"Подозреваются в убийстве" - читать интересную книгу автора (Гладкий Виталий)5Шишка на темени была величиной с небольшое куриное яйцо. Удар рассек кожу, но черепная коробка осталась цела, чему немало подивился на другой день Калашников. "Позезло…" – думал, рассматривая увесистый сук, который нашел утром возле скамейки, где его и подобрали в бессознательном состоянии дружинники. Очнувшись в больничной палате, долго соображал, где он, что с ним, а когда вспомнил, начал разыскивать свою одежду и "дипломат" с черновыми заметками по делу Басаргиной. Одежда была в порядке, документы оказались во внутреннем кармане в целости и сохранности, деньги тоже – рубль с мелочью, а вот "дипломат" исчез. Что это – ограбление? Ради потрепанного "дипломата" – по голове дубинкой? Впрочем, в темноте все кошки серые. Да и откуда было знать грабителю, что такой солидный мужчина в импортном "дипломате" вместо дензнаков таскает никому не нужные бумажки. Никому? А если догадывался, знал? "Ну и влип ты в историю, Виктор Емельяныч…" – с тоской думал следователь, тщательно осматривая место происшествия – изумленному дежурному по райотделу он сказал, что поскользнулся и, падая, ударился о скамейку. "Поскользнулся – упал, очнулся – гипс…" – с горькой иронией вспомнил "Бриллиантовую руку". В следующий раз нужно выбирать место, где падать… Шутки шутками, но потеря "дипломата" с бумагами – пусть неофициальными, но далеко не безобидными и представляющими определенную ценность, попади они в руки интересующихся расследованием, – дело нешуточное. И в этом Калашников отдавал себе отчет со всей откровенностью. Впрочем, нет худа без добра. Если некто заметит свою фамилию в списке, который он составил, то этот человек должен будет что-то предпринимать, чтобы отвести от себя подозрение. И, конечно же, его действия не останутся незамеченными. Но это только предположение. На самом деле все может выглядеть значительно сложнее и неприятней для хода расследования, если этот "некто" – человек с головой. А оно, видимо, так и есть, судя по последним событиям: в уме и хитрости ему не откажешь. "Совсем запутался…" – Калашников устало опустился на злосчастную скамейку. Кроме увесистого узловатого сука, которым грабитель ударил его по голове, ничего достойного внимания не оказалось поблизости. Вызвать кинолога со служебно-розыскной собакой? Следователь посмотрел на тротуар возле скверика: поздно, город давно проснулся, все истоптано. Да и "поливалки" постарались еще до зари – дочиста отмыли асфальт. Оставалось последнее – еще раз побеседовать с Юлией Хорунжей. Калашников не мог отделаться от мысли, что она была с ним не совсем откровенна… – Ты? – удивилась Хорунжая, неторопливо запахивая халат на груди. Без грима, с припухшими от сна веками и распущенными волосами она показалась ему совсем юной, такой, как в те годы… – Что случилось? – Извини за вторжение, – попытался улыбнуться Калашников, – но мне нужно еще кое-что выяснить. – Это так срочно? – Да, представь себе. – Проходи, садись. Я сейчас… И уже из ванной: – Что будешь пить: чай, кофе? – Все равно. – Значит, кофе… Кофе пили молча. Хорунжая предложила бутерброд с ветчиной, но он отказался наотрез, несмотря на то, что здорово проголодался после своих злоключений. Чересчур домашний интим в его нынешних отношениях с Юлией не предвещал ничего хорошего. Может, это было предубеждение, навеянное не очень приятными воспоминаниями, видимо, под влиянием вчерашнего происшествия, а возможно, что-то другое, неосязаемое, неуловимое, которое таилось в углах квартиры с зашторенными окнами, в тенях от бра – чужое, непонятное, а оттого неприятное, вызывающее настороженность и нервозность. – Дочка? – отставляя пустую чашку в сторону, показал Калашников глазами на цветное фото русой скуластой девочки с синим в горошек бантом, которое стояло на серванте; вчера его не было. – Дочка… – ему почудился во взгляде Хорунжей испуг. – На тебя похожа. – Да, – и, стараясь переменить тему разговора, видимо, не очень для нее приятную, спросила: – Так что же все-таки случилось? – С чего ты взяла, что случилось? – Столь ранний визит следователя прокуратуры, – с нажимом на последних словах сказала Хорунжая, – явление из ряда вон выходящее. – Вопрос может показаться не очень тактичным, но я обязан его задать… – Я слушаю. – Кто был у тебя… – Калашников назвал число, – после полуночи? – И это все? – голос Хорунжей зазвучал резко. – Пока да. – Откуда тебе это известно? – Ты не ответила на мой вопрос. – Ревнуешь? – попыталась уйти от ответа Хорунжая и деланно рассмеялась. – Замужних женщин не ревную, – неожиданно вскинулся Калашников и тут же, спохватившись, уже тише продолжил: – Я прошу ответить на мой вопрос. – А если я не буду на него отвечать? – Как знаешь, – Калашников упрямо сдвинул густые черные брови. – Тогда этот разговор продолжим в моем кабинете, – поднялся, намереваясь уйти. – Погоди. Чего ты от меня хочешь добиться? Чтобы я тебе призналась, что изменяю мужу? Да, изменяю! И буду! Этот… "соловей" испоганил мне жизнь. Ничтожество, тупица, самовлюбленный верхогляд, любимец женщин – как же, знаменитость, поющая и пьющая до положения риз. Нет, любимец не женщин, а извращенных и пресыщенных самок! – Хорунжая, судорожно сжав кулаки, выпрямилась во весь рост и гневно выговаривала Калашникову, словно перед ней был сам Аркадий Хорунжий. – Он мне в душу влез, прикинулся натурой возвышенной, не от мира сего, а потом осквернил все, что только мог. Я долго терпела, надеялась, что все его эскапады – явление временное, что все образуется, ведь любит он меня. По крайней мере, говорил, что любит, клялся – это он умеет, можешь не сомневаться, артист… Терпела, закрывала глаза на его любовные похождения, берегла семью – теперь это так называется. Но сколько можно?! Уйти? Куда? Кому я теперь нужна? Мне уже тридцать, годы идут, а я барахтаюсь в этом болоте без всякой надежды. Я хочу жить и любить по-настоящему! И быть любимой! Это ты можешь понять?! – Признаться, не очень… – Калашников был задумчив и угрюм. – По крайней мере, в аспекте твоих любовников. – Любовники? Фи, какое мерзкое слово! Впрочем, не нами придуманное… Пусть будет так! Повторяю – да, я изменяю мужу! Все? – Кто был у тебя той ночью? – Калашников чувствовал, что сейчас похож на инквизитора, но остановиться уже не мог: непонятная горечь от слов Юлии заполнила все его естество. – Зачем… зачем это тебе? – с болью спросила Хорунжая, поникнув головой. – А затем, что тогда некто проник в квартиру Басаргиной. Спустился сверху, залез через окно внутрь и, кое-что прихватив с собой, убрался восвояси. И единственным местом, с которого он мог проделать подобный трюк, был балкон вашей квартиры. – Не может быть… – чуть слышно прошептала Хорунжая, прижав кулаки к подбородку и дрожа всем телом. – Не может быть… Калашников отвел взгляд, чтобы не видеть ее глаз – испуганных, беспомощных, жалких. – Может, поверь мне. Так кто же? Хорунжая сделав глубокий вздох, словно собираясь нырнуть в глубокий омут, назвала фамилию. – Как? Неужели? – удивлению Калашникова не было границ – этого он не ожидал. – Этот… – Да он. – Прости, но я не мог и подумать… – Теперь ты знаешь все… – Хорунжая на глазах состарилась на добрый десяток лет. – Но ведь он ушел… – она заторопилась, заговорила сбивчиво: – Конечно же, ушел! Я сама закрыла за ним дверь, затем легла в постель и уснула. Честное слово, он ушел! Я правду говорю… – жалобные нотки звучали в ее голосе. – Верю… – Калашников был озадачен – он не сомневался в правдивости Юлии; но как же версия? Версия рушилась на глазах. Стоило мучить Юлию, чтобы узнать всего лишь неприглядные подробности ее семейной жизни. Нет, здесь что-то не так! Калашников тряхнул головой, потер виски, поднялся и зашагал по комнате, не обращая внимания на Хорунжую, которая побледнела и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. В чем тут несообразность? Ушел, закрыла дверь, легла спать… Мог он возвратиться? Мог! Но для этого у него должен быть ключ от квартиры или отмычка. И уверенность, что Юлия не проснется… Стоп! – Юлия! – позвал Хорунжую. – Юлия, что с тобой?! Да очнись же, Юлия! – принялся трясти ее за плечи. – Ах, черт меня дери! Аптечка! Где аптечка! Заметался по комнате, натыкаясь на мебель; затем ринулся на кухню, нацедил из крана полный стакан холодной воды и, бегом возвратившись обратно, начал брызгать на лицо, грудь, шею… Хорунжая открыла глаза. – Что с тобой? – Сердце… – Где лекарство? – Там… – вяло махнула рукой. Через полчаса сердечный приступ прошел. Юлия лежала в постели, закутавшись до подбородка одеялом, а Калашников поил ее некрепким чаем с малиной. Он чувствовал себя виноватым и старался не встречаться с нею взглядом. – Испугался? – спросила Юлия, слабо улыбаясь. – Не без того… – признался Калашников и, смущаясь, поправил одеяло. – Иди. Тебе нужно идти… на работу… – А как же ты? – Не беспокойся. Выкарабкаюсь. Не первый раз. Да и дочка через час дома будет – она у бабушки, но мы сегодня договорились, что пойдем в парк… Ушел Калашников со смутным чувством тревоги и беспокойства, которого он не знал до встречи с Юлией. Уже на подходе к скверику обернулся, посмотрел на ее окна. И успел краем глаза заметить, как на четвертом этаже, в одном из окон, мелькнуло чье-то лицо и тут же скрылось за желтыми шторами. |
||
|