"Рождение сверхдержавы: 1945-1953 гг." - читать интересную книгу автора

Глава 2 Военные приоритеты мирной экономики

Послевоенная эпоха связанна со сменой стереотипов, сложившихся в обществе за все предыдущие годы советской власти. Реформа ценностей по-своему была актуальна и для высших структур управления страной. Своеобразие исторического времени как раз заключалось в несоответствии перемен на разных социально-политических уровнях. В экономической жизни это было несоответствие между ожиданиями масс и задачами правящей партии.

Во второй половине 40-х годов СССР приобрел статус великой державы, способной отстаивать свои интересы во внешней политике. Победа над фашизмом и связанное с ней повышение международного престижа страны создали благоприятные предпосылки для трансляции идей социализма во всем мире. Преимущество социалистической системы по замыслу И. В. Сталина было необходимо доказать быстрым преодолением разрухи, восстановлением экономического потенциала и государственных механизмов. В то же время, во второй половине 40-х годов в полном объеме была осознана вся значимость милитаризации страны, как фактора внешней политики. Пропорции гражданской и военной отраслей экономики отразили стратегические и идеологические задачи, которые стояли перед лидерами партии и государства.

Советское производство послевоенных лет, унаследовавшее многие параметры военной экономики, отличалось не только стабильной организацией и управлением, но и направленностью на решение общегосударственных задач, что было в достаточной мере отражено в работах советских историков.[137] В послевоенный период наблюдались значительные тенденции к централизации экономического управления. Во многом благодаря им, не зависимо от колоссальных материальных и людских потерь, разрухи и голода у СССР сохранялись перспективы экономического противостояния с развитыми капиталистическими странами. За годы войны руководство страны приобрело опыт решения предельно сложных хозяйственных задач в кратчайшие сроки, при ограниченных ресурсах и возможностях.

Не смотря на окончание военных действий и наступление мирного времени, главным содержанием экономического развития страны оставалось военное строительство. Это обуславливалось потребностями международной политики, принявшей формы «холодной войны», амбициями статуса «сверхдержавы». Советское правительство постоянно готовилось к войне за выживание. После Великой Отечественной войны атмосфера напряженности в отношении возможного вооруженного конфликта со странами Запада не только не уменьшилась, а наоборот приобрела еще более устойчивый характер. Об этом свидетельствуют материалы выборов Верховного Совета СССР 1946 года. В своих избирательных выступлениях практически все высшие руководители партии и правительства неизменно подчеркивали угрозу полномасштабного военного конфликта. Преобладание среди высшей элиты подобного мироощущения неизбежно сказывалось на формировании подходов развития экономики, делая неизбежным ее ярко выраженную милитаристскую направленность.[138]

Наиболее четко формат экономического развития советского государства сформулировал И. Сталин в своей программной речи на встрече с избирателями Сталинского округа Москвы 9 февраля 1946 г. Он выделил четыре основополагающие позиции, такие как металл — для производства вооружений и оборудования для предприятий, топливо — для поддержания работы заводов, фабрик и транспорта, хлопок — для производства обмундирования, хлеб — для снабжения армии.[139] Нетрудно заметить, что перед нами модель экономики, нацеленная, прежде всего, на обеспечение функционирования вооруженных сил и военно-промышленного комплекса. Для руководства страны одним из уроков победы стали меры по дальнейшему укреплению оборонной мощи за счет других отраслей народного хозяйства, которые в первую очередь влияли на рост благосостояния и уровень жизни населения. Очевидно, что все это программировало определенный ход экономического развития советского общества.

За вторую половину 40-х годов в СССР произошло практически полное техническое обновление вооруженных сил. Крупномасштабное перевооружение коснулось всех родов войск. Например, в авиационной промышленности после войны создано более 20 типов самолетов, 30 новых моторов и реактивных двигателей. В результате удельный вес реактивных самолетов в производстве авиационной техники увеличился с 1 % в 1946 году до 65 % в 1950.[140] Возрастали объемы производства промышленности боеприпасов. Так, потребности во взрывателях и дистационных трубках в мирные годы определялась в 35–40 млн. шт. в месяц, тогда как в военное время их производство не превышало 13 млн. шк. ежемесячно.[141] Для обеспечения аппетитов вооруженных сил постоянно происходило перераспределение ресурсов в пользу оборонного комплекса. В этом смысле характерно заключение Госплана СССР, сделанное к бюджету на 1948 год: «Повышение объемов поставок военной техники в 1948 году потребует переключения части производственных мощностей, в первую очередь рабочей силы, с производства гражданской продукции на производство военной продукции».[142]

В послевоенные годы структура отечественного ВПК складывалась вокруг трех специальных комитетов, образованных решением высшего руководства страны для работы в новейших сферах военного производства. Спецкомитет № 1 занимался атомной проблемой, его возглавлял Берия. Спецкомитет № 2 — созданием реактивной техники (Маленков). Спецкомитет № 3 — разработкой радиолокационных систем (Сабуров). Эти специальные комитеты представляли собой своего рода суперминистерства, которым не отказывали ни в чем.[143] В своих воспоминаниях Президент Академии наук СССР А. П. Александров подчеркивал: «Теперь можно открыто и прямо сказать, что значительная доля трудностей, пережитых нашим народом в первые послевоенные годы, была связана с необходимостью мобилизовать огромные людские и материальные ресурсы с тем, чтобы все возможное для успешного завершения в самые сжатые сроки научных исследований и технических проектов для производства ядерного оружия».[144]

Милитаризация и наращивание военного производства происходили на руинах в прямом смысле этого слова. О масштабе катастрофы свидетельствует тот факт, что на территории РСФСР было уничтожено почти 500 городов и рабочих поселков. 11 млн. человек остались без крова. В освобожденных районах действовало не более 13 % промышленных предприятий. Как известно, в городах, пострадавших от войны значительно сократилось количество населения. Так, например, в Сталинграде к моменту изгнания врага осталось 12,2 % жителей, а в Воронеже — 19,8 %.[145] Сложность экономической ситуации оправдывала экстренные, а порой и авторитарные, меры власти по восстановлению хозяйства. Разумеется, Сталин не мог упустить из виду столь удобный политический аргумент. Во второй половине 40-х годов апелляция к прошедшей войне и возможной будущей военной угрозе становиться неотъемлемой частью большинства его выступлений. Например, в выступлении перед избирателями г. Москвы 9 февраля 1946 года, Сталин намекнул на всевозможные «случайности» подобного рода, от которых необходимо застраховаться быстрым промышленным ростом. Причем речь шла о сферах производства, связанных с выпуском военной, а не гражданской продукции. Предполагалось ежегодно выпускать до 60 млн. тонн стали, 50 млн. тонн чугуна, 500 млн. тонн угля, 60 млн. тонн нефти,[146] то есть сырья и источников энергии для тяжелой и военной промышленности.

Таким образом, относительно послевоенного периода, скорее всего, правомерно говорить не столько о конверсии, сколько о производственной переориентации в рамках военно-промышленного комплекса. Руководство страны не смущало, что этот процесс противоречил насущным экономическим задачам и сдерживал рост уровня жизни населения. Как и в ряде других случаев, экономика оказалась подчинена внешнеполитическим и идеологическим программам. Не взирая на катастрофическое положение в стране, Сталин стремился извлечь и развить из победы максимальные геополитические выгоды.

Главным инструментом в осуществлении этих планов — военно-промышленный комплекс. Именно поэтому восстановление экономики происходило не через высвобождение финансовых средств из ВПК, а за счет материальных потерь населения. Средства массовой информации активно внедряли в коллективное сознание представление о необходимости общественными усилиями и жертвами компенсировать расходы страны на войну. Так оправдывалась жесткая налоговая политика, ограбление людей посредством государственных займов, убытки граждан от денежной реформы.

Общие расходы на войну и связанные с этим потери национального дохода были определены еще в конце 40-х годов. Они исчислялись ЦСУ СССР в размере 1890 млрд. рублей. Кроме того, потери доходов населения, государственных и кооперативных предприятий в период перехода от войны к миру и расходы на содержание армии оценивались 501 млрд. рублей. Долгое время сказывались потери национального дохода в результате демографических изменений, порожденных войной. Они исчисляются суммой 1664 млрд. рублей. Таким образом, с учетом прямых и косвенных потерь, общий экономический ущерб СССР в 1941–1947 гг. составил 4734 млрд. рублей в ценах 1940 г. или 893 миллиарда американских долларов (по официальному обменному курсу Госбанка СССР в 1940 г.).[147]

Специфика экономической политики власти первых послевоенных лет была обусловлена особенностями ведения хозяйства и финансов в годы войны. По своему использованию национальный доход, как известно, делится на две основных категории: «потребление» и «накопление». По данным ЦСУ СССР, за три первых года войны доля потребления в национальном доходе увеличивается с 80 % до 99 %. Соответственно, доля накопления сокращается с 20 % до 1 %.[148] В условиях сокращения объема национального дохода и той его части, которая направлялась на накопление, процесс создания военной продукции, происходил преимущественно за счет сокращения размеров потребления необходимого общественного продукта. Таким образом, основной пострадавшей стороной оказалось население. В 1941–1945 годах у власти не было оснований опасаться народного недовольства, вызванного низким уровнем жизни. Большинство воспринимало происходящее, как экономическую необходимость. Своего апогея перераспределение финансов в пользу армии достигло к 1943 году. Тогда военные расходы СССР составили около 150 млрд. руб. или 36 % национального дохода. С учетом строительства и реконструкции военных заводов общая сумма всех затрат ровнялась 220 млрд. руб. или 52,5 % от величины национального дохода того времени.[149]

Основными источниками финансирования военных расходов за годы войны были накопления государственных предприятий и организаций и их амортизационные отчисления, размещение займов среди населения и их добровольные взносы, налоги и эмиссия. Важным источником покрытия военных затрат являлось повышение цен на товары широкого потребления государственной розничной торговли. Например, в 1943 году оно составило не менее 30 млрд. руб.[150] Уже тогда в правительстве поднимались вопросы о методах проведения послевоенной денежной реформы, способной стабилизировать финансовую обстановку.

После победы к решительным экономическим действиям подталкивали массовые настроения и ожидания. Реформа должна была совпасть с отменой карточной системы. По официальной версии из-за летней засухи 1946 г. оба мероприятия перенесли на 1947 г. Населению о готовящемся преобразовании сообщила газета «Правда»: «В связи с засухой в ряде областей СССР и сокращением государственных запасов продовольствия Президиум Верховного Совета СССР постановил удовлетворить ходатайство Совета Министров СССР о перенесении отмены карточной системы с 1946 г. на 1947 г.».[151] Скорее всего, выжидательная позиция власти объяснялась стремлением сохранить пайковую систему контроля за обществом в неблагоприятных экономических условиях первых послевоенных лет.

Большая часть населения страны материально и психологически была не готова к отмене карточек, а тем более к обмену денег. Постановление Совета Министров СССР и ЦК ВКП (б) от 14 декабря 1947 г. «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары» для многих стало неожиданным. В обществе сохранялась надежда на пайковое снабжение до преодоления дефицита. Благодаря централизованному распределению хлеба людям удалось пережить рост цен на продовольствие в 1946–1947 гг. Урожай 1947 г. пополнил рынки основными продуктами питания, однако связанное с этим понижение цен было непродолжительным. Как и всегда в таких случаях, скачки цен создавали атмосферу нестабильности. В конце 1947 г. и начале 1948 г. в продажу поступило больше хлеба и других продуктов питания, но этих товаров было недостаточно, чтобы удовлетворить потребности горожан, а тем более сельских жителей, поскольку на селе хлеб продавали по спискам по 200–500 г в руки. Ожидания лучшей жизни и отмены карточек причудливым образом сочетались с боязнью потерять паек, как последнюю надежду на выживание.

Руководство страны стремилось максимизировать государственную выгоду от проводимой реформы, поэтому пострадавшей стороной оказалось население. Подобный вывод можно сделать уже на основе анализа текста и подтекста постановления от 14 декабря 1947 г., в котором исторически обосновывалась экономическая и политическая необходимость данной меры. Должно было настораживать уже то, что постановление подчеркивало будто «в СССР ликвидация последствий войны и денежная реформа проводятся не за счет народа», сулило большие материальные выгоды городскому и сельскому населению.[152] Для убедительности перечислялись заслуги советского руководства: «Количество занятых рабочих и служащих у нас не сокращается. У нас нет и не будет безработицы. Размеры заработанной платы рабочих и служащих не только не снижаются, а наоборот, увеличиваются, ибо в несколько раз снижаются коммерческие цены, а на хлеб и крупу снижаются и пайковые цены, что означает повышение реальной заработной платы рабочих и служащих. Все же при проведении денежной реформы требуются известные жертвы. Большую часть жертв государство берет на себя. Но надо, чтобы часть жертв, приняло на себя и население, тем более что это будет последняя жертва».[153] Как показало дальнейшее экономическое развитие, народу предстояло испытать еще немало трудностей.

Суть реформы заключалась в следующем: с 16 по 22 декабря вся денежная наличность, находившаяся у населения, государственных, кооперативных и общественных предприятий, организаций и учреждений, а также колхозов, обменивалась, за исключением разменной монеты, на новые деньги 1947 г. по соотношению 10:1. Всего было обменяно старых денег 37,2 млрд. рублей. Из них через городские выплатные пункты 14,6 млрд. руб., через сельские — 13,2 млрд. руб. и 9 млрд. руб. — через выручку торговых учреждений и организаций.

Денежная реформа повысила роль государства в экономической жизни страны, поскольку в результате произошло уменьшение роли доходов не только городского, но и сельского населения. В соответствии с этим выросло значение заработной платы и других доходов, получаемых населением от государства. В этом вопросе существовал и психологический аспект. Монопольное владение правом распределять доходы населения, позволило власти сформировать представления о значимости и незаменимости системы.

Современные исследования показали, что реформа значительно снизила уровень народного потребления. В течение года товары придерживались, а после обмена денег их выбросили на рынок, но уже по новым ценам. Сработал эффект показного «изобилия» за счет снижения покупательной способности населения. Еще за месяц до 14 декабря 1947 г. были разбронированы товары из государственных резервов на сумму 1,7 млрд. рублей. Они предназначались для торговли после отмены карточек в городах (1,1 млрд. руб.) и в сельской местности (0,6 млрд. руб.).[154] Тот факт, что «рекламная» городская торговля почти вдвое превышала сельскую, далеко не случаен. Политические настроения городских жителей значительно больше интересовали власть. Недовольство деревенских жителей экономической политикой государства как правило игнорировалось.

Свидетельством определенного недоверия людей к финансовой политике государства служит тот факт, что после реформы крупные денежные накопления населения, особенно в сельской местности, находились преимущественно на руках. Особенно болезненно обмен наличных денег сказывался на материальном положении низкооплачиваемых категорий трудящихся. В то же время, денежная реформа принесла известные выгоды вкладчикам сберегательных касс. Вклады размером до 3 тыс. руб. включительно оставались без изменения, то есть переоценивались рубль за рубль, а свыше 3 тыс. руб. до 10 тыс. переоценивались: за 3 руб. старых денег — 2 руб. новых.[155] Если размер вклада превышал 10 тыс. руб., то действовало соотношение 2:1. Переоценка вкладов населения принесла дополнительный доход казне в 3,6 млрд. руб.[156]

После денежной реформы был осуществлен переход к открытой торговле, сопровождавшейся установлением единых государственных розничных цен. Пайковые цены были повышены в среднем в 3 раза и, таким образом, приблизились к коммерческим. Вопреки ожиданиям населения высокие розничные цены на промтовары в городах и сельской местности были сохранены. Таким образом, реформа была направлена на решение государственных, а не социальных задач. Не случайно поэтому, психологический подтекст при ее проведении должен был превалировать над экономической стороной вопроса. Наиболее ярко эта тенденция проявилась в переписке министра финансов СССР А. Г. Зверева с И. В. Сталиным. В докладе на имя председателя Совета Министров Зверев рекомендовал выпуск новых денег вплотную приблизить к моменту отмены карточек. Это, по его мнению, должно было укрепить престиж новых купюр. В этой же записке министр финансов прямо отметил, что «широкие слои трудящихся» понесут потери, связанные с обменом.[157] Власти опасались, что реформа будет сопровождаться не только недовольством населения, но и всевозможными нарушениями. Поэтому за ее ходом пристально следила Союзная прокуратура.

Высвобожденные в результате денежной реформы финансовые средства позволили на качественно новом уровне решать государственные экономические задачи. Весьма характерно, что фактически изъятые у населения деньги в большинстве случаев направлялись не на реализацию социальных программ и нужды людей, пострадавших о войны, а на остановку экономического спада в стратегически важных отраслях промышленности. К концу войны во всех базовых сферах производства, кроме ВПК, имело место абсолютное падение производственно-экономических показателей. В 1945 г. чугуна выплавлялось 59 %, стали и проката производилось 66 % и 65 %, нефти было добыто 62 % по сравнению с 1940 г. Тракторов, комбайнов, паровозов, автомобилей изготовлялось в 2–5 раз меньше, чем в последний год мирной жизни..[158] Сложившуюся ситуацию можно объяснить не только колоссальным материальным ущербом и военными затратами 1941–1945 годах, но и нарушением экономических связей, затруднявшим управление хозяйством.

Во второй половине 40-х годов в ряде «внутренних» регионов страны продолжали функционировать предприятия, прибывшие из прифронтовых районов в годы войны. Часто их новое месторасположение определялось не экономической целесообразностью, а военной необходимостью. Еще 7 августа 1941 года вышло постановление ГКО № 421 «О порядке размещения эвакуированных предприятий». По известным причинам предпочтение тогда отдавалось скорейшему размещению заводов по изготовлению патронов, а так же танковой и авиационной промышленности. После окончания боевых действий руководство не спешило отдавать распоряжения о демонтаже и перевозке предприятий на прежние места. Это можно объяснить не только экономическими трудностями, но и стратегическими планами власти. Военно-промышленный комплекс становился ключевой сферой советской экономики. Не случайно после войны выпуск патронов и артиллерийских снарядов не только не сократился, но и возрос. К активным действиям не побуждали даже массовые протесты рабочих эвакуированных заводов, требовавших возращения в свои регионы. Фактически в мирное время люди оказались прикрепленными к промышленным объектам. Напрашивается вывод о политике огосударствления не только средств производства, но и самих производительных сил.

Как и в 30-е годы тяжелая промышленность оставалась приоритетным направлением послевоенного советского хозяйства, поэтому ее развитие нередко проводилось в ущерб другим секторам экономики. Лишь крайне низкий уровень народного потребления продукции обусловил принятие экстраординарных мер по восстановлению легкой промышленности. В этом необходимо отметить особую заслугу председателя Госплана СССР Н. А. Вознесенского, стремившегося создать в высших эшелонах власти соответствующие настроения. По оценке министра финансов А. Г. Зверева, Вознесенский «был очень сильным руководителем Госплана, мыслил масштабно и смело, глядел далеко вперед».[159] Возможно, именно это и предопределило его дальнейшую трагическую судьбу.

Уже 23 декабря 1946 года Совет Министров принял постановление «О мерах по ускорению подъема легкой государственной промышленности, производящей предметы потребления». В нем отмечалось, что существующие темпы роста предприятий Министерства текстильной и легкой промышленности «совершенно недостаточны и не обеспечивают выполнение закона о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства».[160] Самое интересное, что постановление обвиняло местные органы власти в отношении к легкой промышленности, как «второстепенной» отрасли. Необходимо отметить, что такое положение дел логично вытекало из всей стратегии государственной экономической политики. Скорее всего, к незначительной смене курса в декабре 1946 г. правительство подтолкнули социальные ожидания. Основная идея документа сводилась к предложению «произвести серьезный поворот внимания и ресурсов Министерств, ведомств, Совета Министров Союзных республик, и местных органов власти на дело ускорения роста производства товаров широкого потребления для населения».[161]

В соответствии с постановлением, Совет Министров установил новый, отличавшийся в сторону повышения, план производства важнейших товаров, прежде всего тканей. Вместо 4,7 млн. м. хлопчатобумажных тканей, установленных ранее на 1950 год, закон о пятилетнем плане предписывал произвести 4,8 млн. м. Производство шерстяных тканей должно было увеличиться на 5,6 %. По сути, постановление зафиксировало серьезные сбои в реализации плана четвертой пятилетки. Неслучайно ответственность за его выполнение теперь возлагалась на местные партийные органы, обязавшиеся добиться необходимых показателей. Закономерно, что для подъема легкой промышленности применялись лишь административно-командные методы. Собственно экономического стимулирования труда не предполагалось. Стремясь выполнить распоряжение правительства, руководство предприятий осваивало неиспользованные ранее производственные площади, увеличивало количество действовавших смен, применяло опыт довоенных социалистических соревнований.

Несмотря на затраченные усилия, довоенный уровень развития текстильной промышленности был достигнут только в 1949 г. Примечательно, что в производстве шерстяной и шелковой тканей уровень 1940 г. удалось достичь к 1948 г., то есть на год раньше. Шерстяная ткань использовалась для пошива солдатских шинелей, а шелк для производства парашютов. Как и в других случаях, отрасли связанные с ВПК развивались более быстрыми темпами. Ситуация в текстильной промышленности существенно осложнялась тем, что за годы войны было выведено из строя 61,7 тыс. станков. За 1946–1948 гг. страна произвела лишь 8727 единиц ткацких станков, что составило 14,1 % к потерям за годы войны.[162] Кроме этого, к концу четвертой пятилетки замены требовала значительная часть износившихся машин, что не могло быть восполнено техникой, вывозимой из Германии. По данным Российского государственного архива экономики, в период с 1945 по 1947 гг. из Германии прибыло 17 тыс. вагонов демонтированного оборудования.[163] По известным причинам в официальной советской статистике не принято было упоминать о значении репараций в восстановлении и развитии народного хозяйства СССР в первые послевоенные годы.

Как известно, репарационные платежи поступали от Германии и Японии. В первую очередь это — комплектное оборудование более 5,5 тыс. демонтированных и вывезенных в СССР в 1945–1950 гг. германских (на территории Восточной Германии, Польши, Австрии и Венгрии) и японских (на территории Манчжурии и Северной Кореи) предприятий. Среди них преобладали металлургические, машиностроительные, судостроительные, авиационные, химические, артиллерийские, приборостроительные, радиотехнические, деревообрабатывающие, рыбоконсервные заводы. Руководство страны отдавало предпочтение ввозу в страну средств производства военной техники. Это в полной мере соответствовало уровню милитаризации сознания государственных лидеров. Отчасти поэтому в первые послевоенные годы среди населения сохранялся повышенный спрос на товары народного потребления.

Совокупные трудности развития как эвакуированных, так и «давних» текстильных предприятий определялись в конечном итоге главным — недостатком получения капитальных вложений. Это было одно из центральных противоречий времени — противоречие между провозглашенными высокими целями добиться обилия основных потребительских товаров и материальным воплощением этой цели. Однако существовали объективные основания подобной государственной политики.

В послевоенный период основная доля национального бюджета по-прежнему уходила на реализацию военных программ, на противостояние с ведущими в техническом плане державами Запада. Известный историк Н. Н. Яковлев приводит пример, насколько обеспокоен был министр здравоохранения Е. И. Смирнов тяжелым положением в снабжении больниц лекарствами. Сталин, узнавший об этом, спокойно отметил: «Смирнову, по должности знавшему о разработке ядерного оружия, не подобало не понимать, куда идут средства».[164] Таким образом, существовала обратная сторона официальной конверсии. Затраты страны на военно-промышленный комплекс не только оставались огромными, но и постоянно наращивались.

Сразу же после войны в районе закрытого города Красноярск-26, по указанию Л. П. Берия, началось сооружение подземного горно-химического комбината для производства оружейного плутония. О размахе стройки, ее необычайной дороговизне, говорит тот факт, что из таежных сопок «вынули грунта больше, чем при прокладке московского метро».[165] В начале июля 1948 года был введен в действие первый советский ураново-графитный реактор на комбинате № 817 (Челябинск-40), строительство которого осуществлялось ударными темпами. Для того чтобы представить масштабы строительных работ, достаточно отметить, что при закладке фундаментов производственных помещений было вынуто 190 тыс. куб. метров грунта (в основном скальные породы), уложено 82 тыс. куб. метров бетона, 6 тыс. куб. метров кирпича. На объекте было смонтировано 5 тыс. тонн металлоконструкций, 230 км трубопроводов.

У советского руководства было достаточно оснований для подобного распределения материальных средств. По рассекреченным сейчас документам хорошо известно, что сразу же после окончания Второй мировой войны американское военное командование и объединенный комитет начальников штабов стран НАТО разрабатывал варианты плана военной агрессии против СССР. Боевые действия предполагалось вести с применением ядерного оружия и больших масс войск. Это планы под названием «Тоталиту» (1945 г.), «Троуджэн» (1948 г.), «Троян», «Дропшот» и «Оффтекл» (1949 г.). В результате ряда успешных операций советской внешней разведки Сталин был осведомлен о планах стран НАТО, что и определило пропорции в финансировании военных проектов СССР. Неслучайно, исследователи создания ядерной промышленности, как правило, более лояльно настроены по отношению к Сталину и его окружению, нежели исследователи аграрного развития страны.[166]

О значимости ядерного проекта свидетельствует масштаб политических и научных деятелей, ответственных за его реализацию. Большинство членов комитета имели опыт создания промышленности в годы Великой Отечественной войны. Поэтому при организации работ использовались методы управления военного времени, была создана атмосфера абсолютной секретности. Непосредственное участие в руководстве созданием ядерного оружия первых лиц государства стало еще одной причиной колоссальных размеров затрат. На самом высоком политическом уровне была осознана необходимость дать свободу творчества ученым в области физики и естественных наук. В целях экономии времени научный руководитель Уранового проекта И. Курчатов использовал практику проведения исследований одновременно несколькими организациями. В конечном итоге удалось достигнуть более высоких результатов в кратчайшие сроки. В своих воспоминаниях С. Берия отметил, что все ученые, задействованные в проекте, получили огромные материальные вознаграждения, автомобили, для них были построены дома.[167] В работе с людьми умело сочетались самые разнообразные методы — от поощрения, до прямого давления.

Значительно отставание от США в научно-практической разработке заставило пойти на рискованный шаг. Было принято решение совершенствовать технологию в условиях уже действующих предприятий. Фактически ядерное оружие было получено на экспериментальном промышленном уровне. Значительные задержки в развитии новой отрасли могли возникнуть в связи с отсутствием в СССР разведанных запасов урановой руды. Проблема была решена за счет использования шахт ближайших стран-союзниц по социалистическому лагерю. Лишь в 50-е годы оказалось возможным полностью перейти на отечественную руду.

Западные специалисты считали, что в условиях послевоенной разрухи СССР сможет создать свою атомную промышленность и наладить незначительное производство ядерного оружия не раньше, чем через 7-10 лет. Однако первая советская ядерная бомба прошла успешные испытания через 4 года после принятия решения о создании атомной промышленности. Исследователи объясняют это тем, что Урановый проект приобрел статус общенациональной программы в истории СССР.[168] Во многом такое положение вещей может быть объяснено личным отношением Сталина к ядерной проблеме. Осознав в первые годы войны реальную угрозу стране, а, значит, и своей власти, Председатель Совета Министров СССР делал все возможное для обеспечения государственной безопасности.

Для Советского Союза во второй половине 40-х годов существовало два пути разрядки международной напряженности. Это создание военно-промышленного (ядерного) паритета с капиталистическими странами, либо коррекция государственной идеологии. Поскольку второй путь был принципиально неприемлем для руководителей, воспитанных на идеалах революции и гражданской войны, послевоенное историческое развитие характеризовалось крайне жесткой социально-экономической политикой. Только такой курс мог обеспечить необходимые темпы роста ВПК. Гражданское строительство превратилось во второстепенную задачу.

В этих условиях для преодоления разрухи были оправданы самые разнообразные меры, вплоть до использования труда немецких военнопленных. Длительность их пребывания в стране как раз и объясняется экономической ситуацией, прежде всего нехваткой рабочей силы. Конечно, труд бывших солдат и офицеров Вермахта не мог даже приблизительно компенсировать потери в годы войны, однако не учитывать столь значительное число людей этой категории в восстановительном процессе на народно-хозяйственных объектах нельзя. По данным В. Б. Конасова, общий вклад военнопленных в возрождение промышленности за 1943–1949 гг. исчислялся 50 млрд. руб. Из них 38 млрд. приходилось на долю немцев.[169] Солдаты и офицеры Вермахта привнесли в отечественное производство в ряде отраслей новые навыки, методы и технологии, употреблявшиеся в Германии 30-40-х годов. Производственный опыт передовой в техническом отношении страны Европы оказался полезен в период восстановления экономики.

В значительной мере идея использования труда немецких военнопленных принадлежала И. В. Сталину, который еще в 23 февраля 1942 года в приказе № 55 отметил следующее: «Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается».[170] Система лагерей для военнопленных начала создаваться еще в годы войны, но окончательно сложилась к 1946 году. Труд немецких солдат и офицеров в первую очередь использовался на погрузочно-разгрузочных работах, лесозаготовках, торфодобыче и возведении железных дорог. Наиболее квалифицированные специалисты привлекались к восстановлению и реконструкции промышленных объектов. Не оплачиваемый, либо низко оплачиваемый труд — одна из особенностей тоталитарных экономических систем. Он был характерен не только для немецких военнопленных и заключенных советских лагерей. Например, труд промышленных рабочих и колхозников стимулировался разнообразными идеологическими акциями, социалистическими соревнованиями и т. д.

Пропаганда сопровождала все значительные экономические события в жизни страны. В марте 1946 г. ЦК ВКП (б) принял постановление «Об агитационно-пропагандистской работе партийных организаций в связи с принятием закона о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР на 1946–1950 гг.». Только в Москве 300 тыс. агитаторов разъясняли задачи трудящихся. Широкую пропаганду вела печать и радио. С калининским призывом «Новая пятилетка — наше родное, общенародное дело» выступила газета «Труд».[171] Часто в агитационной работе использовалась военная тема и символика. Интересно, что, например, на плакатах художника В. Иванова рабочие были представлены в солдатской форме.

Подведение итогов хозяйственного и финансового развития так же превращалось в мощную пропагандистскую акцию. Например, перевод рубля на золотое обеспечение в 1950 г. преподносился как результат выполнения страной четвертого пятилетнего плана, хотя по сути, как отмечают современные исследователи, это была попытка покончить с финансовой зависимостью от Запада. Приняв свои внутренние правила, советская финансовая система отделилась от мировой.[172] Реформа основывалась на постановлении Совмина СССР от 28 февраля 1950 г. «О переводе курса рубля на золотую базу и о повышении курса рубля в отношении иностранных валют». С 1 марта 1950 г. было прекращено определение курса рубля по отношению к иностранным валютам на базе доллара и установлено золотое его содержание. Одновременно устанавливалась покупная цена Госбанка СССР на золото в 4 руб. 45 коп. за 1 г драгоценного металла. Соответственно, курс рубля в отношении иностранных валют, исходя из золотого содержания рубля в 0,222 г, устанавливался в 4 руб. за 1 американский доллар вместо существовавших 5 руб. 30 коп. Подобный расчет действовал и в отношении к валютам других стран.[173] Реформа укрепила не только политические позиции руководства внутри страны, но и международное положение СССР, что собственно и являлось ее целью.

Отсутствие значительных политических изменений во второй половине 40-х годов вовсе не означало консервацию системы, поскольку основные перемены в это время происходили на социально-психологическом уровне. Большинство из них было связанно с формированием комплекса надежд и ожиданий после победоносного завершения войны. Неповторимое своеобразие, особый колорит общественных настроений послевоенных лет во многом определяли характер отношений между народом и государственной властью. Психологическая атмосфера послевоенного общества не могла не оказывать влияния на экономическое развитие страны. Коллективная жизнь, напряженный труд, взаимовыручка и взаимодействие, сохранившиеся с военных лет, стали характерными чертами советского социума на рубеже 40-50-х гг. Понимание общности трудностей и судеб, связи выполняемой работы с конечным продуктом и обостренное чувство долга требовали подчинения личных интересов и настроений — общим, что порой приводило к работе на пределе сил. Стремление к ускоренным темпам социалистического строительства было сильно не только в высшем партийно-государственном руководстве, но и в широких слоях общества.

Дух свободы и оптимистические ожидания, сохранившиеся после победы, в короткие сроки были подорваны условиями повсеместной нищеты и разрухи, сохранившейся карточной системой, введенной в начале войны. Потребление на душу населения за годы войны снизилось на 35–40 %. Сахар и кондитерские изделия по сравнению с 1940 г. в бюджете питания составляли лишь 22,4 %, мясо и мясопродукты — 59,5 %. Потребление колхозников снизилось в 1943 г. в сравнении с 1939 г. по мясу и салу на 66 %, по хлебопродуктам на 35 %.[174]

К концу войны в Сибири на 6 месяцев приходилось на 1 крестьянскую семью 49 гр. сахара, 13,2 гр. чая и 2,3 кг. печного хлеба в месяц, 1 яйцо на 15 человек в день и 91 грамм мяса и сала на семью.[175] В этих тяжелейших условиях настроения, суждения и поведение людей не могли быть одномерными. Далеко не все, как утверждал генерал А. В. Горбатов «безропотно верили Сталину».[176] Известны многочисленные высказывания недовольства тяжелыми условиями. Именно этим советское общество конца 40-х годов принципиально отличалось от общества середины 30-х годов. Самое интересное, что антиправительственные настроения теперь сдерживались не только страхом за свою судьбу, но и верой в правильность выбранного курса развития. Война не только на словах объединила народ и правящую партию. Не случайно высказывания недовольства характеризовались как болтовня, нездоровые настроения, лживые, провокационные и антисоветские слухи, враждебные антисоветские настроения. Такая точка зрения была свойственна и партийной элите и простому народу. И все же власти не могли не учитывать массовых ожиданий, что оказывало известное влияние на экономическую политику государства. Зимой 1945 по городским нормам хлебом снабжалось 52,8 млн. человек, тогда как к осени 1946 г. их количество увеличилось до 58,8 млн.[177] Здесь важно отметить, что в основном учитывались настроения горожан, сельские жители оставались материально самой не защищенной категорией населения.

Психологическую атмосферу ожидания голода правительство успешно использовало для решения политических и экономических задач: укрепления вертикали власти и стимулирования развития базовых отраслей промышленности, не связанных с народным потреблением. Осенью 1946 года, когда в стране начал нарастать голод, нормы распределения хлеба среди рабочих зависели не от степени их профессионализма и квалификации, а от отрасли производства и характера выполняемого труда. Так, в легкой и текстильной промышленности суточная норма хлеба на одного рабочего не превышала 600 граммов, служащие оборонных предприятий получали до 700 граммов, тогда как наивысшая норма — до 1200 граммов — выдавалась труженикам предприятий министерства угольной промышленности, рабочим горячих и вредных цехов, подземных шахт и трубопрокатных заводов Минчермета.[178]

Подобная неравномерность распределения хлеба в голодные послевоенные годы позволяла направить поток демобилизовавшихся из армии в 1945–1946 гг. в необходимые правительству сферы производства. Из докладной записки Л. Погребного В. Молотову от 20 марта 1946 г. следует, что с момента издания закона о демобилизации старших возрастов личного состава Действующей Армии от 23 июня 1945 г. и Указа о демобилизации второй очереди личного состава Красной Армии от 25 сентября 1945 г. в города и сельские местности прибыло 5. 314,7 тыс. человек демобилизованных (1. 771,5 тыс. — в города и 3. 543,2 тыс. — в сельские местности).[179] По словам Погребного, многие возвратившиеся из Красной Армии длительное время «от 3-х до 4-х месяцев не поступают на работу, мотивируя необходимостью устройства своих квартирных и домашних дел…».[180] Основными причинами, объясняющими это явление, были условия труда и его оплата. После окончания войны не все мирились с бытовой неустроенностью. Порой проявлялось открытое недовольство администрацией предприятий, люди требовали установить 8-ми часовой рабочий день. Крайне низкий уровень заработной платы привел к тому, что на январь 1946 года только 71,1 % демобилизованных приступил к труду,[181] несмотря на решения правительства, обязывающие местные органы обеспечивать работой в первую очередь демобилизованных и инвалидов.

В 40-е годы поставки союзников лишь отчасти могли облегчить материальное положение населения, поскольку в военное время в них преобладали средства производства. По данным Первого отдела Госплана СССР, импорт и «ленд-лиз» обеспечили в валовом внутреннем продукте СССР в 1941–1945 гг. не менее 55 % потребления грузовых и легковых автомобилей, 20,6 % тракторов, 23,1 % металлорежущих станков, 42,1 % паровозов, 40,8 % алюминия, 19,3 % цинка, 25,3 % никеля, 37 % ртути, 99,3 % олова, 56,9 % кобальта, 67,1 % молибдена, 24,3 % нержавеющей стали, 18,1 % авиационного бензина, 100 % натурального каучука, 22,3 % этилового спирта, 38,2 % глицерина и т. д.[182] Всего по «ленд-лизу» наша страна получила в 1941–1945 гг. из США готовой продукции и материалов на общую сумму $ 10,6 миллиардов. При пересчете этой суммы по официальному курсу 1940 г. (1 доллар за 5,3 рубля), получается 56,1 млрд. руб., что, например, эквивалентно 18,9 % национального дохода СССР в 1944 г. в ценах 1940 г.

По официальным данным, опубликованным председателем Госплана Н. Вознесенским, поставки союзников никогда не превышали 4 % по отношению к отечественному производству.[183] Эту точку зрения не оспаривали и в США. В конце мая 1945 г., во время визита в Москву, Г. Гопкинс не только из дипломатической вежливости подчеркнул: «Мы никогда не считали, что наша помощь по ленд-лизу является главным фактором в советской победе над Гитлером».[184] Ситуация изменилась с началом «холодной войной». В вопросе о сотрудничестве с союзниками с этого времени (и вплоть до конца 80-х гг.) преобладала идеологическая, а не, собственно, объективная экономическая сторона.

Советские историки не стремились поднимать вопрос о материальном положении рабочих в послевоенное время. Лишь в 90-е годы появились публикации, освещающие уровень заработной платы, условия труда и быта работников предприятий и служащих. Имеющиеся данные говорят о крайне тяжелом положении городского населения. При этом послевоенная разруха и карточная система далеко не основные причины создавшейся ситуации. По мнению В. Попова, государству было выгодно такое состояние общества, в котором основные производители материальных благ были поставлены на грань выживания. Согласно его данным чуть меньше половины (43 %) рабочих и служащих имели такой фактический заработок в месяц, из которого половина и более всей суммы должна была пойти на оплату питания по самому необходимому для человека минимуму. Кроме этого власти регулярно практиковали задержку заработной платы. Так, за июль 1946 года полностью получили зарплату лишь 24 млн. рабочих и служащих страны, из 30,6 млн. рабочих и служащих, числящихся в 1946 году во всех отраслях народного хозяйства.[185] Подобная экономическая политика имела свои объяснения.

Как показали последние исследования, за годы войны накопилось несоответствие между натуральной и ценностной формами выражения стоимости внутреннего валового продукта и национального дохода. Это привело к тому, что план развития народного хозяйства СССР в 1945 г. составлялся с серьезными диспропорциями. Так, баланс средств производства формировался с дефицитом в 24 млрд. руб., а баланс предметов потребления — с дефицитом 20 млрд. руб.[186] При определении размеров национального дохода в 1945 г. Госплан СССР допустил ошибку. Сначала была названа цифра 518 млрд. руб., затем — 476 млрд. руб. Фактически национальный доход СССР в 1945 г. составил 441,4 млрд. рублей. Поскольку это было на 48,2 млрд. руб. меньше, чем в 1944 г., возникла острая необходимость сократить расходы союзного бюджета. Таким образом, последний год войны и начало первого года мирной жизни для экономики СССР ознаменовались глубокий кризисом, который, на самом деле, являлся продолжением общего экономического спада, обусловленного гигантскими экономическими потерями и военными затратами 1941–1945 гг. Сознавая это, руководство страны переложило основное бремя трудностей на плечи населения.

После войны заработная плата рабочих заводов снизилась в связи с сокращением трудовой недели и прекращением сверхурочных работ. Среднемесячная зарплата рабочих на заводах и предприятиях г. Москвы, составлявшая в мае 1945 г. 680 руб., снизилась до 480 руб. На отдельных предприятиях сокращение оплаты труда было еще больше, примерно в 1,5–2 раза. Заработки уборщиц, вахтеров, истопников и других не менялись с 1937 г. и были на уровне 200 руб. в месяц. Минимальная заработная плата, не облагавшаяся налогами, составляла 150 руб. Значительную часть зарплаты отнимали налоги и государственные займы. Так, из заработка в 200 руб. изымалось 67 руб.[187] На некоторых крупных заводах тяжелой промышленности средний размер зарплаты составлял за отдельные месяцы 65 % от начисленного заработка, а 35 % удерживалось по Госзайму. Крупных размеров достигали удержания из заработной платы за сделанный брак. Иногда рабочие в течение нескольких месяцев оставались должниками завода.

Парадоксальнее всего то, что самые значительные продовольственные трудности в послевоенный период испытывали основные производители хлеба — рабочие колхозов и совхозов. Оплата труда в сельском хозяйстве никогда не превышала среднемесячной зарплаты промышленного рабочего.[188] В зимние месяцы заработная плата у трактористов снижалась с 356 руб. до 256 руб., у комбайнеров — с 411 руб. до 305 руб. в месяц. Много меньше зарабатывали в совхозе скотники, доярки и телятницы. Работники всех категорий в 1947 г. получили за год на 1 тыс. руб. больше чем в 1946 г. главным образом за счет хлебных надбавок, но это не могло компенсировать роста цен. Маленькая зарплата была у сезонных и временных рабочих — 260–270 руб. Директора совхозов и их заместители получали примерно столько, сколько зарабатывали ударники труда — от 800 до 900 руб. в месяц.[189]

Дело в том, что размеры заработной платы соответствовали принципам социальной политики руководства. Рабочие промышленных предприятий, как основная социальная опора власти, не зависимо от общих для всех послевоенных трудностей, получали более высокую зарплату, чем крестьяне. Поэтому заработки рабочих совхозов в 2,4 раза уступали заработкам рабочих МТС. К тому же выдача оплаты в совхозах нередко задерживалась. На 1 октября 1953 г. в совхозах союзного подчинения Министерства совхозов СССР задолженность по заработной плате составляла 11,4 млн. руб.[190]

Тяжелое материальное положение людей усугублялось политикой государственных займов денежных средств у населения, которая в послевоенные годы приняла фактически принудительный характер. Только колхозники внесли наличными около 30 млн. руб. За время голода в СССР было выпущено два займа восстановления и развития народного хозяйства. Примечательно, что полученные от них 45 млрд. руб. составляли половину суммы 4-х военных займов 1942–1945 гг.[191] Вопреки названию акции денежные средства шли не столько на восстановление хозяйства, сколько на развитие ВПК. Разумеется, последнее обстоятельство не отражалось в средствах массовой информации.

Если в трудные военные годы люди шли на жертвы сознательно, то теперь государству приходилось использовать мощные пропагандистские средства. В «Правде» публиковались призывы: «Ни одного трудящегося без облигаций нового займа. Подписка проводится под лозунгом «Трех-четырех недельный заработок — взаймы государству».[192] Нарком финансов А. Г. Зверев, давал соответствующие указания финансовым органам союзных и автономных республик: «Быстрые темпы размещения займа должны в полной мере сочетаться с высоким уровнем массово-разъяснительной и организационной работы по займу».[193]

В условиях массового голода 1946–1947 гг. далеко не для всех убедительно звучала официально провозглашенная цель займа: привлечение средств населения на финансирование хозяйственного и культурного строительства. Поэтому мероприятие было организовано как социалистическое соревнование и проведено в предельно сжатые сроки. Официальные издания сообщали, что трудящиеся Москвы дали взаймы государству на 385 млн. руб. больше предусмотренной нормы. Перевыполнение плана по сбору денег «Правда» назвала «подлинным триумфом советских государственных займов». Утверждалось, что «Ни одно зарубежное государство не знало и не знает подобных примеров»,[194] что, впрочем, соответствовало действительности. Займы стали структурным компонентом целостной системы государственного обогащения любой ценой. Когда были исчерпаны источники изъятия денег у населения, а развитие военной промышленности требовало новых капиталовложений, активизировалась продажа за рубеж сырья и природных богатств.

Одной из отрицательных сторон сложившейся системы хозяйствования стало нерациональное отношение к сырьевым ресурсам, наиболее наглядно проявившееся в лесозаготовках. По прогнозам Госплана СССР рубка леса в 1946 году должна была составить 114 % от рубки 1940 года.[195] Увеличение лесосеки официально объяснялось необходимостью быстрого восстановления народного хозяйства, прежде всего, промышленных предприятий, разрушенных войной. Однако значительна часть древесины шла на экспорт и расширение ВПК. Главлесохрана (т. Мотовилов) возразила против допущения сверх расчетной лесосеки, особенно в центральных областях России, где леса были «истощены рубками последних лет».[196] Тем не менее, в марте 1946 г. решением СНК СССР Наркомтяжстрою были переданы лучшие лесосырьевые базы, располагавшиеся в непосредственной близости от железнодорожных и водных путей сообщения: Белорусской, Московско-Киевской и Свердловской железных дорог, бассейнах рек Днепр, Волга, Обь и Ветлуга.[197] То есть, истощение легко доступных лесосырьевых баз сочеталось с перестоем древесины в отдаленных районах.

В отличие от промышленного сектора сельское хозяйство страны в большей степени ощутило на себе негативные стороны советской административно-командной системы. Тоталитарная экономика, как известно, предполагала наличие полного контроля власти над всеми формами производства. Поскольку крестьянство, как самая консервативная часть общества, всегда отличалось наименьшей вовлечённостью в государственную экономическую жизнь, его ожидали наиболее радикальные перемены. Объективный анализ показывает, что сталинская коллективизация в большей степени изменила историческое лицо России, нежели сама революция. Создание колхозов, сопровождавшееся раскулачиванием, уничтожило как раз те социальные и психологические структуры, которые труднее всего поддаются восстановлению.

Вся совокупность аграрных преобразований в годы правления Сталина, как представляется, может быть объяснена стремлением власти превратить крестьянский мир в часть государственной системы, поставить сельскохозяйственное производство под контроль бюрократического аппарата. Восприятие деревни не более как места производства съестных продуктов, присущее многим представителям правящей верхушки, отрицало самоценность традиционной крестьянской культуры, морально оправдывало ее уничтожение. Марксистское мышление партийных лидеров, считавших крестьянство мелкобуржуазным классом, порождало в социальной жизни неизбежную пролетаризацию всех слоев общества.

Стратегия демографической политики власти на селе как раз и заключалась в превращении крестьян в сельских рабочих, обрабатывавших обобществленные земельные фонды. В работе К. Мяло «Оборванная нить» показано, что катаклизмы, сотрясшие деревню на грани 20-30-х годов не были только экономической или политической акцией. По существу это было столкновение двух цивилизаций, принципиально несовместимых по духу: «…любой анализ судеб русского крестьянства в эту пору останется неполным, если забыть о том заряде ненависти, который уже в начале 20-х годов был обрушен на традиционно деревенский уклад жизни — хозяйствование, чувствования и мышление, быт. Кажется, что даже сам вид этих бород, лаптей, поясков и крестов — видимых знаков «темноты» и «бескультурья» — вызывал вспышки отвращения, острые и неконтролируемые, как это бывает при резко выраженной «психологической несовместимости».[198] Это одна из причин, по которой на протяжении всего советского периода сельское хозяйство оставалось донором в развитии остальных сфер экономики, прежде всего тяжелой индустрии. Лишним подтверждением этого являются послевоенные годы в истории советской деревни.

Колоссальные военные потери, особенно среди мужского населения, не могли не сказаться на развитии сельского хозяйства в первые годы после войны. Если в 1940 году соотношение мужчин и женщин в колхозах было примерно 1:1,1, то в 1945 году 1:2,7.[199] Выполнение женщинами тяжелых полевых работ стало обычным явлением. С учетом возвратившихся по демобилизации население колхозов в целом по стране, за годы войны сократилось на 15 %, а число трудоспособных на 32,5 %.[200] По сообщению Чрезвычайной Государственной Комиссии «О злодеяниях немецко-фашистских захватчиков» на оккупированной территории было разрушено 98 тыс. колхозов, 70 тыс. сел и деревень, 1876 совхозов, уничтожено 17 млн. голов крупного рогатого скота, 20 млн. голов свиней, 27 млн. голов овец и коз. Общие убытки сельского хозяйства исчислялись суммой 181 млрд. рублей.[201] Все эти факторы, в сочетании со значительным сокращением посевных площадей, падением культуры агротехники привели к колоссальному падению продуктивности колхозного земледелия.

Тяжелое положение крестьян, кормившихся почти исключительно за счет своих личных подворий,[202] осложнялось действием правительственных постановлений, принятых за годы войны и до предела ужесточивших систему трудовой повинности колхозников государству. В 1942 году для крестьян была установлена норма обязательного минимума работ в колхозе, закрепленная постановлением СНК СССР и ЦК ВКП (б) «О повышении для колхозников обязательного минимума трудодней». С 13 апреля 1942 года их обязательная норма была повышена до 150 трудодней в хлопковых районах, до 100 в нечерноземной полосе и северных районах и до 120 трудодней в остальных регионах страны (ранее обязательный минимум составлял соответственно 100, 60 и 80 трудодней). Колхозники, не выполнявшие установленный государством минимум без уважительной причины, привлекались к судебной ответственности и приговаривались к исправительно-трудовым работам на срок до шести месяцев, с удержанием 25 % заработка в пользу колхоза. Если в годы войны чрезвычайные меры были понятны населению и не вызывали резкого осуждения, то их сохранение после победы часто становилось причиной общественного недовольства. Постановлением правительства от 31 мая 1947 г. практика военных лет, установившая повышенный минимум трудодней и судебную ответственность за его невыполнение, была сохранена и на последующие годы.

Не выполнение колхозниками минимума трудодней давало руководящим работникам основание полагать, что меры воздействия на крестьян не достаточно эффективны. Считалось, что основными причинами, препятствующими работе крестьян на колхозных полях, являются отходничество на заработки и труд на собственных приусадебных участках. Хотя и то, и другое не укладывалось в рамки «чистого социализма», власть была вынуждена мириться с этими явлениями. Именно они составляли основную часть дохода крестьянских семей. Кроме этого, приусадебные участки облагались значительными налогами, пополнявшими казну.

Вопрос о личных земельных наделах и отходничестве на правительственном уровне пытались решить на рубеже 40-50-х годов. В записке на имя Г. Маленкова свою точку зрения по этому поводу выразил заместитель министра земледелия С. Хоштария. По его мнению, лишить колхозников-отходников приусадебных участков невозможно, поскольку «в семье выбывших обычно остаются члены колхоза (престарелые, больные), не обязанные выполнять минимума, но сохранившие право пользования приусадебным участком».[203] Государству было невыгодно исключать не выполнявших минимальную норму трудодней из колхозов. Прежде всего, потому, что эта часть рабочей силы переключала свое внимание на расширение личного хозяйства и торговлю. Хоштария предложил заменить административные меры наказания за не выработку трудодней санкциями экономического порядка. Например, увеличением налогов или отрезкой приусадебного участка.

Наиболее тяжелым для крестьян оказался первый послевоенный 1946 год, так как расчет с колхозниками по зерну в этом году был хуже, чем в военном 1943 г. — самом неблагополучном для сельского хозяйства. В целом по СССР в 1946 г. 75,8 % колхозов выдавали на трудодень меньше 1 кг зерна, а 7,7 % вообще не производили оплату зерном,[204] что в сочетании с летней засухой стало причиной голода. Засуха 1946 года охватила большинство зерновых областей страны — Украину, Молдавию, правобережье Средней и Нижней Волги, Центрально-Черноземную зону и значительные территории в Нечерноземье. Во многих районах дождей не было по 60–70 дней подряд, что не могло не сказаться на урожайности. По данным И. М. Волкова, в среднем по стране урожайность зерновых культур в 1946 году составила 4,6 ц с гектара,[205] вдвое меньше, чем в 1940 г. и значительно меньше показателей 1945 г. В итоге во всех категориях хозяйств было собрано 39,6 млн. т. зерна, тогда как в 1940 г. — 95,6 млн. т., а в 1945 г. — 47,3 млн. тонн.

Однако, по мнению многих историков не только потеря значительной части урожая стала причиной голода. Власти, стремясь не допустить сокращения государственного резерва хлеба, пошли по пути организации дополнительных хлебозаготовок, когда колхозы и совхозы в порядке обязательной разверстки уже после выполнения плана сдачи хлеба получили так называемую надбавку к плану. По сути, государство отбирало хлеб, предназначенный для распределения среди крестьян в форме натуроплаты за трудодни, что и стало причиной голода в деревне. «Относительно 1945 года, — считает, например, В. Ф. Зима, — сокращение валового сбора было в пределах допустимого и не давало никаких оснований для чрезвычайщины в проведении заготовительной кампании».[206] Причины надбавки к плану хлебозаготовки становятся понятны, если учесть те задачи внешней политики, которые советское руководство решало в 1946 году.

Несмотря на продовольственные трудности в стране, Советский Союз оказывал значительную помощь хлебом Болгарии, Румынии, Польше, Чехословакии, то есть своим ближайшим геополитическим союзникам. В Польшу было отправлено 900 тыс. т. зерна, Чехословакию — 600 тыс. т. зерна, в целом же экспорт зерновых из СССР ровнялся 1,7 млн. т.,[207] что составило 10 % от заготовленного в 1946 г. Министр внешней торговли А. И. Микоян подписал соглашение о поставке Франции 500 тыс. т. зерна в течение апреля-июля 1946 года. В сообщении о соглашении указывалось, что Советское правительство, «учитывая тяжелое продовольственное положение во Франции и просьбу французского правительства, решило пойти навстречу Франции как своему союзнику…».[208] Таким образом, закрепление успехов на международной арене лидерам партии казалось более предпочтительной задачей, нежели сохранение приемлемого уровня жизни своего народа.

Стремясь предотвратить массовое «расхищение» зерна голодающими крестьянами, правительство пошло по пути усиления карательных мер. Наряду с действующим Законом от 7 марта 1932 г., прозванным в народе «законом о пяти колосках», были приняты решения о методах и сроках репрессий, чтобы «свести на нет эту преступность».[209] В 1946 г. Совет министров СССР принял два постановления по охраны хлеба. Примечательно, что первое из них — от 27 июня «О мерах по обеспечению сохранности хлеба, недопущению его разбазаривания, хищения и порчи» — было принято еще летом, когда снижение урожая только прогнозировалось. Особой жесткостью отличалось второе постановление — «Об обеспечении сохранности государственного хлеба» — принятое 25 октября. Осенью, когда был осознан весь масштаб убытка от засухи, суды рассматривали дела о «хищении хлеба» в 10-дневный срок. К виновным применялись меры по Закону от 7 августа 1932 г. За хищение колхозного и кооперативного имущества допускался расстрел, с заменой, при смягчающих обстоятельствах, лишением свободы на срок не менее 10 лет.

Самое интересное, что усиление мер наказания за кражу отражала центральная пресса, что создавало эффект их общенародной и государственной значимости. Например, Указ Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищения государственного и общественного имущества» был опубликован в «Правде».[210] Строгость мер, как и в других случаях, объяснялась экономической необходимостью. Согласно Указу кража, присвоение, растрата или иное хищение колхозного, кооперативного или другого общественного имущества карались заключением в исправительно-трудовом лагере на срок от 5 до 8 лет с конфискацией или без конфискации имущества. Строгость режима лишь незначительно смогла сдержать воровство хлеба, поскольку альтернативой ему для многих был голод. В одном из писем 1946 г., задержанных органами государственной безопасности, отмечалось: «Мне не страшна тюрьма, ибо там я могу получить кусок хлеба».[211]

Факты говорят о катастрофическом продовольственном положении в деревне. В среднем по стране в 1946 г. было распределено на один трудодень 0,52 кг хлеба, на Украине 0,27 кг, в Белоруссии и Нечерноземье распределения хлеба по трудодням вообще не было или хлеб выдавался в счет 15 % заготовленного.[212] А поскольку заготовленного было мало, то выданного могло хватить лишь на 2–3 месяца. Уже поздней осенью и зимой 1946 г. министру госбезопасности СССР В. С. Абакумову из разных регионов страны стали поступать сообщения о фактах массового недовольства населения продовольственной политикой власти. Несмотря на то, что в большинстве случаев эти настроения толковались как антисоветские,[213] лидеры государства вполне сознавали обоснованность народных требований. Положение дел в деревне не являлось для властей секретом, об этом крестьяне регулярно информировали вышестоящие инстанции в своих жалобах и письмах. Только в 1947–1950 гг. в Совет по делам колхозов при Совете Министров СССР поступило 92795 жалоб от колхозников и было принято 3305 так называемых «ходоков», которые добивались личного приема у чиновников.[214] В подавляющем большинстве случаев просьбы населения оставались без ответа. Данный факт говорит о том, что интересы крестьянства и правящей верхушки не только не пересекались, но были прямо противоположными. Справедливость подобного вывода подтверждает и государственная политика в области налогообложения.

В 1946 г. было принято решение о повышении налогов на личные крестьянские хозяйства, а в 1948 и 1952 гг. увеличивался главный налог с крестьян — сельскохозяйственный. Размер налога крестьянских хозяйств определялся на основании нормы доходности — с каждой головы скота и с каждой сотой гектара приусадебной земли. Нормы доходности устанавливались произвольно и далеко не всегда соответствовали реальному доходу крестьянской земли. Личные хозяйства сдавали зерновые и картофель соответственно площади сева, которая определялась государственным планом-минимумом для единоличников. Кроме этого действовали зональные нормы налогов по животноводческой продукции. Поскольку существовала сельскохозяйственная специализация районов, практиковалась сдача одних продуктов вместо других, или государство взимало их рыночную стоимость. Например, в Вологодской области в счет мясопоставок взимались овощи, молоко и яйца, в Алтайском крае — лук, молоко и шерсть, В Саратовской области — шерсть.[215]

Налоговая политика свидетельствовала, что власть, активно боровшаяся с «мелкобуржуазной» сущностью крестьянства, не была заинтересована в развитии личного животноводства. Именно из-за роста налогов во второй половине 40-х годов значительно сократилось количество голов скота в личном пользовании граждан. Попытки сокрытия скота от государственного учета пресекались переписью поголовья, как, например, в январе 1949 г. Не имея возможности рассчитаться с государством, крестьянам приходилось забивать скот. По данным В. Попова, в 1950 г. в личном пользовании граждан находилось 16 031 тыс. коров, а к поставкам молока было привлечено 18 248 тыс. индивидуальных хозяйств, то есть около 2 млн. дворов должны были платить налог с несуществующей коровы. В некоторых случаях несколько семей держало на паях одну корову, но налог платила каждая семья в отдельности.[216] Таким образом, в налоговой политике второй половины 40-х годов можно выявить две важнейшие тенденции: увеличение размеров обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов государству и увеличение количества индивидуальных хозяйств, привлеченных к этим поставкам. В письмах колхозников Пензенской и Рязанской областей родным, задержанных Военной цензурой МГБ в июне 1946 г., содержались такие суждения: «Кончилась война, думали, жить будем легче, а оказывается еще труднее — налоги наложили в двойном размере»; «…Налоги в этом году требуют вдвое больше, чем в прошлом».[217]

Государственная налоговая политика решающим образом влияла на доходы колхозников. В послевоенные годы кроме сельскохозяйственного налога существовал налог на холостяков, одиноких и малосемейный граждан, рыболовный сбор, налог на лошадей единоличных крестьянских хозяйств. К местным налогам относились налог со строений, земельная рента, разовый сбор на колхозных рынках, сбор с владельцев транспортных средств, с владельцев скота. Кроме того, почти каждая семья в сельской местности платила самообложение, которое формально являлось добровольным сбором, а фактически неизбежным для каждого крестьянского двора. В 1948 г. постановлениями правительства размер сельскохозяйственного налога был увеличен на 30 %. В хозяйствах колхозников облагались налогом не только скот и посевы, но и фруктовые деревья. Причем, ставки обложения доходов ежегодно повышались. В 1953 г. были приняты еще два налоговых закона: «О сельскохозяйственном налоге» и «О подоходном налоге с колхозов». В очередной раз повысилась общая сумма налогов. К доходу личных хозяйств была установлена еще 10 % надбавка на прочие «источники прибыли» (от птицеводства, от выращивания молодняка скота, от сбора дикорастущих ягод, грибов и т. д.) вне зависимости от их размеров.[218] Таким образом, государство использовало любые возможности для перераспределения финансовых средств из сельского хозяйства в промышленность, прежде всего тяжелую индустрию и ВПК. В конечном итоге трактора и машины, созданные за счет налогоплательщиков, поступали в колхозное, то есть общественное, а не личное пользование. При этом уровень жизни сельского населения оставался крайне низким.

Экономический курс советского руководства в аграрном секторе в полной мере соответствовал задачам социальной государственной политики, основная сущность которой в послевоенный период сводилась к новому этапу раскрестьянивания. Жители села всегда воспринимались партийным руководством в качестве основного демографического ресурса на нужды индустриализации. Послевоенный период в этом отношении не являлся исключением, тем более что задачи экономического противостояния с развитыми капиталистическими странами обязывали перегруппировать социальные слои общества в пользу промышленного пролетариата. Мощным ускорителем процесса бегства из деревни стал голод 1946–1947 гг. Под влиянием, в первую очередь, материальных условий жизни, миграция сельского населения в города продолжалась и в последующие годы. Так, только за 1949–1953 годы количество трудоспособных колхозников в колхозах уменьшилось на 3,3 млн. человек.[219]

Однако политика раскрестьянивания заключалось не только в переселении сельских жителей в города и рабочие поселки. Власть стремилась создать и в самой деревне маргинальную по своей сути прослойку аграрной интеллигенции, способную неукоснительно реализовывать директивы партии в сельском хозяйстве. Как носитель советского мировоззрения, новый класс должен был стать связующим звеном между аппаратом власти и крестьянами.

В соответствии с этим замыслом принимались специальные экономические постановления. В октябре 1945 года по поручению ЦК ВКП (б) был подготовлен проект «О мерах по бытовому устройству агрономов, зоотехников, ветеринарных врачей и землеустроителей, работающих в сельском хозяйстве и проживающих в сельской местности».[220] Льготы, предоставленные этой категории населения, по сути, закрепили имущественную дифференциацию в деревне. Проект предусматривал для новой сельской элиты увеличение приусадебных участков с 0,15 га до 0,25 га, освобождение хозяйств этой категории от поставок картофеля государству, значительные надбавки в зарплате и специальное распределение промышленных товаров. Зоотехникам, ветеринарам и землеустроителям предоставлялись кредиты на строительство жилья и развитие хозяйства, им разрешалась покупка одной коровы по государственным закупочным ценам.[221] При общем низком уровне жизни колхозников, данное постановление стало одним из стимулов перехода наиболее молодых и активных крестьян в новую социальную прослойку.

В результате послевоенной демобилизации фронтовиков численность колхозного населения за 1945–1947 годы увеличилась на 1,9 млн. человек. Однако уже с середины 1948 года, согласно исследованиям О. М. Вербицкой, начинается его быстрое сокращение. В 1948 г. сокращение составило 0,5 млн. человек, за 1949–1950 гг. — 2,6 млн. человек. В результате к началу 1951 г. в колхозах России проживало на 1,2 млн. человек меньше, чем в конце 1945 г.[222] Эта тенденция сохранилась и в последующие годы. Например, за период 1946–1959 годов колхозное население РСФСР уменьшилось на 9,2 млн. человек.[223] Особенно в больших масштабах крестьянское население сокращалось в регионах, по которым прошла война и в областях, где преобладали экономически слабые колхозы.[224] Прежде всего это Центрально-Черноземная зона.

Сокращение численности сельского населения шло в основном за счет молодежи, особенно в возрасте 20–29 лет.[225] Преимущественный отток наиболее трудоспособной части рабочей силы тормозил экономическое и социальное развитие села. Уход в города самых образованных и квалифицированных специалистов объясняется тем, что именно они могли рассчитывать на более успешную адаптацию, более высокие заработки и дальнейшее социальное продвижение. Более того, сложилась такая ситуация, что подготовка механизированных кадров на селе стала в какой-то мере формой подготовки переселения в город. Порой, для выселения из сельской местности приходилось прибегать к самым разнообразным уловкам, вплоть до фиктивных бракосочетаний.

Одной из причин миграции крестьян в послевоенный период было значительно лучшее снабжение городов продовольствием. В неопубликованном постановлении Совета Министров СССР и ЦК ВКП (б) от 27 сентября 1946 года «Об экономии в расходовании хлеба» предусматривались меры по сокращению контингента граждан сельской местности, получающих хлеб по карточкам. С пайкового учета была снята часть неработающих взрослых горожан и иждивенцев.[226] В результате численность снабжаемого населения, проживающего на селе, сократилась с 27 млн. до 4 млн. человек, то есть на 23 млн. человек, тогда как в городах было снято с пайкового снабжения 3,5 млн. взрослых. Всего же расход хлеба по пайковому снабжению сократился на 30 %.[227] Парадоксальность ситуации заключалась даже не в том, что основные производители сельскохозяйственной продукции сами остались без продовольствия, а в том, что по вине государственной системы распределения крестьянам приходилось порой добывать продовольствие в городах.

Закономерно, что многие стремились устроиться на предприятиях в промышленности и не возвращались в сельское хозяйство. Численность трудоспособных крестьян за 1949–1951 гг. уменьшилась по Куйбышевской области на 24,2 %, Сталинградской — на 23,4 %, Кировской — на 23,3 %, Калининской — на 22,2 %, Саратовской — на 21,3 %.[228]

Основным каналом исхода из деревни подростков от 12 до 16 лет являлся их уход на обучение в систему профессионального образования и фабрично-заводские школы. По указу Президиума Верховного Совета СССР от 2 октября 1940 г. «О государственных трудовых резервах СССР» колхозы должны были в порядке мобилизации выделять по 2 молодых человека мужского пола в возрасте 14–15 лет в ремесленные и железнодорожные училища. Кроме этого, ежегодно от колхозов в школы ФЗО направлялся один юноша в возрасте от 16 до 17 лет.[229] Желание сельской молодежи послевоенных лет попасть в городские учебные заведения было так велико, что этот мобилизационный порядок в 1955 г. был отменен.[230]

Важным мотивом перехода в другую социальную категорию для колхозников было желание хотя бы частично снять с себя бремя налогов. Как известно, рабочие и служащие, проживавшие в сельской местности, в меньшей степени облагались налогами, нежели крестьяне. При этом за ними сохранялось право пользования приусадебными участками.

Интересно проследить, как государство регулировало процесс исхода из деревни. Осенью 1951 года вышло специальное постановление Совета министров «Об упорядочении проведения организационного набора рабочих».[231] Согласно этому документу, руководителям предприятий и строек запрещалось принимать на постоянную и сезонную работу колхозников без справки об отпуске из правления колхоза. По этой причине крестьянам для отходничества на заработки порой приходилось использовать фиктивные документы.

Как отмечают исследователи, с начала 1948 г. индустрия была с избытком насыщена рабочей силой, а приток людей из деревни не прекращался.[232] В сельской местности с начала 50-х годов часть уходившего из колхозов и совхозов населения была задействована в общесоюзной аграрной программе по созданию лесопосадок. Полосы леса должны были сохранять плодородные земли от суховеев. О масштабе замысла и объеме трудовых затрат можно судить по охвату регионов, задействованных в этой акции. Это Поволжье, Северный Кавказ, ряд Центрально-Черноземных областей. Трудом крестьян-отходников были созданы оросительные системы на юге Украины, в Крыму, Ростовской и Сталинградской областях.[233] Перечисленные факты говорят о получении государством колоссальной выгоды от системы отходничества крестьян на приработки. Основой этой системы был крайне низкий уровень жизни колхозников, их неспособность обеспечить прожиточный минимум одним земледелием.

Необходимость реформирования сельского хозяйства на рубеже 40-50-х годов остро ощущалась на всех уровнях властной вертикали, проблема заключалась лишь в том, что для руководства сущность и конечная цель любой реформы должна была заключаться в еще большем подчинении экономики. В этом русле следует рассматривать политику по объединению мелких хозяйств, продиктованное скорее административной, нежели экономической целесообразностью, которое позволило еще больше укрепить вертикаль государственной власти, сконцентрировать наличные силы и средства производства. Руководство не смущали низкие результаты работы колхозов, объединенных без учета региональных особенностей (разбросанность населенных пунктов, чрезмерное многоземелье, пестрота производственной специализации) и часто против желания колхозников. Преимущества централизованного управления отодвигали на второй план экономические показатели развития сельского хозяйства. Многие объединившиеся колхозы представляли собой искусственные объединения трех-пяти и более мелких, по существу самостоятельных хозяйств, территориально разбросанных на расстоянии 7-10 и более километров, связанных плохими дорогами. Особенно это было характерно для Вологодской, Горьковской, Владимирской, Ярославской, Кировской и других областей Центральной России. В послевоенный период еще не были преодолены последствия хуторского расселения, во многих хозяйствах пашня состояла из отдельных мелких участков, порой в 1–3 га.

Удар по местному самоуправлению не мог не вызвать ответной реакции. Известны многочисленные факты, когда через 5–7 лет укрупненные колхозы делились на те же 3–5 колхозов, существовавших ранее самостоятельно. О мотивах разукрупнения свидетельствуют заявления колхозников, в которых они обычно их подробно излагали: территориальная разбросанность бригад и вызванные этим трудности в управлении хозяйствами, неодинаковый вклад бригад в общий труд коллектива, получение, несмотря на это, одинаковых доходов всеми бригадами, большая разбросанность земель.

Постановление ЦК ВКП (б) от 30 мая 1950 г. «Об укрупнении мелких колхозов и задачах партийных организаций в этом деле» обязывало партийные комитеты проводить укрупнение мелких колхозов, которые по размерам закрепленных за ними земель якобы не могли успешно развивать общественное хозяйство и принимать современную машинную технику. Как это часто практиковалось в советские годы, решение партии воплощалось в жизнь ударными методами и в задуманном масштабе было реализовано досрочно к 1951 г. При этом часто игнорировался тот факт, что постановление рекомендовало проводить широкую разъяснительную работу и соблюдать принцип добровольности путем решения данного вопроса на общих собраниях колхозников. По подсчетам И. М. Волкова, в 1949 г. в стране было 254 тыс. колхозов, а к концу 1950 г. уже 121 тыс.[234] Таким образом, число колхозов за год сократилось более чем вдвое. Несмотря на отрицательные показатели, опыт укрупнения колхозов применили для объединения совхозов в начале 50-х годов, а затем в 1954–1958 гг. Идея централизации свидетельствовала о стремлении власти полностью контролировать ситуацию в сельском хозяйстве.

Идеология приоритета общественной собственности над частной, по сути, стала служанкой экономических интересов власти. Изъятие зерна в крупных коллективных хозяйствах проходило легче, чем в мелких. И значительно легче, чем в единоличных. Это основная причина, по которой за годы четвертой пятилетки значительно расширился государственный сектор сельского хозяйства. В период с 1946 г. по 1950 г. число совхозов в стране увеличилось с 4,2 до 5 тыс., а численность работников социалистических хозяйств, соответственно, с 1,4 до 1,7 млн. чел.[235] Основным источником пополнения рабочих совхозов являлось колхозное крестьянство.

Во второй половине 40-х — начале 50-х годов работа на колхозных полях все больше напоминала трудовую повинность государству. В этом вопросе совпадают точки зрения большинства современных исследователей.[236] Колхозы не могли обеспечить крестьян необходимым прожиточным минимумом продуктов, что заставляло людей усиливать затраты труда в личных хозяйствах. В то же время государство всячески препятствовало попыткам сельских жителей расширять производство на приусадебных участках, постоянно увеличивало натуральный налог. В соответствии с принципами марксизма труд на частной земле считался несоциалистической формой производства. Таким образом, именно идеология определяла фактически антинародный курс в экономической и социальной политике. В то же время для высших слоев управления она была удобным прикрытием колоссального государственного обогащения за счет основных слоев населения.

В официальных документах второй половины 40-х годов утверждалось, что благодаря «неустанной заботе партии» сельское хозяйство и промышленность уверенно набирают темпы роста. Видимыми проявлениями заботы должны были служить отмена карточной системы и ежегодное снижение цен на продовольственные товары. Однако, отдавая государству не только прибавочную, но и значительную часть необходимого продукта, деревня переживала самые трудные годы в своей истории. Производство почти не росло, происходил массовый уход сельских жителей, особенно молодежи, в города.

Несмотря на бедственное положение деревни, государство продолжало изымать у колхозов сельскохозяйственную продукцию по символическим ценам, составлявшим 5-10 % от уровня себестоимости.[237] Лишь критическое положение в аграрном секторе побудило Совет министров СССР в ноябре 1948 г. принять постановление о мерах помощи сельскому хозяйству. Предусматривалось не только обеспечение техникой МТС, но и продажа ее колхозам, для чего начали выделять кредиты. Одним из первых постановление ограничило с 1949 г. дальнейший набор рабочей силы из колхозов для работы в промышленности, а также призыв молодежи в школы ФЗО и ремесленные училища. В постановлении выражалось беспокойство за состояние дел в сельском хозяйстве, но, независимо от этого, изменения производственных отношений не предполагалось.

Основной причиной кризиса в сельском хозяйстве было отсутствие реальной оплаты труда крестьян, которые работали за символические трудодни. Личные подсобные хозяйства, которые были основным, а нередко и единственным источником жизнеобеспечения сельских жителей, облагались обременительными натуральными и денежными налогами. Крестьяне не имели паспортов, им не полагались отпуска, пенсии, листки нетрудоспособности и т. д. Объективным основанием подобной жесткости государства в социально-экономической политике была необходимость высвободить финансовые средства для противостояния с западными странами в «холодной войне». В этом и заключалась основная сущность экономического развития последнего этапа сталинской эпохи.