"Профессор Криминале" - читать интересную книгу автора (Брэдбери Малькольм)8. Криминале превратил хаос в космос...Соткавшись из воздуха в гуще гостей, Басло Криминале мгновенно превратил беспорядочный хаос в сбалансированный космос. Корифеи пера перестали клохтать и хлопотать над грудой чемоданов и, как по команде, насторожили уши. Фотографы шмыгнули вперед, вроде бы смекнув: пробил час таких вспышек, перед которыми померкнут все прочие вспышки, минувшие и предстоящие. Хоть численность журналистского корпуса и была жесточайше лимитирована, единичным корреспондентам итальянских масс-медиа, естественно, удалось выпросить у оргкомитета аккредитации; теперь эти единичные корреспонденты, тесня залетных коршунов пера и объектива, смыкали вокруг знаменитости сплоченное кольцо весьма приличного радиуса. Для виду Монца попытался их шугануть, но быстренько сник — ведь все понимали, что лично он, в первую очередь он помог им протыриться на виллу Бароло наравне с легальными участниками конгресса. Дело житейское. Как-никак итальянцы, родная кровь. Криминале невозмутимо лоснился голубым шелком; уж он-то был привычен к любому ажиотажу. Ввинчиваясь в гущу коллег, я расслышал его слова: «Да ладно тебе, Монца. Эта шатия все равно урвет свой кусок, не сегодня, так завтра». «Ну, пусть снимка. Ну, в крайнем случчи, два!» — снизошел Монца, и в благодарность некий паренек мгновенно протаранил его диктофоном: «Радио Итальяна»! Прего, будьте добры, дотторе Криминале!» «Радио? Радио нам абсолютно не над-да, — отрезал Монца. — Или уна минутта разрешима, ык?» «Так и быть, так и быть, на один вопрос я отвечу, — стоически согласился Криминале. — Если мне, конечно, удастся всех тут перекричать». «Силенца, силенца!» — гаркнул Монца. «Дотторе Криминале, — спросил комментатор «Радио Итальяна», на редкость жгучий брюнет, — вот реформы в Советском Союзе, они обратимы или необратимы? Ваша точка зрения?» «О-хо-хо, — сказал Криминале, — нынешний курс правительства России подкреплен лишь грядущим курсом российского рубля». «Си, си, — заторопился комментатор. — А как обстоят дела в Восточной Европе?» «Мы условились насчет одного вопроса, — хмыкнул Криминале, — а вы только что задали второй». «Дотторе Криминале, я вас заклинаю!» «Не забывайте: мир меняется, но человеческая натура остается прежней, — заявил Криминале. — На этом спотыкались революционеры всех времен. Недаром говорят: не плюй в колодец прошлого, пригодится воды напиться». «Можно ли заключить, что ваше выступление на конгрессе будет выдержано именно в таком духе?» «Мало вам двух вопросов, замахиваетесь на третий? — осведомился Криминале. — Что ж, словесность после холодной войны сталкивается с теми же трудностями, с какими сталкивалась словесность в ходе холодной войны, ферштеен? А трудности следующие: словесности необходимо очиститься от примесей публицистики и политологии. Насильственно эстетизировать реальность, перетащить происходящее из плана содержания в план выражения. Впрочем, упомянутые трудности непреодолимы, поскольку литераторы, в сущности, не более чем простые смертные. Объяснять не стоит?» «Баста?» — спросил Монца. «Восхитительно, дотторе Криминале», — уверил репортер. На его место заступила девушка с пружинным блокнотом. Неимоверно смазливая девушка; я отметил, что даже Криминале расплылся в галантной улыбке. «Синьор Криминале, вы случаем не говорите по-итальянски? Я б с удовольствием послушала, как вы оцениваете исторические штудии Плиния». «Какая затрудненья, я щажжа переведу, — сунулся Монца, — си?» «Не мельтеши, Монца», — и Криминале выдал пару-тройку безупречных итальянских фраз, до того удачных, что часть аудитории наградила его аплодисментами. «Маэстро, маэстро, маэстро! — взвыл какой-то корреспондент-аутсайдер, нестриженый, неотесанный, очкастый: словом, мой итальянский вариант. — Выслушайт-те минья! Ответьте моим интимным попрошаньям!» Криминале встрепенулся, по всей видимости не на шутку встревожившись. Однако в этот момент беседе помешали форс-мажорные обстоятельства. «Довольно, сердце мое, тебе не след перенапрягаться», — рявкнул женский голос из-за наших спин. Я обернулся; обернулись все как один. В толпу вонзился форштевень дамы с водоизмещением эскадренного миноносца, увешанной флажками и вымпелами, увенчанной многопалубным перманентом, с объемистой сумочкой, содержимое коей побрякивало, будто пиастры в сундуке Флинта. «Это Сепульхра, — сказала Илдико — Мамочки, да она еще пуще раздобрела!» «Басло, сердце мое, ступай творить, ты и так выбился из графика», — скомандовала Сепульхра. «Хорошо, дорогая, — без боя покорился Криминале. — Монца, извини, но меня этот гам что-то слегка утомил. Слегка, понимаешь?» «Я не нарочно, Басло», — промямлил Монца серея. «Надеюсь, тебя или твоих любезных помощниц не затруднит проводить меня в какую-нибудь каморку, ну хоть куда-нибудь, но подальше от тутошней маеты». «В каморку, где ему удастся сочинить хоть полстраницы», — уточнила Сепульхра. «Сочинить? Полстраницы? — переспросил Монца. — Но мы по сутти едва приступаем...» «Да-да, — сказал Криминале. — Беда, однако, в том, что меня вдруг посетил ряд соображений насчет Гегеля и Канта, причем соображений того разбора, каковые требуют немедленной письменной фиксации». «Подождите уна минутта, — взмолился Монца. — Я должен заделать несколько важнейши объявлементи и подставить ваши обои здесь присущим. А потомы я самовластно разведаю прекрасна комната заради ваша вдохновенита». «Только покороче», — сказала Сепульхра. «Короча-короча, — заверил Монца. — Слово приветта, и вся недолга». «Недолго, недолго», — подхватила Сепульхра. «Аттенционе! Ахтунг! Прего, закройтесь!» — вякнул Монца, хлопнув в ладоши над самой макушкой. Явственный говор словоохотливых словесников поневоле сошел на нет. «Выдающий гост-тя! — заблажил Монца, в полный рост взгромоздясь на сиденье стула. — Будуччи налично Массимо Монца, перевецвую васа перецуцвия знаменулита конгресса у Бароло пында дивизия «Литература и власть: гулупо-скоппа девяноста: сулавеси апосла холодна война»!» «Он хочет сказать, — шепнула мне мисс Белли, — что на битой неделе си сера-сера античчи и мановенно романтиччи ландшафта истерпят наши откровении совокупленья за смертоносна-живоносна тематика порка актуалита экзистенца!» «И это, по-вашему, недолго? — возвысила голос Сепульхра. — На мой вкус, дольше не бывает». «Фортуна, — долдонил Монца, — мульто тайме колесила на эта фантастична изола. И сегодня она снова улыбнусся нам с вам. Натуралиссима, мои объявлементи последуют неограниченна количества у скора тьемпа». «Конечно, конечно», — уронила мисс Уччелло. «Но первый оратторе — само проникновиссимо! — возвестил Монца. — Все вы отлично знаете, что почетна госта наша конгресса — участник, вовне которого серьезни проблематика обсуждать бессмысленна! Собой разумейся, я имею в виду дотторе Басло Криминале, признана маэстра, биографа Гёте, автора «Бездомья», величайша философиста современностти! Так поприветствуем дотторе Криминале от чиста душа!» Монца вовсю распанахался, стоя крутнулся на стуле, простер ладони к почетному гостю. Вспыхнул аплодисмент... и немедля погас: перст Монцы указывал в пустоту. Криминале с супругой, только что беседовавшие в самом центре вестибюля, ухитрились ретироваться, каким способом — бог весть; просто-напросто улетучились, мгновенно сгинули. Так я познакомился с очередной особенностью Басло Криминале: это был человек, которого трудно выследить, зато вновь упустить из виду — легче легкого. Я поискал глазами мисс Белли и мисс Уччелло; те уже вились вокруг Монцы, мастеровито закатывая глаза и всплескивая руками на итальянский малахольный манер. «Куда он подевался?» — спросил я у мисс Белли, едва удалось перехватить ее на энном витке. «Опять зачебуччил свой ошизительный финт с исчезновением», — давясь от восторга, отвечала Белли. «Опять? Значит, он такое часто откалывает?» «Ошизительно часто, по десять раз на дню», — сказала мисс Уччелло. «Нам ли не знать, мы ж вроде как персонально к нему приставлены, — добавила мисс Белли. — Вот взбредет ему спуститься в деревню за свежими газетами, а мы сопровождай». «И стоит чуть-чуть отвлечься — глядь, его нет как нет, — сказала мисс Уччелло. — Ищешь его, ищешь, иногда аж до темноты». «Денег он с собой не носит, где остановился, не помнит», — сказала мисс Белли. «В итоге-то, конечно, его отлавливают где-нибудь у черта на куличках и привозят на виллу в полицейском «воронке», — сказала мисс Уччелло. — И сегодня отловят, не сомневайтесь». «Но зачем он так себя ведет?» «Кто бы знал, — сказала мисс Уччелло. — Время от времени ему кажется, что он в Рангуне. Почему именно в Рангуне — понятия не имею». «Наверно, потому, что Рангун произвел на него неизгладимое впечатление», — сказала мисс Белли. «Выходит, он малость того?» — я повертел пальцем у виска. «Вот уж нет, вот уж нет! — вскинулась мисс Белли. — Это мы все по сравнению с ним недоумки». «Просто он на каждом шагу углубляется в себя, — объяснила мисс Уччелло. — Он ведь философ, а не кто-нибудь». «Но сейчас, мы надеемся, он не слишком глубоко зашел», — сказала мисс Белли. «После ужина он должен держать приветственную речь, — сказала мисс Уччелло. — И если мы до вечера не успеем его найти, Монца нам голову откусит». Как раз в этот момент Монца, спустившийся было на пол, чтоб надавать прислуге указаний поувесистей и тем самым реанимировать собственный талант организатора, вновь залез на свою импровизированную трибуну, хлопнул в ладоши и завопил: «Прего, ахтунг! Разрешитти заделать вама дополнительни объявлементи!» «Объявлементи! — фыркнула мисс Белли. — По-моему, объявлементи-то во всем и виновати. Басло их на дух не переносит, особенно в исполнении Монцы». И вскоре я вынужден был признать, что в ее словах есть определенный резон. Без объявлений никакая конференция не обходится; но Монца превращал сей рутинный процесс в высокое искусство. Исключительно благодаря этому умению — прочие заслуги не в счет — ему и доверяли руководство всевозможными ответственными оргкомитетами; он был международным гроссмейстером по хлопкам в ладоши и брякам ножа о графин, виртуозом громобойного молотка и заливистого колокольчика. Мне еще предстояло убедиться, что Монцевы объявления застревают в сердцах участников конференций на годы и годы, меж тем как собственно доклады, заседания и приемы, о которых он возвещал, бесследно стираются из памяти. Короче, Монца нечеловеческим усилием переборол растерянность и разобъявлялся вовсю. Колоссальная махина литературного форума задышала, сдвинулась с мертвой точки. В первую очередь мы выслушали объявление об установленном распорядке дальнейших объявлений. Монца объявил, что собирается делать объявления каждое утро, ровно в десять, перед началом заседаний. А коль скоро именно объявления — залог успеха любой конференции, желательно, чтоб при этом присутствовали все делегаты до единого, даже те, кто не сможет или не захочет посетить сами заседания. Впрочем, если в какой-нибудь из дней утренней порцией объявлений можно будет пренебречь — что весьма и весьма сомнительно, — об этом нам объявят особо. Потом Монца огласил список предполагаемых докладчиков и тематику докладов, график работы секций, примерный регламент заседаний, перерывов, питаний и аперитивов, а также список многообразных культурно-досуговых мероприятий, запланированных оргкомитетом, дабы наше интеллектуальное напряжение периодически ослабевало: например, водная прогулка, экскурсия в старинный Бергамо, торжественный ужин при свечах по окончании первой половины срока, концерт камерной музыки на близлежащей вилле Беллавеккья (совсем рядом, другая сторона лаго, обратна-туда...) и тому подобное. Засим Монца объявил, что сегодня вечером в зале Девяти Муз состоится большой прием, который увенчается парадным банкетом в трапезной фра Липпо Липпи. Банкет почтит своим присутствием попечительница фонда Маньо, г-жа Валерия Маньо, специально прибывающая из США, — к счастью, на острове обнаружилась посадочная полоса, способная вынести вес ее личного «боинга-707». В заключение Монца объявил, что на данный момент запас объявлений исчерпан, но запас был солидный, в связи с чем до начала приема осталось, увы, всего минут двадцать. А ведь наверняка мы не прочь переодеться; а ведь приготовленные для нас апартаменты разбросаны по всей обширной территории; а ведь мы тут зазря теряем драгоценное время, давно пора бежать в секретариат за ключами и гостевыми ордерами. «Однако мы В секретариате, где выстроился длинный хвост из жаждущих заполучить ключи, я влип в скользкую ситуацию — первую среди многих, ожидавших меня в Бароло. Не знаю, по какой причине (моя ли телеграмма оказалась чересчур лаконичной, языковой барьер — труднопреодолимым или итальянские нравы — излишне вольными), но нам с Илдико отвели одну комнату на двоих. Нет, у меня возражений не возникло—и вы бы меня поняли, если б хоть раз увидели Илдико воочию, — зато она имела полное право закатить скандал. «Ну, куда мы теперь?» — спросила Илдико; пока я толкался в секретариате, она наслаждалась панорамой озера, стоя на свежем воздухе, у перил террасы. «Нас обоих сунули в Мемориальную купальню». «В купальню? Значит, спать придется в воде?» «Вряд ли непосредственно в воде, но что в одной постели — уж точно. Хочешь, пойду пособачусь с ними по этому поводу?» Илдико вылупила глаза: «По такому поводу — и собачиться?» «Да я не то чтоб сам собирался собачиться, просто думал, что, может, ты будешь против». «Собачиться с бюрократами — себе дороже. Заведут канитель, за неделю не расхлебаешь. А мне казалось, на Западе это не считают развратом». «Погоди, Италия — еще не весь Запад. Словом, ты согласна?» «Конечно, согласна. Глянь, благодать-то какая! Лучше, чем в цекистском профилактории. На Западе всюду так?» «Боюсь, далеко не всюду. Местами Запад просто омерзителен. По сравнению с тем, что ты видишь, — даже не местами. Сплошь». «А на чьи деньги эта благодать устроена?» «На деньги штатовской попечительницы. Состояние она сколотила, если не ошибаюсь, на самолетах и лекарствах. Так что перед тобой, можно сказать, американский империализм с человеческим лицом». «Значит, теперешним кайфом я обязана империализму?» «Ему, родимому. Тебя это раздражает?» «Ни фига не раздражает. — Илдико цапнула меня под локоть. — По мне, тут просто рай земной. Ну, где наш шалаш? Веди!» Поминутно разворачивая топографическую схему, которой меня снабдили в секретариате, мы с Илдико зашагали сквозь буйные заросли плодовых деревьев по дорожке, ведущей вниз, к Мемориальной купальне, — она, как вы, очевидно, сообразили, находилась на берегу, у самого уреза воды. Вокруг, по справедливому наблюдению Илдико, цвели райские кущи. Точнее не скажешь: как внутри, так и окрест вилла Бароло сияла беспорочным совершенством, единственный недостаток коего заключался в отсутствии каких бы то ни было недостатков. В любой здешней несуразице просматривалась высшая целесообразность. Парк, которым мы с Илдико проходили, в своем роде являлся шедевром не менее вдохновенным, чем фрески и скульптуры, виденные нами в вестибюле. Всякая терраска возделана, всякая грядочка взрыхлена, всякий кустик аккуратно подстрижен. Очертания деревьев исполнены глубокого смысла, изломы скал зовут к восхождениям в эмпиреи, а еле различимые тропы — к волнительным сюрпризам: к гроту, бельведеру, панораме, птичьему полету, мраморной востроглазой нимфе или ражему мудрецу античности — эпохи, когда без одеяний думалось лучше и никто этим не смущался. Природа здесь была укрощена и приручена. За парком начинался лесистый неровный склон, каждая трещинка, каждый укромный уголок и каждая впадинка которого выполняли какую-нибудь полезную функцию: тут высажены кусты папоротника, там устроен миниатюрный грот, чуть поодаль — подобие античного храма, импровизированный водопадик и так далее. Не пропадали втуне и впадинки, трещинки, укромные уголки мраморной анатомии нимф, небожителей, атлетов и вакханок, которыми было поутыкано все вокруг. Фонтанчики, струи и гейзеры, бившие из грудей, ртов, ягодиц и причинных мест, сливались в сплошную водную феерию, при этом внося свой вклад в водоснабжение прудиков с золотыми рыбками и многочисленных ручейков, которые, в свою очередь, подпитывали обрамлявшее панораму озеро. Мы спустились к его глади по подсвеченным ступенькам и полюбовались темной охрой предзакатных вод, расцвеченных светлячками солнечных бликов, — в истинном парадизе не бывает недоработок. Мемориальная купальня тоже превзошла все ожидания. Старинная постройка была реконструирована в самом что ни на есть модерновом стиле и превращена в комфортабельное палаццо, состоящее из номеров «люкс», в каждом из которых было бы не зазорно остановиться величайшей еврознаменитости. Наш с Илдико номер состоял из спальни, ванной и огромной гостиной (она же рабочий кабинет). Кровать оказалась поистине королевских — нет, императорских, даже генеральносекретарских пропорций. Терракотовый пол спальни устлан дивными турецкими коврами, по стенам с продуманной небрежностью развешаны гобелены. «И все это нам?— восхищенно пролепетала Илдико, оглядевшись по сторонам. — Почему?» «Наверно, надеются на хорошую статью, — вздохнул я. — Жаль только, напечатать ее нам будет негде». «Ой, какая прелесть! — взвизгнула Илдико, раскрывая створки антикварного гардероба. — Прислуга уже распаковала наши вещички! И это все твои шмотки? Какой кошмар! Приезжаешь в такое приличное место, а сам одет как последняя дворняжка! А я думала, ты богач». «Илдико, давай внесем в этот вопрос полную ясность, — решительно сказал я. — Я никакой не богач. Кроме того, собирая вещи в дорогу, я думал, что лечу только в Вену, на пару дней». «Ну вот видишь, как тебе повезло. Смотри, в какое шикарное местечко я тебя привезла. Завтра прошвырнёмся по магазинам, и ты у нас станешь красавчик. У тебя ведь много долларов, правда?» «Завтра начинается конгресс, — заартачился я. — Я буду слушать доклады». «Подумаешь, очередная порция объявлементи». «Не только. Там будут выступать ведущие писатели современности. А кроме того, мне необходимо познакомиться с Басло Криминале. Если, конечно, его сумеют найти». Илдико улеглась на кровать, зарылась носом в подушку и хитро поглядела на меня снизу вверх. «А ты ловкий. Поселил нас в одну комнату. Хорошо устроился». «Ничего я не устраивался!» — запротестовал я. «Правда? А я подумала, что ты немножечко научился соображать по-венгерски. Хорошая тут кроватка». «Ничего», — признал я. «Ложись, попробуй, какая мягкая». «Полагаю, нам следует переодеться и поторапливаться — прием уже, наверно, начался». «Ну-ну, — сказала Илдико. — Будь по-твоему». И мы стали переодеваться, разглядывая друг друга с некоторым любопытством. «Нет, это никуда не годится, — объявила Илдико, когда мой туалет был завершен. — Совсем некрасиво. Надень-ка одну их моих рубашек. Вот эту. Она тебе будет в самый раз. Дай расстегну пуговицы». «Спасибо, я сам, — уклонился я. — Рубашка и в самом деле будет впору». «Да, у меня фигура, как у мальчика, — объяснила Илдико. — Но все-таки не совсем, правда?» «Не совсем», — подтвердил я. «Надевай-надевай. Вот так ты почти красавчик. Нужно научиться любить хорошие вещи. На Западе так много хороших вещей!» «Ну теперь-то можно идти? Пойдем выясним, удалось ли отыскать Криминале». «Ты на него посмотрел? И что ты о нем думаешь?» — спросила Илдико. «Производит впечатление. Даже более внушительное, чем я думал. Точнее говоря, я ожидал чего-то совсем другого». «Он очень великий, — сообщила Илдико. — Тяжелый человек, доверять ему нельзя, но безусловно очень великий. Тебе нравится мое платье?» «Класс», — ответил я. «Ничего, я себе еще лучше куплю, вот увидишь», — пообещала она. Признаюсь честно — в такой обстановке покинуть Мемориальную купальню было нелегко, но я преодолел соблазны, и вскоре мы уже шагали через парк, направляясь к вилле Бароло. «Теперь главное — придумать, как подобраться к нему поближе», — озабоченно сказал я. «Не так-то это просто. Придется прорываться через Сепульхру. Без ее разрешения он ни шагу. Ужасно преданный муж». «Она какая-то странная», — заметил я. «Наверно, она — его муза, — предположила Илдико. — Говорят, он боготворит землю, по которой она ступает. Еще бы — когда она ступает, вся земля дрожит». «Не больно-то она похожа на красотку с фотографий». «Увы, в Венгрии женщины рано толстеют. Именно поэтому я терпеть не могу гуляш. Не хочу стать такой, как она». «Надеюсь, этого не произойдет», — искренне сказал я. «Ах ты, свинья! Неужели ты хоть на минуту допускаешь мысль, что я могу так разжиреть?» «Нет-нет, что ты», — успокоил ее я. «Значит, тебя устраивает, как я выгляжу?» «Вполне». «По твоему поведению не скажешь». «Просто нам необходимо присутствовать на приеме». «Ну ладно, — смилостивилась Илдико. — Так и быть, сделаю то, чего ты так хочешь. Итак, чего же ты хочешь?» Боюсь, мой ответ прозвучал недостаточно галантно: «Для начала я хочу, чтобы ты каким-то образом свела меня с Басло Криминале». «Ладно. Если это все, чего ты хочешь». Аллея вывела нас к вершине холма, и мы вновь оказались возле несравненной виллы Бароло. Разлука с ней длилась совсем недолго, но сей чертог вновь успел преобразиться: окутался голубоватыми сумерками, прицепил сверху луну, засиял огнями ламп и факелов. Именно факелами была освещена просторная терраса, где накрыли банкетные столы. Вечер выдался прохладный, но это не пугало дам в ярких платьях (разве что плечи прикрыты шалью) и джентльменов, обряженных ради торжественного случая в темные костюмы и строгие галстуки. Меж гостей шустрили белоснежные официанты, разнося бокалы и канапешки. До меня со всех сторон доносились обрывки серьезных разговоров о литературе: «Мой агент говорит, пятьдесят тысяч, а я ему — требуй вдвое больше. Так он и сделал». «Я говорю Мейлеру, а пошел ты, говорю, Мейлер». «Представляешь — рецензии шикарные, а книгу никто не покупает. В следующий раз хорошо бы наоборот». Дальше цитировать не буду — сами знаете, что такое серьезный разговор о литературе. Окна виллы соблазнительно золотились сиянием канделябров, и мы, прихватив напитки, убрели внутрь. Салон муз был весь заставлен статуями, меж которых теснились великие мира сего. Здесь разговор шел в основном о политике — каждый излагал свою принципиальную позицию, и мы с Илдико чуть не оглохли. «Столько народу, а никто не поет, — удивилась она. — В Будапеште так не бывает». «Ты видишь Криминале?» Илдико, пользуясь преимуществом в росте, поднялась на цыпочки и обозрела зал. «Нету ни его, ни Сепульхры, — доложила она. — Наверно, уже укатили на какой-нибудь другой конгресс». «Но ведь он — почетный гость! — возмутился я. — Ему после ужина речь произносить. А потом еще одну речь, в день закрытия. Не мог Криминале уехать». «Ты так думаешь? — Илдико все еще озиралась по сторонам. — Боюсь, ты совсем не знаешь Криминале». «Что ты имеешь в виду, Илдико? Не мог же он просто взять и смыться? Это совершенно невозможно». Она фаталистски пожала плечами: «Криминале, он и есть Криминале. Разве его поймешь?» «Но ведь он венгр, как и ты». На это она ответила: «Но ведь он человек западный, как и ты». «Нет, он должен быть где-то здесь!» «Никому он ничего не должен. Ему на всех наплевать. Такой большой человек. Захотел смыться и смылся. Уж я-то его знаю», — уверенно заявила Илдико. «Неужели мы зря потратили столько времени?» — затосковал я. «Почему зря? — обиделась она. — Мы могли бы отлично провести время и без него». «Ну уж нет. Слишком долго я за ним гонялся. Он от меня не улизнет». «Разве тебе тут не нравится? — спросила она. — А я-то думала... Так ловко пристроил меня в свой номер...» «Послушай, давай не будем тратить время на выяснение отношений, — благоразумно предложил я. — Лучше пойдем покрутимся среди гостей. Может, Криминале еще выплывет». «Как это «покрутимся»? В каком смысле?» — надула губки Илдико. «Ну, в смысле поболтаем с людьми, повеселимся. Обычно на банкетах занимаются именно этим». «Я знаю, ты считаешь, что это я во всем виновата. Но ведь не из-за меня же он удрал?» «Никто тебя не винит, — успокоил я ее. — Но я так долго разыскивал этого типа, а он вдруг взял и как сквозь землю провалился». «Свинья ты все-таки», — буркнула Илдико. «Сама ты свинья», — не остался в долгу я. «Ну спасибо, — прошипела она. — Катись куда хочешь. Крутись без меня, а я буду крутиться сама по себе». Этот прискорбный инцидент был не последним из ожидавших меня в тот вечер ударов судьбы. Я пустился в одиночное плавание среди выдающихся писателей, а оскорбленная Илдико решительно зашагала в сторону освещенной факелами террасы. В своем коротком венгерском платье она смотрелась поистине сногсшибательно — что правда, то правда. Илдико немедленно принялась «крутиться» и делала это с мстительным упоением. Я решил, что это меня абсолютно не касается, мобилизовал все свое обаяние и продолжил разведывательный рейд — то с одним поболтаю, то с другим. Беседы получались довольно милыми, но совершенно бесполезными. Постепенно выяснилось несколько неожиданное обстоятельство: многие из десанта, высадившегося на платформу Миланского центрального, не имели ни малейшего отношения к литературе. Например, подхожу я к мистеру Хо из Англии, хочу его поздравить с творческим успехом, выходом замечательного романа «Кисло-сладкий соус», от чтения которого я получил несказанное наслаждение. На это мистер Хо говорит: «Нет, роман написал Мо, а меня зовут Хо». Далее выясняется, что он вовсе даже и не писатель, а бывший младший член совета оксфордского колледжа Всех душ, ныне работающий в министерстве иностранных дел. Поездка на конгресс в Бароло для него — литературный тайм-аут, взятый в разгар сложнейших переговоров по утряске разнообразных проблем, существующих между Британией и Европейским сообществом (которое мистер Хо предпочитал именовать Бельгийской империей). Далее все было в том же духе. Мисс Макэсума из Японии, сменившая прелестное розовое кимоно на не менее прелестное голубое кимоно, почти вовсе не говорила по-английски, но ее собеседник поведал мне, что мисс Макэсума отнюдь не является продолжательницей традиций Мисимы, как я решил вначале, а работает экспертом по долгосрочному экономическому планированию при правительстве Кайфу. Тогда я подкатился к предполагаемому восточно-европейскому диссиденту, хотел поболтать о трудных взаимоотношениях творца с тоталитарным режимом, но он оказался не творцом и не диссидентом, а профессором Ром Румом, министром странных дел (во всяком случае, именно так профессор представился) бывшей Народной республики Слака, только что свергнувшей диктаторский режим генерала Вулкани и угодившей в жесткие объятья свободного рынка. (Кстати, недавно я прочел в газете, что в Слаке приключился новый переворот и мой профессор стал президентом республики.) В общем, писателей в зале я почти не обнаружил. Один из смешливых африканцев, поразивших меня на вокзале своими цветастыми племенными облаченьями, ради торжественного вечера обрядился в белоснежную рубаху не менее внушительного вида. Он, увы, тоже представился министром, только не «странных дел», а юстиции. А йейльские деконструктивисты при ближайшем рассмотрении и вовсе оказались ковбоями из Госдепартамента США. Но в конце концов набрел я и на писателей. Сначала мне попался литературный редактор из Парижа, задвинутый на теории случайных символов; потом председатель Союза индийских писателей, который немедленно заставил меня подписаться под какой-то петицией; третьим был Нобелевский лауреат из маленькой североафриканской страны, где сей лавроносец, по его собственным словам, был не просто самым знаменитым, но еще и единственным писателем. А дальше пошло-поехало: в дальнем конце зала я углядел своего давнего знакомца Мартина Эмиса, погруженного в беседу с Гюнтером Грассом; вскоре к ним присоединились Сьюзен Сонтаг и Ханс Магнус Энценсбергер. Прочесав зал (Илдико по-прежнему обрабатывала террасу), я окончательно убедился в широкомасштабности и изумительной сбалансированности конгресса. Профессор Монца виртуозно рассчитал идеальную пропорцию Запада и Востока, Европы и Азии, Соединенных Штатов и Океании, а главное — Литературы и Власти. И, как обычно происходит в начале непростого диалога, проблемы не заставили себя ждать. Служители большой политики немедленно скучковались и вели сугубо профессиональные разговоры в кругу посвященных; писатели же общались исключительно с собратьями по цеху и говорили только о литературе. Неудивительно, что устроителям форума понадобился деятель калибра Басло Криминале, чтобы навести мост между двумя столь несхожими берегами. Я еще раз огляделся по сторонам — Криминале отсутствовал. Тогда, собрав в кулак все свое мужество, я подошел к профессору Монце. «Что стряслось с Криминале?» — спросил я. «Прего, не нада даже упоминатти при мне об этот человекко, — мрачно ответствовал профессор. — Слуги ищут его и тутто и таммо. Сегодня он должен говоритти большой спиччи. Он как примадонна. И миссис Маньо тоже б пропалья. Надеюсь, ее плано не поменяцца. А сейчас скузи, я буду делать объявлементи. Ахтунг, прего! — Монца вскочил на стул и хлопнул в ладоши; гул немного поутих. — Чрезвычайное объявлементо! Оба наши почетных гостья куда-то запропастицца, а шеф-повар больше ждатти не желатто. Пора начинатти ла трапеза! У двери висит плано, где написано, кто где сидитти. Итак, начинаем наш банкетта!» Все — и великие писатели, и видные политики — ринулись вперед. Несколько минут не совсем приличного замешательства, неизбежного, когда сто человек пытаются протиснуться к маленькому листку бумаги, — и благонравие восторжествовало, гости чинно прошествовали в величественную обеденную залу и расселись по местам. Банкет начинался. Знаменательный момент настал. Я сидел в прославленном зале Липпо Липпи не менее прославленной виллы Бароло и вкушал трапезу бок о бок с великими. Убранство столовой уже зашкаливало за пределы совершенства: скатерти камчатного полотна, посуда из чистого серебра, венецианское стекло, вспыхивавшее бликами почти столь же ослепительными, как незабвенный костюм отсутствующего Басло Криминале. Я обследовал сопредельные территории. Справа сидела уже знакомая мне японская дама (нагрудная карточка извещала: Тиэко Макэсума, Токио), экономический советник правительства Кайфу. Слева я обнаружил темноволосую немку в ослепительном брючном костюме черной кожи (Козима Брукнер, Брюссель). Сначала я попробовал вступить в контакт с мисс Макэсума, но она лишь изящно подносила пальчик к губам и целомудренно улыбалась. Я вспомнил, что дама незнакома с английским, и перенес свое внимание на левый фланг. «Как доехали? Нормально?» — для начала спросил я. «Nein, это был кошмар, — ответила Козима Брукнер. — Фы тоже из этих, из писателей?» «Я журналист. А вы что, писательница?» «Я работаю в ЕЭС. Отдел, который насывается «Говяжья гора». «Должно быть, очень интересная работа... А как вам нравится вилла?» «Битте?» «Я спрашиваю, нравится ли вам вилла?» «Не знаю. — Фрау Брукнер задумалась. — Фозможно». «Хороший вид из окна?» «Вид? Куда вид?» «Ну из окна вашего номера. У вас хороший номер?» «Так себе. А почему фы задаете мне все эти вопросы?» «Просто так, разговор поддержать...». «Ja-ja, поддержать разговор, понятно». Козима Брукнер отвернулась от меня и потыкала вилкой своего соседа слева, очевидно желая с ним о чем-то побеседовать. Но не у меня одного были сложности со светским общением. Илдико Хази, угодившая на противоположный конец длинного стола, оказалась зажата между угрюмым американцем и угрюмым скандинавом. Из своего заточения она то и дело строила мне гримасы одна свирепее другой. Но наши с ней безуспешные попытки навести мосты между литературой и политикой были ничто по сравнению со страданиями профессора Монцы. Несчастный организатор конгресса сидел у главного стола в прискорбном одиночестве: два пустых стула (Криминале и Сепульхра) с одной стороны, один пустой стул (наша А тем временем гостей потчевали восхитительнейшими яствами, поили изысканнейшими винами. И все же чувствовалось, что надвигается катастрофа. Уже все присутствующие должным образом оценили пустынность главного стола, и отсутствие основных действующих лиц начинало действовать на зал подавляюще. Все разговоры, да и само собрание как бы лишились смысла. Мы были как оркестр на фортепьянном концерте — сидим, играем, а партию фортепьяно исполнять некому, солист не явился. Тем не менее мы благополучно справились с божественным огуречным супом и уже приступали к умопомрачительной пармской ветчине с ломтиками дыни, когда от дверей донеслись какие-то непонятные звуки. Оглянувшись, я увидел там Сепульхру: царственно вскинутая голова, необъятное кимоно до пола; из-за плеча императрицы выглядывал куда менее внушительный Криминале. К ним бросился дворецкий и немедленно сопроводил к почетному столу. «Как, вы начали без нас?! — довольно громко сказала Сепульхра «Заставлятти ждатти сто человекко! — кудахтал Монца. — Где вы пропадальи?gt;gt; «Басло работал», — пророкотала Сепульхра. «Да, надо было набросать одну статейку», — извиняющимся тоном произнес Криминале усаживаясь. Позднее выяснилось, что классика отыскала мисс Белли — он сидел в неосвещенной беседке на берегу озера и слушал на плейере кассету с записью книги Кьеркегора «Или — или». С появлением Криминале зал чудесным образом преобразился. Лицо Монцы засияло от облегчения и удовольствия, и это блаженное состояние тут же передалось всем присутствующим. Атмосфера разрядилась, великие писатели снизошли до политиков, а выдающиеся политики снизошли до литераторов. Козима Брукнер внезапно утратила интерес к своему соседу слева, резко повернулась в мою сторону и на сей раз ткнула вилкой уже меня. «А фы?» — спросила она. «Что я?» «Фы доехали нормально?» «Вполне». «И фы работаете в газете, так? В какой газете?» Я сдуру ответил, как называлась моя бывшая газета, и тут же попался. «Этой газеты больше не существует, — заявила немка. — Уж я-то снаю, ведь я работаю в штаб-квартире Европейского экономического сообщества. Мы в Брюсселе снаем обо всем». «Знаете, так помалкивайте, — сменил я тактику. — На самом деле газета — прикрытие для более серьезного проекта». «Аха, так фы тут нелегально? Очень интересно. Мы будем говорить немного позднее». Я в тревоге посмотрел на Илдико. Та скорчила мне очередную гримасу и ласково улыбнулась соседу. Ужин шел своим чередом. После неописуемо вкусных спагетти подали неописуемо вкусные торты, ну а вина были сущий нектар. Когда же опустевшие тарелки были убраны, Монца встал и, весь лучась счастьем, позвенел ножом о бокал. Обернувшись к именитому соседу, профессор объявил: «Баста! Больше я ничего не говоритти. Я хочу вам представлятти главный гостьо, которого все вы, нет, все мы так долго ожидальи. Это грандиссимо мыслитель эпока постмодернизмо дотторе Басло Криминале. Он и будет отправлятти наш конгрессе в плаванье. Я попросил дотторе сказатти несколько слов о нашей тема генерале, о взаимоотношенья литература и политика на наша мольто аллегро меняющаяся планета». По залу прокатилась некая волна, и Басло Криминале поднялся, почему-то держа в руке сильно потрепанный журнал. Когда участники международного форума после долгого путешествия наконец достигли пункта назначения, хорошо выпили и славно закусили на церемонии открытия, приятно расслабились, им хочется услышать вдумчивое, проникновенное слово, которое ободрит и увлечет вперед, в самую гущу многотрудной и благородной работы, пусть даже каждый отлично понимает при этом, что никакой работы на форуме не предвидится. Полагаю, что Криминале понимал эту потребность не хуже меня, но решил ею пренебречь. Прочитав гору речей и докладов выдающегося философа, я знал, что он обожает гладить против шерстки. Именно этот прием Криминале и применил. «Благодарю вас, дорогой профессор Монца, — начал он, не дожидаясь, пока перед ним установят микрофон. — Давайте прямо сразу и разберемся с пресловутыми взаимоотношениями литературы и политики. Никаких взаимоотношений между ними нет и не было. Власть организует, литература разваливает. Власть стремится к монологу, литература — к диалогу. Литература разрушает то, что создано властью. Две эти дамы не способны по-человечески общаться друг с другом, в чем все вы уже имели возможность сегодня убедиться, если, конечно, вообще пытались поговорить с соседом». Аудитория нервно захихикала, а бедный профессор Монца совсем сник. Да и не он один — как-никак большинство собравшихся перлись за тридевять земель именно для того, чтобы обсудить растоптанную оратором тему. «Вы, конечно же, знаете, что мой досточтимый венгерский коллега Дёрдь Лукач придерживался иной точки зрения по этому вопросу, — продолжил Криминале, вновь упомянув это сакраментальное имя. — Для него искусство не существовало без идеи, идея создавала политику, а политика конструировала реальность, причем наиправильнейшую из всех реальностей. Правильная идея — правильное искусство. Но, скажите мне, где сегодня правильные идеи досточтимого Лукача, где его правильная реальность? Плывут себе вниз по Дунаю, двигаясь в никуда. Затянувшийся монолог власти, имя которому — марксизм, окончен. Мы вступили в эпоху плюрализма, эпоху, лишенную того, что Гегель назвал Абсолютной Идеей. Кажется, впервые человечество устремляется по дорогам истории, не вооружившись генеральной идеей, а это все равно что плыть по Атлантическому океану без карты. То есть дело вполне возможное, но обреченное. Дай бог в живых остаться, а уж попасть в порт назначения и не мечтай. Вы попросили меня, философа, приехать сюда и объяснить, как человеку жить в мире, лишенном идеи. Что ж, в одном Лукач был прав, и тут не поспоришь. Искусство, литература возникают не сами по себе, а принадлежат своей исторической эпохе и не могут быть от нее свободны. Давайте же зададимся вопросом — что представляет собой наша с вами эпоха? Во дворе парижского Бобура, — вы знаете это сооружение, оно поступило с архитектурой примерно так, как поступил бы Господь Бог с человеком, если бы разместил его внутренности поверх кожи, — так вот, там есть часы, которые называются Женитрон. Те самые, что отсчитывают секунды, оставшиеся до 2000 года. Иногда я стою перед этими часами, затерявшись меж клоунов и изрыгателей огня, и задаю себе такой вопрос: что будет, когда Женитрон дощелкает последние секунды и остановится? Мы все нацепим майки с надписью В зале хохотнули, но многие из гостей переглядывались, не понимая, к чему клонит оратор. «Итак, кто же из пророков прав? — продолжал Криминале. — Сто пятьдесят лет назад появился «Манифест Коммунистической партии». Все помнят, как он начинается: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма». В наши дни призрак коммунизма уже угомонился, больше не бродит. Какой же призрак стращает ныне бедную Европу, а вместе с ней и весь мир? Призрак удручающего переизбытка и острейшего дефицита. Мы живем в эпоху, когда вокруг всего полно и в то же время удивительно пусто. Культура превратилась в шоу, дизайн, непреходящий шоппинг. Писатель Бёрджесс парит в безвоздушном пространстве, а Тина Тернер любуется собственной персоной. Надеюсь, дорогие друзья, что недели в Бароло окажется достаточно, чтобы примирить Бёрджесса и Тину, подружить литературу с властью, идею скрестить с хаосом, а заодно неплохо бы еще и подлатать распадающуюся ткань Европы, утихомирить воспалившийся национализм, избежать столкновения с исламским миром и не забыть решить проблему «третьего мира». Если вам все это удастся, можете считать, что потратили время не зря. Это все, что я хотел сказать, благодарю за внимание». Слушатели, разумеется, похлопали. Как-никак знаменитость, почтил присутствием, хоть и опоздал, но все же поприветствовал. Однако, направляясь в соседнюю гостиную, где подавали кофе, я ощущал витавшие в воздухе растерянность и недовольство. Философ соизволил выйти к толпе, но вести себя как подобает философу не пожелал. Ко мне присоединилась исходившая лютой злобой Илдико. Ужин не доставил ей ни малейшего удовольствия. Один из ее соседей оказался сотрудником Госдепартамента и все время нудил про уругвайский раунд переговоров по таможенным тарифам и торговле; второй, скандинавский поэт, пытался прельстить ее фотопортретами своего пениса. Илдико так и не решила, кто из собеседников был большим занудой. Речь Криминале ей тоже не показалась. «Зачем он это говорил?» «Чтобы мы задумались, нужны ли человечеству великие идеи?» — предположил я. «Он вечно нападает не на то, на что надо». «Это ты о Лукаче?» «Ах, кому сейчас интересен этот Лукач, — отмахнулась Илдико. — Но зачем он нападает на шоппинг?! Чем ему шоппинг-то не угодил?» Гнев Илдико не иссяк и тогда, когда притомившиеся участники конференции принялись желать друг другу спокойной ночи и расходиться. Мы шагали по направлению к Мемориальной купальне, и я уныло думал о предстоящей ночи, которая не сулила наслаждений. Держа дистанцию, мы прошествовали по озаренной факелами террасе, спустились в парк, где сияла луна и слегка покачивали кронами деревья. Внезапно Илдико замерла на месте. Возле неодетой мраморной Минервы маячила коренастая фигура, чуть подсвеченная огоньком сигары. «Криминале! — прошептала Илдико. — Что это он тут, интересно, делает? Кого-нибудь поджидает?» Я огляделся — вроде бы никого. «Вот он, твой шанс», — сказал я. «Неудобно, он о чем-то размышляет», — неожиданно застеснялась Илдико. «Да ты что! Мы столько за ним охотились! Давай-ка представь меня ему». «Не хочу», — упорствовала Илдико, но тут Криминале обернулся, увидел нас и приветственно помахал сигарой. «Превосходная речь, мистер Криминале», — воскликнул я. «Не из лучших моих речей», — ответил профессор, поглядев сначала на меня, а потом на Илдико. По-моему, он ее не узнал. «Зря вы так про шоппинг, — укорила его Илдико. — А это Фрэнсис Джей, он из Англии». «Англичанин? Как странно. А я вот стою и вспоминаю историю о том, как Грэм Грин остался без Нобелевской премии. Знаете почему?» Поворот беседы меня удивил, но к великим нужно быть снисходительными — это знает каждый. «Нет, мне неизвестно, почему Грэм Грин остался без Нобелевской премии», — ответил я. «Возможно, история недостоверна, но я все равно расскажу. — Криминале отвернулся и снова стал смотреть на озеро. — Однажды, находясь в Швеции, Грин переспал с некоей дамой. Казалось бы, что такого? Все мы время от времени наведываемся в Швецию и стараемся показать там, какие мы современные. Или я не прав?» «Наверно, так оно и есть», — не стал спорить я. «Однако у дамы в родственниках числился один почтенный профессор, член Шведской академии, той самой, которая присуждает премии. И профессор ужасно разозлился и дал торжественную клятву, что, пока он жив, Грину Нобеля не видать». «Очень романтично», — вздохнула Илдико. «Я придерживаюсь того же мнения, — кивнул Криминале. — Оба оппонента дожили до весьма преклонного возраста. Очевидно, ни один не желает сделать своему врагу приятное и старается его пережить. Премию все эти годы давали кому попало — Перл Бак, Бертрану Расселу, даже этому вашему Уинсгону Черчиллю, но только не Грину. Величайший писатель столетия остался без главной литературной награды — и все из-за одной приятно проведенной ночи. Я вот спрашиваю себя, а если бы на месте Грина довелось оказаться мне и я бы точно знал, чем придется расплачиваться за небольшой кусочек радости, как бы я поступил? Что бы выбрал — женщину или премию? Дилемма не из легких, а?» «И что же вы себе ответили?» — полюбопытствовала Илдико. «Не знаю, дорогуша, — вздохнул Криминале. — Слава — штука хорошая, но любовь так чудесна... А вы, судя по акценту, из Венгрии». Илдико ответила ему что-то на своем родном языке, и между ними завязалась недоступная мне беседа. Окна виллы гасли одно за другим. По террасе проплыла женская фигура и растворилась в темноте. Криминале бросил окурок и раздавил его каблуком. «Однако пора на покой, готовиться к следующему утру, предстоит выдержать еще один конгресс. Рад был познакомиться с вами обоими. Наслаждайтесь здешним парадизом». Он покивал своей львиной головой и отбыл, весь лучась переливчатым голубым шелком, по направлению к вилле. «Он тебя не узнал», — сказал я. Мы спускались по крутой освещенной аллее к нашей Мемориальной купальне. «Криминале вечно витает в облаках. Он никогда никого не узнает. Вот увидишь, он и тебя завтра не узнает». Гнев Илдико явно пошел на убыль, и держалась она уже совсем иначе. «Мне показалось, он чем-то удручен», — заметил я. «Великий психолог, — фыркнула Илдико. — Кинул один взгляд на Криминале и сразу проник в самые глубины его души, да?» «Значит, тебе так не показалось?» «Я тебе скажу, что мне показалось. Мне показалось, что Басло Криминале влюблен. Мне уже доводилось видеть его таким. Не забывай, что он венгр, а мы — нация очень романтическая. Кто-то очаровал нашего философа, вот он и принялся рассуждать о власти да о женщинах. Ну, теперь ты доволен? Я познакомила тебя с Криминале». «Да, я очень доволен». «И еще я привезла тебя в очень приятное место, нет? Здесь настоящий рай. И комната у нас просто шик. Главное — не забывать, что в раю все вместе и все совершенно голые». Прошло совсем немного времени, и мы, вместе и совершенно голые, уже лежали в бескрайней европостели нашего номера, с настенного гобелена на нас пялились беспутные вакханки, а тела наши были располосованы проникавшим сквозь шторы лунным сиянием. Илдико взмахом головы рассыпала по плечам свои светлые волосы и, блеснув глазами, спросила: «А что бы выбрал ты?» «В каком смысле?» «Ну, если бы тебе пришлось выбирать между Нобелевской премией и женщиной?» «Ты опять про Криминале. Ну его к черту. И вообще, это зависело бы от того, что за женщина», «О'кей, упрощаю вопрос Нобелевская премия или я?» «Тоже мне проблема, — сказал я. — Конечно ты». «Нет, правда? — вскричала Илдико. — Ты отказался бы от Нобелевской премии ради меня? По-моему, ты очень чудесный. И совсем никакая не свинья. И шоппинг любишь, пускай совсем немножко, да?» «Немножко — да». «И ты сводишь меня в «Бенеттон», «Некст», «Нью мэн», «Ривер-айленд» и прочие чудесные места?» «Когда-нибудь — непременно». «Вот это настоящий рай, просто шик, — взвизгнула Илдико. — До свиданья, Нобелевская премия, да?» Наши сплетенные тела уже почти соединились, кожа воспламенилась, Нобелевская премия была забыта, но тут вдруг ночь взорвалась ужасающим ревом, по стенам нашей тихой обители свирепо промчались пятна яркого света, и висевший над постелью гобелен ожил — сначала один его край, потом другой. «Господи, что это?!» — вскрикнула Илдико, шарахаясь от меня в сторону. «Оставайся тут, — сказал я. — Пойду выясню». Я голышом подбежал к окну. «Нет, Фрэнсис, я боюсь!» — пискнула Илдико, тоже вскочила с постели и прижалась ко мне. Над неспокойными водами черного озера, совсем недалеко от берега и от нас, скользила гигантская черная птица. На ее металлическом брюхе крутились прожекторы, посылая во все стороны острые лучи. На лужайке перед Мемориальной купальней выстроился целый кортеж грузовых и легковых автомобилей. Их зажженные фары дополняли иллюминацию, и было видно, как по гравию взад-вперед снуют какие-то люди в темных одеждах. «Это полиция! — ахнула Илдико. — За нами!» И прижалась ко мне еще крепче. Из-под бешено вращающегося винта вертолета выбежали еще две фигурки — на сей раз в чем-то белом — и уселись в последний из автомобилей. Я разглядел на фюзеляже вертолета огромную эмблему фонда Маньо. «Да это, похоже, наша |
||
|