"Шадринский гусь и другие повести и рассказы" - читать интересную книгу автора (Фёдоров Евгений Александрович)

Глава восьмая и последняя о том, как пришел купцу Епишке конец

Ох, в недобрую минуту съехал со двора купец Епишка, сын Амбросиев. Первая примета дана была Егоркой, отчекрыжившим бороду челябинскому купцу. А вторая — в тот самый день, когда съезжал Епишка со двора, в шадринском кружале государевы люди поймали незнаемого человека с возмутительным письмом.

Шли потайные слухи о том, что недалече, в яицком войске, объявился-де государь император Петр Третий и что жалует-де вольностью, землей и от подушной подати освобождает.

В эту самую пору сибирский губернатор Денис Иванович Чичерин писал командующему войсками на сибирской пограничной линии генералу Деколонгу: «У нас все благополучно, здешнее смятение прекращено, и виновные жесточайше наказаны: этим вся молва пустая и вредная пресеклась».

Премного понимал Денис Иванович Чичерин в гусиных паштетах и в заливном, но в том, что творилось в эту самую пору в народе, плохо мараковал старый генерал-поручик. Напрасно надеялся Епишка на успокоительные грамоты сибирского губернатора к населению. Пока сей государственный муж писал и рассылал их, манифест Емельяна Пугачева всколыхнул шадринскую деревню, и выведенные из себя притеснением начальства, попов, купцов и прочих обдирал крестьянского люду восставшие мужики в самое короткое время захватили многие деревеньки и села, что лежат меж Екатеринбургом, Челябой и Шадринском. Всюду в скорое время появились пугачевские полковники, кои становились во главе народных дружин…

В месяце январе, в ту самую пору, когда съезжались купцы в Шадринск, в село Теченское прибыл пугачевский капрал Матвей Евсевьев, который с шестью человеками народного войска занял село и был встречен народом радостно. Попы — и те вышли с иконами и пением, даже ударили в колокол, благо прознали, что революционные войска не чествуют духовенство и, в случае чего, посылают на «глаголь» посушить портянки.

На другой день после столь знаменательного события в Теченское, скрипя полозьями, въезжал обоз Епишки. У самой станичной избы выскочили три мужика с рогатинами, остановили обоз, вытряхнули купца из теплого возка и, подталкивая в спину крепкими тумаками, повели в избу…

Догадливый Епишка смекнул, в чем дело, и дорогой наскоро удумал, какую ахинею пороть будет: «Надоело-де мне купечествовать на утеху непристойной царице Катьке, еду-де к царю Петру Федоровичу, хочу послужить ему верой и правдой, везде от купечества челобитную самому государю, да в дороге настигли недобрые государевы люди и отобрали ту челобитную, а я, Епишка, еле ноги унес».

С теми мыслишками переступил Епишка порог горницы, снял треух, занес ко лбу руку, хотел положить подорожное крестное знамение, а в эту минуту кто-то весело крикнул:

— Батюшки, да это Епишка! Веди, веди сюда, вот где пришлось встретиться…

Глянул Епишка — и смутился зело; капрал Матвейка Евсевьев доподлинно ему знаком был.

Епишка заюлил, умильно сладоречивым голосом повел наступление:

— Ай, Матвей Артемьич, как-то я рад несказанно, как торопился, сама судьба свела… Еду я…

Но капрал вдруг стал суров, и глаза заблестели:

— Вытряхнуть его, ребята, из шубы…

Не успел Епишка и духа перевести, как лисья шуба осталась в руках приспешников капрала.

— Ну, сказывай, лисья душа, хапуга, куда торопился, мужиков, чай, обирать? — опять повеселел Евсевьев. — Может, соль краденую сбывать?..

Епишка глаза упрятал. Было дело: воеводский писец Епишка подлинно воровал соль солдатскую из амбаров военных, а солдаты ели не посоливши… А по начальству воевода и писец отписывали:

В донесениях по духовному ведомству тоже отмечено было:

Ученый немец, что из челябинской берг-коллегии проездом был в Шадринске, писал в Санкт-Петербург, в кунсткамеру:

Не будем спорить, может доподлинно прав немец из берг-коллегии в том, что было нашествие крысиное, подобное орде, но и то ж бесспорно — и капрал о том сейчас и намекнул Епишке, — что хоть и было крысиное нашествие, но что касается соли и серебра церковного, то наверняка изгрызли их крысы канцелярские да церковные…

Долго ли, коротко ли шел веселый разговор меж Епишкой и капралом, но только Епишку после той беседы отвели мужики в холодную. На дорогу капрал крикнул:

— Жди, козлиная борода, допросу!

Как только вкатился Епишка в холодную, сразу же крестное знамение на себя положил: «Слава тебе осподи, что не сразу обыскали, а то бы… Эх!..»

Тут Епишка стребовал горшок сметаны. Доложила стража капралу о той просьбе, капрал рукой махнул;

— Ладно, дайте ему жбан сметаны, пусть жрет купецкая утроба напоследок.

Принесли Епишке в холодную жбан сметаны. Только остался он один, как из порток вытащил купецкую челобитную царице, что соборне писали в Шадринске, стал ее кусками рвать, в сметану макать и жрать…

Ничего Епишке не жаль: ни жизни, ни почести; жаль добра своего. Видел он из оконца, как Евсейкины «окаянцы» налетели на обоз, пособрали укладки, знатные дорожные шубы и уволокли всю рухлядь в станичную избу. Пиши пропало! Видел Епишка, как бородатый казак выволок из возка добрый мешок мороженых пельменей. Поди, жрет их теперь, рыжий черт, со своими дружками! Эка напасть! А гуси? Гуси, слышь-ка, и сейчас гогочут…

«Умирать так умирать! — решил Епишка. — Но как быть, добра столь пропадает? Неужто сами все пожрут: и дорожные пироги, и пельмени, и знатных шадринских гусей…»

Тоскливо-претоскливо стало на Епишкиной душе…

В эту самую пору капрал Матвей Евсевьев с приближенными обсуждал: как с купцом быть? То ли на перекладину его вздернуть, то ли под лед толкнуть — пузыри пускать?

Думает-решает капрал, а в это время мужики с челобитной:

— Не вешай ты, не топи купца, Матвей Артемьич, больно скоро будет все, а мучил-обдирал он, кажись, и не год и не два; просим мы тебя: придумай ему такое, чтобы проняло.

— Ладно, — говорит Матвей Артемьич. — Ведите купца на суд!

Ведут Епишку. Нажрался он сметаны с челобитной грамотой, отрыгивается.

— Садись, купец, — пригласил капрал, — да послушай, что мы тут решили.

Епишка уши навострил.

— Решили мы тебя не казнить, не миловать, а везти на суд под Далматов Успенский монастырь. Многие тыщи крестьян сошлись туда с рогатинами на брюхатых монашков. Пусть рассудят сами мужики, как быть с тобой…

Побледнел Епишка, сошел с лица, думает: «А как же гуси? Неужто погибать добру?» Поднял он глаза на капрала:

— Батюшка ты мой, суждение твое правильно, вези под монастырь, да будет воля твоя!

А сам думает: «Погоди, Епишка, не вешай носа, не все кончено! До монастыря далеко, может, еще сбегу дорогой». Бухнул Епишка капралу в ноги:

— Одного прошу только: разреши мне напоследок поесть вволю. Припас я гусей, так их…

— Ладно, будь по-твоему, — махнул рукой капрал. — Жри сколь душа принимает!

— Только гусь чтоб жареный, — заикнулся купец.

— Будет жареный, — сказал капрал и наказал вести Епишку на обед.

Усадили Епишку за стол, перед ним гусь жареный, добрый, жирный. У Епишки глаза подернулись маслом: «Ай да гусь, ай да шадринский!»

Жадность у. Епишки неимоверная. Постучал Епишка вилкой о ножик и начал жрать. Жрал не долго и не коротко, а с чувством, с толком, с разумением…

Съел гуся и как ни в чем не бывало облизнулся:

— К ужину готовьте второго.

«Ну, — думает капрал, — такой утробе один гусь — как в пустое место».

Пришел вечер, по приказу капрала подали Епишке двух гусей.

Епишка возликовал: «Сам съем, а добро свое никому не уступлю!» Он жрет, он нажимает. Второго гуся умял. От натуги на лбу пот выступил.

«Ну, — думают мужики, — вот когда накормили вволю купецкую утробу…»

Сидит купец, рот раскрыл, как ворона от жары, бока распирает.

Отвели под руки в холодную…

«Ну, — думают, — конец купцу, окочурился. Забил чрево…»

А наутро ничего, купец жив-здоровехонек, хлопает себя по брюху:

— Вишь, оно у меня луженое… Посчитай, сколь такому брюху гусей надо…

А сам ухмыляется.

Доложили о том капралу, рассерчал он, закричал:

— Зажарить еще пару, накормить купца!

Зажарили еще пару, наелся Епишка, опять спать… Проспался, улыбается:

— Ну, может, и сжалитесь, отпустите к царю-государю Петру Федоровичу, сами видите, тороплюсь, да и не выгоден вам такой постоялец. Напился, наелся, спасибо вам; пора и честь знать… На обратной дороге заеду, пяток — другой гусачков доем… Ась?..

«Ну и брюхо, — диву дался капрал. — Этакое чудо не грех и атаману Прохору Нестерову показать».

Атаман Нестеров с человек полторы тысячи и при пятнадцати орудиях окружал в ту пору Дал матов Успенский монастырь. Монастырь тот был обнесен кирпичной стеной со шпицами и амбразурами в два ряда и отверстиями для боя из мелкого ружья, и это задержало восставших крестьян.

К нему-то и собрался в поход капрал Матвей Евсевьев. На дорогу он приказал зажарить трех добрых гусаков и накормить Епишку.

Как ни жадничал Епишка, как ни силился, а умял только двух с небольшим. Пузо раздулось, глаза на лоб полезли, и нечем Епишке дышать: под грудями сперло. До возка не смог дойти сам Епишка. Отнесли на руках и уложили в сани.

— Эх, какая досада! — сожалели мужики. — Гусей пожрал, да отлежится в пути-дороге, а там, глядишь, уговорит атаманов…

Делать нечего, — отпустили в дорогу…

Дорогой Епишка еще двух гусей стребовал и умял.

— Эх, прорва! — удивлялся капрал.

Оно, правда, в поле мороз трещал, а от еды да жадной натуги на лбу Епишки пот выступил…

Всю дорогу купец икал да стонал под шубой. Под самым Никольским, что недалече от Далматовского Успенского монастыря, обоз задержали пугачевские дружины атамана Нестерова. Сам атаман встретил подорожных. Обнялся он крепко с капралом Матвеем Евсевьевым.

— Сколько лет, сколько зим! Как твои дела?

— Поймал я гуся, да диковинного, — похвалился Евсевьев.

— Покажи, — стал просить атаман.

— С приятным удовольствием, — согласился капрал.

Они подошли к возку, где, зарывшись в шубы, лежал Епишка.

— А ну, вытряхнуть! — приказал капрал своим приближенным.

Тряхнули мужики шубы, а из них вывалилось застывшее тело Епишки. Прикончился под шумок Епишка от жадности.

1936