (а корова стоит 40000).

Разговор баб на кухне райкомовской столовой.

— Ось цей Гитлер то настоящий антихрист. А мы раньше казали коммунисты антихристы.

Сталинград сгорел.

Писать пришлось бы слишком много. Сталинград сгорел. Сгорел Сталинград.

Заволжье. Пыль. Коричневая степь. Ужи, раздавленные на дорогах. Реполовы. Верблюды. Крик верблюдов.

Степь многотравная.

Осенью жалкий ковыль, бурьян, полынь.

Сталинград.

Мертво. Люди в подвалах. Все сожжено. Горячие стены домов, словно тела умерших в страшную жару и не успевших остыть. Огромные здания, памятники, скверы. Надписи: «Переходи здесь». Груды проводов, на окне спит кошка, зелень в вазонах. Среди тысяч громадин из камня сгоревших и полуразрушенных чудесно стоит деревянный павильон, киоск, где продавалась газированная вода. Словно Помпея, застигнутая гибелью в день полной жизни. Трамваи, машины без стекол. Сгоревшие дома с мемориальными досками: «Здесь выступал в 1919 году И. В. Сталин». Здание детской больницы, на нем гипсовая птица с отбитым крылом, второе простерто для полета. Дворец культуры — черное, бархатное от копоти здание и на этом фоне две белоснежных нагих фигуры.

Бродят дети — много смеющихся лиц, много полусумасшедших.

Закат на площади. Страшная и странная красота: нежно-розовое небо глядит через тысячи и десятки тысяч пустых окон и крыш. Огромный плакат в бездарных красках: «Светлый путь».

Чувство покоя — после долгих мук. Город умер, словно лицо мертвого, перенесшего тяжелую болезнь и успокоившегося вечным сном.

И снова бомбежки, бомбежки уже умершего города.

Колхозница Рубцева.

Рассказ ее о трусах: «Немец, как копье, пошел вниз. Тут его и бить, а герои все в бурьян полегли. „Эх вы!“ — кричу им. Вели пленного через село я спрашиваю: „Когда пошел воевать?“ „В январе“. „Ну, значит, ты моего мужа убил“, — замахнулась я, а часовой не пускает. „Пусти, — говорю, — я его двину“, а часовой: „Закона такого нет“. — „Пусти, я его двину без закона и отойду“. Не пустил.

При немцах живут, конечно, но для меня это не жизнь будет. Как мужа убили, у меня теперь один Сережа остался. При советской власти он у меня в большие люди выйдет, а при немцах ему пастухом умирать.

Раненые воруют у нас сильно, терпения нет. Всю картошку вырыли, помидоры, тыквы все очистили, нам теперь голодать зиму. В квартирах чистят — платки, полотенца, одеяла. Козу зарезали, но все равно жалко их: придет, плачет — отдашь ему свой ужин и сама плачешь».

Бабка. «Пустили их дурачки вглубь на Волгу, отдали пол-России. Ясно. Техники у него много».

Жуткая переправа. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу людей, и паром застрял; в высоте Ю-88, пустил бомбу. Огромный столб воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На Переправе ни одного пулемета, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как эшафот.

Живем мы в доме раскулаченного. Явилась откуда-то старая хозяйка. День и ночь на нас смотрит и молвит. Ждет. Так мы и живем под ее взорами.

Ночью в Сталинграде. У переправы ждут машины. Темно. Горят вдали пожары. Тяжело поднимается в гору подкрепление, переправившееся через Волгу. Мимо нас проходят двое. Слышу, боец говорит: «Легкари, торопятся жить».

«Летит!» Все сидят.

«Разворачивается!» Все бегут из избы на улицу, смотрят вверх.

По степи солдат с противотанковым ружьем гонит большущее овечье стадо.

Старик, у которого ночевали. «У меня 4 сына на войне, 4 зятя, 4 внука. Один сын готов. Прислали».

Всю ночь старуха сидит в щели. Вся Дубовка в щелях. Сверху летает керосинка — трещит, ставит свечи и бомбит маленькими.

«Где бабушка?»

«Бабушка в окопе, — смеется старик, — поднимет голову, как суслик, и назад».

«Конец нам. Дошел он, жулик, до коренной нашей земли».

Всю ночь над головой рев самолетов. Небо день и ночь, словно сидишь под пролетом огромного моста. Этот мост днем голубой, ночью темно-синий, крутой, в звездах — и по этому мосту с грохотом едут колонны пятитонных грузовиков.

Огневые позиции над Волгой, в бывшем доме отдыха. Крутой обрыв. Река синяя, розовая, как море. Виноградники, тополя. Батареи замаскированы виноградными листьями. Скамейки для отдыхающих. На скамье лейтенант, перед ним столик. Он кричит: «Батарея — огонь!»

А дальше степь — с Волги прохлада, а степь пахнет теплом. В воздухе «мессера». Часовой кричит: «Воздух», а воздух чистый и то теплый, то прохладный, и пахнет полынью.

Самым берегом у воды идут раненые в окровавленных бинтах, над розовой вечерней Волгой сидят голые люди и бьют вшей в белье. Ревут тягачи, скрежещут по прибрежному камню.

А потом звезды, ночь и лишь белеет церковь в Заволжье.

Телеграфный столб в степи. Если долго лежать под ним, то слышишь музыку — очень разнообразную и сложную. Столб наливается ветром и поет. Столб, словно вскипающий самовар, шкворчит, свистит, булькает. Это столб посреди степи. Столб сухой, высушенный солнцем. Он, как скрипичное дерево, на нем струны — провода, и вот степь завела себе такую скрипку, играет на ней.

Ясное, прохладное утро в Дубовке.

Удар, звон стекла, штукатурка, пыль, мгла в воздухе. Над Волгой крик, плач. Немец убил бомбой семь женщин и детей. Девушка в ярко-желтом платье кричит: «Мама, мама!..»

Воет по-бабьи мужчина, его жене оторвало руку. Она говорит спокойно, сонная. Женщине, больной брюшным тифом, осколок попал в живот, она еще не умерла. Едут подводы, с них капает кровь. И крик, плач над Волгой.

За забором колышется колодезный журавль, и кажется — колышется мачта.

Бригада Горелика. Люди не понимают значения события 23 августа. Но они обижены невниманием — орденов не дали, — у комбрига, заболевшего тифом, отобрали легковую машину.

Саркисьян. Он не поехал в воскресенье в Сталинград, т. к. была в поселке знакомая, и должны были привезти пиво. Он, как случайная железка, попал в машину немецкого военного плана. Возможно, Гитлер не спал из-за него несколько ночей — темп сорвался! А темп почти все.

О бюрократизме.

1) Случай с самолетами, которые 3 дня бомбили наши танки и в течение 3 дней шли по инстанциям телеграммы — ступени.

2) Сбрасывали продукты на парашютах попавшей в окружение дивизии. Интендант не хотел давать продукты, так как некому было расписаться на накладной.

3) Начальнику разведки не выписывают 0,5 литра водки, не дают нужного ему отреза шелка ценой в 80 руб. 50 коп.

4) Сообщение о вылетах. Заявка на бомбежку.

5) Самолет загорелся. Летчик, спасая машину, не спрыгнул, довел горящую машину до аэродрома. Он уже горел, на нем горели штаны. АХО отказалось выдать ему новые штаны, т. к. не прошел срок износа. Несколько дней длилась волынка.

Идущие дивизии. Лица людей. ИТР, артиллерия, танки — Суворов и Невский. Идущие днем и ночью. Лица, лица — их серьезность, смертные лица.

Дивизия Сараева — Капранов, Савчук. Начальник штаба с бородкой, молчаливый и молитвенно исполнительный.

Дивизия Гуртьева — направление главного удара. Нач. шт. Тарасов маленький, простой и умный мужичок. Свирин — комиссар. Родимцев — Борисов.

Шпионы. 12-летний мальчик узнавал штабы по проводам, парикмахерам, кухням, людям с донесениями.

Женщина, которой немцы сказали: если не пойдешь и не вернешься, расстреляем твоих двух дочек.

Горохов после 7-й атаки сказал командиру заградотряда: «Ну хватит в спину стрелять. Айдать в атаку». Тот пошел и отбросил немцев.

Разговор полковников Шубы и Тарасова с командармом:

— Что?

— Разрешите повторить.

— Что?

— Разрешите повторить.

Шубу по зубам.

Я стою смирно, язык забрал и зубы стиснул, а то еще язык откусишь и без зубов останешься.

На поле боя рядом убитый румын и наш. У румына лист бумаги и детский рисунок: зайчик и пароход.

У нашего письмо:

«Добрый день, а может быть, и вечер. Здравствуй, тятя…» А конец письма: «Приезжайте, тятя, а то без вас приходишь домой, как на фатеру. Я без вас шибко скучаю. Приезжайте хоть один час на вас посмотреть. Пишу, а слезы градом льются. Писала дочь Нина».

Бабушка рассказывает, как ее ранило нашей бомбой, когда в деревне стояли немцы.

— Угодил по мне сукин сын, итти его мать, — сердито говорит она, потом поглядывает на переобувающегося командира и поправляется: — Сукин сын, сынок.

Боец, бывший военнопленный в прошлую войну, говорит, глядя на пикирующий самолет: «Должно быть, мой байстрюк бомбит».

Зимой в степи на передовой. Яма, прикрытая плащ-палаткой. Печка из каски. Труба — медная гильза. Топливо — бурьян. В походе — один несет охапку бурьяна, второй — щепок, третий — гильзу, четвертый — печку.

Бегут в атаку, прикрывая лицо саперной лопаткой. В атаке винтовка предпочтительнее автомата.

Картинка: развороченный танком опорный пункт. Плоский румын, по нем прошел танк. Лицо-барельеф. Рядом 2 раздавленных немца. Тут же наш лежит в окопе, полузадавленный. Банки, гранаты, лимонки, окровавленное одеяло, листы немецких журналов. Среди трупов сидят наши бойцы, варят в котелке ломти, срезанные с убитой лошади, протягивают к огоньку озябшие руки.

Три генерала — Шумилов, Труфанов, Толбухин.

Хрущев — усталый, седой, обрюзгший.

Не то Кутузов, не то дедушка Крылов.

Радостный ясный день. Артиллерийская подготовка. Катюши. Иван Грозный. Рев. Дым. Атака. И неудача — немцы закопались, их не выковырять.

Как горел Ю-53, груженный бензином, в ясном вечернем небе. Летчики скачут с парашютами.

Еременко:

«Главный удар с юга выдержал Шумилов. Большую роль сыграла 133-я бригада танков КВ. Шли немцы и 3 румынских дивизии с Цымлянской, Котельникова».

План Еременко ударить по флангам. Еременко вступил в командование после 7 ранений. После долгого разговора со Сталиным.

В эту войну был ранен 3 раза.

В 3-й ударной армии перебили ногу во время прорыва фронта.

Тов. Сталин сказал: «Поезжай, если можешь, мне нужно прорывать фронт».

Был Бок — Рунштед, теперь прилетел Манштейн, их выручать.

Чуйкова выдвинул я. Я его знал, панике он не поддается.

«Я знаю твою храбрость, но она бывает от большой выпивки, этой храбрости мне не нужно. Не принимай решений сплеча, ты это любишь». Я ему помогал, когда он начинал паниковать.

Родимцевская дивизия могла лучше драться.

Гуртьева я пропесочивал.

Чуйкова я перевел в трубу.

Горохов — храбрый, грамотный, умеет организовать бой. Я с ним потолковал и понял, что его можно поставить на правый фланг. Я ему лично писал записки, говорил, посылал ему записки.

Труфанов — оловянный солдатик.

64-я армия — большого веса армия.

Первый период я командовал один.

1) Я внутренне был убежден, что Гитлер будет разбит под Сталинградом.

2) Я знал и Чуйкова и Шумилова давно. Они мне очень верили.

3) Они мне верили — моей материальной помощи. Я спас армию маневром, по 5 противотанковых полков перебрасывал за ночь.

4) Реализм — разведка, которая смотрела правде в глаза.

У меня 2 принципа в оперативном искусстве:

Непрерывная забота о подчиненных войсках, т. е. надо поставить их в наивыгоднейшие условия в отношении противника. Это требует постоянного знания противника, снарядов, кушанье («чтобы было что кушать»).

Непрерывная информация вышестоящего начальника. У меня не было ни часа перерыва в связи. Ежедневно с начартом по вопросам обеспечения.

Каждый вечер я получал полные данные о противнике.

Чуйкова я знал по мирному времени — дрючил его на маневрах.

За награды я жал здорово.

Шумилова я знал по освобождению Литвы, он сильнее Чуйкова — грамотный, сильный командир.

Разочарование мое в Лопатине, я его снял и поставил Чуйкова.

Мое впечатление о красноармейце хорошее, хуже с командным составом; недостача воли от малых знаний.

Красноармейцы показали полную зрелость русского народного духа.

Я был в старую войну ефрейтором. Убил 22 немца.

Кто хочет умереть? Никто особенно не хочет.

Еременко по телефону:

«Артиллерия должна быть, как коршун на поле боя».

Мне предлагал Хрущев минировать. Я звоню Сталину. Он: «Зачем?»

Я: «Я Сталинграда не дам, мне не хочется минировать».

Сталин: «Гони их к… матери».

Я страшно жестоко тут поступал: «Расстрелять на месте». Мы здесь создали 30 полков ПТО артиллерии («Баррикады»).

Централизованное управление артиллерией — 2 армейских и 1 фронтовую.

Группы АДД (дальнего действия).

2 полка — тяжелых минометов.

Я сосредоточивал на километр — 220 пушек.

Чуянов — ни… не знает.

Мы выдержали на огне, на людях. А укрепления…

Я румын отогнал.

Авиации нашей мало было.

Дальнобойная авиация сыграла большую роль. У меня было 100 самолетов.

Красноармеец:

«Я вас узнал, товарищ командующий». Он мне рассказал, где он был, где воевал, сколько убил немцев.

У молодежи мало опыта житейского, они, как дети: куда пошлют, там и умрут.

Самый умный боец — 25–30 лет.

А более старшего возраста — «не совсем здоров, семья его мучает». Меня нога сильно мучает.

Под Смоленском страшное напряжение, потом Брянский.

Я пять дней на северо-западе не ложился спать.

Прямо пот выступал, он давит, а войска поставили глупо, мне жарко было.

Я очень здоровый.

Я уже спокоен, все организовал, подготовил; ложусь спать. Само пойдет.

Я 2–3 дня готовлю, а потом ложусь спать.

Когда обстановка требует, я по 3–4 дня не ложусь спать.

Когда в Сталинграде наша артиллерия накрывает своих, красноармейцы горько шутят: «Вот и дождались второго фронта, открыли».

У-2 сбрасывают продукты нашим войскам ночью. Мы обозначаем передний край плошками, которые зажигают на дне окопов. Командир роты Хренников забыл обозначить передний край, вдруг из тьмы небес хриплый голос: «Эй, хрен, ты скоро зажжешь плошки?» — Летчик с выключенным мотором. Хренников говорит, что на него это произвело страшное впечатление. Этот голос с неба, назвавший его фамилию.

Разговор красноармейцев, идущих к переправе.

Один: «Давно уж горячей пищи не кушал».

Второй: «Крови попьем там горячей своей».

Родимцев: «Ну что ж там, все родину защищают, а мы воюем».

С-т Титов и л-т Ковтушенко прошли по льду в ночь с 16-го на 17-е, по льду в 3 см — саперно-инженерного батальона.

Соревновались два берега: кто скорее проложит дорожку — выиграл левый берег.

Переправа. Лодку пробило. Она везла муку. Боец Воронин не растерялся высыпал из одного мешка муку, мешком заткнул дыру, а другие дыры обмазывал образовавшимся клейстером. Лодку пробило, в ней 77 отверстий — боец за день залатал все 77 дыр.

Ночь при луне, переход, лед постреливает, то светло, то облака.

Ген. Чуйков:

«Сталинград — это слава русской пехоты. Пехота победила весь арсенал немецкой техники.

„Волтузка“, „волтузить“.

Отступление гибель.

Ты отступишь — тебя расстреляют. Я отступлю — меня расстреляют.

Нигде так не пользовались оружием ближнего боя.

Перестали бояться танков. Когда била авиация, немцы и наши бежали навстречу друг другу и прятались в одни ямы.

Немцы пробовали вбивать клинья, но мы им показывали клинья!

Они начали играть па гармошках губных и танцевать. Ну, мы им показали гармошки.

Радиоаппаратура не работала от бомбежки, сотрясалась эмульсия в лампах.

Сидишь в блиндаже, гула нет, а в ушах иголки.

Посуда на столе рассыпалась.

Самое тяжелое чувство: где-то трещит, все грохочет, посылаешь офицера связи, и его убивает.

Вот тогда весь дрожишь от напряжения.

Нефть течет потоками через КП к Волге и вспыхивающая Волга. Мы в 15 метрах от Волги. Уйти — нарушить связь, остаться — Волга горит. Выход был к противнику только.

Немцу, должно быть, говорили, что штаб здесь, но он, должно быть, не верил этому.

Пресса дразнила Гитлера, а мы ужасались. Сидели, знали, чувствовали, что Гитлер бросил главные силы.

Еременко, Хрущев мне сказали: — Надо отстоять Сталинград. Как ты смотришь?

— Есть, слушаюсь.

— Нет, мало слушаться, как ты смотришь?

— Это значит: умереть — умрем.

Первая задача: надо внушить командирам, что не так страшен черт, как его малюют.

Паникеры знали: пощады не будет.

Бойцы знали: попал сюда, отсюда не уйдешь. Или голова будет отбита, или без ног.

Ну, еще русский задор.

Мы шли во встречный бой.

Когда он уставал атаковать, атаковали мы.

Политработа — все только нацелено на задачу, и все вместе с бойцами. „Изматы“ — коммунизм, национализм, мы этим не занимались.

Боец пробыл три дня — уже старожилом себя считал. Здесь жили люди один день.

(О стойкости. Я говорю о чуде стойкости, что я не понимаю, как бегавшие раньше стали стойкими.)

Чуйков: „Представьте себе, я сам этого до конца не понимаю“.

Каждый знал, что убежавших будут стрелять на месте, это страшней немцев.

Немцы врали, что взяли Сталинград. Были случаи, когда немцы приезжали за хлебом и яйцами в город и попадали в плен.

Вредно переоценивать противника, но недооценивать его — опасно.

Немецкая атака: все вжать в землю, пустить танки, и после этой дикой волтузки наша бессмертная пехота выходила из земли и отсекала их пехоту от танков.

Кричат: „Танки на КП!“ — „А пехота?“ — „Отсекли“. — „Все тогда в порядке“.

О немцах.

Не блещут. Но в отношении дисциплины надо отдать справедливость. Приказ — закон.

У меня опыт некоторый есть для развязывания языков.

Наши бойцы настолько стали хитрыми, что ни один профессор не придумает. Такой окоп себе построят, что на голову ему наступишь, а его не заметишь.

Наша борьба: масштаб от броска гранаты до 150 метров.

Наши наверху, немцы внизу заводят патефон, наши пробили дырку в полу и огнеметом дали.

Бойцы, подходя сюда, говорили: „Ну, подходим к аду“. А пробыв день-два, говорили: „Нет, тут в десять раз страшней и хуже, чем в аду“.

Зверская злоба, нечеловеческая к немцам.

Вели, не довели — умер бедняга от страха.

— Хочешь волжской воды? — И раз 10–12 окунут.

Немцам пустили слух, что Гитлер приезжал в Питомник и сказал: „Держитесь, я сам веду армию на выручку вам“ (одетый в форму ефрейтора).

Да, драка была, доложу вам, товарищи.

Столько пролили крови, столько потеряли — и отступать. Да это невозможно!

Еременко приехал 14-го ночью, и я с Гуровым вышли его встречать. Это был ад огневой, налет.

После 14-го я решил всех женщин на тот берег, сколько слез было.

Зараза мужества здесь, как зараза трусости в других местах. Жили часами, минутами, честное слово.

Ждешь рассвета. Ну, начинается. А вечер — слава богу, целый день прошел, как удивительно.

Да скажи мне, что я Новый год встречу, я рассмеялся бы.

Самое страшное, когда сидишь как идиот, бой кипит, и ничего не сделаешь.

Русь, давай шапку, дам автомат!

15 лет мне было, я командовал полком.

До этого я работал в шпорной мастерской, вырабатывал малиновый звон.

Я был главным советником у Чан-Кай-Ши.

Гордость обязательна военному человеку.

Командиру — пусть голова летит, но не кланяйся немецкому снаряду. Боец все это видит.

Глубокий выдох делали тогда, когда наступали сумерки.

Наше выражение: „Мы сидим, как зайчишки, играем в картишки“.

Как бы не схарчили.

Странное беспокойство:

„А что о нас говорят, как там о нас? Что думают про нас?“

Страшная неуверенность.

„Да, когда воюют два генерала, то обязательно один из них окажется умным, второй дураком. — И, смеясь, прибавил: — Хотя дураки оба“.

Последний разговор, разговор о жестокости и черствости как о принципе. Спор. Последняя неожиданная фраза: „Ну и что ж, я плакал, но плакал один. Что скажешь, когда четверо красноармейцев вызывают огонь на себя! Заплачешь, но один, один. Никто. Никогда. Не видел“.

Батюк.

Немецкие разговоры по радио:

— Русь, что ты обедал?

Ответ.

— А я, Русь, ел масло, яйки, только не сегодня. Сегодня я ничего не ел.

— Русь, я за водой иду, стреляй в ноги, не в голову. У меня дети есть, матка есть.

— Русь, давай узбека на румына менять.

„Мне Мамаев курган снится“.

Бездидько — 1305 немцев.

„Тов. подполковник, сегодня убил 5 фрицев, истратил 4 мины“.

„Я им зробыв великий сабантуй“.

„Один кида, другий гра, а потом другой кида, а перший гра“.

Батюк: „У нас в дивизии лучший снайпер по фронту Зайцев, лучший минометчик — Бездидько! Лучший артиллерист — Шуклин, командир 2-й батареи (14 танков одной пушкой)“.

Бездидько ревниво говорит: „Потому он убив одной пушкой, шо у него тилько одна пушка была“.

КП в трубе длинной 71–30. Взрывной волной всех вдуло со столами.

Батюк: „Вот в этом блиндаже дверь обычно влетала внутрь и ложилась на стол“.

Зайцев, „скромный, культурный“, убил 225 немцев. Другие снайперы — это зайчата. Батюк говорит: „Они его слушают, как мышата“. Он говорит: „Правильно, товарищи, я говорю?“ Все: „Правильно, Василий Иванович“.

Немцы все били минами по блиндажу начарта. Батюк, смеясь, стоял у своего блиндажа и корректировал: „Правей, левей“.

„Бездидько, расскажи, как ты разрушил бардачок“.

Бездидько скромно: „Я это считаю за блиндаж“.

Это дивизия украинцев, все друг над другом шутят. Когда попадают под минометный огонь, Батюк говорит: „От, сукин сын, Бездидько, хиба так я его учив“. Бездидько обижается и сердится.

Батюк: „У меня 3 боя были в жизни, вот эти бои мое сердце радуют, вот это были бои. 1) Перед Каунасом. 2) Под Касторной. 3) Переконовка на Брянском фронте“.

Подханов, раненный в ногу, лежал в санроте и выползал на передовую стрелять.

Красноармейская мысль взялась за ПТР.

1) Колесо от телеги сажают на кол и вертят на 360°, подбили 7 самолетов.

2) Зайцев приспосабливает ПТР под снайперскую винтовку. Зайцев и 45 снайперов в его полку.

Батюк, — единственный, холодно относится к сталинградцам.

„Конечно, было огромное упорство. Но я здесь был сжат, стиснут. И противник был сжат, стиснут, он не мог развернуться всей своей силой. Мне не нравились эти бои. Я люблю полевой бой“.

Ловля рыбы на штурмовом мостике и на лодках.

Зайцев убил женщину и немецкого офицера: „Крест-накрест легли“.

Единоборство Зайцева с большим немецким снайпером.

— Тот убил троих наших, выждал 15 минут, наша балочка пустая, и стал подниматься. А я вижу — у него винтовка лежит, я встал во весь рост. Он меня увидел и понял. И я выстрелил.

Капитан Ильгачкин, командир батальона, болел тем, что никогда не мог попасть из пехотного оружия в самолет. Он начал теоретически высчитывать скорость пули ПТР (1000 м в сек.), составил таблицу, дополнил тем, когда самолет на нас летит, самолет от нас летит. Сразу же попал по таблице. Тогда поставил столб, устроили втулку, на нее надели колесо и ПТР клали сошниками на спицы, а тело ружья было между спицами.

Стреляли Кузнецов, Репа (мл. сержант) и Ежовкин.

Прелестное и грустное.

Мамаев курган — КП батальона, ротные минометчики все время проигрывают слова пластинки: „Нет, только не сейчас, друзья, в морозную постель“.

Генерал Крылов:

(Начальник штаба у генерала Софронова — при обороне Одессы, начальник штаба у Петрова — в Севастополе).

„В Одессе линия фронта, — мы имели обвод, — линия фронта проходила в 18–20 км от города. В городе бои не шли. Получив приказ ставки, мы перешли в общее наступление, а ночью обвели дивизии, оставив на участке дивизии батальоны, которые были 16-го утром погружены на мелкие суда. Противник, отброшенный на много километров, перешел в наступление против пустых окопов. Ни одного орудия и человека не потеряли.

У меня было тяжелое чувство, Одессу можно было защищать. После эвакуации Одессы я прибыл в Севастополь. Приморская армия в Одессе и Севастополе. Севастополь держался 7 месяцев. Огромная трудность снабжения, ночью корабли должны были отойти. Был случай, когда на „Молотов“ напали 73 самолета, командир корабля отстреливался орудиями главного калибра и отбился. У нас в Севастополе были уличные бои, на Северной и Корабельной стороне. Было отбито 3 наступления в октябре, декабре и январе. К 3-му решающему наступлению ими была проведена гигантская подготовка. 24-дюймовые мортиры, чудовищного действия. Они пробивали трехметровую толщу железобетона. Их было штук 9, они применялись впервые в мире, могли сделать 10–15 выстрелов. Все силы авиации, 2 танковые дивизии. В день делалось до 2500–2700 вылетов. День тогда был очень большой. После пятидневной бомбежки он перешел в наступление. Эти бомбежки дали возможность наметить направление его главного удара. Я пришел к выводу, что хорошо закопавшийся боец неуязвим для бомбежки.

Истощение запасов боеприпасов и людских ресурсов заставило нас прекратить оборону.

Главные бои были на подступах к городу“

Каждодневно укрепляли позиции.

Мы уехали в ночь с 1 на 2 июля.

В Севастополе я чувствовал, что дальнейшее сопротивление невозможно. Сознание было, чтобы дороже продать свою жизнь. Мы это знали еще до начала 3-го решающего наступления. Мы плыли 4 суток.

Опыт.

Сила предвидения, сила определять ход событий. Изучил тактику противника: последовательное прогрызание, рассечение наших боевых порядков. Система заранее подготовленных позиций, планирование суток на 5.

Сталинградские бои.

1) Выгода артиллерийских позиций в Заволжье.

2) Связь играла огромную роль — радио и офицеры связи были главной силой. Когда шел лед, порвались все линии связи и мы 2 недели были на радио.

Отличия.

Там сила таяла, а здесь пополнялась. Масштаб был больше, потенциал не превышал.

Много было общего. Иногда казалось, что продолжаешь один и тот же бой. Но чувства обреченности, как в Севастополе, не было.

Пребывание наше здесь сыграло огромную роль в психологическом усилении морального состояния командирского состава и войск.

Бить авиацией по переднему краю немец не мог. На „Кр. Октябре“ он разнес в щепы одну свежую свою дивизию.

Командный состав штаба армии на 5 танках держал улицы, чтобы обеспечить высадку Родимцева.

Отдельные моменты были острее севастопольских. Близость КП к фронту, выход неприятеля непосредственно к КП.

Во всех 3 городах я убедился, что немецкая пехота действует робко. Главный расчет на силу мотора.

Их расчет на массированное применение техники, ошеломление. Могучая техника находилась в диспропорции с возможностями немецкого пехотинца.

Немецкое среднее командное звено безынициативно, т. к. полагается на высшее командование.

Командование Тодт[9] — армейская группа.

Командующий 6-й армией — фельдмаршал, генерал танковых войск — Паулюс. Он командует поныне.

6-я армия сковывала, а направление главного удара осуществлял Тодт.

Манштейн — от Котельникова.

По силе удара самый тяжелый день 14 октября, на СТЗ, дивизия Желудева.

Первые числа сентября были особенно тяжелы, начало разброда.

Работал вечером, тогда собирался с мыслями, чтобы дать войскам указания. Днем считали минуты до вечера.

Пожар бензобаков. Столб на 800 метров. Волга, все это с ревом, течет к берегу. Меня вытащили из огневой реки. Некоторые работники, спавшие, сгорели.

В штабе погибло до сорока человек.

Из Саратова. Ушел из Саратовской гимназии добровольцем в возрасте 16 с половиной лет.

Семья в Камышине и Саратове».

Нигде нет столько музыки, как здесь. Эта вскопанная, глинистая земля, засранная, в крови, поет радиомузыкой, пластинками патефонов, голосами ротных и отделенных певцов.

Гуров:

«Горишный подчинил себе полк Родимцева и им замыкали Мамаев курган.

Сараевская дивизия была разбросана по всему фронту, поэтому управления ею фактически не было.

Чем страшней фронт, тем больше еда напоминает мирное время.

Сараевская дивизия свою функцию не выдержала и оборону не выдержала, и порядка в городе не соблюла.

Человек, боец был один, командный состав лишь разный.

Лучшая из всех дивизия Утвенко. Она шла на „свежего противника“.

Уход командира из полка. Прощание — пустое: „Напиши“. — „Ладно, ладно“. Торопливо. А человек выдержал всю тяжесть сталинградских боев.

Командиры дивизий больше рассчитывали на кровь, больше, чем на колючую проволоку в обороне Сталинграда.

Мнение Гурова: „Никаких укреплений не было“.

А вот немцы засели в них и положили много на Донском фронте.

Крылов хохочет над баррикадами, которые строили в городской черте.

Много построено на крови политруков и замполитруков.

Тут часто услышишь о Банном овраге.

— КП армии ушел!

— Куда?

— Да, не на левый берег, а ближе к переднему краю.

Я смотрел на Батюка, как он отдает распоряжения, как реагирует на донесения, как воюет.

Первый раз на левой стороне (по случаю 25-летия ВЧК) показалось очень далеко, первый раз сел в „ЗИС“, проверяют документы, странно все это было.

Самый для меня трудный период был с 13 сентября, и несколько дальше, как раз накануне подхода 13-ой Дивизии.

Следующий наиболее тяжелый период — это с 14 октября.

Военный Совет переезжал: с высоты 102 переехал в штольню на реку Царицу; пробыли там 7–8 суток.

Нас отрезали от основной группировки, и немец подошел вплотную к КП.

Затем переехали к бензобакам, возле „Красного Октября“, там пробыли около месяца. Тогда был пожар, и он раскрыл КП, нельзя было выйти из блиндажа.

В момент доклада убило инструктора Круглова у Васильева. Потом перешли в штольню у завода „Баррикады“ (с 7 до 15 октября).

Там нас отжимали на правом фланге от главных сил.

Оттуда пошли в Банный овраг, в трубу КП 284-й дивизии, оттуда ушел к берегу. Нас туда не пустили немецкие автоматчики (получалось, что батальоны были впереди). После этого перебрались на место 1047-го полка.

Когда отдавали высоту 102, мы чувствовали прежде всего неуверенность, не знали, чем кончится.

Крылов — одним словом сказать, молодец. Умно реагируя, быстро давал ценные советы.

Маневр был ограничен. Но — вот разведка помогла выяснить, что подходит 79-я пехотная дивизия, и мы: сманеврировали и парализовали удар.

Мы действовали без резервов, тоненькую линию обороны — вот что мы имели.

Ни разу не было тяжелого положения с боеприпасами и продовольствием. К переходу мы накопили 10 суточных дач.

Были дни, когда мы вывозили 2000–3000 раненых.

149-я бригада Болвинова — это, пожалуй, лучшая из частей — о ней стоит написать.

Болвинов поступил в подчинение Горохова, и Горохов его заслонил. Но Болвинов делает то, что нужно. Он ползал, обвесившись гранатами, от одной огневой точки к другой, и его любили красноармейцы.

Полковник Людвиков и его дивизия. Это молодцы».

Есть собаки, которые очень хорошо различают самолеты. Когда наши летят, хоть над самой головой ревет — никакого внимания. А немецкий — сразу начинают лаять, выть, прячутся. Пусть он даже совсем высоко летит. 364

Мурашев и фельдшер Зайцев приговорены к расстрелу — первый за то, что прострелил себе руку, второй за то, что застрелил немецкого знаменитого летчика, спускавшегося на парашюте с разбитого самолета. Обоим заменили. И оба теперь — лучшие сталинградские снайперы. (Мурашеву 19 лет.)

В новогодний вечер мы уходим от Сталинграда, мы стали Южным Фронтом. Какая грусть! Откуда взялось это чувство разлуки, ни разу на войне я его не испытывал.

Вспомнился мне в день славы тот батальон, который переправился к Горохову, чтобы отвлечь на себя удар. Он весь погиб до последнего человека. Но кто вспомнил этот батальон в день славы? Никто не вспомнит тех, кто переправился в конце октября в ненастную ночь.

Степь. Снег и желтая пыль, поднятые ветром бело-желтой поземкой по медной дороге. Пустые хатоны. Тишина — какой нет. Дороги минированы. Езжайте вы вперед. Хитрость. — Мы закурим и позавтракаем. — А мы дольем масла! — А мы растопим снег, чтобы долить в радиатор. Жуть минированной дороги. Броневик, грузовик, дальше еще грузовик — разнесенные взрывом.

Мертвые тела бойцов, выброшенные силой взрыва. Лошади с вырванными брюхами — лежат парой, как шли. Опять грузовик. Минобоязнь — это болезнь.

Пусто и тихо. Собака с человеческой костью в зубах бежит вдоль дороги, а за ней вторая поджав хвост.

Хатоны — мужчины ушли.

Коченеры, Шабанеры, Русский дом. Комсомолка Булгакова с ребеночком. Она единственная на район сохранила в кизяках комсомольский билет. Патефоны, уют и жуть. Кругом банды.

Человек, пришедший из плена. Кто он? Шпион или верный человек? Это загадка. На нем тень. Он темный. Он говорит, что прошел 4 тысячи верст пешком. 3 раза бежал. Шел на смерть и под смертью вынес великие страдания взяли его под Смоленском, а вышел он под Элистой. Ему нельзя верить, и ему нельзя не верить. Трагичный человек. В хатоне нет ни одного петуха — бабы их зарезали. Румыны по петушиному крику находят спрятанных кур.

Степь — гладь и волны, туман, пыль, снег, иней, тишина, мерзлая полынь, всадники на полях.

Элиста. Сгоревшая Элиста, и снова, как 15 лет назад, Элиста — это деревня, города больше нет.

Школа.

История изъята, как предмет.

География СССР изъята — взамен физический обзор Европы, как части света (без стран), положение Европы, границы Европы, моря, относящ. к Европе, острова, полуострова, только физический обзор, климатич. условия, горы, поверхность.

Русский язык — нового учебника не дали, старый починили — вырвали все листы, связанные с политикой СССР.

Предложили ребятам вырывать листы. Немец-офицер беседовал с детьми. Он кончал Одесскую гимназию, преподавал химию в старших классах.

Чтение — книга для чтения была изъята («Горький не писатель, а шарлатан»).

Хрестоматия запрещена, ее не изъяли.

Чтение: Пушкин, главу из «Тараса Бульбы», «Заколдованное место», «Медный всадник», «Крестьянские дети», отрывки из «Детства» и «Юности» Аксакова.

Ввели книгу «Что будет после» и журнал «Гитлер освободитель» (Альбрехт «в подвалах ГПУ»),

Арифметика — из задачника изъяты задачи, связанные с советскими делами (задачи — сбить столько-то советских самолетов и пр.).

Введен немецкий язык. Офицер лазил по сумкам ребят, искал невырванные листы. У девочки нашли книгу Ленина, крику было много, но девочку не исключили.

Естествознание — была запрещена последняя глава о происхождении человека.

Немецкому языку — 2 часа в неделю.

Введены наказания — «можете даже бить ребят».

Пение — русские народные песни: «Яблоко спелое», «Дети, в школу собирайтесь».

Школа не была типичной для школ в оккупированной области — немец действовал на свой страх и риск.

«Немец спросил: „А из „Войны и мира“ им нельзя почитать?“ Я сказала: „Они еще маленькие“».

Библиотека. Изъяты: вся политика, Гейне и все советские писатели. «Гаврош» — немец скорчился и сказал: «Что вы, что вы». История Рамбо.

Платили 500 р. в месяц.

Паек.

426 гр. хлеба на работающего в день и 2 кило в неделю на иждивенца. А затем сократили — 2100 на работающего и 1400 на иждивенца. Раз в неделю 300 гр. такого мяса, что мы его не брали.

Немецкий паек получали «метисы» (наполовину немцы). Было объявление: «Все метисы должны зарегистрироваться в комендатуре в своих интересах», им выдавали породистую корову за 1000 руб., шоколад, белую муку, конфеты.

Были русские, приравненные к метисам.

— Меня мучило чувство, что я работала.

Краммс — учительница, к нам относилась свысока.

Когда она уходила, мы говорили: «Пойдем шифровать немецкие сводки».

Батаманджиев — написал статью «Калмык любит свою степь».

«Нам обещали транспорт в августе, мы составили список, но нас не вывезли».

На уборной: «Русским вход воспрещен».

Открыли хурул.

Калмыки щеголяли зелеными мундирами.

Гибель 93 семей евреев. Детям смазывали губы ядом (?).

Учительница (я не стал спрашивать ее имени и отчества). Ночью ее пытался насиловать офицер, ему помогал денщик. Она держала шестимесячного ребенка на руках. Он стрелял в пол, угрожал ребенку. Денщик ушел, запер. В соседней комнате были наши военнопленные. Она кричала, звала, но в соседней комнате мертвая тишина.

Она некрасивая, умная, окончила физ. — мат. факультет.

Ее разговор с немецким инженером. Он принес ей, чтобы похвастать, книги, она смеясь показала ему свои. Она знала больше. Немцы кричат на улице «швайн», «русская голова с соломой». Разговор о музыке.

Никто ничего не знает. Танго и фоксы. Только поют и танцуют.

Она смеялась над танкистами, пришедшими пешком:

— Где ваши танки, русский солдат плохой?

— О, нет, русский солдат хороший, сильный.

«Когда ночью слышишь топот сапог, падает сердце».

«Мальчишка приехал, становился в позы.

— Почему вы такой веселый, вы ведь на войну идете?

Через неделю он вернулся, их поклевала наша авиация.

— Я хочу к папе и маме! — сказал он.

А другие говорят:

— Надо воевать, не надо думать о доме!»

«Солдат пришел, нашел сахар. Он сосал кусок сахара. Я ему показала на грудного ребенка, он улыбнулся и ушел.

Они очень любят сладкое, сосут сахар всегда».

Курай — для топки, стелется.

Будяки, цигрик — он зеленый, цветочки красные — едят верблюды.

Мочажина — растет по болоту, высокое.

Чэпэ.

Приговор, расстрел. Раздели, закопали. Ночью он пришел в часть в окровавленном белье. Его снова расстреляли.

Немцы в Элисте.

В августе ходили и ездили в трусах (на мотоциклах).

Собака, ненавидевшая немцев. Верность.

Приехал в 62-ю сталинградскую армию. Она стоит теперь среди зацветающих садов, в чудесном месте, где фиалки, зеленая яркая трава. Тихо. Поют жаворонки. Я волновался по дороге — очень хотелось увидеть людей, с которыми так много связано.

Встреча. Обед у Чуйкова на террасе дачного домика. Сад. Чуйков, Крылов, Васильев, два полковника — члены Военного Совета.

Встреча холодная, все они кипят. Неудовлетворенность, честолюбие, недостаточные награды, ненависть ко всем, кто отмечен более щедрыми наградами, ненависть к прессе, о кинофильме «Сталинград» говорят с проклятиями. Большие люди, тяжелое, нехорошее впечатление.

Ни слова о погибших, о памятнике, об увековечении тех, кто не вернулся.

Каждый только о себе и о своих заслугах.

Утром у Гурьева. Та же картина.

Скромности нет. «Я сделал, я вынес, яяя-я я-я…» О других командирах без уважения, какие-то сплетни бабьи: «Мне передали, что Родимцев сказал то-то и то-то…»

В общем, мысль такая: «Все заслуги только у нас, У 62-й, а в самой 62-й лишь я один, остальные между прочим».

Суета сует и всяческая суета.