"НФ: Альманах научной фантастики 22 (1980)" - читать интересную книгу автора

Павел Амнуэль. Крутизна

Сначала я не понял. Не могло этого быть. Нелепо. Сеанс связи давно закончился, а я все повторял про себя: "Астахова нет. Игорь Константинович Астахов погиб две недели назад…"

Я так надеялся на эту встречу! Представлялось: я выбираюсь из посадочной капсулы, Астахов стоит у кромки поля. Мы долго смотрим друг на друга, не решаясь сказать ненужные, в общем, слова приветствия. Мы не простились пятнадцать лет назад и теперь продолжим старый незаконченный разговор.

Я был тогда мальчишкой, не способным принять какие-то научные или бытовые условности. Может быть, это и сблизило нас с Игорем Константиновичем? Школьный учитель физики, он в свои сорок лет тоже выглядел мальчишкой. У него была цель - красивая на словах и недостижимая на деле. Он шел к ней с упорством, которое и возможно только в детстве, когда не знаешь, чем грозит крутизна дорог. Пешком к звездам - в этих словах было для меня больше содержания, чем в сотне учебников. Он хотел достичь звезд - без ракет, без генераторов Кедрина. Я тоже мечтал об этом: кто не летает во сне в двенадцать лет!

Я стал космонавтом - вопреки Астахову или благодаря ему. Несбывшуюся мечту моего учителя я запрятал глубоко, и она давала знать о себе только тем, что иногда, на Земле, на Базе или в полете работа вдруг утрачивала для меня смысл. Звезды обретали призрачность далеких маяков, и тогда я кидался, как говорили ребята, в "шабаш воображения", выдумывая и решая самые несусветные задачи, не имевшие к астронавигации ни малейшего отношения. Они обладали единственной прелестью: были красивы, как мечта Астахова - пешком к звездам. И так же нереальны. Хотя каждая из них казалась мне потенциальным открытием.

"Как делаются открытия? - думал я. - Ткнул пальцем в небо и попал в журавля. А мог попасть в пустоту. Работают люди, изводят тонны мыслительной руды, а открытие - как журавль в небе. Летает себе, а потом, будто решив покинуть на время непрочную синеву, садится вам на плечо и смотрит в глаза - вот я…"

В архивах Института футурологии я нашел два письма Астахова. Сродство характеров сказалось: мы шли к одной цели. Судя по письмам, методика открытий занимала и его. Игорь Константинович работал, как я выяснил, на строительстве ПИМПа - Полигона исследования мировых постоянных, далеко от Земли, и в этом смысле мечта его сбылась, он достиг звезд. Конечно, не пешком, да и что это за фраза: "Пешком к звездам"? Повзрослев, я перестал воспринимать ее поэтический смысл, а реального содержания в ней, естественно, не было.

Я пришел в Комитет Полигона и сказал: "Нужно на Ресту". Пришлось долго объяснять, чего я хочу. А я и сам толком не знал. Казалось, я непременно должен увидеть Астахова, потому что в поиске алгоритма открытий он ушел гораздо дальше меня.

Пассажирские корабли шли на Ресту раз в два года - отвозили смену строителей. Грузовые контейнеры отправлялись еженедельно, и я полетел на грузовозе "Экватор", исполняя по дороге обязанности сменного навигатора. Обратно мне предстояло лететь неделю спустя вместе с очередной сменой.

ПИМП строился уже десять лет, и конца этому не было. Слишком грандиозно сооружение, и слишком велико расстояние. Заботы о безопасности привели к тому, что стройку вынесли на один из дальних форпостов, работы автоматизировали до того предела, когда человек перестает понимать детали, ограничиваясь общим наблюдением. Для наблюдения же и контроля достаточно смены из пяти человек. Одним из пяти и был Астахов.

Был? Отчего он погиб? Я не спросил об этом во время сеанса связи. Да и не все ли равно? Астахов не встретит меня, и старый наш разговор прерван навсегда…

Спицу я увидел еще в полете, когда "Экватор" пронизывал систему Вольфа и в сторону Ресты один за другим стартовали автоматы с оборудованием. Реста находилась в очень выигрышном для наблюдения ракурсе: казалось, в небе плавает ржавая сковорода с ручкой. Приходилось убеждать себя, что "сковорода" - это планета, а "ручка" имеет в длину добрую тысячу километров. И что в официальных документах "ручка" эта зовется Первым зональным вариатором постоянной Планка, в просторечии - Спицей.

Мою капсулу вели автопилоты Полигона, я только посматривал на курсовод, а в остальное время следил, как Спица выходит из-за диска планеты на черное небо, растет, приближаясь. Так и хотелось схватиться за Спицу, словно за рукоять, и закрутить Ресту, зашвырнуть ее подальше. Должно быть, такую точку опоры и имел в виду Архимед…

Капсула опустилась на самом краю поля, я защелкнул шлем и выбрался наружу. Над пейзажем доминировала та же Спица - было просто невозможно сосредоточиться на чем-нибудь другом. На верхушке ее, в самом зените, примостился, весь в оспинах пятен, багровый диск Вольфа.

Я опустил взгляд и разглядел у края поля легкий двухместный кар, а рядом с ним - одинокую фигуру. Человек молчал, смотрел в мою сторону - наверняка, он наблюдал за мной.

– Здравствуйте, Ким.

Голос высокий, ломкий. Казалось, говорит мальчишка лет пятнадцати. Услышав этот чужой голос, я окончательно понял, что учителя нет. Пружина, натянувшаяся в момент, когда я узнал о его гибели, неожиданно лопнула, и космодром этот, и Спица, и человек у кара показались мне настолько чужими, что захотелось вернуться в капсулу и немедленно стартовать, догонять разгрузившийся и уже, наверное, уходящий "Экватор". Что мне делать здесь теперь?

– Огренич, Борис. Инженер систем защиты, - представился незнакомец. Я увидел длинное лицо, остроносое, с выпирающими скулами, некрасивое лицо, на котором отчетливо выделялись глаза. Глаза были с другого лица - ярко-голубые, улыбчивые.

Мы взгромоздились на тележку, сели рядом, машина развернулась и поехала навстречу Спице по узкой бетонной дороге.

– Астахов, - сказал я. - Как он погиб?

– Случайность, - ответил Огренич, помедлив. - Игорь Константинович был в зоне контроля. Недалеко - четыре километра от станции. Обычные профилактические работы. Во время проверки не вышел на связь… Потом выяснилось: система гравиизлучателей неожиданно выдала импульс мощностью до миллиона единиц.

Миллион единиц! Все произошло мгновенно…

Кар въехал под козырек гаража, и Огренич оставил машину в длинном тоннеле шлюза. Низкий переходный коридор соединял гараж с домиком станции. Мы вошли в первую же дверь. Это был клуб. Световая доска во всю стену, книготека, широкое окно с навсегда застывшим пейзажем: пустыня, изможденная, уставшая от миллиарда лет неподвижности. Как лицо старца - серое, с неживыми морщинами трещин. Густые тени, будто пролитая тушь.

У круглого стола сидели двое. Одного я узнал, он выходил на связь с "Экватором". Внушительная фигура - рост около двух тридцати. Второй - мужчина средних лет, о котором с первого взгляда можно было сказать: вот человек, который знает свою жизнь наперед. Не в смысле фактов, а психологически. Любой факт он представит как следствие собственного плана. Наверняка это Тюдор - Лидер смены.

– Евгений Патанэ, - сказал детина рокочущим басом, - инженер систем обеспечения.

– Рен Тюдор, кибернетик-монтажник, - наклонил голову Лидер.

– Станислав Игин, - голос был тихим, и я не сразу увидел его обладателя. Небольшой экран открылся в стене, на меня смотрело немолодое, очень широкое лицо - щеки даже как-то странно отвисали, будто у бульдога.

– Глава теоретической мысли на дежурстве, - пояснил Огренич.

Я сел, стараясь остаться в поле зрения телекамеры, и Игин благодарно улыбнулся.

– Борис, вероятно, рассказал вам о том, что случилось, - утвердительно сказал Тюдор.

Я кивнул.

– Нелепый случай, - продолжал Тюдор. - Я виноват. Ошибка родилась в блоках памяти, моя прямая обязанность - ее заметить.

– Не нужно об этом, - попросил я. - Не для того я сюда летел. Мысли, идеи Астахова - вот, что мне нужно. Игорь Константинович занимался методикой прогнозирования открытий. Что он успел?

– Есть какая-то закономерность в том, что это случилось именно с Астаховым, - сказал Огренич. - Такой он был человек… неудачник.

– Это ваше личное мнение, Борис, - мягко сказал Игин.

– Именно личные мнения мне и нужны, - пояснил я.

Тюдор поднялся и пошел к двери.

– Не могу кривить душой, - сказал он, стоя на пороге. - Если вы летели сюда только для того, чтобы понять, чем занимался Астахов, то напрасно тратили время. Извините.

Он вышел, и дверь тихо щелкнула.

Первое впечатление - в этой комнате никогда не жили. Нервами, а вовсе не глазами, я ощущал первозданную аккуратность, созданную наверняка не самим Астаховым. После его гибели здесь прибрали, навели порядок, и этот порядок не давал теперь сосредоточиться.

Я обошел комнату, не особенно приглядываясь, просто стараясь почувствовать себя дома. Не получалось - возникло желание расшвырять по полу бумаги, выставить со стеллажей десяток книгофильмов, в общем, создать ту чуточку хаоса, которая и придает вещам приемлемый для человеческого сознания порядок.

Я сел за стол и увидел белый листок, приклеенный к стене. Это было нечто вроде стихов, две строчки:

Крутизна дорог ведет к вершинам гор,

Но гораздо круче пропасти обрыв…

Не знаю, хорошие ли это стихи, в поэзии я разбираюсь плохо. Убежден, что и Игорь Константинович повесил перед глазами двустишие вовсе не оттого, что увидел в нем красоты стиля или тайный поэтический подтекст.

Я отошел к стеллажам и заставил себя не думать об этих стихах. Я запомнил их и знал, что, едва возникнет нужная ассоциация, они непременно всплывут в памяти.

Книгофильмы стояли в алфавитном порядке, и я понял: это и есть знаменитый астаховский каталог. Знаменитый… Несколько писем, в которых этот каталог упоминался, я отыскал в архивах Института футурологии. Игорь Константинович писал, что ведет работу по прогнозированию открытий. Начальная фаза естественно включает в себя системологию - всеобщее обозрение открытий человечества.

Я взял крайнюю левую капсулу. "Аарон. Описание к патенту на открытие. Эффект Аарона при низких температурах". Аарон открыл эффект Аарона. Очень понятно. Следующая капсула. "Абель. Математические труды".

Прогудел вызов, и я нажал клавишу подтверждения. Игин остановился на пороге, покачиваясь, будто шарик на ветру. "Тренировался бы, - подумал я. - Разве можно быть таким толстым?" Шарик вплыл в комнату, заворочался в кресле.

Разговор начинался медленно. Игин выдавливал слова, будто под прессом. Я чувствовал, что это не от нежелания говорить, просто у него манера такая.

– Я представлял вас иначе, - сказал Игин. - Думал, Яворский такой… худенький… не очень уверенный в себе… руки прячет за спину.

– Вам рассказывал Игорь Константинович? - догадался я.

Игин кивнул.

– Два года сближают людей… обычно, - медленно сказал он, заполняя паузы громким дыханием. - Совместная работа… А вышло наоборот. Астахов нас встретил. Показал станцию. Возил к Спице. Она была тогда поменьше, километров семьсот… Вы знаете, почему он оставался?

– В общих чертах, - уклончиво ответил я. - Знаю, что была авария. Астахова ранило, и он не мог лететь на Землю. Все возвращались, а он оставался.

– Да… В конце первой смены, девять лет назад… Был только фундамент. И отношение было другое. Автоматики тогда было поменьше, людей побольше. Летали над фундаментом. В корабль ударил разряд. Астахову сломало позвоночник, сожгло кожу на лице. Еле выходили…

– Позвоночник… Я не знал.

– Но он мог лететь. Потом, с третьей сменой. Не захотел. Работал. Прогнозирование открытий - тогда это началось. Характер у него был… не очень. Все же болезнь. Столько лет без Земли. Конечно, трудно. Тяжелый характер… Так и получилось. Он с людьми - как одноименные заряды, все дальше и дальше…

Я показал Игину стихотворение.

– Крутизна дорог, - продекламировал теоретик нараспев. - Знаю. Есть такая поэма…

– Раньше Игорь Константинович не любил стихов, - сказал я.

– Да, его больше привлекала мифология, - кивнул Игин.

– Притчи! Игорь Константинович рассказывал их на каждом уроке.

– Притчи, аллегории, как хотите… О каждом из нас. Притчи о планетах…

Я молчал выжидающе.

– Люди-планеты, - продолжал Игин. Он, верно, не привык к долгим речам, паузы между словами все удлинялись, слушать его было мучением. - У каждого своя орбита. Есть массивные планеты. Влияют на судьбу других. Иные очень малы. Действие их неощутимо. Небесная механика в судьбах людей…

– Расскажите хоть одну, - попросил я. Представил, как рассказывает притчи Астахов: в его голосе не было таких тягучих интонаций, многие детали он опускал, приходилось дополнять рассказ воображением - один из методов воспитания ассоциативного мышления.

– Расскажу о себе, - подумав, сказал Игин. - Планета-скиталец. Сегодня под одним солнцем, завтра под другим. Сегодня ее притягивает Сириус. Завтра - далекий Денеб. Планета летит к нему. Потом - дальше…

Планета-скиталец. Если так, лучше я поговорю об Астахове с кем-нибудь другим. Услышу более определенное мнение.

В тонкостях настроений Игин, однако, разбирался.

– Пойду, - сказал он. - Время позднее. Собственно, я зашел, чтобы… Игорь Константинович рассказывал о вас, и я хотел… - он смущенно повел плечами. - А помощь… Вряд ли я смогу…

Он обвел взглядом стеллажи. Встал, потоптался у порога, будто ждал какого-то вопроса.

– Картотека на первых полках, слева… Мы пробовали разбирать. Потом бросили. Нет времени. В столе - текущая информация. В красной капсуле акт экспертизы. Спокойной ночи…

Я сидел за столом и думал. О статистике открытий. Об учителе. О его жизни и гибели.

Путь, которым шел Астахов, казался на редкость нерациональным. Лишь имея неограниченное время и безмерное терпение, можно было задумать такую работу.

"В каждом открытии есть элемент случайности", - утверждал Астахов. Разделив открытия на девять классов, он разграничил их по степени случайности. Открытия первого класса делаются повседневно - открывается не новый принцип, а некая неучтенная закономерность в давно известных явлениях.

С этой тривиальной ступеньки начинается путь наверх. Открытия второго уровня - в предгорьях трудностей. Это тоже непринципиальные достижения, но для них еще нет экспериментальной базы. Появляется элемент случайности, который растет от класса к классу.

Девятый уровень высится как недостижимая вершина. Открытия, которые принципиально нельзя предвидеть, - царство чистой случайности.

Я начал понимать, для чего нужно было подробное разделение открытий на классы, прогнозирование в каждом классе предполагалось вести различными способами, и, естественно, Астахов начал снизу.

Он применил метод, который сам назвал поисками иголки в стоге сена. Астахов приспособил для прогноза морфологический анализ - модернизированный в двадцатом веке древний метод проб и ошибок. Нужно, допустим, придумать новый тип двигателя. Составляешь "морфологический ящик": таблицу, в которую заносишь все мыслимые характеристики двигателей, все возможные изменения. Огромную таблицу с десятками тысяч клеток. Ни одна возможность, ни один принципиально осуществимый тип двигателя не могут быть упущены. Но сколько же нужно времени и сил, чтобы разобраться во всех сочетаниях клеток таблицы, во всех возможных и невозможных двигателях!

Как-то грустно все это, непохоже на Астахова… Заболела голова - не от усталости, мозг всегда странно реагировал на информацию, которую не мог сразу переварить. Я вспомнил об акте экспертизы, вставил в проектор красную капсулу.

…Тот день был обычным. Вахта Тюдора, начавшаяся утром, заканчивалась в тринадцать часов. Тюдор сдавал смену Игину, когда сигнал внешней тревоги заставил всех бросить работу и помчаться к шлюзовой.

Не было Астахова, который ушел к Спице в девять двадцать. Сигнал тревоги выдали автоматы, когда в тринадцать ноль-ноль проверочный импульс не получил отклика от радиомаяка Астахова. Вызовы по личной связи оказались безуспешными.

– На выход! - приказывает Тюдор.

Они выводят большой кар-лягушку и мчатся к первой мачте будущего Полигона, мимо лабораторного корпуса, мимо ССЛ - сверхсветового лазера. Непрерывно верещит приемник - автоматические наблюдательные системы на трассе докладывают: нет, не видели, не проходил…

Что было потом? Они вернулись. Патанэ с Огреничем вылетели в поиск на космолете, хотя отрицательные ответы автоматики не давали надежды на успех. Двое оставшихся начали контроль пультового управления. Все приборы, роботы, автоматы, агрегаты, датчики в шестой зоне, куда должен был пойти Астахов, оказались в порядке, да и в соседних зонах тоже. Космолет облетел основание Спицы и вернулся ни с чем. А Тюдор с Игиным перешли к исследованию командно-операционного блока.

Тогда все и обнаружилось.

В акте экспертизы было написано: при контроле командной перфоленты на ней была обнаружена внепрограммная группа сигналов, прошедшая на Полигон в одиннадцать тридцать две. По этим сигналам включались гравитаторы шестой и седьмой зон.

У меня при чтении этого отрывка возникло жуткое ощущение нереальности. Откуда мог появиться на ленте внепрограммный сигнал? Оператор никак не мог его упустить - перед вводом лента сверяется со стандартом, а Тюдор не ребенок.

Как это называется? Мистика… Они, правда, отыскали другое слово: флуктуация. Смысл один - случилось то, что происходит раз в тысячу лет и может не случиться никогда. Вероятность случайного включения тут же подсчитал Игин: получилось что-то около одного шанса на миллион.

На этом экспертиза кончалась - на вероятностях. Странный вывод. Нужно найти причину, а здесь ее будто и не искали. Внешнее описание. Хронометраж. И не было остановлено строительство, не демонтированы злосчастные гравитаторы, не заменена печатающая система. Будто с гибелью Астахова примирились, едва она стала фактом.

Я подумал, что невольно разделил экипаж на "них" и "него". Они - четверо - стояли по другую сторону барьера. Они - четверо - не очень понимали Астахова. Они дорожили каждой минутой. Астахов не берег часы, размышлял над методикой открытий. Они строили Спицу, Астахов же был занят чем-то сугубо теоретическим. "Характер у него тяжелый", - сказал Игин. "Неудачник", - голос Огренича.

Неудачник. Так бывает: слово прилипнет и безотносительно к тому, что оно означает, начинает играть главную роль в рассуждениях.

Крутизна дорог… Но гораздо круче пропасти обрыв… Неудачник. Пропасть, в которую падаешь, когда не удается главное дело жизни. Дороги к вершине могут оказаться слишком крутыми, сама вершина - на недосягаемой высоте… Предсказание открытий - взял ли Астахов эту вершину? Если нет? Если убедился, что неприступные скалы непроходимы для разведчика-одиночки?

…Наверно, с этой мыслью я уснул, потому что сон, который мне приснился, был на редкость противоестественным. Я не хотел просыпаться, знал: проснусь, придется додумывать этот глупейший сон до конца. Но даже во сне я знал, что все равно проверю эту идею, несмотря на ее глупость. Потому что она объясняла все.

Выехали с рассветом. Утро на Ресте начиналось с невнятного шепота пустыни. Остывшая за ночь почва быстро прогревалась и тихо шелестела, вспучиваясь и заполняя трещины в скальной породе. Высокий коэффициент объемного расширения - только и всего. Но когда просыпаешься от непривычного гула, ощущаешь под ногами вибрацию массы, как-то не думается о физической стороне явления.

Тюдор молчал, пока автоматика проверяла моторы и системы управления. Кар, напоминавший по форме раскоряченную лягушку, подпрыгнул и ринулся в пустыню. Автоматы заложили крутой вираж, и я увидел Спицу. Вольф освещал ее в лоб, теней не было, и Спица казалась далекой, как звезды. Предки сравнили бы ее с гигантской - увеличенной в тысячи раз - телевизионной башней… Кар взбирался в небо, как в гору - давало себя знать автономное поле тяжести Спицы.

– Я слышал, вы учились у Астахова, - сказал Тюдор. - Это чувствуется. Я знаком с вашими работами. Планета-лазер. Динамичные ландшафты… В ваших идеях нет системы. Интуиция, возведенная в абсолют. В работах Астахова - тоже. Разница в том, что вы не пытаетесь - и справедливо - подводить псевдонаучную базу под свой талант.

– Вы слишком хорошо обо мне думаете, - сказал я с кислой улыбкой. - Я хотел видеть Игоря Константиновича, потому что и сам занялся подобным делом…

Взгляд Тюдора был откровенно неодобрителен. У него исчезло желание разговаривать. Перейдя на ручное управление, Тюдор повел кар на посадку. Площадка, на которой мы сели, была ровной металлической поверхностью с едва различимыми стыками между отдельными листами конструкций. Неподалеку возвышался ряд монтажных башен, окружавших бесформенное сооружение с красной надписью "Планк-31". Это был один из внешних выводов вариатора постоянной Планка. Неказистый на вид, никакой внушительности. Остальные девяносто девять тянулись вдоль горизонтального пояса Спицы на высоте двухсот тридцати километров над Рестой. Лишь подумав об этом, я понял, что и сам нахожусь сейчас на этой высоте и стою вовсе не на планете, а на вертикальной поверхности Спицы. Вольф висел над головой - на самом деле он недавно взошел, и на планете еще не укоротились тени.

Рано я прилетел сюда. Прилететь бы года через три, когда первые эксперименты по изменению мировых постоянных взорвут окрестный космос. Возникнет особый мир, со своими законами природы… Но через три года меня здесь не будет - Ресту объявят запретной зоной.

Мы подошли к одной из монтажных башен. Откинув крышку приборного отсека, Тюдор начал контроль систем. Он молчал, и мне казалось, что он просто не хочет говорить со мной, - Тюдор разочарован, не ожидал, что встретит в Яворском сторонника идей этого странного человека, так нелепо ушедшего из жизни.

Я подумал, что не смог вчера отыскать систему в записях Астахова, потому что ее и не было. Четверо. Умные люди. Современные ученые. Глупо думать, что они не смогли бы преодолеть сопротивление характера, если бы видели в работе Игоря Константиновича хоть какое-то рациональное зерно.

– Не обижайтесь, Ким, за "псевдонаучную базу", - сказал Тюдор, закончив осмотр. - Говорю, что думаю.

– Вы откровенны, - согласился я. - Тогда скажите, что вы думаете об Астахове.

– За два года я изучил его, - сказал Тюдор, когда мы стартовали. - Он неудачник. И по причине личной неудачливости - скверный характер, подозрительность, стремление превознести собственные, не очень значительные успехи. Не оправдываю себя, я виноват. Думаю, вы заметили, в чем слабость экспертизы. Все мы смалодушничали, не захотели прямо сказать: Астахов не выдержал.

Та же мысль, что в моем чудовищном сне! Тюдор-то не спал, когда думал об этом.

– Убежден: каждый из нас тогда решил, что Астахов сделал это сам… добровольно. Флуктуация слишком нелепа. Но никто не сказал вслух. Чтобы утверждать такое, нужны доказательства. Их нет. Есть только наши впечатления. Все мы знали, что Астахов подавлен. Особенно в последнее время, когда не получилось с методикой…

Тюдор замедлил движение кара, и мы повисли под каким-то немыслимым углом к горизонту, почти вниз головой - гравитаторы Спицы создавали поле, удобное для монтажных работ.

– Наверное, каждый думал: человек ушел, он был несчастлив, зачем копаться в этом? Пусть будет случайность…

Видимо, решив, что мы уже достаточно повисели вниз головой, Тюдор повел кар к станции - я видел черную тень сверхсветового лазера, напоминавшую очертания старинного радиотелескопа. Мы сели в нескольких метрах от гаража, и машина поползла к своему дому, на ходу втягивая двигатели. Крыша нависла над нами, после Спицы все казалось мне игрушечным, я на минуту как-то оробел, в памяти все еще я видел Ресту с высоты двухсот километров - планету, вставшую дыбом, нарисованную пустыню внутри иссиня-черной рамки неба.

Тюдор не обратил внимания на мое состояние. Должно быть, он сказал уже все, что хотел, и теперь торопился в пультовую. Я едва нагнал его у входа в пост управления и скороговоркой выложил свои вопросы. Допустим, произошел срыв, Астахов решился на крайний шаг. Как все случилось? Почему именно сейчас? Отчего не сработала система безопасности?

– Вы не обратили внимания, Ким, - сказал Тюдор. - В экспертизе указано: в комнате Астахова обнаружен диктофон с лентой, подключенный к коммутатору Мозга. Это нормально - чтобы не прерывать работы, все мы обычно пишем команды с голоса, а сами занимаемся более продуктивным делом. Мозг обрабатывает эти команды и выдает на Спицу, если допускают строительные нормы и техника безопасности. Лента в диктофоне Астахова была пустой, и мы не стали проверять, есть ли на ней стертая запись команды включения гравитаторов.

– Погодите, Рен, при чем здесь лента? Придя в зону, Игорь Константинович мог дать команду на включение…

– Нет, - отрезал Тюдор. - Команды на Спицу идут только через Мозг.

– Значит, находясь вне станции, вы не можете вносить исправлений в работу механизмов?

– Разумеется, нет. Сигналы управления сложны, в монтаже сейчас участвует до миллиона агрегатов. Если исправления необходимы, их нужно записать кодом на диктофон. Мозг включит вашу программу в общий цикл, если это будет возможно. Запись стирается, а на ленте в посту появляется ее копия. Поэтому, если Астахов хотел… если он решился на крайний шаг, то был лишь один способ. Надиктовать внеплановые, значит, внеконтрольные команды включения гравитаторов и прийти в зону к моменту, когда команды будут выданы на исполнение.

Тюдор начал было подниматься по короткой лестнице в пультовую, но что-то в моем лице заставило его остановиться. Недоверие? Нет, все могло быть так, как он говорил.

– Думайте, - сказал Тюдор. - Впечатлений у вас теперь достаточно, Ким.

– Да, Рен… Только одно. Игин говорил мне о притчах…

– Ах, это, - Тюдор усмехнулся. - Психологические этюды, не больше. Хотите знать, что он говорил обо мне? Будто бы есть такая планета… Живут на ней люди. Умирают. Их хоронят - раньше закапывали умерших в землю. И все, что они знали, что любили, короче - вся информация переходит в почву, записывается в ее структуре. Память земли. Планета помнит все… Но кому от этого польза?

Плохой я все-таки психолог. Никудышный. Психологическая аномалия - то, что произошло на Ресте. И разбираться в ней - не мне. Архивом мне нужно заниматься, методикой открытий, а не психологией. Астахова нет, и ничем не поможешь.

На нижних полках книгофильмы стояли особенно тесно, и на некоторых оказались звуковые дорожки. Я услышал голос Астахова. Все, о чем я думал сегодня, показалось мне нелепым. Голос был прежний, астаховский, будто я впервые в его классе, учитель поднимает мой подбородок и говорит: "А ты, Ким, хочешь к звездам?" Прежний голос и чужой характер.

На нижних полках была не картотека открытий, а астаховские разработки - то, зачем я прилетел на Ресту. Содержанием капсул была все та же морфология - десятки, сотни идей, добываемых из неисчерпаемого колодца проб и ошибок. Я начал уставать - прошло несколько часов, я смотрел все подряд, не пропуская ни одного кадра, это оказалось невероятно утомительно и малопродуктивно. До обеда я просмотрел меньше одного стеллажа и решил перейти к выборочному методу - изучать каждую десятую капсулу. У Астахова накопился огромный материал, сразу разобраться просто невозможно.

С таким намерением я и поставил в проектор одну из капсул нижнего ряда. Содержание я понял не сразу, потому что ждал совсем другого. Это вовсе не были предварительные разработки, речь шла об открытии пятого уровня в биологии. Я заглянул в конец книгофильма. На последних кадрах перекатывались, ломая низкорослые деревья, камни чужой планеты, среди них спокойно стоял довольно тщедушный гражданин и легонько поднимал одной рукой внушительных размеров вездеход-ползун. Внешне гражданин чем-то напоминал Огренича. Голос Астахова сказал:

– В чем оптимальное состояние человеческого организма? Каждый скажет - это состояние идеального здоровья. Но пошлите по-земному идеально здорового человека на Марс. Он не протянет в разреженной атмосфере и минуты… На голограмме - планета Динора системы Росс-113. Здоровый человек проживет секунду - не больше. Наступит конец. Потому что идеалом на Диноре является малый газообмен и увеличение белых телец в крови. Так пошлите на Динору больного лейкемией. Не нужно его лечить, пусть хотя бы не умрет по дороге. На Диноре он проживет двести лет!

Астахов не мог знать о работах Коренева, они были опубликованы за месяц до моего отлета на Ресту. Диплом на открытие, с формулировкой, почти не отличающейся от астаховской, вручили Кореневу в день, когда стартовал "Экватор".

Может, Астахова просто осенило?.. Но при такой великолепной интуиции не стоило и заниматься морфологическим анализом, рисовать длиннющие оси с сотнями клеток.

А может, я нахожусь в плену собственной работы, собственного интуитивного метода? Подсознательно не допускаю, что способ Астахова может быть верен? "Морфология, - пренебрежительно думаю я. - Пробы и ошибки… Огренич с Тюдором в голос твердили "неудачник". Это перекликалось с моим впечатлением, и я тоже повторил "неудачник". А если нет?"

Я наугад выбирал книгофильмы, просматривал их, ставил на место. Морфология. Перебор вариантов… Стоп! Открытие пятого уровня! Зарождение жизни в межгалактической среде… Опять морфология. И снова - открытие. Четвертый класс - создание молекулярного письма.

Похоже, что изредка Астахова осеняло. Примерно один раз из десяти. Цепь догадок - она нравилась мне не больше, чем случайное включение гравитаторов…

Патанэ крутил "солнце" в гимнастическом зале, и я забрался к нему под потолок. Мы выделывали друг перед другом акробатические пируэты, тело постепенно охватывала приятная усталость. Беседу поддерживал Патанэ:

– Час назад роботы подняли на верхотуру шпиль-излучатель! Махина, скажу я вам! Жаль, что не видели! - кричал он.

– Жаль, - соглашался я.

– Завтра поднимем второй, поглядите обязательно!

– Непременно! - кричал я.

Патанэ соскользнул по канату на пол, задрал голову.

– Расскажите об Астахове, - попросил он. - Каким он был раньше?

Я подтянулся, спрыгнул, стал перед ним. Отдышался.

– Неделю не тренировался, - сказал я, - и вот результат.

Мы сели на пористый губчатый пол. О чем ему рассказать? Как учитель водил нас на космодром? Или как показывал свою коллекцию научных ошибок?

– С ним, наверно, и раньше было непросто?

– Не в том смысле, о котором вы думаете, Евгений.

– Откуда вы знаете, о чем я подумал?

– О сложности отношений, естественно…

– Верно. Но для того чтобы возникли сложности, нужны отношения. А с Астаховым мы почти и не контактировали. Он здесь десять лет робинзонил, пять смен.

– Что значит - робинзонил? На станции люди, экипаж.

Патанэ махнул рукой.

– Люди сюда работать приезжают. Смены очень тщательно подбираются. Между нами не может быть никаких противоречий, кроме научных. Видимся не часто, дежурства по скользящему графику. Видите, даже тренируемся врозь, побоксировать не с кем.

Он вскочил на ноги и меня поднял. Мы почти бежали по коридору, судя по направлению - в лабораторию связи.

– А теперь представьте, - кричал Патанэ на ходу, - механизм отлажен, как ходики с кукушкой, и тут появляется лишний винтик. Лучше уж тогда узнавать время по солнцу. Прошу сюда. Посидите, это не дыба, обыкновенный табурет… Ага, и получается, что все его почти ненавидят.

Он усадил меня на неудобную крутящуюся скамью, сам забрался по локти в зеленые квазибиологические схемы, что-то захныкало внутри, будто генератору драли больной зуб.

– Я и сам его первое время терпеть не мог, - голос Патанэ звучал глухо и невнятно. - Астахов всем мешал. Как привидение - бродит и бродит.

Патанэ вызвали по селектору, и он минут пять шептался с передатчиком. Что-то происходило на Спице, дрожал пол, метались огоньки индикаторов, антенна ССЛ за окном стреляла в небо оранжевыми молниями, которые тут же меркли, переходя в сверхсветовой режим. Я сидел, как неприкаянный, и чувствовал себя отвратительно. Представлял, как Астахов так же высиживал в лабораториях, дожидаясь, чтобы его послушали. Или просто заставлял слушать себя, что ему оставалось?

– Бывает же такое, - осуждающе сказал Патанэ, закончив передачу. - Хорошо, не каждый день… Представляете, Ким, метеорная атака. Прямо в Спицу. Так о чем мы говорили?

– Об открытиях, - сказал я.

Патанэ нахмурился. Он не помнил, чтобы мы говорили об открытиях.

– Вы тоже считаете, Евгений, что прогнозировать открытия бессмысленно?

– Конечно! Открытие, по-моему, как пришелец. Прилетел, рассказал, улетел. А мы послушали и не поняли. Так и здесь. Если серьезно: по-моему, гениальное открытие обязательно формулируется в несуществующих ныне терминах. Придите к питекантропу и скажите: "Знаете, дядя, странность лямбда-гиперонов может флуктуировать при возмущении метрики". Получите дубиной по лбу, вот и все. Как можно прогнозировать открытие тридцатого века, если в нашем языке и слов таких пока нет?

– По-моему, важнее не язык, в психология, - возразил я. - С середины двадцатого века ученые довольно спокойно воспринимают самые необычные вещи. С того же времени и стало возможно прогнозировать дальние открытия.

– Вроде последней астаховской идеи? - насмешливо сказал Патанэ. - Тюдор как-то сделал отличную работу. О критической массе информации. На обсуждении были обычные ругательства - я имею в виду выступление Астахова…

– Погодите, Евгений, - прервал я. - В чем была суть спора?

– Тюдор открыл, что невозможно накопление информации в заданном объеме больше определенного предела. Начинается искажение. Ну, скажем, колоссальная библиотека. Взяли сто Спиц и набили до отказа книгофильмами. Через день посмотрели, и что же? Рожки да ножки от вашей книготеки! В каждом книгофильме, - а у вас там и научные труды, и любовные романы, - произошли какие-то изменения. Да не просто какие-то, а со смыслом! Может, даже возник сам по себе новый рассказ. Например, история о капитане Киме Яворском. Без программы - таково свойство самой информации. Тюдор утверждает, что аналогично действует и мозг. Количество информации в нем всегда надкритическое. Это и позволяет мозгу иногда действовать в режиме ясновидения. И эвристическое мышление оттуда же… Так вот, Астахов на семинаре сказал, что все это бред. Вы, говорит, не учли, что возможны иные формы информации, о которых мы не знаем, потому что есть формы материи вне пространства-времени. Мол, пространство-время - форма существования материи. Но ведь не единственная! Как ваше материалистическое мышление выдерживает подобную идею?

– Скажите, - прервал я его, должно быть, не очень вежливо. Мне пришла в голову довольно странная мысль, и я почти не слушал Евгения. - Скажите, у вас тоже были стычки с Астаховым?

– У кого их не было? - недовольно сказал Патанэ. - Разве что у Игина, так ведь он и не создал ничего нового за два года…

– Вы хотите сказать, что с Игорем Константиновичем не могли поладить лишь те, кто здесь, на стройке, выдвигал новые гипотезы, предположения…

– Можно и так, - согласился Патанэ. - Начиналось всегда с этого, любая ссора.

Загудел селектор, и Патанэ тут же отключился. Руки его опять были в беспрестанном движении, он шептался с машинами, это было интересно, но не сейчас.

Я знал, что нащупал нить, возможно, совершенно неверную. Патанэ не обращал на меня внимания, и я позволил себе бестактность. Я подошел к хранилищу - узкому шкафу, где складывались книгофильмы обо всех наиболее важных событиях, происходивших на стройке. Сменный пенал лежал на обычном месте - в первом верхнем ящичке.

Сначала я увидел их всех - первых строителей Спицы, экипаж звездолетов "Орест" и "Пилад". Тридцать восемь человек. Низкий голос, слегка картавя, называл имена и рассказывал краткие биографии. Голос, очевидно, принадлежал командиру, известному космическому строителю Седову… Астахов был восьмым.

Я нажал на клавишу - смена-2. Теперь я увидел четверых. Астахова среди них не было. Кибернетик Даль. Инженеры Вольский, Диксон, Капличный. Об Астахове сказали - остался на ПИМПе по состоянию здоровья, выполняет обязанности сменного инженера. Я не знал никого из этих четверых. Хотя… Диксон. Расхожая фамилия. То ли Джон, то ли Марк… Нет, Лайнус! Семь лет назад, наверное, вскоре после возвращения с Ресты, он предсказал полимерные планеты. Шум был большой, расчеты показывали, что такие планеты неспособны образоваться. Диксон стоял на своем. А совсем недавно полимерные планеты открыли в системе Беги. Облака полимерных цепей, сквозь которые пришлось пробиваться лазерами, нити снова срастались, и "Гея", захваченная ими, две недели не могла вырваться в открытый космос. Удивительная система, и если я хоть наполовину прав… Не нужно увлекаться. Диксон только один из четырех.

Смена-З. Отличная голограмма на фоне сверхсветового лазера. Я не стал слушать объяснений - я знал этих людей. Никогда не думал, что они работали на Ресте. Морозов, Вахин, Дейч и Краузе. Открытие Вахина - мезонный лазерный эффект. Морозов и Дейч - сенсационное доказательство возможности движения вспять во времени. И Краузе - тихий Краузе, как о нем говорили. Открытие системы общественного подсознания.

Смена-4. Я не удивился уже - знал, чего ждать. Басов, Леруа, Ку-Ира и Сандрелли. Совсем "свежие" открытия, сделанные не больше двух лет назад.

Я поймал себя на том, что бессмысленно улыбаюсь. Видел бы Патанэ. А впрочем, чему я радуюсь? Я нашел косвенное доказательство того, что Астахову удалось взобраться на вершину по крутизне дорог. Косвенное доказательство - не более. И еще: если Игорь Константинович вовсе не был неудачником, то что означает его гибель? Случайность?

– Изучаете историю? - сказал Патанэ. Он стоял за моей спиной и рассматривал последний кадр: пятая смена после прибытия на станцию.

– Как будто… - неопределенно ответил я, попрощался и ушел. Патанэ остался недоумевать - отчего это Яворский вдруг сник?

Было о чем подумать. На каком-то этапе рассуждений, еще вчера, я перестал верить Астахову, верить в его талант. Слово "неудачник", сон, версия самоубийства загипнотизировали меня, и я прошел мимо очевидных фактов. Если случайной могла быть гибель человека, то нельзя объяснить случаем, что все, кто работал на Ресте, делали впоследствии выдающиеся открытия. Именно впоследствии, а не до.

Я плохой психолог, но даже мне известно о существовании трансверсии. Любая мысль преобразовывается подсознанием по определенным законам. Сначала вы интуитивно выворачиваете мысль наизнанку. Вам говорят "белое", а вы начинаете думать о черном. Потом вступают в действие принципы увеличения и уменьшения - вторые по силе.

Допустим теперь, что у меня есть отличная идея - открытие, подсказанное интуицией или методикой, неважно. Я хочу, чтобы аналогичное открытие сделал, например, Тюдор, и главное - чтобы он воспринял открытие как свое. В разговорах с Тюдором я должен все время высказывать одну и ту же бредовую - или тривиальную? - но хорошо продуманную мысль, высказывать упорно, чтобы она вызвала у Тюдора внутреннее сопротивление, раздражение, чтобы она засела в его сознании. Нужные ассоциации родятся непременно. Настанет момент, и Тюдора осенит. Может быть, это случится уже на Земле. Будет он знать, почему все время думал именно а этом направлении? Вряд ли.

Что ж, как рабочая гипотеза это сойдет. Понятно, почему не было идей у Игина - он слишком мягкотел, трансверсия рассчитана на непременное внутреннее сопротивление слушателя.

Верить Астахову! Вот, что я должен был делать с самого начала. Не поддаваться словам-ярлыкам. Верить всему - людям и фактам! Но я знал, что в чем-то и кому-то верить не должен. Мучительная мысль - я не знал, в чем и кому. Сидел, думал, вспоминал - это было очень важно: вспомнить, в чем противоречие.

Да, вот оно! Притчи. Если действительно верить Астахову - притчи схватывают наиболее существенную сторону характера. Тюдор. Планета-память. Он должен все замечать и помнить. Любую мелочь. "Как я мог пропустить этот лишний сигнал?" Действительно - как?

– Прошу Тюдора, - сказал я в селектор. Вопрос придумал на ходу: - Скажите, Рен, какая программа шла на Спицу… четырнадцатого декабря? - это было полгода назад, но Тюдор сделал вид, что не удивился вопросу.

– Укладывали растяжные плиты на девятисотом километре, - медленно, припоминая, сказал он. - Начали в одиннадцать, была смена Игина. В конце дня заступил Борис.

– В полдень не произошло ничего интересного?

Тюдор смотрел на меня с экрана, будто хотел сквозь несколько стен прочесть мои мысли.

– Нет… Работали циркулярные монтажники. Потом двадцатисекундная заминка - смена программ. Евгений у себя в лаборатории. Борис наблюдал из обсерватории. Астахов… Он плохо себя чувствовал, не выходил из своей комнаты. Я был в пультовой вместе с Игиным. Что еще?

– Ничего, - сказал я. - Спасибо, Рен.

Отличная память! Если только четырнадцатое декабря не было выделено каким-то памятным Тюдору событием. Вряд ли. Так что же? Две флуктуации сразу - включаются гравитаторы (сами по себе?), а Лидер, отличающийся редкой наблюдательностью и памятью, упускает экспресс-сигнал на ленте программы. И то, и другое в принципе возможно, но поверить в это я не мог. Не верилось уже в добровольную смерть Астахова…

Позвонил Игин. Он долго осматривал комнату, будто с вечера здесь что-то могло измениться. Наконец сказал:

– Скоро сутки, как мы не виделись, Ким… - я успел отвыкнуть от его тягучего голоса и мысленно опережал его фразы. Он начинал предложение, а я уже додумывал, чем оно кончится. - Сутки - много или мало?

– Много вопросов, мало ответов, - сказал я, вздохнув. - Правда, мне начинает казаться, что Игорь Константинович успел все же создать методику поиска открытий. Я решил верить Астахову. Во всем. Даже в том, что открытия можно предсказывать с помощью перебора вариантов, хотя и не понимаю - как.

– Да… - протянул Игин и без видимой связи с предыдущим спросил: - Вы говорили с Борисом?

– Нет, - сказал я. - Не успел.

– Да… - еще раз сказал Игин, и я только теперь заметил, что он взволнован. Сильно взволнован - правда, это выражалось лишь в том, что едва заметно дрожал его двойной подбородок, и пальцы перед камерой стереовизора бесцельно сцеплялись и расцеплялись.

– Борис наблюдал интересное явление, - сказал Игин. - Сначала метеорный поток - странный поток узкой направленности. А потом вспышки в атмосфере Вольфа. В линиях кислорода… Там вроде бы нечему излучать в этих линиях…

Я кивнул. Вспышки и метеоры меня сейчас не интересовали.

– Собственно, я позвонил вам, чтобы… - начал Игин и не закончил фразу. Опять, как минуту назад, внимательно оглядел комнату, о чем-то подумал, сказал: - Вы говорите - верить Астахову. Но тогда не забывайте главного. Вспомните странника…

Он отключил аппарат, прежде чем я успел ответить. Несколько мгновений я выбирался из его многоточии и недоговорок, и, когда выбрался, стало ясно, что я с самого начала думал не о том и не так. Потому что сразу решил - Астахов забыл о том, о чем мечтал когда-то. Тогда, в школе, он думал об одном - пешком к звездам. На Ресту он явился обычным способом - прилетел с экспедицией строителей. Понял, что мечта Нереальна, что нет в ней ничего, кроме красивого сочетания слов. На этом я поставил точку, будто отрезал, будто никогда и не было еще одной астаховской притчи - притчи о страннике.

Жил-был странник. Он обошел всю Землю - в стоптанных башмаках, с киноаппаратом на ремне. Он пил ледяную воду из горных ручьев, просеивал сквозь пальцы жгучий песок Сахары, охотился на кальмаров в подводных лесах Фиджи. Ему было мало. Что он видел - одну планету из мириад, заселяющих космос!

И странник ушел к звездам. Так и ушел - в стоптанных ботинках, с неизменным киноаппаратом. Серебристая лунная дорожка повела его в путь без возврата. Он шел, и звезды улыбались ему, планеты давали ему приют, и впереди его ждали неисчислимые и невероятные приключения, потому что был он - Странник. Странный человек, не похожий на других…

Астахов остался прежним. Он не был сломлен неудачами - их не было, потому что он создал методику открытий. Он не был язвителен по натуре - он намеренно выбрал такую линию поведения. Тюдор и остальные путают причину со следствием. Методика открытий вовсе не была для него самоцелью, - вот где я всегда останавливался и вот в чем ошибался.

Нужно было открыть нечто новое в самом принципе межзвездных путешествий, - чтобы сдать в переплавку звездолеты, чтобы исчезли космодромы и генераторы Кедрина. Чтобы люди перестали зависеть от громоздкой и неуклюжей техники. Кто знает, когда такое открытие будет сделано? Астахов не хотел ждать. Звезды манили его, и он занялся тем единственным, чем по логике вещей и должен был заняться: он учился делать открытия, и среди них искал свое. Пешком пройти по голубой стремнине Млечного Пути, зачерпнуть воды из бурного потока на планетах Антареса, любоваться игрой теней в мире трех солнц Альбирео… Астахов не придавал методике значения, потому что ждал главного открытия.

Значит, основа методики - морфология? Колоссальный винегрет из всего, что известно науке. Нужно было по-новому взглянуть на старое. Как в идее Тюдора.

Я с размаху остановился в своих рассуждениях, будто на стену налетел. Как у Тюдора? Нет, это у Тюдора - как у Астахова! У Тюдора: идея надкритической информации. Астахов: метод проб и ошибок, возведенный на высшую ступень.

А если объединить?

Любое открытие - выход в надкритический режим. Верить Астахову? Ну и поверю. Что он делал прежде, работая в школе? Собирал безумные идеи. Объединял их. И что же? Оказалось, что "псевдонаучная шелуха", собранная воедино, способна создавать новые - и правильные! - идеи.

Почему же я, ученик Астахова, не допускал и мысли, что знание, накопленное наукой двадцать второго века, так велико, что само по себе способно рождать принципиально новую - и верную! - информацию? Морфологический анализ - это способ обработки всего, что известно науке. "Взяли сто Спиц и набили до отказа книгофильмами". А дальше?

Нужно, чтобы все клеточки этого колоссального морфологического ящика могли изменяться, взаимодействовать. Но с чего бы им меняться? Правда, в памяти машины вместо слов - импульсы. Можно придать им разную силу, и тогда…

Я взял со стеллажа капсулу: квази-Огренич на квази-Диноре. Есть ответ, будет с чем сверять решение. Начать не мог. Все-таки - чистейшая интуиция. Машина наплюет на мои догадки с позиций своего высоковразумительного эвристического анализа.

– Прошу Игина, - сказал я.

Он оказался в обсерватории. Огренич склонился над пультом рентген-телескопа, а Игин ходил под куполом, переваливаясь, как пингвин. Вероятно, мое лицо было достаточно красноречиво. Игин кивнул и сказал Огреничу:

– Продолжай сам…

Я отключил селектор и ждал, чувствуя себя, будто перед стартом в бесконечность.

– Кажется, понял, - объявил я, когда Игин появился на пороге. Он молча прошел к креслу, заворочался, устраиваясь поудобнее. Сказал тихо:

– Что поняли, Ким?

– Метод, если он вообще существовал…

Я не был уверен в том, что прав, но нужно было говорить, убеждать Игина. Прежде всего Игина, хотя он-то в убеждении вовсе не нуждался.

– Вот книгофильм с открытием. Пятый класс. Оптимальность болезни в космических условиях. Сначала, как обычно, идет морфология. Больше миллиона комбинаций, какое сочетание приведет к открытию - я не знаю.

Я подключил микропленку к коммутатору, указав, что читать нужно половину - до описания открытия. Пленка перемоталась и скатилась в приемный пакет.

– Пожалуйста, Стан… В памяти машины наверняка есть программа. Примерно такая: сначала снабдить асе клеточки на осях морфологического ящика электрическим потенциалом. Потом замкнуть эту систему токов. Что произойдет? Клетки начнут взаимодействовать, потенциалы - взаимно гасить и усиливать друг друга. В результате какая-то одна клетка из миллиона выдаст наиболее сильный ток. Эта клетка, то, что в ней окажется, и будет описанием открытия…

Игин кивнул, но не пошевелился.

– Станислав!

Игин вздрогнул.

– Конечно… Я попробую. Но нет одной детали… Если пустить такую программу… Машина отберет наиболее перспективные направления современной биологии.

– Знаю, - сказал я. - Должна быть еще программа изменения осей. Примерно так, как работает человеческое подсознание: увеличить, уменьшить, сделать наоборот и так далее… Блок преобразований.

Игин заговорил. Он диктовал медленно, однако очень внятно произнося слова и на удивление четко заканчивая предложения. "Умеет, когда нужно, - подумал я. - Интересно, часто ли Игорь Константинович поручал Игину эту операцию? Если нет, то во всяком случае сейчас Игин занят делом, которое не раз наблюдал".

Щелкнул коммутатор, вспыхнул кубик голоскопического экрана, и… это была вовсе не квази-Динора. То есть планета была, но какая! Она ворвалась в комнату всеми своими ураганами, в рыжем хаосе туч носились тени, и я не понимал - существа это или вывернутые ветром камни. В расплавленной жиже, от которой поднимались клубы пара, плавали создания, которые я не смог бы описать - описания статичны, а каждое из этих созданий ежесекундно меняло облик. Я ждал объяснений, и машина заговорила:

– Класс пятый, - сказал голос. - Содержание открытия: абсолютный ген, в котором записана информация о строении и развитии целого класса разумных существ. Структура гена такова, что он может стать "родителем" человека, или проционовой змейки, или рептилии Дориона. Все зависит от условий размножения. Открытие будет сделано после того, как изменится восемнадцатое правило запрета для ДНК.

– Стан, это другое открытие, - сказал я. - У меня есть ответ к этой задаче, и он не сходится!

– Другое? - Игин наклонил голову. - Я думаю… Неоднозначность свойственна. Приходится ведь выбирать из миллиона… А сила сигнала не абсолютна. Возможно новое… Каждую задачу можно решить по-разному…

– Да, - согласился я. - А главную?

– Главную?

– Пешком к звездам, - сказал я. - Странник Астахов. Все знания, все силы для одного - чтобы сбылась мечта. Вы сами подсказали мне это.

– Значит, вы поняли? - вопрос был скорее утверждением. Игин даже головой закивал, так ему хотелось, чтобы я сказал "да". Чтобы ему не пришлось самому что-то объяснять, произносить длинные фразы, конец которых пропадет в нежелании договаривать.

Разве я понял все? Почти ничего - кроме главного. Но мне стало жаль Игина.

– Вы сами подсказали мне, - повторил я. - Вероятно, не без умысла. Притча о страннике. Мечта Астахова - пешком к звездам. Думаю, все было так… Болезнь оставила его на Ресте. Среди звезд, которых он достиг, но к которым так и не пришел. Он уже тогда решил уйти отсюда, но - именно уйти. Это очень похоже на Игоря Константиновича: сказать - я уйду отсюда только тогда, когда смогу сделать это сам. Без звездолетов, без скафандров, без генераторов Кедрина. Встать и пойти. По лунной ли дорожке или по тропинке, протоптанной в межзвездной плазме… Потому он и оставался здесь, даже когда появилась возможность лететь: еще не было сделано его открытие. Были другие открытия, они приближали Астахова к мечте, но не были тем, единственным. Игорь Константинович давал людям ниточки к открытиям, наталкивал - так, что они не догадывались, откуда все исходит. Будто Астахов лишь мешает, будто он - блуждающий ток в отлаженной системе… Зачем он поступал так? Почему не сказал - вот методика, давайте открывать вместе?

Я замолчал на мгновение, на Игина не смотрел, все было очень тонко в моих рассуждениях, самый незначительный жест мог убить их.

– Крутизна дорог ведет к вершинам гор… А на вершине вовсе не методика открытий, напротив, методика - только крутая дорога, а среди вечных снегов - недоступное: главное открытие. Игорь Константинович не считал работу законченной до тех пор, пока не найдет ту единственную идею, из-за которой все начинал. До тех пор и методику считал недоказанной. Молчал. И вот - представьте, что он достиг цели. Он знает, что сможет бродить среди звезд. Но он знает еще, что люди считают его человеком с тяжелым, неуживчивым характером - редкий случай в наше время. Ему не место на Ресте, он мешает. Наверно, и Патанэ, и все предыдущие смены сообщали на базу об этом, и Астахов считал, что в конце концов последует не просьба, а приказ - вернуться на Землю. Как он хотел вернуться! Он решил сделать это прежде, чем его принудят. Он был уже готов. Но… Ему стал очень нужен один человек. Помощник. Вы, Станислав.

Теперь я мог посмотреть на него. Игин сидел, расслабившись, возведя очи горе. Он пошевелился и вопросительно посмотрел на меня: почему замолчали, интересная история, продолжайте.

– Вы, Станислав, - повторил я. - Вы идеальный помощник, потому что не имеете своего мнения. Астахов просто не позволил бы другому иметь свое суждение… Приближается конец смены. Если и не будет приказа вернуться, он во всяком случае потеряет вас. И он решается. Тогда, две недели назад Игорь Константинович сказал вам: опыт будет проведен в шестой зоне. Думаю, что включение гравитаторов не просто убийственно. Оно, по вашим. Стан, расчетам, должно обеспечить нужную перестройку организма. Игорь Константинович хотел, чтобы именно вы дали из пультовой сигнал на включение. И вы. Стан, впервые отказались. Для вас это было все равно, что намеренно лишить человека жизни. Вы не были уверены в успехе! И сказали "нет". Тогда Астахов записал команды на ленте диктофона и попросил вас уже потом… заменить пленку. Вы отлично знали, что экспертиза сумеет реставрировать стертую запись. И вы заменили… И стали ждать. Было невероятно трудно - ждать, когда на станции идут такие разговоры. Тюдор думает - самоубийство. Впервые в жизни он мнется в экспертной оценке. Он обвиняет себя… Правда, было трудно. Стан?

Игин повел плечами. Едва заметно усмехнулся.

– Вы упрощаете, Ким, - сказал он тихо.

– Конечно, - немедленно согласился я. - Многое мне неясно. И даже главное: какое открытие сделал Игорь Константинович?

– Могу сказать. Вы правы - труднее всего ждать. Если бы знал, сколько намучаюсь, ни за что не согласился бы…

– Но почему? - не выдержал я. - Для чего скрывать эксперимент? Хорошо, он опасен. Тюдор не разрешил бы. Но…

– Так хотел Игорь Константинович, - торжественно сказал Игин, и столько уверенного спокойствия было в его словах, что я невольно стушевался. Так хотел Астахов - и все.

– Ну подумайте, Ким. К кому он мог обратиться? Он сам, своими руками, - Игин даже протянул вперед руки, растопырив толстые пальцы, - создавал недоброжелателей. Кому он мог сказать? Рену? Тот докажет, что методика бред. Евгению? Патанэ не делает ничего без согласия всех. Борис и слушать не станет… А я… Лидер просит: Стан, сделайте съемки Спицы. Хорошо. Борис говорит: Стан, просчитайте параметры. Пожалуйста… А знаете, как я здесь-то очутился? О, это история… Я ведь домосед. У меня группа в Тибетском теоретическом. Мы занимались там одной маленькой проблемкой… Приезжает Глазов, ну, знаете… Говорит: "Игин, у нас тройка на Ресту, вас рекомендовали четвертым". Но я не строитель! Я и Спица - несовместимо. А он: "Вы психологически идеально подходите к группе". Убеждал долго. Я слушал и думал: "Зачем зря толковать? Знает, что соглашусь…" А здесь Астахов. Он сразу раскусил. Он всех понимал. Когда дошло до опыта, он все хитро обставил. Сказал: "Стан, я могу погибнуть. Но все равно сделаю это. Я шел к этому тридцать лет. Вы знаете. Стан, на Спице проще всего поставить такой опыт. И никогда - на Земле. Я нетерпелив. Стан… Хочу все сам. Методика останется людям. А мне нужно малое: звезды". Он говорил, убеждал, а мог просто сказать: "Надо". Я бы все сделал, и он это знал. Но он хотел, чтобы я точно знал, на что иду. Ведь открытие-то было девятого класса. Девятого, Ким!

– Какое? - только и смог сказать я.

Игин промолчал и опять оглядел комнату. Теперь я понял, что он высматривает. Последняя капсула Астахова была где-то на стеллажах, и Игин смотрел: добрался ли я до нее.

– Какое? - повторил Игин. - В двух словах: человек всемогущ. Не фраза. Не сказка. На самом деле… Всемогущество не в том, чтобы строить звездолеты, раскалывать планеты, перемещать галактики. Это - техника. А я говорю: человек. Сам. Знаете, что говорил Игорь Константинович? Познание мира - это одновременно и осознание собственного бессилия. О любой вещи наше знание неполно. Абсолютное знание - как скорость света. Приближаешься к нему, затрачивая все больше сил. Но остается самая малость, и перешагнуть ее нельзя. Релятивистская истина. Имя ей - законы природы. Кедрин выбил первый камень - доказал, что скорость света можно изменить. Мы начали снимать второй слой. Строим Спицу, хотим понять, по каким законам можно менять законы природы. Но мы в начале пути. Астахов смотрел глубже. Как-то он прочитал мне из Грина: "Он посягает на законы природы, и сам он - прямое отрицание их". Это "Блистающий мир". Мечта о левитации. Захотел - и в воздух. Детский сон. А сон правдив. Подсознание выталкивает на поверхность мысль о всемогуществе. Но в сознании фильтр. Он вдолблен веками - человек слаб, нужна техника… А знаете, в конце двадцатого века появилась работа: мозг человека вызвал сомнения с точки зрения термодинамики. Не соблюдалось второе начало. Вопрос даже ставился: либо человек не может мыслить, либо второе начало неверно. Тогда от сомнений быстро избавились. Хитрая математическая теория - и все ясно. И все наоборот. А ведь рядом с гениальным открытием! Работа мозга действительно нарушает законы природы. Но в то время кощунством было говорить об этом. Утверждали: в нашей области Вселенной одни законы, в другой могут быть иные. И не шли дальше: если могут быть иные, значит, и наши изменяемы… А чем мы лучше? Строим полигон размером с планету. Боимся новых открытий. Как бы чего не вышло. А у самих вот эта штука, - Игин хотел постучать ладонью по макушке, но устыдился этого жеста и пригладил волосы, будто ребенок, говорящий "ах, какой я хороший", - а сами ежесекундно меняем в своем воображении мир и только поэтому можем мыслить, созидать…

Он встал, будто пузырь вылетел из кипящей жидкости, он и сам весь кипел, надувался и опадал, вот-вот лопнет. Игин встал передо мною, смотрел сверху вниз, будто, падая с высоты, слова приобретали инерцию и с большей силой входили в сознание, разрушая привычные стереотипы. Слова Астахова.

– Вот открытие: законы природы, которые мы познали, - это законы неразумной материи. Глубокие же законы работы мозга - тайна до сих пор. Поэтому и не удается создать мыслящих и чувствующих роботов. Вот так, Ким, - сказал Игин неожиданно спокойно, почти равнодушно. - Что, между прочим, мы всегда делали? Мы меняли и меняем окружающий мир. Сначала мысленно, затем на деле. Медленно, на ощупь мы с самого начала двигались к всемогуществу - в нашем, конечно, понимании. Подсознательно мы всегда знали, что Вселенная в нашей власти. Отсюда сказки и мифы, те грезы о всемогуществе, которые шаг за шагом и все быстрее - нужны ли примеры? - стали сбываться в частностях. Вот мы уже замахиваемся на переделку законов природы… И все это, еще толком не познав законы своего мышления! А если… если изменить, переделать сами эти законы? Все необычайно сложно, смысл открытия едва постижим, но у Астахова вы все найдете. Нужно необычное воздействие на мозг. Это возможно только здесь, на Спице. Игорь Константинович убедил меня в этом.

Убедил. Хитрит теоретик - Астахов мог придумать идею, принцип, а все остальное, несомненно, работа Игина. Расчеты. Программа. Но…

Всемогущество. Захотел - и смешал в кучу звезды. Для чего оно нужно? Имеет ли человек право на всемогущество?

– Стан, - сказал я. - Всемогущество не бомба, оно гораздо опаснее. Идеального человека нет, а всемогущество - идеальное качество. Вот вы. Стан, уверены ли, что, став всемогущим, никогда, пусть подсознательно, не сделаете людям ничего такого, что принесет вред? Я очень уважал Игоря Константиновича, но до идеального ему было далеко…

– Ким, открытию не скажешь: повремени! Когда Игорь Константинович рассказал мне… Я испугался. Потому что мир должен измениться. Весь, сразу. Знаете, Ким, у меня на Земле жена и двое ребятишек. Старшему двенадцать… Я подумал: а как же любовь? Я сказал Игорю Константиновичу: не время. "Открытие девятого класса всегда не ко времени, - ответил он. - Люди любят потрясения, ну так это будет самым сильным". Ким, я был в панике… Мне представился хаос… Кто будет всемогущ? Любой? Есть ведь и эгоисты, и грубияны, и безумцы… "Любой, - сказал Игорь Константинович, - иначе мы окажемся хуже предков. Успокойтесь, Стан, - сказал он. - Безумцы не смогут стать всемогущими. Нельзя сделать всемогущей собаку. Или пещерного человека. Даже Галилея - нельзя. Не тот уровень развития мозга. Не бойтесь за людей. Стан. Вы же видите - я не боюсь…"

– И вы сдались, - сказал я осуждающе. - Астахов выбрал для вас орбиту и вывел на нее. И вы включили гравитаторы, когда Астахову понадобилось…

– Гравитаторы? - Игин недоуменно посмотрел на меня, слетая с высот на землю и обнаружив, что должен объяснять еще что-то, кроме самого открытия. - Нет, Ким, не включал я гравитаторов. Никто их не включал…

– Флуктуация?

Игин не ответил, я сказал глупость и сам понимал это. Никакие гравитаторы в тот день не включались - я понял это еще тогда, когда поверил в притчу о планете-памяти, когда говорил с Тюдором. Сигнала не было - естественно, что Тюдор ничего не видел.

– В такой ситуации нелегко быть на высоте, - сказал Игин. - Открытие для будущих веков, а сделано сегодняшним Астаховым. Он ведь хотел немногого: новый способ звездных путешествий. А нашел Вселенную. И не одну. Сотни… Мы сидели здесь, когда были готовы расчеты…

Они сидели и рассуждали. У Астахова блестели глаза - он не отдыхал пять суток. Игин был подавлен - объяснение свалилось на него неожиданно.

– Можно изменить энергетику организма, - сказал Астахов. - Это означает бессмертие. Хотите быть бессмертным. Стан?

Игин молчал.

– Хотите, но не признаетесь. Раньше-то разговоры о бессмертии велись в полной уверенности, что оно невозможно. Говорили "да", а думали "нет". Это "нет" и диктовало доводы. Говорили: зачем бессмертие? Развитие вида, изменчивость… Старцы с застывшими идеями…

Астахов вскочил, забегал по комнате.

– Знаете, Стан, природа мудрее, чем мы думаем. Бессмертие действительно невозможно без всемогущества. Природа не терпит нецелесообразности. Получив всемогущество, человек получит право на бессмертие, потому что даже за бесконечную жизнь он не сумеет до конца осознать свою бесконечную силу! Смысл! Стан, вы понимаете, что в этом и есть смысл жизни! Сколько его искали и не находили. Естественно. Попробуйте отыскать смысл, если он лежит вне ваших представлений о Вселенной. Вы ищете в запертой комнате, а он далеко - в другой галактике. Расшевелитесь, Стан, скажите хоть слово!

– Вы так долго говорите сегодня, - слабо улыбнулся Игин.

– Нервное, - махнул рукой Астахов. Он сел перед Игиным на пол, будто упал, смотрел ему в глаза, долго молчал.

– Это слишком много для одного человека, - наконец сказал он. - Я не хочу быть всемогущим, не хочу бессмертия. За годы, проведенные в этой пустыне, я стал эгоистом. Это порок, но он вполне естествен для человека, которого считают лишним колесом в телеге. Стан, мне нужно немногое, микроскопическая доля этого всемогущества.

Игин кивнул. Конечно, пешком к звездам - небольшое желание.

– Все остальное будет принадлежать людям. Лет через сто. Или раньше. А я хочу звезды - и сейчас. Это неплохо и чисто методологически, - схитрил Астахов. - Мне скорее поверят, если будет прецедент. Плохой или хороший. Теоретикам не всегда верят, тем более если речь идет о вечном двигателе…

"Я слабый человек", - подумал Игин. Он знал - Астахов хочет эксперимента. Сейчас, немедленно. Потому что завтра придется сказать: "Никогда". Его могут отозвать на Землю, и начнутся теоретические проверки. Месяцы раздумий. Годы строительства полигонов. Десятилетия опытов. А Астахов - индивидуалист и романтик. В нем еще живо первобытное желание - пощупать все своими руками. Даже звезды - погрузить руки в раскаленную плазму… Но ведь это не опыт врача, прививающего себе бациллы чумы. Даже не мечта безумного атомщика - забраться в сердце реактора… Нужно отказаться. Рассказать всем. Есть, наконец, правиле, инструкции. Он, Игин, никогда не нарушал их.

– Подумайте, Стан, - сказал Астахов. Он отлично знал, что Игин, не привыкший отказывать, мечется в своих сомнениях, как в лабиринте. - Вы не сможете и не захотите мешать мне. Стан. Я все обдумал и проведу опыт. Но вы - вы сами рассчитывали параметры, неужели вам…

Игин не выдерживал, когда на него наседали.

– Мы не успеем. И риск…

Астахов улыбнулся, он решил, что Игин боится за себя.

– Нет, Стан. Опыт ставлю я. И не позволю вам рисковать. От вас нужно одно - пассивная поддержка. Если опыт удастся, я дам знать. Как - не знаю пока. Хотите, зажгу для вас новую звезду? А если не получится… Пусть думают: случайная гибель. Нарушение техники безопасности. Пусть все идет своим чередом. Венец мученика - кому он нужен? Записи мои пойдут в Институт футурологии, там рано или поздно докопаются до сути. Машина все равно заработает, разве что скрип будет больше.

"Он убьет себя, - думал Игин. - Удержать. Не позволить. Да нет, это Игин убьет его. Уверен ли он в расчетах? Нет, не уверен, не так делаются эпохальные открытия и эксперименты. А как?"

– Что мне делать? - тихо сказал Игин.

– Ничего, - быстро ответил Астахов. - Ровно ничего. Стан. Команды включения аппаратуры Спицы я уже записал на ленту. Вы должны уничтожить ее: стертую запись экспертиза обнаружит. Только это. Стан. Когда я просигналю вам - говорите всем, кричите! Но если не удается… Пусть никто не знает о вашей помощи. Я так хочу. Пусть скажут: "Погиб из-за собственной неосторожности".

– Но дежурный обнаружит неплановый сигнал на ленте в посту, - слабо запротестовал Игин. - Какой смысл уничтожать ленту с командами, если в посту будет ее копия?

– Я выйду к Спице с таким расчетом, чтобы быть на месте в момент смены программ. Между старой и новой программами интервал в сорок секунд, когда на Спицу вообще не идут команды Мозга, и на ленте оператора в посту ничего не может зафиксироваться просто потому, что самой ленты еще нет в считывающем устройстве. Попасть в этот интервал. Мы успеем - нам нужно всего двадцать три секунды.

Игин молчал. Планета-скиталец. Будет ли такой момент в жизни, когда он кому-нибудь скажет "нет"? Игин смотрел на Астахова, видел его лицо, ставшее восково-бледным, дергающееся пятно на щеке, глаза усталые, без надежды. Подумал, что этот человек ждал тридцать лет. Подумал, что всемогущество, которое Астахов дает людям, требует и от людей чего-то для этого человека, у которого лишь одно желание - идти по Вселенной невидимыми космическими дорогами. И еще подумал, что долго тянет с ответом. На мгновение мелькнула мысль о жене, об Андрее и Наташе, о том, что теперь он всегда будет с ними, потому что в космос его, конечно, больше не пустят. И что в его размеренной жизни останется хотя бы одно воспоминание о минуте, когда решение зависело от него.

Игин молча встал и пошел к двери.

– Вот и все, Ким, - сказал Игин бесцветным голосом. - Судите меня. Никто не включал гравитаторов в одиннадцать тридцать две, потому что все кончилось на час раньше, когда менялись программы. Гравитаторы просто убили бы… Нужно гораздо более сложное воздействие. Я покажу вам ленту, я ее не уничтожил. Включение последовательно нескольких систем. И не шестой зоне, а ближе к основанию Спицы. И даже на самой Спице. Менялись постоянная Планка и постоянная тяготения. Мы впервые дали на Спицу такую большую мощность. Доказали, кроме всего прочего, что, изменяя условия, можно менять и мировые постоянные… Законы мышления стали иными… Не подумайте, что я бы молчал. Я ждал. Ждал, когда Игорь Константинович позовет меня. Не знаю, как закончился опыт. Не знаю, Ким, вот что хуже всего! Жду чего-то. Даже на звезды смотрю иначе. Недавно прошел странный метеорный поток… Вольф дал необычное излучение. И я уже подумал… Я не оправдываю себя. Но вы, Ким… Что сделали бы вы? Кроме человечества, есть ведь еще и человек. Человечество может подождать сто лет, а человек?

Игин опоздал к завтраку. Огренич и Астахов сидели у разных концов стола. Борис кивнул Игину. Астахов продолжал молча жевать. За два часа до опыта он был таким же, как обычно: в меру сосредоточен, в меру резок.

Не доев, Игин убежал к себе в лабораторию. Только здесь, под жужжание вычислителя, напоминавшее бесконечное повторение первых тактов "Лунной сонаты", он немного успокоился. Ввел в машину новые данные для Огренича, попробовал разобраться во вчерашних расчетах Тюдора. Включил селектор комнаты Астахова. Игорь Константинович махнул рукой, сказал:

– Порядок, Стан. Код проверен, реле времени на десять двадцать шесть. Прошу вас, проследите… Не паникуйте. Стан. Все в порядке.

Игин впервые увидел, что Астахов может искренне и широко улыбаться. Эта улыбка будто разрядила в нем невидимые аккумуляторы. Игин тоже попробовал улыбнуться и представил, как это выглядит со стороны.

– Я все понимаю, Игорь Константинович, - сказал он. - Желаю…

– Не надо, - быстро сказал Астахов. - Я, если хотите, немного суеверен. До встречи. Стан. Ждите вестей.

Он отключил селектор, оставив Игина наедине с мыслями. Игин сидел и представлял: Астахов ставит запись, прослушивает ее на дешифраторе. Сначала круговое упреждение, потом подключение трех Планк-вариаторов с нижнего пояса Спицы. Мозг готовится к перестройке, и сразу - всплеск Планка с резким уменьшением постоянной тяготения. Три микросекунды. И все… Лента в аппарате. Астахов включает реле - пора!

Астахов выходит в коридор. Прозрачным туннелем - Вольф в зените, скалы желты, как золото, - переходит в лабораторный корпус, сейчас он пройдет мимо. Войдет или нет? Игин ждет и, не выдержав, распахивает дверь. Он успевает увидеть спину Астахова почти у самого поворота коридора. Захлопывает дверь, считает мысленно. Надет скафандр. Короткий диалог с Тюдором. "Прошу выход". - "Цель и маршрут?" - "Снятие характеристик, зона шесть". - "Готовность?" - "Полная". - "Время выхода?" - "Девять двадцать". - "Время возвращения?" - "Тринадцать ноль". - "Системы?" - "В порядке". - "Кислород?" - "Полная". - "Разрешаю". - "Принято".

Дверь тамбура, короткая заминка, выход.

Под каблуками шебуршится песок, шаги уверенные. Астахов лучше других ходит по Ресте, несмотря на легкую хромоту. Шаг, еще шаг. Игин почти физически ощущает эти шаги, каждый из них вдавливает его в кресло.

А ведь он счастлив, этот Астахов. Он идет в свое звездное странствие, и совершенно неважно, возвратится он или нет.

Рубиновый сигнал - конец нулевой зоны. В первой зоне все покорежено, оплавлено, здесь вгрызались в почву кроты, рыли трехкилометровые шахты для подземных Планк-вариаторов. Камни застыли фантастическими изваяниями. Стартовая площадка. Куда? В будущее? В бесконечность? В бессмертие? Или - в небытие?

У Игина стучит в висках, будто неслышный голос ведет обратный отсчет. Сто. Девяносто девять. Есть время. Игин с ходу врубает клавишу селектора пультовой. Тюдор сосредоточен, на вызов не отвечает, идет смена программ, ответственная операция.

– Рен! - кричит Игин беззвучно. Что-то надвигается, холодное, тяжелое, забирается в сердце, рвет, давит. Должно быть, так чувствуется чужая боль. Или радость. Астахов стоит, подняв руки и весь он - как звездолет на старте. Тридцать пять. Тридцать четыре…

– Рен… - шепчет Игин и пугается. Он не должен. Сейчас прав Астахов. Кто сказал это: "Правы не миллионы, а один, если он впереди"… Не тебе, Станислав, мешать этому.

Десять, девять…

Программа сошла, идет контроль, в комнате Астахова шуршит лента и, притаившись, будто тигр перед броском, ждет своего мгновения реле времени.

Восемь, семь…

Странник уходит в свое странствие.

Шесть, пять…

Нужно ли человеку всемогущество?

Четыре, три…

Может, это - катастрофа?

Два…

Будут ли всемогущие любить?

Один…

Всемогущий Игин. Смешно.

Ноль.

Ничего не изменилось. Только волна боли прошла под сердцем. А где-то на полигоне ушел человек. Мир стал другим. Это он, Игин, изменил его. "На месте Астахова, - подумал он, - я полетел бы к Земле. Только к Земле…" Он ждет, прислушиваясь. Тюдор с Огреничем - что заметят они? Тишина. Может, аппаратура не сработала? Нелепая надежда - отсрочка операции. Игин встает и, тяжело ступая на ватных ногах, бредет в комнату Астахова менять ленту.

Только здесь он понимает, что опыт прошел. Лента, свернутая, лежит в приемном пакете, реле отключилось. Все. Он стоит и повторяет: "Все". Мир изменился. Что бы ни случилось, Игин никогда не сможет относиться к людям по-старому. Будет смотреть на человека и думать: "Он всемогущ. Что сделает он со своей силой?"

Мы сидели и молчали. Нет - разговаривали, не вслух, но глазами. Игин рассказывал, как трудно ему было эти две недели, все время ждал он чего-то, и хорошо, что конец смены, работы по горло, иначе было бы совсем плохо. Я понимающе улыбался. Я не спрашивал его, что делал он в тот день, приняв от Тюдора смену и оставшись один в пультовой. Я и сам знал это.

Тревога. Тюдор бежит. Кар, взревывая на виражах, мчится к Спице. Игин один - ждет, слушает радио с кара, но все молчат, и Игин не решается спрашивать. Он знает, что они ничего не найдут. И экспертиза ничего не покажет. Так и исчезнет Астахов - бесследно, будто и не было человека. Даже если он действительно ушел к звездам, что оставил он в памяти этих людей - Тюдора, Патанэ, Огренича? Нерешенную загадку? Нечто мистическое - таинственное исчезновение сотрудника Полигона?

Кар возвращается, слышен голос Тюдора, и Игин, не размышляя, бьет по клавише возврата ленты. Шурша, перематывается назад широкая лента, вся в оспинах команд. Где? Не все ли равно? Пусть здесь. Игин включает перфоратор, и на отметке времени 11:32 рождается сигнал: включение гравитаторов зоны номер шесть. Лента течет в обратном направлении, и Игин, неожиданно успокоившись, ждет, когда вернется Тюдор…

А впрочем, я плохой психолог. Все могло быть иначе. Может быть, Игин думал в тот момент о своем спокойствии, а не о спокойствии товарищей? Если появится уверенность, что гибель Астахова - случайность, флуктуация, никто не станет копаться в архиве, а на Земле откроется дорога к всемогуществу, и трагедия на Ресте - а подсознательно Игин убежден, что произошла трагедия, - отойдет на второй план. И вовсе не в том дело, что его, Игина, обвинят. Он обвиняет себя сам - в том, что согласился. И теперь, убеждая всех, что произошла случайность, он как бы снимает с себя часть вины, дает отсрочку.

А может, и не об этом думал Игин. Я никогда не спрошу его…

Я вызвал лабораторию связи. Игин следил за мной настороженно, предупреждал: не время рассказывать. Патанэ оглянулся на нас из-за своего Кедрин-генератора, взглядом спросил: что случилось?

– Евгений, - сказал я. - Передайте на Землю, вне программы: "Методика есть". Только два слова. Хорошо?

Патанэ внимательно смотрел на нас - не понял или не поверил. Будто что-то толкнуло меня:

– Евгений, - сказал я. - Хотите стать всемогущим?

Патанэ опешил. "Шутите?" - говорил его взгляд. Я молчал, Игин пыхтел за моей спиной.

– Спросите о чем-нибудь полегче, - сказал Патанэ. - Например, о третьей вариации постоянной Больцмана с модулированным профилем. Что?

– Ничего, - я вздохнул и отключил селектор.

"Видите, - сказал мне Игин глазами, - люди не готовы к этому. И я не готов. Потому и сигнал ложный поставил. Пусть будет случайность. Пусть все идет постепенно. Пусть люди - сами. Пусть останется методика без этого… последнего".

Вольф зашел, наконец. Пустыня только этого и ждала - тусклое солнышко отнимало у нее единственную меру самостоятельности. Камни засветились зеленоватым светом. Будто фотопластинка, проявилась дорога к космодрому, а за черной чашей ССЛ, обрамленной сигнальными розовыми шнурами, забегали, засуетились огоньки на невидимой Спице, словно светящиеся насекомые вели свою многотрудную ночную работу.

Я поднялся в обсерваторию. Свет здесь был погашен, и все казалось знакомым, как на поисковом корабле: небо, звезды, и ты среди них выбираешь свой маршрут, ищешь свою звезду. Я внимательно оглядел небо, не знаю уж, каких перемен я искал. Просто я знал: мир изменился. И если бы сейчас взметнулось пламя, разверзлась земля и предстало передо мной диво дивное, я бы не удивился.

Игин, должно быть, ворочается сейчас в своей постели, думает об Астахове, о всемогуществе, о себе. Правильно ли он поступил? Я проводил его, прежде чем подняться к звездам. У порога сказал:

– Одна ошибка. Стан. Вы были уверены, что это последняя смена Астахова… Думаю, нет. Иначе вряд ли мне разрешили бы полет. Мог дождаться его на Земле, верно?

Игин поднял брови, пожал плечами, ничего не ответил. "Какая разница, - казалось, говорил он, - все кончилось".

– И еще, - поставил я точку. - Экипаж… Игорь Константинович говорил: лишнее колесо… Неверно. Группа формировалась с учетом, что на Ресте ее ждал домовой, как говорит Евгений - фамильное привидение. С тяжелым характером. Со странными идеями. Отборочная комиссия должна была это учитывать. Не будь здесь Астахова, может, и вас. Стан, не послали бы?

Я так и думал, что Игин вскинется. Он молчал, но весь подобрался, обдумывая эту мысль. "А ведь этот пухленький мягкий человек не вернется в свою тихую лабораторию, - подумал я. - Планета-скиталец вышла на стационарную орбиту".

Я думал об этом, стоя под звездами. Немигающие глаза становились все ближе, будто шар неба сжимался, как лопнувший мяч. Я ждал сигнала. Звезды смотрели спокойно и рассудительно - они тоже ждали.

Где-то своим путем идет странник. Впереди крутые дороги, высочайшие вершины, глубочайшие пропасти. Странник - первый из всемогущих - идет к звездам.

"Зачем людям всемогущество?" - сказал Игин. Патанэ: "Спросите о чем-нибудь полегче…"

А зачем полегче? Мир изменился, и легче вопросов не будет. Во всемогущество нужно поверить, и это трудно. Всемогущими нам предстоит стать - это еще труднее. И самое трудное - распорядиться своим даром. Мы сможем все: остановим галактики, зажжем вселенные, волей своей изменим законы природы.

Одного мы не сможем никогда: чтобы было легче.

И захотим ли?