"Цыганский роман (повести и рассказы)" - читать интересную книгу автора (Левкин Андрей)РУССКАЯ РАЗБОРКАГде-то после двух ночи, после того, как возле депо или же на самой станции метро "Багратионовская" прозвенел дважды громкий и жестяной электрический звонок - надо думать, сообщавший об отключении что ли тока на трассу (эта линия лежит сверху) вышли работяги. Отчего-то этот участок прямо напротив моего дома, примерно посередке перегона между "Багратионовской" и "Филевским парком" был все лето пунктом их постоянных усилий: то ли шпалы меняли или что еще. Так что через полчаса после звонка я проснулся от пристальных звуков лопаты по гравию - скрежет совка, пытающегося зацепить хоть чуть-чуть камешков, объяснять не надо, но лишний раз упомянуть - приятно. Ранее они там строили какими-то более мягкими звуками, к которым я уже привык, а от этих - проснулся, но и они входили в нормальный обиход жизни. Потом я понял, что, скорее всего, там что-то бетонировали крупно-щебенистой такой фракцией, потому что звук был несколько сыроватым. Лопаты, понятное дело, срывались со звяканьем, на рельсы падали ломы. Зато люди были при деле, кто возражает. Я опять начал засыпать, отчего уже сквозь сон - когда возникли звуки попыток разбить некие явно матерые глыбы - ущельице, в котором лежала линия метро, стало напоминать звуками каменоломню, где работают некие римские рабы. Рассвет, между тем, уже намечался со стороны Поклонной горы, и оттого особенно тяжелой и серьезной палкой вдалеке стоял обелиск Победы с прикрученной к нему отчасти и древнеримской Никой: ну, среди окружающих ландшафтов она была более римской, нежели эллинской. Я же полуспал и чуть ли не млел от того, что все это меня - не раздражает. Прожив изрядное число весьма судьбоносных колов времени в Латвии и лишь месяца четыре как эмигрировав или даже сбежав в Россию, ясен перец, я с превеликим удовольствием ощущал повсюду звуки всяческих работ, наблюдал следы производственно-строительной активности и так далее - всего этого в местностях, откуда я свалил, уже не было и в помине. Все это было в тот год, когда 12 апреля пошел снег и не растаял, а шел потом и тринадцатого, покрыв к вечеру все улицы, крыши, карнизы точь-в-точь декабрьский - пушистый и надежный. "Девочка, а разве теперь лето?" - вспоминали все анекдот о девочке на морозе в ситцевом платьице: "лето, только вот такое вот херовое" - отвечала девочка в анекдоте, а теперь все это было взаправду. Но как зима апрель был хорош. На барьерчике подземного перехода возле стекляшки-ночника на углу Никитского бульвара и Нового Арбата полуночные люди пили пиво, спрашивали друг друга о том, купили ли уже елку и поздравляли друг друга с Новым годом. Ну а теперь уже было лето, да и прежаркое. Вообще, почти полгода, что я тут уже был, мне казалось, что здесь повсеместно разлита что ли вот такая специальная чума: кайф здесь существовал постоянно, исходя то ли из почвы, то ли из любой крошки хлеба, упавшей на стол, отовсюду. Кроме как некой эпидемией объяснить я это с непривычки не мог. За окном - на путях - продолжали тюкать железом по камням и скидывать что-то слегка ухающее: шпалы что ли на рельсы. Рельсы долго и смутно резонировали. Несомненно, в природе, а также и в человеческой жизни присутствовала постоянная необходимость удовлетворения маленьких дырочек, все время открывавшихся в человеке: их что ли, как пташек, надо было кормить или же затыкать просто как обычные дырочки, чтобы изнутри не вышел воздух, тыкать-затыкать, получая от этого удовольствие. Любое действие с этими дырочками давало удовольствие, а их было много. Вот и московская жизнь пощелкивала разными маленькими штучками, тут что-то постоянно рассыхалось, высыхало, трескалось, снова отсыревало и оживало - несомненно, это запросто можно было счесть такой вот приятной новой чумой, дающей эйфорию от любых вариантов жизни, когда даже чуть ли не все встречные девушки кажутся, похоже, привлекательными всем, на них глядящим, и, несомненно, равно пригодными им даже не для легкой связи, но для вечной жизни. Утро Первое, что с утра должен сделать человек в России - выяснить, какой-такой сон снится ей сегодня. Или, со сноской на эгоцентризм, ощутить какие она сегодня имеет виды лично на тебя. Имеет же какие-то, можно ведь считать, что все, с чем приходится сталкиваться, это они, виды, и есть. Сообразив этот нехитрый момент, я осознал: пора определяться. Ну, пожил себе с полгода только что не ремарковским эмигрантом, не страдая от этого, а наоборот, но - определяться-то надо. Потому что по причине жилищной и юридической неустроенности, с которыми ничего пока не сделать, необходимо иметь полную осведомленность о данном месте - чтобы ориентироваться в здешних хитросплетениях лучше местных. Отсутствие недвижимости можно побороть лишь знанием какой-то главной тайны. Предыдущий этап вживания состоял из обитания в сквоте, работе и распознаванию мелких бытовых особенностей города Москвы, столицы РФ. Бытовые подробности и нюансы не затруднили, прежний опыт (он имелся) вполне работал и спустя 20 лет (именно тогда имелся), карты города и линий метро залегли в мозгу на полагающееся им неглавные места. А после того, как я перебрался со сквота на квартиру, стало возможным высыпаться и жить уже почти осознанно. Только уже в России. Но - что такое Россия? Никто ведь не знает что тут да как. Территория обширна, нравы разнообразны, а с 1991 года уже и непознаваемы извне: там, вовне, нет правильных новых восприятий Державы, свидетельствую - нет. Но и внутри страны тоже никто еще ничего не осознал никто же пока не представил этих описаний. Так что русские, приписанные к разным своим территориальным единицам, еще как-то вяжутся друг с другом только усилиями телевидения. А в остальном их государственная общность решительно недостоверна. Три шахтера, которые правильно лягут на рельсы, выбрав для себя по отдельной магистрали, разрежут страну на четыре части. - Не пизди - сказали мне появившиеся невесть откуда ангелы. Шахтеры-то причем? Будто ты видел в жизни хоть одного шахтера. - Я и магистралей-то этих тоже не видал, - ответил я ангелам. - А вот вы, ангелы, поспокойнее. Вас-то я разных видал. У меня своих-то не меньше девятнадцати, а вы явно из какой-то другой истории. - Мы - из нашей общей истории, - весомо ответили ангелы, но не хором, а устами одного из них, остальные же согласно кивнули. - Ага, - сказал я - вы, значит, государственными будете? Это хорошо. Русские государственные ангелы должны быть самые крутые, особенно когда в аксельбантах и ментиках. - Мы, собственно, по вашему поводу: соотечественников встречаем - что ли представился или перевел разговор старший из них, видом никак не хуже капитана. - И чего бы это вам им по месту жизни не помогать? - хмыкнул я, поскольку еще не совсем изжил некоторую латвийскую русскоязычную обиду с присущей ей нежными мыслями о том, как Историческая, Этническая и Родина-Как-Таковая бросила нас и т.п. - А смысл? - пожал плечами старший ангел и, надо признать, был прав. - То есть, вы теперь со мной так ходить и будете? - удивился я, поскольку с ангелами тогда в государстве получался явный перебор. - Ага, конечно, - дважды утвердительно сплюнул главный. - Вот уж цаца. И, оставив мне некую сущность из своей свиты, удалился во главе прочих. - Так что, собственно, вы всегда хотели узнать про Россию, но стеснялись спросить? - осведомилась сущность после двусмысленного молчания. "Все", - хотел было уже сказать я, но только пожал плечами. Ангел что ли вошел в мое затруднение, встал, отряхнул с колен невидимые крошки и, со словами "сообразишь, по дереву постучи", убыл. Типа мысли об обретенной Родине Жил я в Филях, в квартале от Горбушки (то есть, от главного рокерского ДК Горбунова и окружавшего его по выходным муз- и видео-базара), а работал на Полянке. Дороги до службы было мне полчаса, хотя и с двумя пересадками, если второй считать переход с Октябрьской кольцевой на радиальную, чтобы выйти наверх где удобнее. А полчаса времени лучше всего подходят для обдумывания одной, уместно и особо не далеко разветвляющейся за это время мысли. В этот раз я всю дорогу глядел по сторонам, желая понять - отчего это всему в большом количестве вокруг народу явно хорошо? Претензий к ним за это я не имел, ну а то, что им было хорошо - сомнений не вызывало, пусть даже и стояла душная жара, вряд ли обещавшая к вечеру хотя бы грозу, не говоря уж об очередном урагане. Люди массово решали кроссворды, весьма, судя по частому заполнению клеточек, ориентируясь в словах, из которых по крайней мере трети две к их жизни не имели ни малейшего отношения и иметь к ней отношение не предполагали. Но им это было по барабану. Что можно обнаружить в России, как только ее увидишь? Конечно, редкую обособленность, даже и не обособленность, а что ли проявленность всех и каждого. Рассуждая отчужденно, а ля примерно Кюстин, каковым в данной истории я отчасти являюсь, следует сделать вывод о том, что в отсутствии репрессивных мер народонаселение сочетается друг с другом на основе общих, но индивидуальных особенностей: толстые ходят с толстыми, меланхолики с меланхоликами, бляди с блядьми или с блядями. Тут неясно - то ли это временно, в отсутствии новой системы различений - в новом, не репрессивном времени или же просто потому, что так хочется. В самом деле - что же это за такая страна, которая спокойно и не печалясь распростилась с четвертью своих сородичей, оставшихся за ее новыми пределами, и вспоминающая о них исключительно по дурному случаю? - решил я окончательно разобраться со своими беженскими обидами. Но, что странно, здесь-то эта фраза выглядела, выглядит полной демагогией. Она решительно не может быть сказана людям, едущим, скажем, от "Багратионовской" до "Киевской", да и от "Киевской" до "Октябрьской" - тоже. А, если немного отвязаться от вида конкретных соотечественников, то ясно, что адресата у этой фразы и вовсе нет. Такие вот дела, судьба и игра природы, что за базар никто не отвечает. Очевидная версия состоит в том, что в отсутствии контроляивнимания со стороны государства в полный рост освоена главная мечта местного человека: в пустомичистом поле носится лихой мужик. Так что само понятие страны теперь есть просто ареал обитания таких мужиков, каковыми - если захотят и смогут могут считать себя и русские из мест рассеяния. То есть, российская государственность де факто становится Вселенской, что приблизит генотип новых поколений только что не к апостольскому. Здесь же становится понятной роль войн и иных мероприятий, в которых русские мочат друг друга: им же надо как-то реализовать свои естественные негативные чувства, а с чужими - не в кайф, взаимопонимания не будет. Тогда ведь уже и не чувства, а, прости Господи, поход за корыстью. Поэтому, высшей формой русского искусства всегда будут заговоры. Они ведь всегда стоят на тонком взаимопонимании - и не только группы товарищей, но и человека и его фатума, не говоря уже о непредсказуемости природы, подлянок и случаев: любая жизнь здесь есть заговор против обломов. Другой вопрос - что в основе этого тончайшего человеческого взаимопонимания, взаимоощущений? Вот я понял, что прижился в Москве, когда понял, что уже не хочу жрать тушенку. Надо полагать, я сочту себя вписанным в Духовное тело России в момент, когда мне наскучит рассуждать о подобных материях. Но любому пониманию и описанию ситуации нужен либо свой язык, либо фигура, мощно формирующая собой ситуацию. Существовал ли в данный исторический момент язык описания Державы? Нет. Но и на второй вариант претендентов не было: ни братки, ни интеллектуалы, ни младые реформаторы тут ни фига не формировали. Поскольку в этом месте мысли мой маршрут пролегал уже по дворам, окружавшим мою контору и уже виднелся рыжий кот по имени, разумеется, Чубайс, то мысль следовало завершить. Все, прочувствованное выше, не приводило к выводу ни о полной бесхребетности державы, ни о ее дрейфе к более изощренному самоописаниюисамоосознанию. Но переадресовывало ответ на роковой вопрос о том, как же страна РФ держится в целости, в гастроном "Новоарбатский", где на прилавке стоял небольшой кукольный домик, а рядом ценник: "Типа дом зайца". Ночь Занимался я тогда новостями и политикой в Интернете - что и дало мне возможность эмигрировать, пригласили. Проект оказался удачным, что не суть, но такое положение дел позволяло мне рассчитывать зацепиться в России. То есть, настоящим уведомляю, что все рассуждения данного сочинения, принадлежат не маргинальному сознанию, но сознанию вполне продвинутому и, если и озабоченному проблемами самоидентификации в стране Россия, то - с позиций серьезных, а не с мелко-бытовых. С мелко-бытовых, конечно, тоже. Короче, я закрывал свои новости в полночь и отправлялся домой через "Киевскую", какое-то время безвольно слонялся по окрестностям "Багратионовской" между магазинчиками-киосками, размышляя о том, что бы состряпать поесть, шел домой - метров двести, отделявших дом от станции метро. Жил я тогда еще один, домашние намеревались подъехать к школе, сентябрю, а еще был только июль. Все это к тому, что после возвращения домой начиналась еще одна порция суток, притом - чуть ли не магически выверенная. В час сорок две - именно что с такой пунктуальностью - отключился холодильник: вообще-то он предпочитал работать постоянно (весьма древний), отключаясь раз в три часа, минут на пять. Но - обязательно ровно в 1. 42, и то, что он, что в нем имелась столь тонкая временная чуткость, свидетельствовало о явной общей закономерности здешней жизни, ощущаемой и мной, но мной - не осознаваемой. Я, то есть, в отличие от "Юрюзани" не мог еще понять - в какую минуту что мне следует делать. Зато было ясно, что эта закономерность-то и является объективной реальностью: потому что ею и может быть только то, что не замечается, проходит мимо. Иначе ведь, при наличии реакций человека на возбудители, можно говорить о солипсизме, о первородстве его рефлексий, жизнь мнимо объективизирующих или, хотя бы, искажающих, прибирая ее к рукам. А тогда что уж это за реальность. Далее все шло примерно так же. Я приходил примерно в час двадцать, в час двадцать пять снова лязгал лифт - приезжал с работы сосед. В два часа 20 минут взвивались те самые два звонка на "Багратионовской", в два часа тридцать пять минут - столь же точно и ежедневно - взвывала автомобильная сигнализация: где-то за линией метро, примерно на Олеко Дундича. Мне даже показалось, что некто просто использует сигнализацию как будильник, но, прислушавшись, я понял, что визжат-то все время по-разному. Это заставило сменить гипотезу и предположить, что ровно в это время некто приезжает с работы на служебном автобусе и, будучи по обыкновению пьяным в дым, валится возле подъезда на ближайшую, припаркованную там тачку. Далее, примерно в 3.15 вверх и вниз по ул.Сеславинской от "Багратионовской" к "Филевскому парку" и обратно в любую погоду проезжала поливалка, а потом все относительно стихало до 5.15, когда на "Багратионовской" вновь визжали два звонка, сообщавшие, надо полагать, что к линии подключили ток и что-то там поехало, то есть - наступили утро, день. Таким образом, стало ясно, что устройство московской жизни во времени не оставляет ни щелочки для рассуждений отвлеченного характера, поскольку все оно плотно заполнено человеческой жизнью и ее звуками. Там, откуда Там, откуда я приехал, времени уже вообще не было. Не говоря уже о том, что там и история не накапливалась, потому что там никто не оставлял следов. В Риге были когда-то немцы, прожили семь веков, исчезли в 1940-ом моментально, сообща - как лемминги. Раньше были шведы, тоже ушли; чуть ли не триста лет была Россия, и от нее мало что осталось. Город, значит, получался построенный никем. А латыши, когда им обломилась власть, спилили даже деревья, выросшие вокруг пня, оставшегося от вяза, посаженого еще Петром Алексеичем. Извели все тополя - чтобы, значит, не засоряли город пухом, хотя, кончено, чтобы никаких тут "типично российских пейзажей". Так же и по тем же причинам обошлись с заводами и прочими инородческими выдумками: скажем, из мединститутского выпуска примерно моего возраста (лет сорока) в городе теперь осталось два человека, а было - триста пятьдесят. Первое, на чем они оторвались - закрашивали русские половинки в названиях улиц (были: сверху по-латышски, снизу по-русски), особенно сильно акция выглядела в Московском форштадте, там же всякие ул. Пушкина, Тургенева, Гоголя, которые на латышском остались, а вместо русских букв - кривая полоса краски примерно сине-голубого цвета. Все дома, построенные за восемьсот лет, получили своих от Сотворения Мира латышских владельцев, был издан учебник по истории для 5-го класса, где есть карта "Латвия в ледниковый период", на которой обозначен город Рига, который стал теперь делаться местом жизни мертвых. Это красиво: какие-то постоянные сумерки, весной и осенью почти нет солнца, пейзажи центра города, особенно вдоль канала, схожи с пейзажами многочисленных городских кладбищ, которые чтут и подстригают. На брегу канала высится схожее с крематорием здание Национальной оперы, еще и громадная труба неизвестного назначения рядом и статуя командора-композитора Калныньша через канал. У латышей эти наклонности, что ли, родовые. В свою прошлую независимость они разворотили Старый город и втиснули в него громадное министерское здание, а другое, такое же, установили вместо парка. В тот раз они изваяли еще и несколько типовых школ, похожих на уменьшенные министерские здания, а также - апофеозом - крематорий, закончить который не успели. Понятно, что крематорий и стал первым зданием, достроенным во второй независимости. Чуть ли не единственным на десятилетие. А на могильных же плитах теперь можно делать надписи только на латышском, как собственно и всюду в остальной стране. Первые этажи домов в центре стали быть занятыми фирменными лавками, чем центрее - тем более широкоформатны витрины, ослепительнее холодное освещение, ярче цветные глянцевые вещи внутри и пустота. Улицы освещаются витринами сильнее, чем фонарями. Вообще, там же всегда было так, что если кто и чувствовал себе счастливым, то - вчера. То есть, наутро или дня через два, или через месяц-год, он ощущал, что, вот, был же счастлив. А чтобы в тот же день, - нет. То есть, чтобы простой бытовой факт: учащалось дыхание, пульс как-то бился-скакал, адреналин и гоп-гоп-труляля. Нет, ни хрена. Почему-то в Риге всегда были возможны только личные истории - конечно, перевранные. Тот же Эйзенштейн, самый знаменитый по местным меркам рижанин хрен поймешь, за кого его там принимают. Еще кучка бывших рижан, от которых осталась только оболочка: имя, фамилия, профессия. Даже без имени: скрипач Кремер, танцор Барышников. Чемпион мира Таль. Космонавт Соловьев. А я однажды обнаружил, что учился в той же школе, что и поэт Игорь Чиннов (эмигрировал в Америку, еще до войны, теперь уже умер). Недавно, совсем случайно обнаружил - притом, что Чиннова знал давно ("колючая проволока из мертвых ласточек..." - так там примерно и есть). Через несколько лет после 1991-го Рига сдвинулась уже просто в объекты неживой природы: некая схема отношений, положенных городу, отрабатывалась, но что ли механически, людей при этом особо не предполагая. Жизнь стала держаться на пересказах из чужой жизни: люди, рассказывающие о музыке, держались так, будто сами ее сочинили, диджеи косили под музыкантов, кино-видео-обозреватели явно сами сняли все, о чем болтали. Удивительно, как все это быстро произошло. Людей отрезали от чего-то, и время, которое им видно, становится короче. Далее, чем через месяц-два, жизнь уже не была видна. Зато стало ясно, что если люди живут в короткой истории, то все их кайфы - простые: они могут выбрать - стать лавочником или резонером. Это обидно с возвышенной точки зрения: выходит, что отчуждение людей от государства превращает их в тушки? А душа - дичает. Ей же хочется к чему-то иметь отношение, а к чему? К метрополии? - Но что ей теперь метрополия, что она ей? К чему-то реальному и своему? - А где возьмешь? Город и тот спиздили: дома стоят, улицы тоже есть, а города нет и живет в нем никто. Никто Кажется, этот никто имеет вид небольшого сдвига в воздухе: так примерно выглядит стекло в воде, или же трещина в стекле: невидимая, просто чуть ломающая перспективу. Надо полагать, время от времени он появляется в городе - и от него, примерно треугольником, исходит даже и не свет, а легкое отсутствие тишины, воспринимаемое как шум крови в ушах, но внешнего, удаляющегося происхождения. Он, никто, летит примерно на высоте пятого-шестого этажей с громадной скоростью, и видит плоские картинки людей. Мгновенно оценивает их цвет и всю путаницу ниточек, исходивших из них и прикреплявшихся к другим людям, домам и вещам, находящимся вне пределов улицы. Оценивает не для того, чтобы относиться к ним так или иначе, но просто так: столь же инстинктивно запоминая их всех в подробностях. И - отдавая, выстреливая в ответ нечто простое, как если бы эта плоская картинка в его глазах на мгновение бы побелела, накрытая белой прозрачной бумагой - вроде пергамента, моментально испарившегося от соприкосновения с улицей. Утро - Ну что, узрел свою бессмертную душу? - осведомился приставленный ко мне ангел, когда я с утра, еще полусонный, вывалился на кухню курить сигарету. - Тебе тут как, не обижают? - Обижают, - зевнул я. - Но пока терпеть можно. Кидают - пока умеренно. Перспективы - смутны, но настоящее приятно. Во всей квартире было очень светло - хозяева из экономии оклеили всю ее однотипными белыми какими-то полу-обоями служебно-хозяйственного вида. А еще и окна выходили примерно на юг, до Поклонной же горы не стояло ничего такого, чтобы загораживать свет. - И что, варианты ищешь? - все зачем-то осведомлялся ангел. - Ищу, конечно. - А семья что? - В августе приедут. Вообще, я же тут уже почти полгода, чего ж это вы теперь только объявились? И хуже было. - А смысл? - кажется, этот вопрос был у них основным, зато - уместным всегда. - А что ты про вписывание? Поможешь? Мне, на самом-то деле, много не надо. - Что я тебе, золотая рыба? - А смысл в тебе тогда какой? - Устанавливается опытным путем. Например, спрашивай. - Как тут, например, теперь с таинствами и тайнами? - В смысле? - Ну, типа русской души, например. - Да хоть... сколько угодно. - Тогда - расскажи код. - Ты что, серьезно? - удивился он вполне искренне - Ну и дурак. У тебя и так все в порядке, чтобы вписаться. Не лезь, слушай - тебе же здесь хорошо? - Хорошо. - Вот и не лезь. Хотя, твое дело. Ладно, я тебя отрезюмировал. Бывай. - Чего сделал? - А ты думал? На каждого, кто попал на нашу территорию, заполняется формулярчик. И резюме - оставить или выкинуть. Покруче, чем в ментах регистрироваться. Можешь оставаться, радуйся. - А помочь? Тебя же мне в ангелы назначили? - Да охранники мы, а не хранители. Не вас, а от вас охраняем. - Погоди... скажи хоть, где тут за телефон платят? За междугородний? - В Сбербанке, где еще? - А где здесь поблизости? - У старушек возле подъезда спроси. Имеешь право спросить у старушек. Пока много прав имеешь. Станешь выкобениваться - будем корешки отрывать. Все оторвем - назад отправим, в Африке тебе родину сделаем. И не забывай - за каждым, живущим здесь, постоянно следят 38 ангелов, понимаешь. Версия Итак, в первые месяцы после приезда я обращал внимание на то, что люди, с которыми сталкиваешься за день в весьма громадном количестве, они не скрываются. То есть, они считают возможным быть такими, какие есть - не думая, конечно, об этом. А просто - крановщица так крановщица, слесарь есть слесарь, интеллигент это в шляпе. Они не изобретали из себя - в европейской как бы манере - нечто усредненное, неразличимое по части профессиональных, имущественных, образовательных и прочих признаков: ну выпимши и выпимши. Своих отличий от других они не ощущали, а угадайка не была здесь распространена. Уж и не знаю, отчего это так: то ли между своими можно не стесняться и гулять какой есть, то ли была здесь в природе некая сила, которая давала им возможность не переживать по своему поводу, не тратить времяисилы на то, чтобы прикидываться, но делала их вполне удовлетворенными собой и своим местом в этом, например, метро. То есть, по логике вещей, в российском мире все должно было тяготеть к оперированию некими знаками. Или здесь было ощущение множества вариантов жизни: надо полагать, тут в семьях друг к другу никто особо-то не притирался, а пары либо устанавливались, либо рассыпались. Конечно, столь откровенная открытость могла быть просто особенностью громадного города, где требовалась для быстрого опознания собеседника или себя самого в новой ситуации. Но этот вариант не отменял удивления перед отчетливостью всякого человека, идущего навстречу. Может быть, всякая группа здесь формулировала, производила на свет собственные значки, знаки, типажи, к которым затем старательно тяготела? Это бы вполне укладывалось в обычную социальную психологию, когда бы не опровергалось физиологически. В таких вариантах всегда ведь присутствует желание обособиться от ранжира, отодрать с себя значок, знак принадлежности к некоему типу жизни - даже и не для того, чтобы ощутить некую свободу, но чтобы испытать сладкую боль, как обдирая со ссадины присохшую кровь. Чтобы вспомнить и почувствовать себя. Здесь же намека на желания не было, подобное поведение было явно не свойственно этой культуре. Хотя бы потому, что эмоциональное отторжение в ней сильнее аргументированных претензий. В толпе казалось даже, что определенность всех типов российских обитателей в границах собственных тел и жизней является следствием того, что в гимне государства слов как не было, так и вряд ли и отыщутся. Впрочем, сейчас не было никого, в чей адрес их можно было бы произносить. Теперь, после освобождения личных заморочек людей - ранее сглаженных идеологией, Россия сделалась чуть ли не насквозь знаковой, оттого повсеместно равноправной, будто белены объелась. И никто не воспринимал себя как некую обобщенность. Смена эпохи и способа хозяйствования заставила людей ерзать, чтобы устроиться удобнее: им требовалось новое ранжирование. Но в него смогла войти пока лишь малая часть знаков, имевших хождение на территории страны. А часть прежних упала под стол, как читаные газеты, новые - объединяли невесть кого, поскольку были не врожденными, но приобретенными в ходе перемены способа хозяйствования. Архаика, конечно, осталась нетронутой. Вот на переходе от "Арбатской" Покровской линии на "Боровицкую", уже внизу - после переходного мостика, на сходе с правого эскалатора есть высокий служебный ящик, пожарный что ли, за которым - выемка, открытый чуланчик. В чуланчике, всякий в свое время, как в часах в Праге в окошке, появляется очередной персонаж: монах с ящиком, старушка "на похороны", девочка-сиротка. Иногда - в свой день и час - там стоит невысокий человек в брезентовом плаще, старик как старик, стоящий в подобных местах, только у него груди табличка - фанерная: дощечка, на которой лиловым фломастером написано - "Слепой". Конечно, здешние люди превратились в нечто более отчетливое, нежели при совке, что и дает им выжить в уме и разуме без государственной идеи, идеологии и крыши. Наступивший эон времени казался опасным этой свободой, несколько радиоактивной - отчего возникало странное ощущение: будто бы Град Небесный приблизился к граду земному настолько близко, что все записываемые сейчас кем угодно любые глупости впоследствии, по завершении этого халявно-радиоактивного эона, окажутся запредельными правдой и тайной. А наличие некой бестелесной иерархии, не имеющей внятных и зафиксированных обществом черт и правил, было очевидно - хотя бы оттого лишь, что мысль о ней приходила в голову. То есть, я должен был разобраться с тем, где нахожусь, не только затем, чтобы надежно зарабатывать деньги, но и чтобы не привозить семью неведомо куда. Впрочем, тут я не волновался. Шестилетний сын, как бы совсем здесь иностранец, он в России раньше не был, определил, разумеется, Арбат как улицу Макдональдса, и полагал, что чугунный человек с палки на Поклонной горе, на этой палке в сумерках загорается сигнальный красный огонь, - это Робин, который зажигает огонь, чтобы позвать Бэтмена. Но он же, в другие сумерки глядел как медленно ползет от "Багратионовской" к "Филевскому парку" поезд, в вагонах уже зажегся свет, и крикнул: "смотри, как он красиво ползет", и вздохнул, обобщая: "как здесь красиво" - хотя, собственно, район не давал особых оснований к такому вздоху. Что-то он такое тоже ощутил. На почту Вокруг дома был внутренний город - один из многих московских: закрытый от любых внешних дел, улиц, площадей и всего прочего. Дома выгораживали крупные и разветвленные внутренние дворы кварталов, там росли деревья, были всякие домишки и детсадики. Деревья были большими, тяжелыми. Город же добирался в эти вовсе не окраинные края только по ниточке метро, продуктами и товарами во все три "Горбушки" (кроме музыкальной имелись еще электротовары и рынок). Любой такой внутренний город был явно куда более тайным, чем китайский императорский. При этом - коллективный, общинный, только что не приходской. На удалении лишь двух-трех километров от своего источника государственные новости превращались здесь в отчужденный объект, уже вполне расфасованный, как в джутовой мешковине. Привезенный хоть из Индии, хоть из Махачкалы, торгуют которым с грузовиков на развес, отряхивая с вестей-новостей прилипшую-присохшую к ним землю-кровь. Конечно, сырая затененность дворов, совсем прикрытых от неба листвой, с - где ржавыми, где раскрашенными, но в любом случае не обладающими геометрической чистотой - карусельками. Был рабочий день, так что музыкальная "Горбушка" не действовала, и народу в округе было мало. Старуха вот копалась в горе черной земли, высыпанной из грузовика: для домашних цветков или же копала червей на продажу мужикам, чтобы те ловили в протекающей рядом реке проплывающую мимо рыбу. Это было место, где девочки переходят в старушек через стадию дур бесполезных - похоже, в этих районах с ними происходило непременно так. А до того - пространство их девичьих кайфов представлялось невозможным для восприятия, да и поляны кайфа их пацанов - тоже. Непонятно, какую роль в нем исполняла необходимость какой-либо свободы: возможно, они обходились просто неким растиражированным набором раздражителей. При этом было непонятно отличают ли они еду от траханья, траханье от питья пива - или же разными средствами удовлетворялась одна потребность, не имеющая особенных претензий и удовлетворяемая способом все равно каким. Если так, то эта неразборчивая единственность происходила из этого, любого подобного внутреннего города - сырого, полутемного, расположенного в пяти шагах от любой автобусной остановки в двух-трех, да хоть и десяти перегонах от любой станции метро в неважно скольких станциях от центра. В зелени вокруг, словом, все дело, в карусельках и еще - из окон должны греметь кастрюли, литься в раковины вода, должно пахнуть теплыми тряпками из подвалов. Эти разные, но единородные вещества, штуки и звуки, безусловно и незаметно входили в согласие и резонанс, повторяющие своими линиями кайфы любой девочки - уже с детства, делая ее здоровым придатком своего района, где ее молодое мясо - где-то между булочной и домофоном - ласкали, нагнув возле лавочки: голову на предплечья, предплечья на спинку лавочки. В чем, конечно, не было никакой специальной намеренности, но лишь сладкая взаимная необходимость следовать принятому ходу жизни и, возможно, удовольствие, что и связывало жизнь личную и общинную. Потому что создавая совокупно ее общее и постоянное влажное по ходу движений тело, которое любит себя и от которого пахнет потом, запах которого меняется от детства к старости. Наличие невидимой на ощупь иерархии возраста могло бы показаться полезным - ощущая ее наличие, можно было бы найти там поддержку и понимание. Но эта, простейшая из всех иерархий, скорее пугала формой своего половинного присутствия в жизни - не составляя этот мир, она не была и отчужденной от него. То есть, была ущербна. Оставалось только еще более утвердиться во мнении, что все, что существует реально, существует невидимо, а иначе - просто сочинено человеческими чувствами. Как любой психолог, куда уж психотерапевт, опускает пациента даже и не овеществлением его души, но уже и самим предположением о такой возможности. Впрочем, кому ж не ясно, что здесь все психоаналитики заводятся от московской дворовой-домовой сырости. И всякий вечер все московские психоаналитики рассиживают под теплыми лампами возле окон всех квартир всех домов всех этих дворов и страдают - потому, что в здешних местностях, что ни Венера в мехах - так всегда кошка, а люди - жгут тряпки и смеются. Ефимыч и девочка После того, как уплатил за телефон, я возвращался гордым: от того, что отделение Сбербанка было найдено, а также - потому, что акт уплаты был совершен и - более всего - мне удалось втюхать девушке роковую 50-тысячную бумажку, втюханную мне в качестве гонорара (хотя и с извинениями) в редакции журнала "Пушкин" - бумажка вроде бы хождение имела, только ходила плохо уже года три, отчего их (мне их шесть штук ввернули) не принимали почти нигде, кроме государственных учреждений и книжных магазинов. Но я и в госучреждения не верил, отчего был рад, что на почте - сошло. И вот, в одном из дворов с раскоряченной каруселью из железных труб, я увидел на лавочке в тенечке странную парочку: мужик с девочкой - специальной какой-то девочкой, да и мужик был странным, клочковатым; носатый, поживший явно не без смысла. Девочка же, в белых носочках, голубеньком платьице, чистый ангелок, верно сомлела от июльского раннего дня и лежала русой головкой своей на холщовых, не первой свежести коленях старца и дремала. Возможно, это могло оказаться видением, которому вполне способствовал аскетизм моей нынешней жизни с отяжелевшими яйцами. Что до последних, то здесь интересно - тяжесть приходила и уходила какими-то волнами, рассасываясь неприметным образом - вне физиологических к тому причин. Видимо, это и называлось сублимацией, происходившей, однако, не в тяжелом физическом либо умственном труде, но тайным благорастворением похоти в июльской благодати. Для того, видимо, и созданной, чтобы выводить внутренние напряжения и обостренность чувств вовне способом, неизвестным науке. И это так, потому что сия июльская благодать не могла быть следствием только лишь погодных условий и свойств воздуха, при всех их несомненных достоинствах и исключительных запахах. Так что на эту парочку, которая видением все же не оказалась, следовало обратить внимание. Я сел на соседнюю скамейку, на ту часть, что ближе к ним. Было понятно, что мужик молча не усидит. Не прошло и пяти минут (по сигаретному времени), как он повернулся в мою сторону и осторожно, шепотом: "Это волшебная девочка - сказал он. - Была однажды давным-давно пьеса: НЕУДАЧНЫЙ СПЕКТАКЛЬ. Там на сцену по очереди выходили Петраков-Горбунов, Притыкин, Макаров, Серпухов и Курова, они все говорили о том, что им плохо, что их мутит, после чего они блевали прямо на сцену и убегали. А после них всех вышла маленькая девочка, которая сказала: "Папа просил передать вам всем, что театр закрывается. Нас всех тошнит!" тут занавес падал, потому что больше уже никого не оставалось, но девочка-то, между тем, и не блевала". - С тех пор прошло много-много лет, а девочка эта маленькой девочкой так и осталась, и это не дефект, а потому что в любом государстве его душой всегда бывает маленькая девочка или девушка: потому что народ страны всегда должен тайно желать девочку своей страны, а иначе и страны нету никакой. - Но кто же втайне даже от себя самого не возжелает такую маленькую славную девочку в голубом платьице и белых носочках, чистого ангелочка? - Вот! - важно ответил мужик. - Кому не положено - тот не возжелает, а кто возжелает, тот, значит, и свой. Она ж нам вроде Родины. А кто не свой, но возжелает - тому пиздюлей. Защита Отечества называется, понял? - И что же, возжелаешь, и она даст? - А я при ней зачем? Затем и приставлен, чтобы не давала. А то что же это за Родина тогда получится такая? Дай закурить, я тебе про нее и другие истории расскажу. Он закурил и рассказал некоторое количество известных, в общем-то, историй про маленькую девочку-родину, которые все же следует свести вместе хотя бы по историко-библиографической необходимости. Маленькая девочка с розовым бантиком подходит к палатке, где продают пирожки: Продавщица: "C мясом или с капустой?" Девочка: "ДААААА!". Женщина привела к врачу дочку: "Доктор, помогите, у нее глазки все время выпучены и улыбка с лица не сходит", а тот - "А вы ей косички послабее заплетать не пробовали?". "Она в детстве была такой страшной, что ей на шею вешали котлету, чтобы с ней собаки играли". Сидит девочка в песочнице и слушает радио: "... погибло шесть человек, госпитализировано сто пятьдесят, мэр Москвы взял под личный контроль проведение восстановительных работ..." - Вот уж чихнула, так чихнула... Маленькая девочка сидит в песочнице и, чавкая, что-то жует. Мама: "Что это ты ешь?" "Не знаю, само приползло". Маленькая, но уже оформившаяся девочка, лет так 12-14, прыгает через скакалку. Идет пьяный мужик: "Хули ты прыгаешь? Тебе уже ебаться пора". "А одно другому не мешает". Мужчина заходит во двор и видит: там бегает лысая девочка с бантиком на голове "Ой, маленькая, а как у тебя бантик держится?", "А так - как прибили гвоздиком, так и держится!" - Гриш, ты еще не рассказал мою любимую, про то, как снег идет, холодно, а я в одном ситцевом платьице на автобусную остановку выхожу, в беленьких носочках и сандаликах - открыла свои голубые глаза та еще девочка лет этак 12-14 - А мужик один мне и говорит, "девочка, ты что, лето разве?" А я: "конечно, лето". - Да снег же идет, минус десять, какое ж лето, девочка? - А вот такое вот херовое лето.... Ефимыч строго оглядел меня - надо полагать, тем же взором он бы исследовал меня, когда бы он сидел на крыльце, а я бы, проходя мимо его избы, спросил у него самогона. - Что, хочется? - спросил он строго, но сочувственно. - А то - сознался я, уж больно девочка была симпатичной, да и то период аскетизма сказывался в этих сырых окрестностях с несомненной обостренностью.... - То-то, - удовлетворенно подвигал носом Ефимыч, - А нельзя. Родина потому что. На всех - одна. Русская Годзилла Вот, кстати, что мне стало понятно, едва я приехал со стороны: все это легендарно-фольклорное российское казнокрадство и т.д. прочая коррупция были, конечно, связаны не с жаждой личного обогащения, но с полной непроницаемостью будущего. Оно, будущее, здесь выглядело самой несомненной бездной. Вывод выглядит весьма легким, зато он верный. Хотя бы потому, что сама эта бездность будущего заставляла понять, что так оно было устроено не по каким-то человеческим причинам. Люди бы, в конце концов, себе бы ровное будущее сделали бы, сама бы она, эта ровность, в конце концов, утопталась. Но - нет. Так что можно было и не обременять себя иллюзиями по части прогресса человечества, либерализма и демократических свобод, а просто принять в виде природного факта, что ее, стабильностиинадежности, в России и быть не может. А вот прийти с утра и уши отрезать - могут запросто. Держава, иначе не скажешь, подлежала постоянному влиянию чего-то, чего ни понять, ни объяснить себе не могла. Что ли являлась объектом постоянного внимания неизвестной субстанции или даже субъекта. Субъект этот не всегда был склонен к деятельности, но я не мог понять, связаны ли его телодвижения с его каким-то настроением. Его активность, которая то возбуждалась, то затухала, не предполагала общеприродных ритмических оснований. Кто-то, короче, время от времени выходил из лесу и производил набеги на некоторые, условно говоря умственные и прочие культурные нивыипосевы государства. Вместе же все это держалось исключительно в силу иллюзии и инерционности: один был в силе, затем отправился в ссылку, на его штатное место приходил другой. Исторический же фон состоял просто из постоянного неустойчивого равновесия всех и вся, что вредило образованию элиты, но способствовало наличию вакансий. Вопрос же цивилизованности состоял тут не более чем в количестве елок-палок, определявших очередную историческую поляну, всегда беззащитную перед тем, кто потом снова выйдет из леса. В это время я уже понимал, что любое внешнее воздействие любых формы и вида в России немедленно вочеловечится. Отлично, понимал я. Если есть такие возмущения, которые в считанные часы могут изменить судьбы и ход жизнь практически любого человека, пусть даже тихо закопавшегося в свой небольшой земельный надел, то это должно быть круче даже, чем Церетели и почти как Годзилла. Учитывая же, что Россия узнала о Японии позже, чем с ней постоянно начали происходить такие истории, то это не Годзилла, а ее старший брат или сестренка. Невидимый/ая, но оттого еще более грозный, грозная. Национальныеинародныеисвои. Потому что - в самом деле, что я, как беженец на родину, имею для ее опознания? Страна есть, государство тоже, имеются русские, которые испытывают постоянные сложности своего бытия. Здесь все всегда как бы в получасе до появления этого самого Годзиллы или как он тут называется. Годзилла тут всегда уже вышел и уже идет. Ладно, Змей-Горыныч. Едет за Прынцессой. Что же тогда сохраняет это государство как таковое? Власть, она зависит от личных движений этого субъекта. История тут всегда имела обратную силу. Литература, наука и искусства тоже не при чем, потому что с ними, как с философией - она в России школ не имеет, но всегда есть доведение личных усилий самопознания до состояния анатомико-топографической карты окрестностей личного мозга. Карты не далее, чем губернской. Язык? Он не удержит говорящих на нем в русских и десятка лет: все эти сказки об эмигрантах, вечно лелеявших в себе Россию - бред, они уже русские не более, чем водка в смирновских бутылках, не говоря уже о том, что русский будет пить не смирновку, а то, что продавщица в ларьке посоветует. Принцип принадлежности тут был другим. Каким-то очень простым, чуть ли не сводился к привычке. Но - принадлежать кому, чему? Как? Чем? Говорит Арефьев В субботу - какую-то одну из летних суббот - мне встретился г-н Арефьев, по жизни всегда занимавшийся чем-то трудноуловимым и, возможно, отвратительным - вроде PR-обслуживания не знаю уж кого. Был он растрепан так, как обычно по субботам растрепаны и в обносках сотрудники полурежимных контор - в том смысле режимных, что на работу надо ходить в костюмах и чистых башмаках. При этом Арефьев был несомненно пьян. Точнее - неторопливо и с удовольствием выхаживал пивом вчерашнюю заветную-обетованную пятничную пьянку. Мы взяли пива и маленькую водки, сели на парапетик подземного перехода - это было на Новом Арбате, напротив "Художественного", с той стороны, где ночная стекляшка. "Понимаешь, - начал Арефьев, даже не воодушевившись, а продлевая свое прежнее воодушевление, - последнее время они все чаще звонят и каждый раз говорят, что остается все меньше времени". "Арефьев, - говорят олигархи неуклюжими словами - отдаешь ли ты себе отчет в том, что - приближается?" "Да, - отвечаю я, - отдаю, конечно". "Ну, так, - говорят они еще более тупо, ибо понимают, что им все это неприятнее, чем мне, хотя на самом деле это может быть и не так. Вчера тоже позвонили, за четверть часа до конца работы. В пятницу! Ушел я домой, настроение поганое, иду примерно сюда, к Арбатской и хреново мне. Был ведь я чисто труженик, был я еще честный человек, по самой природе не был агитатором, а вот докатился же... Это как Джаба Иоселиани сказал: "Демократия это вам не в Русском бистро сидеть". Или типа не лобио кушать. Мы же конкретно делаем юродивых. Называется - разработкой национальной идеи, но у нас же главное, чтобы в стране был юродивый в размер всему государству. Есть главный юродивый - есть исторический период, нет - пардон. И еду я свои две остановки по серой ветке и думаю, что с каждым днем дела все хуже. Проектик наш затеяли в темные восьмидесятые, не вспомнить уже кто - тогда чем только таинственным не занимались. В те годы некоторые главные товарищи, - Г. и Ш., а впоследствии и другие, полагали, что Западный Образ Мысли, который наступит у нас через бытовые предметы, сделает невозможным все российское безумие. Мы, словом, были не хуже разработчиков какого-нибудь психотропного оружия: поощряли нас не хуже. Про юродивых мы говорили между своими, конечно, а так - строили государственные кадры. Вроде первой некоммунистической партии Новой России, а между собой: "Юродивый РФ ради". И что странно: провал за провалом, а никто, кроме нас, их провалами не числил. С точки зрения исторической и государственной все было отвратно: сатирики немедленно надувались что твой президент; что ни колдун, так Мефистофель; у астрологов не сходилось ни хрена, о чем никто не вспоминал, а музыканты либо падали из окон, либо уходили в чес. С политиками было лучше, потому что с них спрос какой - что получится то и ладно. Там другая беда - нужны четкие государственные ориентиры, а нету. На фига вкладываться в человека, который через полгода сядет в Лефортово? Тогда начали раскручивать прессу. Но можно ли сделать народных юродивых из журналистов К-ли, Д-ко или М-на? Нельзя, хотя процесс и продолжается. Но русский юродивый и телевидение - вещи несовместные. Вот С-ын, едва в кадр влез... Ведь что такое русский юродивый? Это тот, о котором думают, о нем не думая, но все время помня. Где взять? Дело даже до того дошло, что пили мы однажды с коллегами водовку на Сухаревской в чебуречной, а они: "слушай, Федор, а давай мы тебя в герои определим? Тебе сорок только, как дела делаются - сам знаешь. Имя подходящее". "Ну, - я им, - скучно быть смелым. Не чувствую в себе основополагающей идеи". Вот и никто ее не чувствовал, часа два там простояли, а так и не ощутили хотя бы ее малейшего колыхания. Ни в душах, ни в окружающем пространстве. Но чебуреки там по-прежнему хорошие. Не смертельные, то есть. На эстрадных подрабатывали, нам же из любого звезду сделать - плюнуть. Но - за державу обидно. Раньше ведь едет себе Иван Яковлевич из Смоленска в Москву, а слава его впереди бежит и распространяет известие, что едет, вот пророк, и целых сорок три года Иван Яковлевич предсказывает и пророчествует, а после от его гроба щепки отгрызают, и несколько лет на могиле по двадцати панихид в день служат. А теперь где в России найдешь человека, который скажет: "Без працы не бенды калалацы" и все проникнутся, и съежатся от истины? Тут и Порфирия Иванова уже не найти. Где поручик Ржевский? Где Наташа Ростова? Где Аня что ли Вырубова? Как тут не переживать олигархам, конечно, вот-вот все накроется. И здесь, по мере удаления меня от центра государства российского - я ехал примерно уже возле "Сокола" - рухнуло на меня просветление. Несомненно, это было оно: я, Федор Арефьев, воочию обнаружил, увидя: напротив меня сидела пара средних лет и примерно неопределенного класса. Они были вполне милы, возможно - даже приветливы. Он читал "Аргументы и факты", а она, вроде, Синди Шелдон. Вот что я понял: если посадить типа них перед камерой, правильных и уютных - пусть они все время говорят о жизни, рассказывают о чем угодно, отвечают на вопросы... Тогда ведь от их речей шаг влево, шаг вправо - вот же она и национальная идея, вот оно - счастье. Причем - то же, что и всегда. Так что мы сейчас устроим... только отпуска отгуляем. Но тебе-то что, обратно уедешь. Зато знаешь, в чем будет дело. Уезжать я отказался. Где я? С утра, наступившего после субботы с Арефьевым, предположительно это было воскресное утро, я уже совершенно уверился в том, что основой этой страны является любовь к заговорам - как в теории, так и на практике. И я не думаю, что любовь эта была пустой и бессмысленной, уж, по крайней мере она заставляла население страны лишний раз внутренне взглянуть на все ее территории. Тем более что, руководствуясь таким подходом к жизни можно было оформить и саму твою жизнь. А это не вредно, потому что способствует бдительности. Исходя хотя бы уже из этой любви, было понятно, что в России навсегда будут чужими все иностранцы: мысль кажется банальной, а между тем это ведь вовсе не общее место. Конечно, здесь этому способствуют органы внутренних дел, реализующие естественную историко-генетическую линию и сохраняя устойчивость государства - скорее, принципиальную. А то, что деятельность органов всегда выглядит несколько преувеличенной, лишь доказывает постоянное присутствие этнической тайны - не осознаваемой рационально, но требующей именно преувеличенной реакции коллективного бессознательного. Инородец в иррационально-национальном смысле должен быть любым способом отмаркирован. Зато и своим тут может стать кто угодно. Если заразится этим бессознательным. То есть, надо это бессознательное как-то подцепить. Обезвоженность психики, которая сильна после волны сенсорных ощущений, например - после вчерашнего, позволяет, если превозмочь ее неудобства, обнаружить невидимые ниточки-линеечки связей между источниками злобы, довлеющей дню. Но эта злоба еще и искажает округу этими возникающими связями. Ну, а поскольку округа и без того искажена уже дальше некуда, то весь ход жизни тут предполагает чудовищную изощренность поведения, если не назвать ее разнузданностью или раздолбайством. Обезвоженность, причем, дает ощутить не только ежедневные новости, но и расходящиеся в ширину и глубину ниточки семейств и знакомств, запутывающие в одну сеть все возраста и всех людей, так что с непривычки входить в отношения с отдельным человеком представляется невозможным. Главное понять, что эти связи и тонкие различия между людьми ими самими и произведены, значит, за человека тут держать лишь того, кто вместе с тобой участвовал в производстве некоего припека, пусть даже просто за болтовней за тремя стаканами чая. Что же тогда регулирует их жизнь? Закон и Конституция? Но здесь бессмысленно говорить о законе: в каждом деле всегда есть обстоятельства, истец и ответчики - которые называются так только в зале суда, а по жизни имеют внешний вид, жизнь и обстоятельства. В суде все это всегда будет изложено криво: уж как запишут, а и как перескажешь свои обстоятельства? И все это понимают, так что никого не убедит приговор судейки, которая с полгода как с юрфака. Кто тогда оценивает то, что и как происходит? И на каких основаниях он это сделает? Кто тут оценивает меру лжи и правды? Откуда берется ощущение того, что такая оценка всегда существует - по любому поводу? Притом, что никаких общих уложений нет? И это круто, круто! Реконструкция Князя Мягкая, когда ненавязчивая, а когда - еще как согласованность всех жителей этой страны предполагала некое гипотетическое лицо, пусть даже сменяющееся, но которого теперь не было. Совместная дрожжевая жизнь предполагала постоянное действие чего-то без признаков и атрибутов - чего-то такого, чьи пути решительно неисповедимы. Так что в России всегда примут тирана, он и покажется этим, без признаков, с единственным атрибутом - силы, которой может и не быть вовсе, но - отсутствие у него человеческих качеств даст пустоту, ощущаемую людьми, следовательно - силу. И люди будут рады, что в их жизнь вошло нечто непредусмотренное, но знакомое: их жизнь привычно не учитывающее. То есть другого порядка Нечто - пусть их и убивающее, но тем вернее они будут счастливы, потому что иной порядок коснулся их жизни. Тут вряд ли подразумевался некий тихий старец, появление предполагалось кого-то строгого. Потому что в этой культуре сохранялась штука очень сильной силы: православная апофатика. Это не о ее наличии в нынешнем церковном быту - тот здесь вполне душевен, чтобы помнить о ней. Но апофатическая душа прежней, не сергианской церкви, ушедшая куда-то в кровь, и подсвечивала бытовые варианты: становясь косвенной, но острой мерой неправды любых слов и действий. Конечно же, все здесь всегда будут под подозрением: не человеческое потому что это дело - что-либо объяснять. Поэтому всегда придет тот, кто накажет за неправду. Он принесет даже не холод, ничего он не принесет - он бы стал снимать с людей, как пленочки с маслят, их представления или чувства - но и так сказать неверно. Что ли в нем будет кристалл с радиацией или он будет столь напряженным, что, как излучением, сожжет все чувства в округе. Потому что все исчезнет: ничто в его присутствии не сможет быть уверенным в своей памяти долее двух-трех дней и то - желая свои чувства сохранить. Он что ли осуществит за всех, собравшихся на этой территории, богомолье в пустоту и полный холод: он возьмет эту работу на себя. Народ-то, конечно, захочет его убить или отпидорасить - но он всех обломает и люди передумают и пойдут на речку, ловить рыбу. Мне о нем было уже не додумать: во мне уже не осталось никакой определенности предположений и мнений относительно этой страны - я перестал уже быть прозрачным по отношению к ней, стал будто заново оштукатуренный. Краткий момент зависания между странами, вариантами жизни заканчивался, я уже был по эту сторону. И теперь разве что только помнил, что нечто такое жестокое и прозрачное должно здесь существовать. Пусть даже наяву его и не было никогда - тем опаснее пустым является это пустое место. Генерал Колумб Между тем, в стране был человек, уже три года находившийся в коме. Состояние его, по мнению врачей, становилось даже лучше, к тому же они полагали, что он находится в сознании - видимо, это следовало из каких-то импульсов мозга. Но что мог ощущать этот генерал, контуженный по дороге на встречу с неким чеченцем, занимавшем столь высокие позиции в российском руководстве, что его имя так и не было названо? Видимо, он осознавал некий кусок времени, блок, брикет - внутри которого ничто не совпадало с той топографией мира, которая была известна его телу и всем отметинам, упорядочившим его за сорок семь, а теперь - уже почти пятьдесят лет. С утерей хотя бы и армейских порядков и правил жизни, оставлявших в стороне изрядное количество бытовых проблем, потерялась и осмысленность происходящего. В сущности, он не мог выйти из комы потому, что его душе, узнавшей за три года то, что она узнала, некуда было возвращаться - рельсов для нее внизу уже не было. Тем более что ему было трудно что-либо придумать: не обладая запасом слов или умением составлять пусть даже и вымышленные комбинации, он не мог хотя бы отчасти совместить их с тем, что уже перекроило страну, расположенную внизу, на земле. Судный день имел странную форму: он, внимающий ему, как бы сидел под мостом - то есть, в точности сидел и именно под мостом - сгорбившийся, каким-нибудь Святым Антонием в час искушений. Мост был над небольшой речкой или канавой, - в которой происходило что ли развитие жизни: новые тела разного пола появлялись в ней - молочно-белые, с неокончательно развившимися нижними конечностями - что-то вроде головастиков. Они начинали возиться друг с другом, входя друг с другом в трудно различимые комбинации. По настилу моста застучало что-то вроде града, хлопнул сильный и однократный порыв ветра - нет, это было не похоже на то, как если бы звуковой барьер перешел истребитель, и в нем что-то прорвалось, и на дощатый настил моста посыпалась пшенка, горох или перловка. Тельца исчезли в ряби воды, а он понял, то есть ему что ли было рассказано, что все это означает Судный день, а ему так и положено безмолвно сидеть под мостом, потому что все, полагающееся при конце света, произойдет очень скоро - не долее получаса. Неудобств он не испытывал, ему только было непонятно, что именно он будет делать на этой земле, которая закономерно делалась все пустынней и пустыннее: было похоже на полчаса артобстрела на его последней войне, но та земля стала пустынной для него уже сразу после контузии. Сюда должны были прийти чужие войска - думал он свойственные военному мысли о Судном дне. Или же - должны были прийти какие-то совсем другие люди, чьи перемещения не были бы отмечены ни в чьих штабных картах. Он, значит, уплывал отсюда в новый конец света, в какой-то новый свет, как Колумб; будто какой-нибудь строитель пирамид, Хирам новой России, воздвигнутой на поражении - если говорить словами, понятными ее истории. Но у него не было речи, которая могла бы описать движения этих бледных и почти прозрачных тел, которые продолжали елозить под мостом в воде. Европейцы, те ведь после смерти говорят на латыни, а русские - на древнерусском, обретая заодно и мудрость, оставившую язык веке в 17-ом. Ему же, видимо, теперь надо учить язык заново, ну а поскольку он не мог об этом попросить, он вспоминал единственную книгу этого рода, - когда еще был взводным, то по долгу службы читал "Методическое руководство к учебному пособию "русский язык" для солдат, слабо владеющим русским языком". Где? - на аэродроме. Откуда? - с аэродрома. Стрелять из чего? Ашот писал письмо, Илико написал письмо. О чем мы говорим? О ручном пулемете. Об индивидуальном оружии. О противотанковых гранатах. Использование в речи дательного падежа существительных, прилагательных и личных местоимений в значении адресата и с предлогом по (в конструкции стрелять (по кому?)). Это мой автомат - я беру мой автомат. Чтобы + неопределенная форма глагола синонимична конструкции с предлогом для + имя существительное в родительном падеже: для захвата=чтобы захватить. Стою рядом с ефрейтором Гобеляном творительный падеж в значении совместимости. Часовому запрещается передавать оружие. - Кому запрещается передавать оружие? Смена караула будет через час. - Когда будет смена караула? Человек в виде дворника, шваркавшего метлой над ухом, то есть за окном, наверное возле входа, он, наверное, старательно наблюдал при каждом взмахе метлы за тем, что кругом происходит, - он запросто мог оказаться Богом думал генерал. А если бы была зима, и он бы разгребал снег - несомненно, был бы им. Сила В начале августа я начал ощущать раздерганность окружающего, какая бывает с людьми, специально уходящими в подобные состояния. В моем случае означало это лишь просто то, что я слишком давно жил в этой стране долго. Теперь вся она принялась составляться заново как бы из отдельных лиц и понятий, выдвигающихся отовсюду, в том числе из темноты и мозга. Свести их вместе можно было только чем-то одним, простым, некой силой. Ну вот, взаимные оскорбления в России разумно доходят до констатации черты, присущей определенной личности. Не потому даже, что эта черта плоха, но потому, что выпирает - ты, в шляпе. Торчащие свойства и детали естественно опускают человека, делая его неправым и героем анекдота. Учитывая же сказанное ранее о том, что в России всякий имеет возможность не притворяться, а быть самим собой - что и делает с удовольствием - мы обнаруживаем вовсе не парадокс, а определение здоровой русской личности. Он, она, личность такова, какая есть, но при этом витальна настолько, что никакая отдельная ее черта - пусть даже самая рельефная - не определяет ее полностью. То есть, это как если бы воздушный шарик продырявился, а не сдувается. Из логической дотошности следовало бы предположить, что видов такой силы может быть несколько, но зачем? Какая разница, сколько их и как они называются? Шарики не сдуваются, вот и ладно. Тем более, что в России давно уже существовал демонстрационный вариант типической здесь силы, водка. А что еще столь же апофатично из всего, что входит в человека? Питье здесь есть питье, а не употребление выпивки во вторичных, фоновых каких-нибудь цивилизованных целях - водка не предполагает размазанности или двусмысленности ситуации. Даже в конкретных обстоятельствах мороза, холода, усталости. Ее пьют, а не украшают ею жизнь. Откуда следует, что жизнь состоит в России не из придуманных, к которым приучают, вкусовых предпочтений, но из конкретных жестких позиций. Да, жизнь здесь плотная, жесткая и опирается больше на силу, чем на вкус. Эта жесткость имеет неприятные для постороннего следствия: да, булочками можно торговать среди грязи, как картошкой. Столики в кафе не обязаны быть вылизанными, то же и прочий мусор. Потому что, чтобы жить в такой истории, человек должен обладать сильным иммунитетом, а что его развивает лучше постоянной нестерильности? Нужно уметь обходиться сухарями и кильками в томате, при этом не считая, что "обходишься"; можно на ночь сойтись непонятно зачем - не важно. И эта сила стушевывает различия между типами продуктов или случаями из жизни. Ежели по Гегелю, то в этот город на белом коне продолжал въезжать, особенно по пятницам, Абсолютный дух. И это, в соответствии со скопческой терминологией белого коня как полной кастрации (в отличие от коня пегого, это лишь усекновение ятр), означало доведенную до абсолюта сублимацию. Превращения Однажды едучи с "Октябрьской" до "Киевской" и далее за "Фили", я обнаружил, что по маршруту сзади как бы приклеилась особа неопределенных пожилых лет, в специальном каком-то одеянии - холщовый балахон выцветшего цвета, тяжелая, соответствующая балахону обувка и платочек. Морда особы была достаточно тяжелой и то ли испитой, то ли опухшей от переживаний, коим вполне отвечал и выбивающийся из под платочка седой локон. Шизой от нее несло, но миролюбиво. Сначала она спутала выходы на "Киевской" - то есть вырулила в ту половину перехода, которая выводила к эскалатору, приезжавшему вниз. Это препятствие она преодолела просто - не по годам поднырнув, чуть ли не ползком, под трубками ограждения. Далее, когда уже эскалатор доехал до верха, она взгромоздила сумку на поручни и - когда сумка начала падать по окончании поручней - лихо ее подхватила. Далее она оказалась уже в том же вагоне. Одну остановку осваивалась, ходила взад-вперед, а потом подошла к этому - не домофону, к экстренной связи с машинистом, нажала на кнопку и сказала: "Марину Цветаеву замучили". После чего отошла в другой конец вагона и села в углу. Машинист пару раз недоуменно аллокнул, но никаких мер воздействия - вроде ментов на "Кутузовской" - не произошло. Тогда особа опять перестала быть тихой и голосом второй программы городской радиоточки заговорила длинную историю - все о той же Марине Ивановне. Переходя то и дело на изложение от первого лица, отчего имело место перевоплощение, которое было не столько даже театральным, сколько нутряным. Вот то-то, - подумал я. Есть какая-то особенность в климате этой страны или, конкретнее, города. Тут - над ним или сквозь него - вечно ходят какие-то отдельные объекты или сущности, которые закручивают в себя, полностью себе подчиняя, любой человеческий материал. И нельзя же даже сказать, что эти сущности бесы, поскольку ну какой же бес та же Марина Ивановна - она же, по сути, вполне такая же эта старушка, подпавшая под некое воздействие тоже чего-то вычурного. А ровно в тот же день, но еще засветло, я видел другую такую сущность: она подошла к зданию конторы (я курил на крыльце) в виде мелкого торговца. Росту около полутора метров, в какой-то сизо-зеленой куртенке, лет двадцати пяти-тридцати. У него была громадная челюсть, достававшая только что не до груди, очень узкий лоб с - нет, вроде бы, не вру - явственными надбровными валиками. Нос сползал прямо со лба и переходил в пухлые губы, нижняя была просто громадной. В руках у него была книга - большая, детского подарочного формата, глянцевая, красиво блестевшая внутри сумеречного дня - "Азбука". Можно было даже ощутить на расстоянии как захватывает любое подобное уподобление: оно брало человека в охапку где-то за поясницу и начинало раскручивать, как что ли сектанта на радении, сминая в единое месиво все области его ощущений и производя что-то несказанно отдельное, что тоже жило в этой стране вечно. Корабли Начинало казаться, что в этой стране обрести хотя бы хоть какой индивидуальный покой можно лишь перейдя в разряд скопцов и проч. серебряных голубей. И это, уже не первое появление здесь безудых мальцов начинало настораживать: осознание устройства жизни, иными словами, оказывалось тут возможным только лишь при устранении всего плотского. Но ведь я и находился тут практически в скопческом состоянии - по обстоятельствам семейной жизни, заводить временные отношения не было времени, да и представлялось стилистически некорректным. Кроме того, еще продолжал действовать и остаток моего внешнего состояния, все же я был еще извне, не вполне здешний. То есть, с точностью до анатомии, сейчас я был именно что серебряный голубь, пусть даже и не навсегда. Кроме того, хотелось отнестись к делу системно - не упускать же такой редкий случай. В результате меня заинтересовала нехитрая человеческая любовь к простым связям между предметами, - так невротики любят каламбуры да метафоры. Самой же показательной в наивности уподобления здесь была хлыстовская метафора корабля - более чем несуразная для сект из глубинок среднерусской возвышенности и тайги. Самая естественная в данном смысле метафора корабля принадлежит г-ну Колумбу. В третьем путешествии он сошел с ума и совершенно уверился в том, что нашел место, где находится рай. Так и писал королям. "Я уже высказывал свое мнение об этом полушарии и об его форме. И я полагаю, что если бы я прошел ниже экваториальной линии, то, добравшись до наиболее высокого пункта, я обнаружил бы более мягкий климат и перемены в расположении звезд, а также и другие виды. Но я не направляюсь туда - не потому, что невозможно было бы добраться до наиболее возвышенного места на земле, не потому, что здесь непроходимы моря, а поскольку я верю - именно там находится Рай земной, и никому не дано попасть туда без Божьего соизволения... Я не считаю, что земной Рай имеет форму отвесной горы, как это многими описывается; я думаю, что он лежит на вершине, в той части земли, которая имеет вид выступа, подобного выпуклости у черенка груши; и, направляясь туда, уже издали, начинаешь постепенное восхождение на эту вершину. Я полагаю, что никто не может достичь этой вершины, оттуда, вероятно, исходят воды, которые, следуя издалека, текут в места, где я нахожусь, и образуют это озеро. Это весьма возможные признаки земного Рая, ибо такое местоположение соответствует взглядам святых и мудрых богословов тому есть весьма убедительные приметы: ведь еще никогда не приходилось ни читать, ни слышать, чтобы такие огромные потоки пресной воды находились в соленой воде и текли вместе с ней. Явно и мягчайший климат подкрепляет мои соображения. Если же не из Рая вытекает эта река, то это представляется мне еще большим чудом, ибо я не думаю, что на земле не знали бы о существовании такой большой и глубокой реки". Психоделика Колумба, вызванная, верно, недостатком зайцев в корабельной кладовой во время плавания, предполагала также люстру в его каюте, люстру со стекляшками, они позвякивают над головой при качке, а при достижении Новой земли ими в розницу расплачиваются с краснокожими. Сказанное же им переводило плотскую историю в мутный полусимволизм, разделяющие который люди если и трахались, так даже уже и не взглядами, а перекладыванием предметов на столе или же передачей друг другу адресов каких-либо особенных уголков города или возможных особых вывесок. Все, то есть затуманивалось какой-то липкой пленкой, сковывающей чувства целлофаном. Но меня устраивала история с Раем, она лежала в какой-то той же линии, что и Чума, Москва, Абсолютный дух. Сам же Колумб в этой общедоступной жизни явно имел какое-то отношение к ее устройству. Не нравилось мне только, что эти рассуждения не подкреплены фактически, но вот тут-то и сообразилось, что в Москве-то они подкреплены вполне! Это два чучела от Церетели - этот самый Колумб и Петр-I - которые отличаются только мордами героев. К тому же решительно хлыстовский памятник Петру установлен в городе Москве ровно напротив Христа Спасителя, что каким-то ломаным образом чему-то явно соответствует, особенно - учитывая окутывающие Петра шоколадные запахи с "Красного Октября" рядом, а еще и то, что Собор ХС был воздвигнут на месте водной глади, пусть даже и небольшой. Личный опыт Уж как-то заведено, что всякое путешествие в любое неизвестное всегда влечет стилистическую вычурность и оказывается слишком придуманным. Корабль, например, плывет - но куда ж нам плыть? И это заставляет подозревать, что жажда приключений всего-то связана с периодическим отсутствием в государстве не ограниченного до горизонта морского пространства. Но внутри каждого живого существа зашит простой и оттого ужасный инструмент прямого отождествления. Нет ничего проще, чем что-либо понять, надо лишь стать этим. Пусть и не получится, зато - поймешь отчего. Отлично, - решил я. Раз уже тут все время крутятся хлысты, скопцы и проч., то надо попробовать ими стать. Переместиться в этот, постоянно чем-то булькающий род жизни: "сунься в чан, - говорили хлысты Блоку, - будешь нашим королем", а Блоку-то хотелось, но он отнекивался, дескать, что ж такое будет тогда с моей личностью и рассуждал о каком-то "клише силы". Но потом согласился и написал "12", списав их окончание с пришвинского "Голубого знамени", так что все же сунулся в большой чан, успев перед смертью разбить кочергой гипсовый бюст Аполлона, который стоял у него в комнате. Но зато перестал сочинять про Небесных Баб. Я и попробовал отождествиться. "Так вот оно как", - тут же начав отождествляться, подумал я. Ибо небо не то, чтобы померкло, - и так были сумерки, - но начало пахнуть каким-то непривычным мне жилым запахом, а в темных прогалах домов принялись зажигаться разноцветные окна, что было вполне по сумеркам, но зажигаться они стали, прослаиваясь друг сквозь друга. Не считая непривычного утяжеления походки, первое замеченное отличие состояло в том, что почему-то захотелось в распивочную: предпочтение общества небольшому уединенному пятничному питью водки среди городской природы или же просто дома, было внятно существенным. Вот из дальнейшего процесса я уже помню не все и списать на алкоголь эту забывчивость нельзя. То есть, опыт удался. Сначала была подвальная распивочная на Старой площади, где группа прилично одетых мужчин и женщин пила водку и пиво, разгадывая при этом кроссворд, мучаясь автором "Иркутской истории" из семи букв, первая "а", пятая "з". В этом не было ничего особенного. Но, скажем, громыхающая на все Чистые пруды из пивной под навесом "Шизгара" была уже схожа с хлыстовским "Хлыщу, хлыщу, Христа ищу" и уже предполагала другую фракцию существования, но я бы не назвал ее общим телом - учитывая то, что сама эта хлыстовская фракция если и булькала в тамошних людях (а куда бы ей деться?), то в разбавленном виде. Единственно, о чем можно было судить наверняка, так о том, что все это - такое тяжелое и надежное - соответствовало некоему органу, почти второму мозгу, который и давал жить этой тяжелой жизнью. Понятно, своей внутренней телепатией связывая всех, этим органом - осознавая того или нет обладавших. Не хуже, чем это делали слова для их мозга. Этот анатомический орган позволял ощущать апофатическую пустоту, чуять приближение абсолютного духа и жить им наперекор. Этот орган входил в сношения с органами других людей, но для того, чтобы полностью ощутить удовольствие от подобных связей, требовалось быть совсем своим, а вот чтобы стать своим необходимо было привыкнуть использовать этот орган постоянно, даже и не зная о его наличии. И этот хлыстовский телесный мозг не имел прямого отношения к гениталиям - жизнь, им производимая, отличалась от конкретной похоти. Из него как бы вываливались, исходили всякие волосинки, с как бы бегающими по ним разноцветными огоньками - если издали, а вблизи он казался теплым как фуфайка, набухающая к вечеру мягким жирком, толкающим к новому роду действий. Невнятно понятному. Ему соответствовала, например, сияющая сбоку от люминесцентных засаленных уличных фонарей прихожая милицейского учреждения - не участок, какой-нибудь "опорный пункт охраны порядка". Яркий свет скручивал чувства в ощущения, настоятельно требовавшие действия вплоть до поножовщины. Конечно, эти милицейские заведения существовали для того, чтобы обозначить собой эту грань, отчего скопцы на свете и берутся. Сквозь окна были проницаемы разные пространства, там имелся сложный путь соединения всех органов живущих там - они были у всех, в них накапливался жирный белый кайф, который созреет и заставит отрезать себе все лишнее и лететь. А нутро в этот миг прорвется гнойником, а в голову входит крутится вертится шар голубой, шар голубой, побудь ты со мной, крутится вертится, хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть/обнять/ять/ть. Лампочка Раз уж пытаться что-либо объяснить невозможно, значит - надо просто ставить друг за другом истории, которые представляются поочередно уместными. Эту я обнаружил в Интернете, не помню уже точно, где именно. У Вернера в "Историях", скорее всего. Впрочем, она вполне каноническая. Несмотря на косноязычность документа, надо оставить его почти в первобытном виде. "Как-то раз, в Москве проходил слет, чего-то типа заслуженных преподавателей, среди огромного их количества оказалось всего три мужика. Ну, они собрались у одного из них в номере, и давай отмечать. Тут в люстре перегорает стоваттная лампочка. Они зовут ответственную за лампочки бабушку, эта бабушка меняет им лампочку, а перегоревшую оставляет на столике. Преподаватели уже изрядно наотмечались, и один, смотря на эту лампочку, говорит, что, если стоваттную лампочку засунуть в рот, то обратно ее уже не вытащить. Завязывается спор. Один из оппонентов - преподаватель физики, говорит: "Как так?! Я - кандидат наук, со всей ответственностью заявляю, что если можно засунуть, то можно и вытащить!", и сует себе лампочку в рот, пытается вытащить, а она не высовывается. Они ее тянули, по-разному пробовали, не выходит. Ладно, едут в травмпункт. Поймали такси, приехали, нашли медсестру. "Вот - говорят - мужик с лампочкой во рту. Что делать?". Медсестра думает: "Во прикольщики!", начинает их посылать... Ей показывают потерпевшего, и она в испуге бежит за хирургом. Тот приходит, смотрит и - бьет ребром ладони по месту в котором нижняя челюсть соединяется с черепом. У физика рот открывается еще шире, лампочка выскакивает, а он так и остается с разинутым ртом. Хирург говорит, что это нормально, просто мышцы были изрядно напряженны, а теперь наоборот, сильно расслаблены и сокращаться пока не будут, но часа через три все должно восстановиться. Заслуженные преподаватели благодарят врача и едут в гостиницу. На такси. Физик спереди, остальные сзади. Биолог говорит: "Не могу понять, почему лампочка не выходит!". Химик ему: "Такого просто не может быть". "Ну - на!" - с трудом мычит физик, и передает лампочку, которую с собой так и унес. Химик засовывает ее в рот, пытается вытащить, не вытаскивается... Едут назад. Ловят медсестру. Та в истерике бежит за хирургом. Хирург успокаивает медсестру, долго смеется, но лампочку извлекает. Ловят частника. Едут в гостиницу. Двое сидят с открытыми ртами. Водила спрашивает: "Что, дебилов везешь?". Биолог: "Какие дебилы, это кандидаты наук. Просто они лампочку в рот сунули, а вытащить не смогли". Водила не верит, его убеждают, он не убеждается, ему дают лампочку, он сует ее в рот, она не вытаскивается. Разворачиваются, едут в травмпункт. Ловят медсестру. Она в шоке. Ее откачивают, успокаивают и посылают за хирургом. Приходит хирург, долго и обильно матерится, проводит процедуру излечения и разбивает лампочку о стол: "чтоб не повторялось!" Садятся снова в машину. Благодарный водила с открытым ртом везет их в гостиницу. Машину останавливает гаишник. Начинает докапываться, в чем дело три дебила и один алкаш в одной машине. Водила ему жестами пытается объяснить, у него не получается. Единственный нормальный, но изрядно уже подвыпивший биолог, объясняет гаишнику в чем дело. Тот молча разворачивается и идет в свою будку. Там гаснет свет. Гаишник возвращается, открывает заднюю дверь и жестами просит подвинуться. Садится, изо рта торчит цоколь лампочки. Едут в травмпункт. Ловят медсестру. С трудом приводят ее в чувство. На не слушающихся ногах она направляется в сторону кабинета хирурга. Оттуда раздается женский вопль и грохот. Выходит хирург с неестественно открытым и не закрывающимся ртом..." Тантра Тантры у нас тут не хватает, - понял я. У каждого по отдельности и в государстве. Мало у нас национальной тантры, вообще нет. То есть, такой штуки, чтобы в ее ходе душа отделялась постоянно легко от тела, как мясо от костей в супе примерно харчо. Занятия, предполагавшиеся для балансировки между душой и телом, лишь запутывали взаимоотношения души и тела: что выпивка, то охота, не говоря уже о рыбалке, работе на садовом участке или половых излишествах. Пожалуй, во всех этих занятиях именно что предполагалась полная запутанность отношений двух указанных составляющих. Так уж, видимо, нам и было положено. Таким, значит, было и наше Божественное задание, которое успешно и выполняется. И все это - в обстоятельствах, когда прозрачность духовных пространств ощущается постоянно, неизбежно вызывая приступы грусти, тяжелой хандры или неожиданного умиления по поводу дебильных, казалось бы, явлений и фактов жизни - это все от того, что Дух, который дышит как хочет, то и дело показывает нам из-под полы чистую бритвочку. В этот момент (я шел по 1-му Хвостову переулку) меня ударил в лоб криво взлетевший воробей, отчего я утерял ход этой мысли, решив, при этом, что они, мысли, были несомненно правильными - раз уж были пресечены таким образом. После чего свернул в продуктовый магазин "Кураре" в Бродниковом переулке, где купил сухой суп Ramen в теплоизоляционном стаканчике, с сухими креветками, который далее съел. Письма власти В тот момент жизни, которому еще только предстояло стать историческим, я подрабатывал на издание, которое было одновременно интернетовским, и бумажным, то есть - продающимся в киосках. Интернетовское называлось "Русский журнал", бумажное - "Пушкин". В бумажную версию я писал страшные истории о том, как Интернет выволакивает из людей все их подсознание, делая это для них незаметно. А в РЖ я писал рецензии: журнал выдавал книжки, на которые ему рецензию получить как бы хотелось, а мне - было любопытно прочитать ту или иную книжку, а чего ж тогда не написать, еще и за деньги. Так у меня оказалась книга: "Письма во власть 1917-1927. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям" (М.: РОССПЭН, 1998). Книгу составляли послания граждан к государству, сделанные от революции до конца нэпа. Понятно, что снять массовое сознание соответствующих времен такая книга не может - и объем, в общем, не велик, и пишут начальству люди специальные. Но обнаружилась другая история. Сообразим, что подобные письма всегда связаны либо с желанием отыскать некие места государственной силы (с тем, чтобы эта сила сделала нечто полезное автору), либо с сообщением о соответствующей находке (авторская гордость плюс желание общественного признания). Несовершенства мира, о которых также сообщается в посланиях, могут быть сочтены за препятствия, не позволяющие достичь подобных мест (хотя путь к ним уже известен - именно, через эти препятствия). Кроме того, собственно тип и форма власти для авторов вторичны - они воспринимают все тот же государственный абсолют. Конечно, большая часть авторов либо стукачи, либо идиоты, но историческое время они свидетельствуют вполне неплохо. "Проживающий нелегально является дезертиром, бежавшим из Киева, где за контрреволюционную пропаганду и организацию был приговорен к расстрелу. Сосунов ходит в статском плате и в настоящее время не занимается контрреволюционной деятельностью", - декабрь 1917 года. Есть вещи вполне вневременные: "Вперед братья и Сестры, за святые идеалы: Свободу, Любовь и Красоту", но это пишут какие-то новые сектанты, требующие революционной церкви на основе свободной любви. Еще: "Мы, солдаты Революционной армии Демократической России, не можем быть в покое, ибо мы люди, т.е. солдаты, уволенные по домам без оружия, а поэтому кому-либо помощь на защиту свободы не будем иметь возможности подать таковую вовремя... Матрос Павел Сущих". "Просим с этим разобраться и чтоб солдат возвращался на родину вооруженным". Лирика: "Ранен в окопах попал в лазарет, приехал в Россию лечиться скорей. Мне больше в больнице пришлося страдать, чем было в окопах сидеть голодать... лучше в окопах мне было сидеть, чем ехать в Россию к сестре в лазарет. Господи Боже, Россию спаси, Сколько сестер развелось на Руси: в желтых ботинках, ажурных чулках, с красных крестом на груди и руках. Нежные взгляды на солнце похожи... всем без отказа дает лазарет, скорей бы дождаться угла потемней. А после соблазна на сестрины глазки дней через пять пришел в перевязке. Теперь я болею, себе я не рад, скорее бы ехать отсюда назад". "Товарищи, печальные известия получаем, к чему оно и что получится", слогом Феофана Прокоповича некто из провинции. "Эти буржуи паразиты живут вовсю, от массы свободного времени сидят в Ресторанах и Кафе, пьют и едят за десятерых, платят за все бешеные деньги и тем самым заставляют рестораторов запрещенными способами добывать провизию и преподносить под пикантными соусами обжорам буржуям", - январь 1918 года. В сумме же косноязычие настолько скатывается в войлок, что представляется уже не только приметой соответствующих речевого и умственного поведения, но здесь ключ и основа нового государства: да какой Платонов, тогда же все так писали, в пространстве этого косноязычия, на территории того государства. "Уважаемый товарищ Михаил Иванович (Калинин). В той ли реальной степени отражается Вам жизнь, как она есть? Все ли явления, происходящие на жизненной сцене, отражаются Вам в натуральной их степени? Можете ли вы быть свидетелем момента тяжелых переживаний трудящихся, не всех, конечно... а почему только некоторых? Можете ли Вы в них убедиться?", - письмо 15 августа 1926 году крестьянина А. Меркулова, а кончается оно: "Жить можно только за деньги. Неужели, жизнь-то проститутка?" Во всех этих словах, просьбах и воплях объявляется нечто, что не извлекаемо из истории аналитическими способами: не генотип, вирус, код - но все же фермент, вещество, почти неуловимое, но проступающее в этих текстах, их определяя. Или не вещество, а наоборот - его отсутствие, или некий газ, который заставляет людей быть косноязычными - и не просто косноязычными, а косноязычными на особенно какой-то проникновенный манер. Это к тому, что этот фермент всегда разный, поэтому время и имеет свой запах. "Товарищи, если я ошибаюсь в постановке этого вопроса, прошу убедить меня в моей ошибке" (А.Губанов, 1927 год, апрель). Необходимость деконструкции В конце июля начале августа в 1-ом Хвостовом переулке все время горел торф: его насыпали вдоль травянистого прямоугольника с несколькими деревьями, чтобы... уж я и не знаю зачем, а он и начал тлеть. Это в том конце Хвостова, где заканчивается дом, в котором магазин "Молодая гвардия", а сбоку от этого небольшого сквера стоит маленькая будочка, которая торгует лимонадом-пивом, сухой-консервной едой и т.п. Там же рядом пара-тройка белых пластмассовых столов-стульев. А из коричневой полоски торфа вдоль травы выбивались кривые струйки дыма. Между тем, за столиком возле будки сидел литератор Ку, который пил пиво "Балтика", #3" и ел орешки. Ку уже второй месяц рассказывал два анекдота про Лужкова в жопе у Годзиллы, вывезенных им почему-то из Екатеринбурга, при этом - все два месяца ни на сантиметр не менял интонации, куда уж слова, что было правильно. Я, скорее от скуки жаркой погоды, чем реально о чем-то беспокоясь, начал выяснять у него (он тоже перебрался, но раньше, в Москву), о том, какие проблемы могут возникнуть у нелегала, которым я оставался. Сам я эти проблемы не ощущал и это несколько тревожило, потому что проблемы должны были все-таки быть. Ку резонно отметил, что таковые проблемы могут возникнуть а) при начислении пенсии, б) с поликлиникой - по крайней мере, у детей. Тем самым он возвратил меня в правильное, бдительное состояние духа, но я, увы, тут же подумал о том, что раз уж детей можно в школу пристроить, то и с поликлиникой обойдется, а уж про пенсию думать... и бдительность снова утратил. Ку дал мне верстку своего рассказа в "Плейбое" о том как новый русский влюбился в наркоманку, ее лечил, а потом бросил все свое дело, стащил у компаньонов деньги и улетел с ней за границу, но вот самолет разбился, они-то выжили, но у него сломалась его кредитная карточка, а бумага, на которой был записан банковский код-шифр сгорела вместе с портфелем, на обломках самолета они нашли только мешочек кокаина и часы "Ролекс" на трупе другого нового русского, и вот так они отправились неизвестно куда далее начинать следующую новую жизнь, но это я уже прочел позже. Еще Ку рассказал, что Эргали Гер написал свой второй, после "Электрической Лизы", хороший текст и тоже про новых русских, но в чем там у него было дело, я слушать не стал. Когда я, зайдя в книжный и поменяв доллары, возвращался на работу, на месте Ку за столиком был уже другой литератор, специалист по онанизму г-н Я-ич, подходить к которому я не стал, тем более что Я-ич сильно близорук и все равно вряд ли меня заметил. Я купил сигарет на углу, Я-ич за это время ушел, зато навстречу шел г-н Шульц, сетевой художник, работавший в той же, что и я, конторе, шедший в сторону галереи Гельмана, где у него было художественное дело. Собственно, там конкретно была акция по развенчиванию авторитетов, среди прочих развенчивали и Шульца, чем он, хотя и стесняясь, гордился (там на человек двадцать Главных Артистов составили вопросники по пунктам - и подрастающие Артисты их оценивали, выставляя крайне низкие баллы за гениальность, колорит, значимость и т.д. Развенчание происходило и публично, фиксируясь на видео - что и должно было там сейчас произойти). Шульц делал разные разности с тем, чтобы сломать среду, в которой его искусство и производилось, в чем, собственно, и состояло. Он героически направлял движение своего творческого разума на искажение обстановки места его действия. Последним из его проектов была "Деконструкция мон амур", состоящая из занудного текста, объясняющего сидящему за компьютером, насколько человечеству необходима хорошенькая разборка. Каждая фраза - при нажатии на кнопочку с рисунком репродуктора - произносилась гнусавым голосом звукогенератора. Еще он перевел на тот же звукогенератор изрядное количество знаменитых песен, ставших тут же одновременно бесчувственными и надрывными (особенно продирала "Шизгара"), а чуть ранее он запустил сетевой проект "Когда я сойду с ума?" и всем, кто этим заинтересовался, на e-mail тут же приходило письмо от третьего лица, в котором говорилось, что при окончательном схождении Шульца с ума адресат будет уведомлен. Сей ход мыслей Шульца был как нельзя уместен для моей печали - потому что мои отличия, как человека недавно здешнего, окончательно стушевывались. Теперь они уже почти насильно извлекались откуда-то даже не из памяти, а из памяти о том, что было какое-то отличие - что меня расстраивало, потому что никакого главного вывода я так и не сделал, тайна оставалось тайной, и, соответственно, знанием ее нельзя было возместить отсутствие собственной жилплощади. Возможно, конечно, что она и состояла в необходимости наличия жилплощади. Впрочем, даже это не сильно беспокоило, расстраивало другое то, что это врастание происходило (или уже произошло) совершенно непонятно как. Я начинал не понимать отличий жизни здесь от жизни в иных местах. Точнее, мне стало наплевать на то, как принято жить в иных местностях. Кажется, через пару недель я забыл бы навсегда, что было время, когда я ощущал себя здесь иначе. Но тут я уехал в отпуск, жизни достаточно нелепо проболтался в прежнем месте дней десять и, не вполне понимая, что мне там теперь делать, уже в третьей трети августа вернулся. А вернувшись тут же все вспомнил, как тут что бывает и есть: потихоньку начиналась осень с сырыми потеками на стенах домов и мягким от влаги ветром, пахнущим землей больше, чем листвой и травой; медленно стекали по оконному стеклу капли дождя. Рассуждать в целом уже не получалось. Общих оснований жизни видно уже не было, и, верно, не будет. Теперь будут только частные истории и отдельные люди. Черный четверг В воскресенье 23 августа он, некто, вернулся с дачи, а вечером сняли премьера Кириенко. Но об этом он узнал в понедельник и то, как бы даже и косвенно, кто-то сказал - хотя его работа предполагала прямое общение с новостями, государством и прессой - он занимался ее мониторингом для кого-то из "Усадьбы". А не въехал в события он потому, что после двух дней деревни въезжать ни во что не хотел. Да в понедельник по этому поводу никто еще и не раскачался, всем уже надоела история недельной давности, когда Кириенко развел коридор баксу до 9 с полтиной к концу года, к пятнице все как бы утряслось, во всяком случае отставки никто особо не предполагал. А если и предполагал, то делал вид, что не предполагает, чтобы выходные не портить. Сел он за компьютер и уныло взглянул в сторону компьютера жены - они в одном месте работали - тот был выключен: жена осталась в деревне еще на неделю. Сидела там с сыном и отцом, дожидаясь, когда через неделю ее подменит старшая сестра. Раньше-то они с ней отпуска совместить не могли, женаты были едва месяц. И не женаты, собственно... какая разница. Но были уже не в том возрасте, чтобы взять и похерить обязательства перед юными и пожилыми близкими. Да и взрослые люди, чего уж. В этот момент ЦБ опустил рубль до 7,1400 за $1 - сразу на 1350 пунктов: запахло великим потрясением. Нехотя пришлось начать соображать, что именно началось. Постепенно разгоняясь, пошли обыкновенные в подобных историях, но в этот раз - отчего-то совершенно уж невнятные и противоречащие друг другу сообщения о чьих-то высказываниях, несуразные заявления. Все рассуждали о ГКО и реструктуризации, все почему-то искали пропавшего куда-то банкира Смоленского, к вечеру обнаружив его в Лондоне, выбивающим кредиты у англичан, которые давали СБСу раньше. Выяснить, что говорит кандидат в премьеры и когда его будут утверждать, не удавалось, а новости были какие-то колченогие, вроде того, что вся биржа падает, а вот акции "Газпрома" растут с нечеловеческой силой. Как-то вот так резко свалившись в город, на рабочее место, да еще в такие дела, он так и не приехал еще, а как бы оказался в каком-то что ли кинофильме, очерченном стенами конторы. Он помнил еще какие-то хорошие вещи. Расплывчато, без деталей. Просто в какой-то момент ему становилось хорошо, но из этого следовало, что хорошо, значит, было все время - спокойно, беспричинно хорошо. Кто же привык, что хорошо бывает просто так? Причина была, конечно. Она была тихой, - не запуганной, а тихой. То ли славной, то ли уже усталой. С возрастом все, наверное, кто не стервы и не дуры, становятся лучше. Они не знакомились вовсе, а как-то просто столкнулись в конторе - и, не ощутив ровным счетом никаких чувств, не удивившись, пошли что ли вместе курить. Как-то вот раз - и все. Никто и слова не сказал, вопроса не задал, а другой на него не ответил. Никто не мигнул и другой не подмигивал. Раз - и все. И все. Об их отношениях еще почти никто не знал, даже на службе. Но там что, компьютеры жужжат, она в контору пришла недавно, у коллег свои дела, лето, да в не изменилось ничего, кто бы что мог заметить, если бы и заинтересовался. Разве что оба повеселели телом от прекращения холостячества - но и то: лето, отпуска и эту легкую веселость коллеги могли списать на погоду. Народная какая-то история: мужик, баба, средних лет, встретились - давай жить вместе, а что еще делать? Не похоть, не одиночество, а просто проснулись рядом - будто как всегда. Во вторник смута продолжилась, рассказывали, что поздним вечером накануне Немцов и Кириенко сдали дела и пошли с бутылкой водки к шахтерам-пикетчикам на Горбатый мостик - выпить вместе, а вот шахтеры - не то выпили, то ли нет или вообще бутылку разбили. Как там было - выяснять не стали, потому что некто из окрестностей ЦБ сообщил, что ЦБ больше не может удерживать курс, ибо комбанки пустили денежку, выделенную им для расчетов с народом, на скупку валюты, но сажать никого еще не стали и вряд ли начнут, поскольку к тому времени разница между спросом и предложением на ММВБ была уже более $427 млн., а доллар покупали уже за 7,8600 руб., то есть котировка подскочила на 0,72 руб. за торги, чего не бывало уже несколько лет и все это означало уже нечто совсем конкретное. На интернет-странице "Демвыбора России" на синем фоне горела золотая надпись: "Не слушали Гайдара - получили кризис", хотя было решительно непонятно, когда и что в последний раз говорил Гайдар, а ближе к вечеру "ОНЭКСИМ", "Мост-банк" и "Менатеп" объявили о слиянии, поверить во что было невозможно, но вот - заявили. Среда оказалась еще суматошнее - начались слухи о запрете долларов, банки выдавали западные деньги только в банкоматах, там они быстро кончились - люди принялись тратить деньги на что угодно (западники уже тоже отказались выплачивать русским по VISA): один мелкий джинсовый журналист, например, бегал, перепуганный судьбой долларов в банке, по городу и скупал все, что попадалось - два холодильника уже купил, сам рассказывал переживая, что по карточке не продают машин и все его двузначное количество штук приходится рассовывать так мелко. По телевизору - с мешками под глазами и смахивающий на вампира выступал нижний спикер, требовавший немедленной эмиссии, национализации, отставки президента, перераспределения его полномочий, изменения конституции и немедленных выборов. Дойчмарка на ММВБ остановилась на 7,6 рублях и была зафиксирована (кажется, зафиксирована: полной уверенности не было); торги же по долларам были аннулированы на 8,253 и теперь получалось, что реальный курс бакса через марку оказывался примерно 13,68. Тут ЦБ заявил, что официальный курс рубля не меняет, тот так и остался 7,86, то есть - то ли день как бы и не существовал или курс доллара в стране исчез. ЧВС заявил, что "крайне недоволен" работой ЦБ и намерен сейчас же говорить об этом с Дубининым, но вместо этого улетел в Крым к Кучме, Лукашенко и Камдессю, а в Кизылюрте на центральной площади собрались боевики, стволов пятьсот. А ему все это нравилось: суета отвлекала. Сильных денежных запасов у него не было, по этому поводу беспокоиться особо не приходилось. То есть, он понимал, что все это будет иметь последствия лично для него, для них, но выглядели эти последствия, сущей ерундой - при любых, пожалуй, вариантах. Да и не в первый же раз меняется власть. К вечеру прикрыли банк "Империал", ухнувший, значит со всей его Всемирной историей, и куда-то уже совсем далеко, в какую-то предыдущую жизнь упали все камешки Тамерлана и звезда Суворова, и прочая их давнишняя цветная ахинея, которую уже и не вспомнить, хотя она и была сладенькой такой. На четвертый день кризиса все стало уже совсем непонятным: внешне не происходило ничего, а ЦБ заявил, что торгов не будет и завтра - уже никому ничего не было ясно, жизнь остановилась - финансовая, во всяком случае. Одни только спекулянты резвились где-то в полный рост, в кое-каких кабинетах быстро размышляли олигархи, ну а коммунисты строчили свои воззвания, полагая, что их час настал. Агентства сообщали о некой политической трехсторонней согласительной комиссии, которая обсуждала какой-то совсем уже мистический документ - про что? Президент медленно двигался по направлению примерно к столице, уже остановившись на ночевку в "Руси", то есть переставал существовать вообще, а "Серебряный дождь" транслировал классику, предполагавшую уже революционную серьезность момента. По слухам, возможен был запрет конвертации рубля и вообще хождение чужих денег в стране. Г-н Шохин заявил, что во второй половине дня будет заявление Думы с рядом "революционных идей" - так и сказал, но никакого заявления не появлялось, зато французы из "Либерасьон" сказали: "На прошлой неделе все были уверены в том, что ситуация в России улучшается. Потому, что там, несомненно, было достигнуто абсолютное дно ситуации. Но русские оказались азартными ребятами - они копают дальше". Что и было достигнуто, в 16.00 на фондовой бирже установлен новый локальный исторический минимум 66.46 по RTSI, предыдущий держался с 6 октября 1996 года. Уже мнилось, что ситуация кем-то намеренно оставляется в неопределенности, постепенно переходящей из неопределенности финансовой в политическую, но, кажется, никто эту историю специально неопределеннее не делал, просто никто ничем не управлял, видимо - массово спасались и прятались большие деньги, ну а выступавшие по ящику несли социалистически-пубертатную чушь. Начинался какой-то очередной распад, после которого что-то да будет, вот только непонятно - как и что после такой небольшой смерти сохранится: задаваться этим вопросом теперь было примерно как выяснять сохраняются на небесах ли отношения между близкими или же люди будут проходить друг мимо друга, не заметив и не узнав. Народ в конторе валял дурака и переживал оттого, что в этом году отчего-то никто не стал сеять-сажать морковку-картошку на участках, а тут ведь получается, что еще придется ехать в сельскую местность и выращивать кур, которых время от времени есть. Паники при этом не отмечалось, видимо сказывался исторический опыт. Все даже рассмеялись, когда из факса вылезла бумажка, в которой билетное агентство ОМ приглашало в Большой театр на балеты "Лебединое озеро" и др. "Лебединое" давали 11 сентября, из чего следовало, что именно в этот день что-нибудь окончательное, да произойдет. После работы он сел в каком-то дворике на лавочке, продышаться после конторской духоты. Небо было сереньким, ветер то был, то нет, и делалось то холодно, то даже и тепло. Неопределенный такой кусочек между летом и осенью. Ошеломительным образом пахли цветы на треугольной клумбе, построенной неким дворовым безумцем. Они были серебристые, ультрамариново-синие, алые, бродовые, голубые, оранжевые. Но тут он сообразил, что пахнуть-то они не могут - потому, что пахнут они обычно к ночи, не дневные это цветы. Он просто запомнил их запах по тем вечерам, когда задерживался на работе и возвращался поздно. А вот теперь они не могли пахнуть - еще было рано, к тому же прохладно, запахи расходиться не могли - то есть, мозг извлек их из памяти: ну, неделю назад и теплынь была, и клумба пахла и, несмотря на всякие дерзкие действия премьера, все еще было по-прежнему, еще в той жизни, еще ехало привычно. То есть, в этот неопределенный денек вернулось на минуту нечто, что было содержанием жизни еще неделю назад, а теперь - кануло, как отрезанное. Вернулось, чтобы дать понять, что нет его больше. Что все теперь будет по-другому. Могла начаться очередная чума с тупой и безнадежной жизнью, где всегда видишь только дурную погоду и набитый транспорт, а проблем так мало, что остается думать только о том, где достать денег и еду, хотя вот уж проблемы-то, казалось бы. Если бы не она, то все эти обстоятельства его не взволновали бы. Наверное, он бы их просто не заметил. Если бы она была тут - тоже, наверное, было бы не так плохо. Но ее же здесь не было. Грибы, наверное, сейчас собирает. Чистит. Мало ли. Но вот существовала ли она или же - существовали ли теперь их отношения: все ведь изменилось. "Ну чего ты" - сказала бы она, и все стало бы как прежде. Не потому, что сразу бы изменилось, но потому, что эти слова были бы произнесены, значит - ничего на самом-то деле и не изменилось, потому что она бы - была. А так - ничего не понятно. Он уже не был уверен в том, что она и в самом деле существовала: то, что изменило время, с той же незаметной легкостью могло убить и их отношения. Вдруг ничего этого уже не было. Он пытался вспомнить теперь вовсе не ласки, не ощущения, не жесты, а просто непонятно что: как время то приходит, то умирает. И она его не узнает. И, возможно, он ее тоже. Уже казалось, что все эти рекламы на городе выглядят уже как венки на кладбище; совершенно отодвинутым и нелепым стоял храм-новодел: получалось, что жизнь последних лет внезапно рассыпалась - вполне приличная и чистая, в общем. Не скучная. Хорошая, если уж честно. И невыдуманная, наверное, но это все же вряд ли - как теперь оказывалось. Он позвонил приятелю, они встретились в стекляшке возле метро "Полянка" - там, в стекляшке, был странный обычай разливать водку порциями по 40 граммов, так что добиться привычного масштаба удавалось только после пятой дозы. Приятель нес околесицу по поводу происходящего, может быть и не бессмысленную, разглагольствовал о том, что в отсутствии идеологического уклада все определяется общепонятными фигурами. Это было то еще откровение, но дальше у него получалось, что единственно возможными организаторами государства у нас являются юродивые - ибо время позвонками чуют. У него получалось, что юродивые даже важней, так что пока их вакансии не будут заполнены, никакие государственные мужи не возникнут, а возникающие будут становиться - против своей воли, конечно - именно что юродивыми. Болтали про доллары-рубли, про то, что будет, про знакомых - и ни одного упоминания его жены, было странно: да существует ли действительно этот человек на свете, хотя как бы приятель мог ее упомянуть, когда все произошло недавно и он еще не успел ее ни с кем познакомить. Но все равно, все равно... Потом он зачем-то поехал к жене бывшей - она тоже ничего еще не знала про изменения в его жизни, приятельски болтала с ним, выясняла про свой любимый кактус, который все хотела бы забрать, и еще про какие-то вещи, не очень нужные, так, для порядка - чтобы не захламлять ему квартиру. Все ее слова тоже не предполагали ни малейшего шанса на существования его новой жизни, он оставался одиноким, с ним ничего не произошло, ее - не было. Дочка была ему что ли рада, но в своем агрессивном возрасте выказывала чувства сверканием очей, громыхала в своей комнате то ли "Текилой", то ли Рэтдом и даже обнаглела до того, что осведомились - будут ли ее родители спать вместе: новый муж бывшей жены отсутствовал, очень некстати отбыв на Украину с одними только рублями и что там с ним теперь происходило - не знал никто. Новый муж, понятно, тоже был из их компании - к ней же относился и тот тип, с которым они расстались на Полянке. Он ехал к себе уже на почти последнем поезде, на станциях было пусто. Прошел припозднившийся негр с красной гвоздикой - надо же было быть негром, чтобы не иметь никаких воспоминаний о прошлом этого цветочка, оставалось надеяться, что едет он к даме, которая тоже об этом не думает или просто не помнит, а ей нравятся красные гвоздики или этот парень. Начинали мыть пол, стадо девиц шуршало чипсами и шелестело пивом, главная их кобылка была на роликах, в штанах, треснувших на заднице - отчего чувствовала себя важной и гоготала особенно старательно. Все было пусто и гулко. Было больно от того, что будто пропало самое главное чувство - жизнь, совершенно свободная, устроенная пусть и непонятно как, зато и держащаяся этим отсутствием упорядоченности, сама по себе - силой того чуда, которое и дает всему быть самим собой. Так он, во всяком случае, ее себе представлял. Теперь же оставалось пережить еще пятницу (когда произойдет то-то и то-то, выступят такой-то и такой-то, скажут тот-то и то-то), успокоиться, отчаяться, принять, что все кончилось, но все же пойти к ночи на электричечную платформу "Ховрино", где - едва выжить от счастья, потому, что все именно так и есть: как не может не быть. Кризис - это восхитительно и глубоко Уже оставим в стороне все эти хотя и уместные, а иногда даже и милые, но слишком частные случаи. Примитивно и публицистически глобальный подход к действительности в те дни лучше всего выразил кто-то из западных московских людей, объяснивший произошедшее так, что это как бы упала нейтронная бомба: все пока живы, но через три недели выяснится кто умрет, а кто только проблюется. По всей видимости, в России в тот момент заканчивался "олигархический период" - если учесть, что тот возник прямым следствием министерского монополизма, с которым в свое время не смог ничего сделать Горбачев, что его и угробило. Страна функционировала, ориентируясь примерно на полтора-три процента населения. Вариант же, который уже потихоньку высовывался из кризиса, представлялся рассчитанным уже хотя бы на половину. Так, во всяком случае, могло показаться из каких-то соображений общечеловеческого характера. Криминальный элемент проводил сходняки на тему что делать с общаком, размещенным в ГКО, про новых русских сочинили анекдот: "Вчера ночью перечитывал пейджер. Много думал...", в телевизоре пели странные частушки: "Шел я ночью по Тверской, меня стукнули доской". В то же самое время где-то на Небесах происходило какое-то мероприятие с некой фактурой. Как и всегда, несмотря на то, что практически все действующие лица были вполне известны, суть происходящего оставалась за все той же привычной стеной - непонятна была сама фактура происходящего, которая как-то разворачивалась, развивалась и переустраивалась: делаются предположения, предлагаются планы, сочиняются бумаги, находятся решения и выходы из положения. Некоторые из них кажутся даже разумными еще вечером, но всегда ничего не значат наутро. Как бы что ли какое-то облако над страной что-то решало. Соборность просто какая-то, вот только это слово предполагает какую-то осведомленность самих участников о фактуре, чего не было. Отдельные решения и действия - причем, они осуществлялись явно не в лукавых целях, не сообразить было бы эти лукавые цели - жили недолго и отпадали, не доведенные ни до каких документов. Казалось, что и в самом деле вся страна превратилась в хлыстовский корабль, который существовал не в узком круге лиц, а в узком промежутке времени; страна забиралась в этот корабль и отправлялась в очередное, а для этого корабля - в первое плавание. Ходили слухи о том, что запретят чужие деньги, что введут currency board и навеки привяжут рубль к доллару, что некий бывший вундеркинд сочинил принципиально новый тип экономики, объединившей в себе рынок и директивность. Он, будто бы, нашел некий тайный параметр, за счет тихого и централизованного изменения которого можно будет регулировать всю либеральную часть государства, доводя ее плавным поворотом до всего хорошего. Государство со всеми его недрами, зверями, птицами, орлами и куропатками, рогатыми оленями, гусями, пауками, молчаливыми рыбами, обитавшими в воде, стрелявшими танками и прочим населением словно бы погрузилось в медитацию, таковой, конечно, не являвшейся, но - как еще назвать процесс осознания границ себя - как временных, так и пространственных, а также - чувственных и идейных? В ходе самопогружения государства в самое себя, к его отдельным членам, делам и органам приливала кровь, отчего отдельные его конструкции делались видимыми как никогда и что ли даже на слух видимыми - от постоянного поскрипывания, похрустывания и всхлипывания. Чресла и органы извергали отдельные истории, которые теперь не могли уже находиться внутри Государства и покидали его, становясь ненужным достоянием и без того замороченных сограждан. Мне, в отличие от них, было понятно, что с вероятностью 95% придется возвращаться к нацистам, что с вероятностью 80% страна Россия закрывается на засов, а с вероятностью 100% было ясно, что руководить всем этим не мог никто. Как о том свидетельствовала история, попавшая ко мне в эти судьбоносные дни. В целях большей истинности имена и названия места действия изменены. Недавняя история Винни Пуха Историю про то, как в Загадочный Лес были введены войска, рассказал человек, лично поговоривший по этому поводу с Винни Пухом. Как все помнят, в ноябре 1994, была предпринята операция, организованная ФСК, с неопознанными людьми, с неопознанными танками, которые зашли в Лес и которых истребили. Это был довольно серьезный щелчок. Было срочно созвано заседание Совета Безопасности, чтобы предпринять какие-то действия. Основным инициатором и лоббистом этого дела был тогда Пятачок, глава ФСК. Он сообщил, что ситуация складывается так, что в Лесу очень большая оппозиция и, опираясь на эту оппозицию, можно свергнуть Тигру в полпинка. Примерно в тех же терминах высказался тогдашний глава МВД, Иа, который сказал, что да, оппозиция в принципе, есть, хотя такой уж уверенности в том, что такой план срабатывает, у него нет. Минобороны же сообщило, что по их оперативным данным уже на тот момент в Загадочном Лесу было создано три пояса обороны, т.е. по периметру, где-то на полпути к Северному Полюсу и собственно вокруг самого Северного Полюса. Так что все будет не так уж хорошо, если будет предпринято какое-то организованное сопротивление. В СБ входили по должности силовые министры, министр иностранных дел Крошка Ру, Первый родственник Кролика (спикер Думы), Второй Родственник Кролика (председатель Совета федерации). Было созвано первое заседание, затем через неделю второе. На втором заседании выступил Винни Пух, который заявил, что министерство обороны не может гарантировать успеха всей операции при отсутствии точных данных. Тогда взял слово Слонопотам и сказал, что если министр обороны не может обеспечить успех операции, в которой заняты ФСК, МВД и все прочие, то тогда наверное Кристоферу Робину следует подумать о смене министра обороны. Его поддержал Первый родственник Кролика. Он, впрочем, высказался в более мягком тоне, сказав, что с одной стороны у Винни Пуха, конечно, большие заслуги перед демократией, Россией и Кристофером Робином, но ситуация сложилась, судя по всему, так, что Винни Пух устал, ему не хватает смелости и решительности, так что, по всей видимости, действительно следует заменить министра обороны. Крошка Ру, министр иностранных дел, выступил совершенно дипломатично. Основная мысль его выступления была такова: что раз решение принято (видимо, он считал, что решение ввести войска в Загадочный Лес уже было принято), то министерство обороны должно выполнить приказ. С другой стороны, следует более тщательно подойти к вопросу, и если Винни Пух не находит в себе сил, то он может подать в отставку. Кристофер Робин тогда всех внимательно выслушал и объявил перерыв. Как говорит Винни Пух, во время этого перерыва его поддержал только Иа, который говорил типа "Мужик, держись, мы тебя понимаем". После перерыва Кристофер Робин объявил, что решение о вводе войск принято, министерству обороны надлежит в двухнедельный срок подготовить план по этапам деятельности. Общий план был таков: министерство обороны берет под контроль основные центры и затем передает их МВД. Как говорит Винни Пух, на своем внутреннем совещании среди генералов, энтузиазма это ни у кого не вызвало, потому что, как постоянно подчеркивает Винни Пух, разведка там постоянно проводилась и она свидетельствовала о том, что операцию необходимо предпринимать полномасштабную, т.е. действовать без учета интересов населения. Основная мысль, которую Винни Пух постоянно проводил в беседе со мной, что никаким инициатором он не был этой затеи, а напротив относился к ней с известным скепсисом. Другое дело, что Винни Пух в силу каких-то личных качеств или обязательств перед Кристофером Робиным, никогда не высказывался на эту тему. Он утверждает, что основными инициаторами были Пятачок, который предоставил информацию (не совсем соответствовавшую действительности), Слонопотам и Первый родственник Кролика. Слонопотам просто призвал снять Винни Пуха за нежелание участвовать, а Первый родственник Кролика обещал Кристоферу Робину обеспечить поддержку парламента в этих всех действиях. Винни Пух и сейчас молчит. Просто у него есть большое личное раздражение против того, что в обществе именно он считается главным инициатором. Он признает все свои ошибки, вроде этих знаменитых слов о том, что одного парашютно-десантного полка хватит для взятия Загадочного Леса. Хотя он специально подчеркивал, что в узком смысле слова, т.е. для проведения чисто воинской операции по захвату основных городских объектов (вокзал, телефон, телеграф) и сдерживанию их до подхода основных сил МВД одного полка действительно хватило бы для города типа Северного Полюса. Винни Пух придерживался той мысли, что все, что армии следовало выполнить, она выполнила. Северный Полюс взяла, а дальше должны были действовать люди Иа. Другое дело, что он эту мысль как-то не донес до общества. Его позиция абсолютно противоречива. Он пытается частично снять с себя ответственность, это понятно. Его просто прорвало в тот момент, когда Пятачок и Слонопотам стали из себя делать эдаких миротворцев, а его называть главным инициатором, с этим парашютно-десантным полком. Они стали туда ездить, Слонопотам вел переговоры с Новым Тигрой, в то время как политическое решение-то было принято как раз в первую очередь ими. Ну, Слонопотам был премьером, что тут скажешь. А против остальных - бессмысленно говорить про одного, не говоря про другого. Иа был ближе к Винни Пуху, как он считает, за его отставку он его скорее уважает. Пятачок тоже уже не занимал никаких постов. Вообще это его позиция. В отличие от Кенги, скажем, который и выступал, и книги писал, Винни Пух просто молчал. Иноземцы Иноземцы уже бедствовали: как натуральные, так и примкнувшие к ним, то есть - из инофирм. До кризиса они чувствовали себя хорошо, но все же нервничали, ощущая определенную неловкость своего положения. Оно, конечно, было хорошим - по деньгам и по социалке, которая им полагалась, но начальники-то чужие. Уже и то, плохо, что чужие, а еще они далеко, с ними не повидаешься и ничего не объяснишь, в Россию только спускаются директивы. Что и не замедлило сказаться, и Россия опять осталась без мидл-класса. Инофирмы вели себя по-разному. Кто избавлялся от тех, от кого избавиться хотел, кто сокращал штат на две трети, кто - повел себя благородно, компенсируя даже потери из-за перепадов курса рубля (ставки там в долларах, но они законопослушно платят в рублях). Для сотрудников инофирм дело пришло к объявлению в зоопарке: "Страусов не пугать, пол - бетонный", но объяснить это хозяевам не получалось, они предполагали революцию. А Кристофер Робин смирно отдал власть (что ли В.Ю. в Кремле - не ему конечно; Примусу - в стране, не всю, да и на время), основ Российской государственности это не поколебало, но - один момент был. Госпросветление Когда второй раз прокатили Слонопотама, а нового письма Кристофера Робина с третьей кандидатурой все еще не было, а не было его весь вторник до вечера, возникла таинственная пауза: вдруг стало понятно, что в стране нет власти, а все живы. Анархия куда там Кропоткину. Надо полагать, это и был судьбоносный перелом в состоянии страны, когда все эти условные "они" стали совсем условными. То есть, их не стало почти вовсе. Государство как бы началось заново в среду 9 сентября 1998 года. День сам по себе был вполне чудесный: теплый и свежий, осенний с солнцем и легким ветром. А тот кайф, который ощущался зиму, весну и чуточку пропал летом, а с началом кризиса и вовсе окочурился, он возник снова, но уже какой-то другой. Никаких внешних причин ему не было - а была что ли та самая невразумительная русская свобода - как объективная реальность, которая, как и положено объективной реальности, была совершенно невидимой для чужих. Что ли тот самый хадж по-русски: приличному мусульманину раз в жизни нужно совершить хадж, а у настоящего русского раз в жизни (а чем больше тем лучше) - должен случиться государственный облом. Война, революция, переворот. Произошло - прожил жизнь не зря, а иначе и не считается. Ну а личные последствия не в счет, ибо мелочно. Видимо, все так и обстояло, потому что Годзилла постановил-таки устроить на Манежной хрустальную часовню: он и раньше хотел, но тогда его заклевали. А в этот раз народ подумал и согласился, что так даже будет правильно. Ставили же часовни от чумы, так пусть будет и против кризиса. Но Годзилла на этом не успокоился и разнес лично какую-то "хрущевку" - в порядке их повсеместного искоренения и замены многоэтажками. А метрополитен развесил на щитах возле станций фотографию радостной девицы с единственным словом: "Улыбнись!", но что именно хотел этим сообщить - осталось тайной. "Что, хреново? А кому сейчас легко?" - радостно измывались продавцы, вытрясая из покупателя копейки, удобные для ровной сдачи. У меня в доме для еще большего нагнетания обстоятельств ЖЭР начал менять карнизы на всех окнах и грохотать с раннего утра. Летняя же забегаловка возле филевского рынка была полна людей, там по прежнему танцевали и после последнего поезда метро. И даже пар что ли выходил из их уст и тел - все-таки ночи были уже вполне прохладными. Дальше Что мы получаем в результате банального перечисления фактов и привязывания к ним некоторых общих рассуждений, пусть даже и проницательных? Многое. Но когда присмотришься в щелочки между собственными же глубокими словами, то видишь еще больше, куда более пугающее. В этой стране был достигнут симбиоз людей и государства. Государства, по сути, не было вовсе - не было, то есть, традиционных правовой, финансовой и юридической клеток. Оно здесь составлялось из самих людей, а люди шли ему, государству, сделанному из их тел, навстречу. Они как-то притирались друг к другу и любые договоренности между ними питались их кровью, лимфой и еще каким-то веществом, если назовешь которое и определишь - можно управлять ими. Вот это вещество государством и было. Взамен же вещество-государство было нечетким и расхлябанным - с тем, чтобы дать своим составным частям любезную их душам свободу. Физиологическая ксенофобия и историческая недальновидность прямо следовали из такого положения дел. Москвичи происходят от метро, всякий из них от какой-то своей станции, все вместе - от общего метрополитена. Здесь всякий мог, в принципе, стать кем угодно. Совокупность взаимно перетекающих друг в друга людей выделяла на свой условный верх кого угодно - того, кто за это цеплялся. Каждый мог стать кем угодно, перестать им быть, стать еще кем-нибудь. Всегда мог возникнуть самозванец, который перетянув бы к себе все короны, лежащие где-то в общей крови, переставал быть самозванцем, когда удерживался у власти более года пройдя весь календарный цикл, который делал его легитимным. Да, государство пьет кровь своих граждан, а те и довольны Структура государства была тут дрожащей, неустойчивой, колышущейся холодцом и пила из людей кровь, но и они от нее что-то все же получали, пусть и относились к государству примерно так же, как ангелы бы относились к плоти, в которую их бы обули за какие-то грехи. Наверное, здесь все ангелами и были. Хотя бы потому, что любое иное мнение на их счет было совершенно очевидным и убедительно проецировалось на всех проходящих. Отродья бесовские или одержимые бесами - только взгляни по сторонам и сразу поверишь, что так оно и есть. Произошедшие от обезьяны - ни малейших сомнений. Результат сложного отбора и эволюции - тоже возможно. А вот представить, что все они ангелы - невозможно. И вот эта невозможности и говорила в пользу именно этой версии. Да и в вечерней электричке метро, особенно если хлопнуть перед этим 150 грамм, при взгляде на окружающих становилось ясно, что да - конечно, ангелы, влетели вот сюда, залетели и бьются тут, как могут. Вот они и не старались изобрести себе какое-то приличное государство, а только вот такое, какое есть. Ну вот оказались мы здесь когда-то, приняли по необходимости здешние обязательства. Сделать с этим уже ничего нельзя, обратно не улетишь. Но - уж как получится, так и исполним, жопу рвать не станем. Трое прохожих Было примерно шесть вечера - если судить по грохоту колоколов со стороны Григория Неокесарийского, напротив метро "Полянка". Грохота, собственно, не было - и это было странно, потому что там всегда развлекались колоколами так, будто каждый день одновременно с концом рабочего дня наступал очередной Конец Света. В это же раз - хотя в природе и было сухо звуки доходили приглушенными. И еще было весьма странное освещение - ну, на небе какие-то облака... в Москве бывают такие оптические игры, когда совокупный свет как бы образует над городом линзу, на глазах вытягивая, делая массивными все строения. Они что ли становились не просто трехмерными, а - наглядно трехмерными, трех-с-половиной-мерными. Я курил на лавочке возле работы. Наступило осеннее потепление, опять чуть ли не до жары; в маленький особнячок во дворе за забором вселялись какие-то люди, ходили туда-сюда - для них, значит, кризис уже кончился, раз они въезжали, а не выезжали, как из нашего здания весь месяц сбегали арендаторы. Проходными дворами, частью которых был и наш двор, группами шлялись менты - у них был какой-то Важный центр возле Октябрьской, что ли основное гнездо всей подвальной-подземной ментовки, а возле "Полянки" у них тоже что-то такое было - вот они и перемещались. Я же курил, глядя на выпуклые окрестности среди желтеющих и падающих листьев, а в припаркованной неподалеку машине играл странный в этом городе джаз. Шел какой-то очередной мимо человек. Я подумал: кто такой? Я не видел его никогда и не знаю его совершенно. Где его какие-то крючки и куда закинуты его удочки? Где тот веселящий газ, который его веселит? Где та книжка, которая лежала у него под подушкой? Где есть то, что как-то греет его кровь, и что затрудняет дыхание его легким? В каком магазине он обыкновенно покупает себе провизию и какие привычные виды сопровождают его по дороге из одной его точки в другую? Где находятся все эти точки? Но он прошел, а я о нем ничего не понял. Появился другой человек, он был почти совсем уже стар. Про него, поэтому, уже можно было придумывать видел ли он, скажем, Торгсин на Арбате и приходилось ли его родителям сиживать в громадных столовых в обеденные перерывы за накрахмаленными скатертями, поедая щи и кашу. Испытывал ли он в молодые годы эйфорию от быстрой смены руководящих кадров и что он делал в эвакуации примерно в районе Алайского рынка или где? Каким образом сквозь него проходило производство атомной бомбы и выходил ли он на улицу Горького во время Фестиваля молодежи и студентов? Любила ли его жена духи "Красный мак", а он - песни Трошина? Но я и о нем ничего не понял, потому что не мог за него ответить на эти вопросы. Разволновавшись от такого положения дел, я не смог усидеть на месте и, проходными дворами, мимо разбитого строения в глубине двора - в косых и как бы наглядно ниспадающих лучах света оно - среди деревьев с глянцевой и тяжело просвечивающей листвой - походило на италианский уголок примерно Сильвестра Щедрина, вышел в Спасоналивковский переулок. И пошел по нему в сторону от Якиманки, чтобы сделать небольшой круг и вернуться к исполнению служебных обязанностей, изрядно нарушенных вышеприведенными размышлениями. Здесь появился третий мужик, в каком то среднем возрасте между двумя первыми. "Слушай, - сказал он - у тебя закурить есть?" У меня было закурить. "Блин, - сказал он, - извини, я только что из ментовки". Он закурил и серьезно и основательно - пошел дальше. В общем, все по-прежнему связывалось какой-то этой вот серебряной цепочкой - золотой повязкой, просто х/б бечевкой. Но связывалось как-то. Непонятно, конечно, как. Эпилог "Как это?! - сказали 38 государственных ангелов разом, - Не понимаешь? Ни фига себе, еще и не понимает!" - сказали они и как бы не без отвращения передернули крыльями. Было тихо. Падали желтые листья. Было утро. Ангелы положили свои левые руки на сгиб своих правых рук, хором двинули левые вниз, а правые дернули вверх, сгибая в локтях, чуть при этом присев, и тут же пошел первый снег ровно 1-го октября 1998 года. "Шутка," - шепнули они, размываясь в легкой метели, размываясь ею. А я - остался. |
||
|