"Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941-1945" - читать интересную книгу автора (Михаил Сукнев Иванович)

Глава 7 Штрафбат. «Чёрная кошка»

Середина октября 1943 года. Было относительно тепло и солнечно, против прошлой страшной зимы, когда немцы и испанцы целыми подразделениями замерзали до смерти в окопах в своих летних шинельках и пилотках, в сапогах.

Глиняный карьер стал нашему батальону «крепостью», куда не залетали снаряды противника, тем более пули. Вдруг зуммер — звонят с КП полка. Лапшин, вызвав меня к телефону, выкинул шутку:

— Сукнев, я тебя снимаю с командира батальона! — Это мне удар прямо в лоб и плевок в душу!

— Ну и что, поживем в тылу — хватит для меня и Лелявина! — почти со злостью отвечаю. Ясно — дальше передовой все равно никуда не отошлют. Даже солдату в обороне легче выжить, чем командиру взвода, роты, батальона. Солдат сидит в одном месте и сидит, а ты должен бегать от одного к другому. Ловить пули и осколки.

Лапшин; поняв, что «пересолил» в шутке, засмеялся:

— По рекомендации командования дивизии тебя назначают командиром отдельного штрафного батальона! Согласен? Это повышение, у тебя же почти тысяча человек будет. Дмитрий Антоныч, все за тебя.

— В чье подчинение этот батальон? — уточняю.

— Дивизии и штаба 52-й армии. Но снабжение и довольствие от нашего полка.

— Согласен! — чуть не вскричал я, ибо это означало конец пребывания в подчинении этого неприятного человека…

Сдав батальон устно новому комбату Кальсину, мчусь в штаб дивизии. Принял меня подполковник Лось — мой хороший знакомый, однако его положение первого заместителя комдива Ольховского связало мне язык. Именно Лось меня рекомендовал на новое «поприще» с согласия «Смерша» и тут же зачитал выдержки из приказа наркома обороны СССР И.В. Сталина № 227 от 28 июля 1942 года:

«…Сформировать в пределах фронта от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины».

Ну и ну! Неожиданный поворот.

Тогда я совершил серьезную ошибку, повлиявшую на мою судьбу, — отказался стать заместителем командира 299-го полка у подполковника Токарева, своего кумира.

И сейчас не все продумал: батальон будет под тысячу штыков, автоматов не было. Надо было бы мне поставить пожестче вопрос: это уже почти бригада, и необходимо сопровождение артиллерией — полковыми орудиями и минометами. Ведь я становился ни «вашим», ни «нашим» для полка, дивизии, а штаб армии, как говорится, «за морем телушка полушка…». И до Лося это не дошло.

На время формирования и некоторой учебы по тактике и стрельбе батальон должен был занять упомянутый выше глиняный карьер, куда можно было ввести в «штольни», вырытые в стенах, до тысячи человек. А 3-й батальон уходил ближе к переднему краю обороны севернее села Слутка. Мне задача: пока батальон в пути, выбрать лучших командиров рот и взводов, а также сержантский состав из полков дивизии. Старший адъютант батальона — старший лейтенант Николай Лобанов, заместитель по части строевой и боевой — капитан Кукин, комиссар, то есть замполит — майор Федор Калачев. Командиры рот: 1-й — капитан Шатурный Николай Николаевич, сибиряк из Томска; 2-й — старший лейтенант Крестьянинов; 3-й — старший лейтенант Петрик Иван Федорович и пулеметной — отважный Александр Жадан. Все командиры взводов, сержанты и старшины рот ждут прибытия контингента! Гадаем; кого пришлют? Объявлено, что календарный зачет службы в штрафном батальоне год за шесть лет! (Но это, увы, был обман.)

Штрафные батальоны, как известно, были созданы по образцу немецких. Перед нами, кстати, стояли немецкие штрафники.

Батальон — разношерстную толпу — под усиленным конвоем привели энкавэдэшники. И сдали мне под «личную ответственность».

Знакомимся с делом каждого, штрафника. Среди них офицеров от младшего лейтенанта до старшего (капитанов не было) — под сто пятьдесят человек, все осуждены за «нарушения воинской дисциплины», за драки, «прелюбодеяния», за то, что утопили танк, направляясь «попутно» в деревушку к знакомым девчатам, и т. п. И даже из наших войск в Афганистане попали ко мне двое лейтенантов, которые подрались на квартире пожилого командира полка из-за его любвеобильной молодой жены. Лейтенантам дали от одного до трех месяцев штрафного. Как этот срок пройдет или штрафник раньше отличится, подписываем документ, и он отправляется в свой полк, надевает погоны, служит дальше.

Эта рота элитная, думаю, не подведут лейтенанты! 2-ю роту сформировали из 200 гавриков — одесских и ростовских рецидивистов, которым заменили штрафным батальоном длительные сроки отбывания наказаний в тюрьмах и лагерях. Несколько привезены с приговорами к смертной казни — расстрелу. Это медвежатники, аферисты, громилы по квартирам и налётам, но умнейший народец. Рассудительные, технически образованные, всё же такие механизмы, сейфы в сберкассах, вскрывали. Им лет по 28–35, физически крепкие. Как они мне объяснили, одессит — это русский, грек, украинец и еврей… Анекдоты потом рассказывали — от смеха падаешь.

3-я рота — басмачи, 200 человек таджиков, туркмен и ещё откуда-то из Средней Азии. Они все, как мы говорили, «бельмей», по-русски якобы не понимали поначалу. Их поручили Николаю Шатурному, сносно говорившему по-таджикски.

Каждого из штрафников «пропускал через свои руки», допрашивал вездесущий наш, бывалый по Лелявину оперуполномоченный «Смерша» Дмитрий Антонович Проскурин, уже в звании капитана госбезопасности.

В большом котловане провели митинг с вновь прибывшими. Слово комбату, то есть мне. Вот где, пожалуй, пригодились мои познания, почерпнутые из приключенческой и криминальной литературы всех времен и народов. Главное — подход к душе, особенно это относится к опасным преступникам, в данном случае к умнейшим во всех отношениях одесситам и ростовчанам.

Я знал душу человека. Возвращаясь к разговору о том, каким должен быть командир, снова, скажу: он должен быть начитан, не только детективы, но вся классика у него должна быть в голове, и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов, и другие поэты и писатели. Иначе командира не будет!

Так вот, объявляю: с этого часа тот, кто состоит здесь, в батальоне, не преступник, не вор, а воин Советской Родины, её защитник. И чтобы я не слышал слова «штрафник» — мы здесь все равны, и если придется умереть в бою за Родину, то на равных!.. Вы обыкновенная отборная часть. Теперь давайте отличаться. Какое задание получено — в огонь и в воду. Моё слово — закон, по уставу. Тут они все воспрянули духом. Началась подготовка батальона к выходу в оборону или в наступление, а может быть, к худшему — разведке боем за проклятыми «языками», которые доставались нашим войскам слишком дорого!

Всё шло как надо. Только рота Шатурного, так называемая «бельмей», говорить по-русски, стрелять из немецких трофейных винтовок отказывалась. Надо было видеть: идёт строевая подготовка. Шатурный наступает на ногу басмача и командует: «Левой, левой», а тот всё старается поднять правую. Шатурный наступает на носок валенка и продолжает «учить». Народец хитрющий… Выбираю несколько рослых и по лицам сообразительных басмачей, грамотных, как пишется в их личных делах. Переводчик — Шатурный. Доказываем им, что они, басмачи, лучшие стрелки и наездники-кавалеристы, и «нечего придуряться…». Почти все без толку! Не поддаются.

Как назло, рядом в лесу встал из резерва до распределения батальон… СВЯЗИСТОК! Да каких: одна краше другой! Одесситы сразу ко мне, комиссара Калачева они избегали. Просят разрешить им пригласить в гости девчат-связисток, только на один вечер, в их «штольни».

— Вам, товарищ комбат, приведём самую красивую! — предложил один, с которым мы ещё встретимся в Одессе после войны…

Знаю, если отказать — в бою первая же пуля моя! Что делать? Придётся разрешить, но при этом достать СЛОВОМ до души! Иначе беды не избежать ни им, ни мне. Подгуляют, разберутся по парам… Говорю:

— Одно главное условие: тишина и никаких из лишних возлияний, товарищи! В полночь чтобы в расположении батальона никого из связисток не было. Мне же не положено быть при вашем бале-маскараде!

Сто благодарностей в мой адрес. И ночь прошла наполовину весело, но к утру все мирно-тихо. Даже наш «Смерш» этот «бал» прозевал, а комиссар Калачев, друг мой, промолчал. С этого часа у одесситов и ростовчан, серьёзного воровского мира, я стал больше, чем товарищ, — БОГ!

В последующих боях они старались защитить меня от шальных пуль, подставляя себя, боясь потерять «такого» комбата… Кстати говоря, мою охрану составлял взвод автоматчиков из одесситов. Этот взвод был и резервом в бою.

Смотришь фильм 1989 года Одесской киностудии «ГУ-ГА» о штрафниках, и не хватает зла на сценаристов — сплошная ложь, вымысел! Даже написал на киностудию письмо. Но кто нас, фронтовиков, слушает? Картинка из фильма. Идет строй в ряд по четыре, с ПРИМКНУТЫМИ ШТЫКАМИ на винтовках на ремне. Разве так ходили? Ведь запнулся и переднего убил. Или такой эпизод. Никто не хочет петь строевую. Комбат кладет строй несколько раз на пыльную дорогу: «Встать! Ложись! Встать! Ложись!» Какая же чушь. Ведь в первом же бою такого командира ждет пуля или нож в спину.

…Но вот прошло время военной подготовки. Звонок от самого комдива Ольховского.

— Сукнев, к вам со мной завтра в полдень будет генерал Артюшенко! Смотр. И гляди, что не так, он бьёт в ухо! — смеётся полковник.

— Сойдемся характерами, — ответил я Ольховскому.

А Артюшенко действительно мог. При мне одному полковнику как дал! Ну, думаю, до этого не допущу, я — строевой, гвардеец. Перед этим мне друг, помощник начальника штаба из дивизии Волков привез прямо в лес новенькие майорские погоны, которые мы с ним и обмыли.

Следующий день. Полдень. Батальон выстроен по лесной дороге, нами же утоптанной. Впереди офицерская рота. За ней — медвежатники, как я уже говорил, грамотнейшие технари на все руки, чуть ли не интеллигенция. Последняя — пулемётчики, тоже из офицеров. И замыкающие — рота басмачей.

Из лесной просеки перед строем появилась кошевка, которую нёс строевой вороной, в белых чулках, рысак. Из кошевы вышли начальники — наш комдив и генерал. Остановились перед строем. Даю команду: «Батальон, смир-рно! Равнение на — средину!» — и чеканю шаг с рукой у виска, от строя прямо к генералу Артюшенко, высокому, как и маршал Тимошенко, только молодому, не так давно произведённому из полковников в тихвинских боях. Доложил строго, звонко, точно по уставу, ни задоринки, ни «пылинки». Вижу, Артюшенко понравилось. «Слава богу, пронесло!» — подумалось. И Ольховский довольно усмехается. Он невысокий ростом. Стоят они с генералом будто Паташон с Патом…

Артюшенко вдоль строя идёт, я следом. А один басмач ночью заснул у костра, сжёг половину полы. Я его поставил в четвёртый ряд, а он вдруг вылез в первый. Ругаю его: «Какой чёрт тебя вытащил! Три шага назад! Чтоб скрылся с переднего ряда!» Артюшенко захохотал, говорит потом: «Ну ладно. Давайте — маршем пройти».

Командую своим орлам, командирам рот: «Шагом марш!» И всё — руби ногой! — пошли. Ну там снег, идут в валенках, рубить-то нечем. Первыми — русские офицеры, очень хорошо прошли. Одесситы за ними следом — ничего прошли. Потом эти басмачи. Все такие неуклюжие, малорослые. Может быть, бандиты они хорошие, а вояки никакие, это их в кино героями показывают. Но старались и они. В интервал между ротами выскакивают человек пять вперёд и пляшут какую-то свою национальную «увертюру», кричат: «Ла-ла-ла». Артюшенко как грохнет, сколько духу захохотал: Махнул рукой: «Поехали!»

В ухо я не получил от благодушного, как мне казалось, генерала-фронтовика, командира нашего 14-го корпуса

…Мы заняли оборону центром в селе Слутка, где не осталось ни одного дома, избы, все изрезано траншеями и ходами сообщений, на высоком берегу против высоты Мысовая, где погиб 1-й батальон Гайчени. Там, на западном склоне, на кладбище, могила Григория Гайчени, потом обнесенная металлической оградкой. На мраморной плите — его портрет и имя… О его комиссаре Фёдоре Кордубайло, русском греке, ни слова, хотя он после геройской гибели Гайчени вел батальон дальше в прорыв и погиб тоже героем… Тогда здесь погибли многие командиры взводов и солдаты из нашего, лелявинского, 1-го батальона.

3-ю роту — из басмачей — вывели в первые траншеи в Слутке. Это движение противник заметил, но молчал в ожидании нашего нового безумного броска на высоту…

Шатурный командует, чтобы один из взводов роты стрелял залпами по той стороне. Но на всё ответ — «бельмей». Другой взвод — тоже «бельмей». Но я-то знал, что басмач должен снимать из винтовки пулей птицу с неба!

Шатурный руками разводит. Пришлось вмешаться.

— Товарищи «бельмей»! — обращаюсь к роте. — Ставим вам на пятерых по ящику патронов — это под триста штук. И чтобы к утру в них не было ни одного не выстреленного патрона. Если у кого останется, того лично буду расстреливать! Бельмей?

Закивали головой. И всю ночь дружные залпы из трофейных винтовок доносились от Слутки.

Сами немцы обычно ночью стреляли трассирующими всю ночь. Всегда, когда к передовой подходишь, видны красноватые, зелененькие, розовые трассы. Вся их передовая живет до. утра. И ракеты осветительные вешают. А наша сторона молчит. Во-первых, стрелять незачем, во-вторых, патроны экономить надо, их обычно был недостаток. А те лупят. И как? Если холодно, они днем пристреляют цели, шнур привяжут к рычагу, сидят в блиндаже за 300 метров от окопа и дергают. Наши разведчики, бывало, придут — пулемет стреляет, пулеметчика нет. Ползают, ползают по траншее, а обратно придут пустые, без «языка». Так было у Лелявина и потом.

Басмачи палят, всё исполнили. Уперев приклад в землю, между ног, палили в тёмный свет, как в копейку. А немцы молчат — не поймут, что за стрельба залповая гремит. И пули-то немецкие, и трассирующие, и разрывные, но к ним не летят. Может, подумали, что русские с ума сошли…

Двое басмачей-штрафников совершили самострелы: с расстояния в несколько метров выстрелили себе в ладони из винтовок. Такое каралось расстрелом…

В той же впадине-овраге я поставил на исполнение приговора пятерых автоматчиков-одесситов. Залп — одного расстреляли. Поставили второго, здорового мужчину. Залп — и мимо! Ещё залп — и тоже мимо! В. царское время, говорили одесситы, при казнях, если оборвалась веревка или пуля не сразила приговоренного, его оставляли в живых. Одесситы — это ходячая энциклопедия: чего только от них не наслушаешься…

«Спасая положение», чекист Дмитрий Антонович Проскурин выхватил из кобуры свой пистолет и, прицелясь, с усмешкой, как обычно, выстрелом убил приговоренного!

Я ему бросил: «Это убийство!» — но он снова усмехнулся. Это к характеру тогдашних энкавэдэшников…

Командование дивизии пыталось-таки наш батальон бросить снова на захват этой высоты, которая нам не была и нужна. Но тут узнаем: мы переданы 59-й армии генерала И.Т. Коровникова — блестящего военачальника! Но я послал вперед несколько басмачей, которые имитировали атаку через волховский лед и вернулись тотчас. Немцы искрошили лед в крошево снарядами, но впустую.

Командование дивизии молчит. Полка тоже. Будто проглотили горькую пилюлю, конечно, я рисковал головой, но меня тут поддерживал наш незаменимый оперуполномоченный Проскурин. А у него, чекиста, был авторитет «выше наркома», в нашем, конечно, масштабе!

Приближался январь 1944-го, решительного. Разведчики дивизии, корпуса, армии, наконец, не могли взять «языков», так нужных перед предстоящим наступлением наших войск. Тогда кто-то из штабных «умников» придумал понятие: «разведка боем» за «языком». Противник немедленно принял контрмеры. Выдвигает на ночь впереди своих заграждений посты пулемётчиков, по-над берегом. И только наша разведка ротой или даже двумя подберется к берегу, еще на льду, как от основной немецкой обороны поднимаются осветительные ракеты — и наши видны как на ладони. И их расстреливают в упор!

Разведку боем называли разведкой жизнью… Потому что перед настоящей разведкой боем надо сначала как следует обработать передний край противника артиллерией. А у нас додумались — без всякой подготовки. Те подпускают вплотную, обратно никто не возвращается. На глазах у меня убивало по роте… Все лежат белые, как гуси-лебеди, в маскхалатах, никто не шевельнется. Позади же 500 метров льда, где спрячешься? Ровное поле, где-то жёлтенькие пятна от мин. Пуля догонит далеко. А у них на каждые десять метров — пулемёт. Чётко, по науке. Все пристреляно.

…Однажды последовал вызов всех комбатов корпуса к Артюшенко: зачем — неизвестно. Собрались в большом строении из отесанных сосен. За дощатым столом возвышается Артюшенко Павел Алексеевич, рядом Петр Иванович Ольховский и еще кто-то из штаба дивизии. На стене позади них висит большая карта-трёхверстка.

Артюшенко обратился к командирам батальонов — как правило, молодым выдвиженцам Из нашего брата, довольно грамотным, сменившим бездарных «старичков», которых повысили до командиров полков или отправили по штабам.

Комкор рассказал обстановку. Скоро начнется общее наступление. Нужен «язык» во что бы то ни стало!

— Кто из батальонов возьмёт «языка», комбату — орден Красное Знамя. Исполнителям — Красная Звезда!

Вдруг Артюшенко спросил:

— А где этот, у которого «аля-ля-ля!»?

Понятно, о басмачах, значит, обо мне. Я сидел, спрятавшись за среднюю стойку-столб. Пришлось показаться.

— А ну, комбат, иди к карте, — сказал Артюшенко, усмехаясь. — Бери указку. Командуй войсками: как нужно, брать Новгород?

После разгромного штурма в марте мне это было ясней ясного. Я примерно распределил войска по окружению города с глубоким обходом с севера, форсируя Волхов, и с юга, через Ильмень-озеро. И в точку!

— Ну, комбат, ты пойдёшь далеко! Диспозиция — прибавить мелочь! — сказал мне Артюшенко дословно.

…Разошлись. А впереди — 25 декабря (католическое и протестантское Рождество), я этот день знаю, немцы не стреляют, пьют крепко, им разрешено. Наблюдатели тоже не удерживаются. Бдительность притуплена.

Одесские разбойнички высмотрели один засадный пулемет, что выдвигался немцами в начале ночи. Рассчитали точно: когда появятся пулеметчики, когда будут сменяться. Откуда бросают осветительные ракеты. Систему огня дотов и дзотов. Пришли ко мне на КП, докладывают, да еще как! Не каждый командир так изложит диспозицию по захвату «языка».

— Товарищ комбат, засекли мы один их секрет. Но пойдём днём. Ночью подкараулят, ракета — и нам конец.

— Что вы, ребята, днём?! — удивляюсь я.

— Мы перебежим Волхов перед самым заходом солнца.

Что ж, 500 метров не так далеко для молодых глаз.

— Разрешите нам, шестерым с комроты Крестьяниновым, перейти Волхов до темноты! И из засады брать фрица!

Ребята настаивают: украдем фрица, и все тут!

Это что-то новое. Идти при закатном солнце, когда противник изволит ужинать, в Рождество приняв приличную дозу застольного. На то и расчёт.

Но слева высится кирпичная труба электростанции высотой до пятидесяти метров. И там НП противника. Вся оборона сплошь утыкана огневыми, пулеметными точками, глядящими на Волхов из амбразур…

Я собрал свой штаб. Советуемся. Калачев, Лобанов, зам по строевой. Кукин, командир роты Крестьянинов. Проскурина не было. Одесситы настаивают. Они идут на смерть, чтобы «заслужить доверие народа»!

Мы знали, что воры к немцам не убегут. Те им всё равно воровать не дадут…

И мы согласились.

Шестеро разведчиков с командиром Крестьяниновым в маскхалатах, бросками, где по-пластунски, где юзом, где, согнувшись, бегом, миновали лед Волхова и успели залечь вокруг окопа — пулеметной засады немцев.

Темнота сгустилась. С той стороны — тишина. Немцы повесили по нескольку ракет. И вдруг слышим глуховатый взрыв гранаты Ф-1. Ещё через несколько минут появились разведчики, неся на руках немецкого унтер-офицера, легко раненного в бедро.

Как рассказали одесситы, минута в минуту появился немецкий наряд, трое с пулемётом. И тут среди воров один, совсем неопытный, вытащил кольцо из гранаты — эфки. И держит. А рука-то устала. Куда бросать? Бросил в немца, идущего сзади, двоих убил. А старшего, пулемётчика, схватили. Пока волокли, немцы молчали. Уже притащили, и тут как грянет артиллерия. Всю оборону батальона накрыли, через каждые три-четыре метра ложится снаряд или мина. Они обнаружили, что с поста украден унтер-офицер, хотели уничтожить «языка» вместе с нами. У них унтер — это фигура была, не то что у нас старший сержант. Все шестеро воров в землянке легли на немца, лишь бы он живой остался. Ворам свобода нужна…

Обошлось. Мы на КП батальона. Вызываю по телефону дежурного по штабу дивизии. Требую Ольховского, который изволит отдыхать! Его подняли, и он у трубки.

— Товарищ ноль-первый, приказ Артюшенко мы выполнили: взят «язык»!

— Какой «язык»? — не понял спросонья полковник.

— Взят немец, унтер-офицер, нашими!

— Давай, давай его сюда! Бегом! — обрадованно вскричал Пётр Иванович, окончательно очнувшись от сна.

Погрузив «драгоценность» на сани, разведчики и Крестьянинов прямиком увезли «языка» в штаб дивизии. Ольховский лично вручил Крестьянинову орден Красного Знамени, остальным — Красной Звезды! Вот так штрафники! Вот так медвежатники! Утерли нос всей нашей армии и Волховскому фронту!

Нигде в исторической литературе этот случай не отмечен. Пишу о нем я первый.

14 января 1944 года войска левого крыла Ленинградского и Волховского фронтов начали общее наступление, Новгородско-Лужскую операцию. После часовой сильнейшей артиллерийской подготовки волховчане северней Новгорода десятью дивизиями, южнее — через озеро Ильмень, бросились лавинами на врага! Я, не скрою, был доволен: примерно так же я «играл» по карте-трехверстке перед генералом Артюшенко.

Перерезались дороги на юг к Шимску и на север от Новгорода на Лугу. Противник оказывался в полном окружении и рвался в этих направлениях. Наш батальон в 800 штыков при 10 станковых и 40 РПД рассредоточили поперек шоссе, справа и слева по берегу Малого Волховца на случай, если противник начнет прорыв окружения по этому шоссе. Я лично расположил бойцов по траншеям, огневым точкам, скоординировал систему ружейно-пулеметного огня. И мы приготовились.

Позднее узнали: когда противнику были отрезаны пути на юг и на север, в Новгороде оказались в окружении до пяти тысяч немецких солдат и офицеров. Это были те, кто еще в 1941-м расчищал себе дорогу огнем и мечом на Ленинград. Отборные части!

Мой батальон поставили, чтобы отступающие немцы не могли вырваться из Новгорода. Я был как заградотряд, но не против своих, а против немцев. Хотя академик Арбатов утверждает, что нас караулили сзади заградотряды. Неправда! У нас их не было. У нас достаточно этого «Смерша» было, который всё видел. Сразу тебе шею свернут… Обычно, если немцы наступали, они окружали нас, где заградотряд поставишь?

Наш правый фланг располагался напротив устья протоки Малый Волховец, у местечка Стрелка, за ним видны Кречевицы. Левый фланг пересекал шоссе за Синим Мостом возле разрушенной церкви. Роту басмачей я усилил взводом офицеров. Внезапно от Новгорода, еще занятого противником, появился старый знакомый — самолет-разведчик, который нас выслеживал еще в Лелявине и под Новгородом на том пойменном поле перед земляным валом… Верхнеплан «Физелер Шторьх», утверждали знатоки. Здесь, где мы стояли, напротив Хутынского монастыря, берега реки высокие и одинаковые. Я как раз находился у пэтээровцев, имевших три противотанковых ружья. Самолет прошел на уровне берегов, покачивая крыльями, чтобы лучше осмотреться в поисках слабых мест в нашей обороне. Потом, обойдя Хутынь с запада, снова приближается по этому же пути. Такую глупость допускать можно школяру, но не боевым лётчикам!

Успеваю зарядить ружьё, приготовиться к стрельбе, всё рассчитал. И только самолёт поравнялся с нашей позицией, метрах в пятидесяти, я выстрелил. Отбил надолго себе правое плечо с непривычки — отдача сильнейшая! Но самолёт с остановившимся мотором, вихляя с боку на бок, как подбитая птица, резко снижался и уткнулся в противоположный берег Волхова у Стрелки! Двое лётчиков выметнулись на прибрежный лёд и тут же нашими были взяты в плен.

Наш новый адъютант батальона лейтенант Гильман, родной племянник замполита дивизии полковника Гильмана, вызвал своего дядю по телефону и доложил о сбитом самим комбатом самолёте, что «тянуло» на орден.

1349-й полк Лапшина в составе всего лишь одного 3-го батальона и нескольких мелких подразделений, форсировав дважды Волхов, минуя Хутынь, проследовал, можно сказать, без боев до пригорода Новгорода — Деревницы. Здесь Лапшин облюбовал шикарный офицерский бункер с коврами на стенах, не вызвав для проверки саперов с миноискателями. Занимать непроверенные помещения было строго запрещено, ибо гитлеровцы изощренно всё минировали, даже подбрасывали с самолётов детские игрушки, начинённые взрывчаткой. Из штаба полка пришел связной, довольно наглый штрафник из интендантского десятка. Он вручил мне записку от начальника артиллерии полка майора Петра Наумова, которой сообщал: «Высылаю тебе трофейный офицерский белый шарф…» Но этот тип заявил, что «потерял его дорогой»: вор есть вор, я его отослал от штаба в роту. Этим шарфиком Наумов «искупал свою вину»: находясь все время при штабе, он познакомился с Машей Белкиной, моей знакомой, не более, и стал её… мужем. Что ж, пара прекрасная! Я был совсем не в обиде на друга.

Тем временем Лапшин вызвал в тот бункер всё командование полка: замов, помощников, начальников служб и командиров батальонов. Чтобы быть в курсе происходившего в городе и в полку, с которым надо было координировать действия нашего батальона, я послал туда старшего лейтенанта Николая Лобанова, выросшего в офицеры из рядового-пулеметчика. Следом получаю приказ из дивизии: «Сниматься и следовать в город в район моста через Волхов». Среди мрачных развалин заснеженного Хутынского монастыря были замечены несколько гитлеровцев, видно отставших от своих. Я предложил лейтенанту Гильману, вооруженному автоматом, с двумя другими автоматчиками из офицеров отличиться на орден — подобраться туда и уничтожить фашистов. Гильман охотно согласился, я же дал ему в придачу к автомату гранату Ф-1, засучив на правой руке маскхалат с рукавицей, пришитой к рукаву. Предупредил лейтенанта: смотри, чтобы граната не попала в рукавицу! Они по-пластунски двинулись вверх по глубочайшим сугробам. Сверху, заметив троих гитлеровцев, лейтенант Гильман бросил гранату. Но она попала… в рукавицу маскхалата. Гильману крикнули те, кто был рядом, чтобы руку засунул поглубже в сугроб. Это исключило бы поражение смертельное, пусть будет потеряна рука. Но он лихорадочно начал извлекать гранату — и последовал взрыв…

Это было несчастье, которое допускали даже опытные разведчики, вгорячах, когда надо было внезапно принимать бой.

Положили на носилки погибшего. Батальон тронулся к центру города, к железнодорожному мосту, не имея связи ни с дивизией, ни с полком. Где-то на половине пути мы встретились с Лобановым, который только что был в 1349-м полку Лапшина. Доложил Лобанов невероятное. Он опоздал на совещание к Лапшину, поэтому пришел тогда, когда от бункера остались одни развалины. Рядом лежали мертвые тела, искалеченные взрывом огромной силы… Выживший помначштаба полка рассказал Лобанову о случившемся.

Последним на совещание прибыл Наумов и присел у входа. Совещание было в разгаре, о чём шла речь, я не помню, до меня это вообще не дошло. Наумов, заметив два конца провода, торчащих из стены, механически соединил их. Раздался взрыв фугаса, который всех присутствующих выбросил вверх вместе с накатами! Погибли майор — новый замполит полка, подполковник — заместитель по строевой, начальник штаба Очкасов. Наумова, товарища моего, который спас нас под Новгородом, разорвало в клочья, ничего от него не нашли… Остальные были тяжело контужены, как и сам Иван Филиппович Лапшин!

Позднее на перепутьях 3-го Прибалтийского фронта, у реки Великой, я встретился в последний раз с полковником Лапшиным, который вел «урок тактики» для командиров нескольких полков и для меня, грешного. Но это был смех, а не урок.

И ещё один памятный момент из пребывания в Новгороде. Центр города заняли полки и штаб 225-й дивизии. Вдруг по мосту через Волхов промчались санки. Серого коня гнал немец, и только санки проскочили на берег, как взрывом разнесло мост от берега до берега. Фрица перехватили. Добрый по натуре Ольховский, оказавшийся здесь же, начал избивать немца, ругаясь на чем свет стоит. Понятно, такой мост взорван!

В день взрыва в блиндаже Лапшина меня не нашли. Видно, намеревались в штабе дивизии назначить меня командиром полка, ибо я, по мнению многих, заслужил это, будучи комбатом два года. Но гибель лейтенанта Гильмана, к которой я имел косвенное отношение, повлияла на то, что мою кандидатуру отвел замполит дивизии. И это несмотря на поддержку моей кандидатуры начальником оперативного отдела дивизии подполковником Лосем, командиром 299-го полка подполковником Николаем Токаревым и заместителем начальника штаба дивизии подполковником Волковым.

Дня через два наш батальон перешёл в распоряжение 1349-го полка, которым уже командовал мне незнакомый майор. Оба, и командир и его замполит, довольно пожилые, конечно, с нашей молодой колокольни. Было мне тогда всего-то двадцать четыре года…

Батальон остановился в центре разрушенного Новгорода. Здесь была у меня мимолетная встреча с Машей Белкиной, потерявшей мужа. Она была необычайно бледна и печальна. Мои разговоры не доходили до неё…

Получив приказ из штаба дивизии развивать наступление к нескольким селам, расположенным близ озера Ильмень, мы оставили город. Перед нами сразу открылось огромное поле. Все это пространство было утыкано могильными католическими крестами топорной работы. Фашисты несли огромные потери.

Батальон почти без боев прошёл четыре селения, после чего нас завернули резко к западу к реке-заливу Веряжа, где мы заняли также без боя село Моисеевичи. Вечером сюда подошёл 1349-й полк, почти обескровленный… Где-то слева действовал единственный оставшийся в полку 3-й батальон, которым я когда-то командовал. Переходя шоссе Новгород—Шимск, под прозрачным льдом мы видели размазанные колёсами танков и автомобилей останки немцев — сплошняком! Это поработала штурмовая авиация, расстреливая бегущих колоннами фрицев. Следом катили наши танковые бригады.

Мы заняли позицию напротив выселка с церквушкой. Название выселка — Георгиевский. Мы его называли Георгием. Справа широким заливом от Ильмень-озера тянулась Веряжа, в ширину не менее 500 метров. По приказу начальника штаба дивизии мы должны были выбить противника из Георгиевского, но артиллерийской поддержки нам не обещали!.. Надо преодолеть 500 метров ровного снежного поля! Вечером я отправил две сильные разведгруппы с заданием подобраться как можно ближе и ворваться в поселок. Вперед по-пластунски начали движение одесситы-разбойнички. Правей, по берегу Веряжи, — офицеры-штрафники, солдаты временные.

И надо же было такому случиться: только наши подобрались на бросок, как за Веряжей, в береговом селе Храмцове, занятом противником, вспыхнуло несколько пожаров. Оттуда фрицы готовились уходить. Но здесь в свете зарева от пожаров немцы, обнаружив наших, начали бросать вверх осветительные ракеты и открыли пулемётно-миномётную стрельбу. Без потерь, но разведки вернулись. Утром из дивизии вновь приказ и опять от нач-штаба, будто командир исчез: «Взять Георгия, и точка!» Я по телефону требую поддержки артиллерией или минометами. Оттуда свое: взять и доложить! Это являлось грубейшим нарушением боевого устава — не подавив пулеметные точки, наступать на открытой местности нельзя. По-моему, такой волчий по жестокости приказ отдавал Орлов. На встрече ветеранов 225-й дивизии в сентябре 1984 года в Новгороде я виделся с полковником Орловым, начальником штаба дивизии, уже восьмидесятилетним. На мои расспросы: кто был тогда начштаба дивизии, он невнятно что-то мямлил, заметно уклоняясь от вопросов «в лоб»…

С трудом вызвал по телефону командира минометной батареи, своего друга еще по Свердловскому училищу, Николая Ананьева, кричу ему: «Поддержи огнем по Георгию! Я двину батальон!» Ананьев что-то буркнул в трубку, и я не понял: есть ли у него мины или «в обрез», как всегда! Десятки мин взорвались по выселку, но не задев колокольни и деревянной церквушки, что явилось просчетом. Под прикрытием пулеметов «Максим», открывших сильный огонь, батальон по красной ракете бросился вперед, в атаку! Но взрывы наших мин вдруг прекратились, и мы остались в поле «голенькими»! Ранены командиры рот Крестьянинов и Николай Шатурный! Посылаю туда Николая Лобанова, заменить Крестьянинова. Через считаные минуты мне сообщили: Лобанов убит! Справа, в роте одесситов, — двадцать убитых и столько же раненых! Есть потери у 1-й роты, офицерской! Даю зелёную ракету — отбой. Перед этим я, заменив у «Максима» пулемётчика, вёл стрельбу по колокольне, и оттуда немецкий пулемет прекратил стрельбу. К выселку слева по траншее бежал фриц, я короткой очередью уложил его.

Единственная вражеская мина, прилетев от выселка, разорвалась передо мной. Результат — я оглушён, ранен в нос и в лоб осколками. Лицо залило кровью…

Всего за войну был я несколько раз ранен и контужен. Контузии вообще считать трудно — рядом рвётся мина, ты живой, но оглушенный, как рыба, отлежишься и идёшь.

Наложив бинты, санинструктор Александра Лопаткина, черноглазая и не по-женски отважная, подозвала моего заместителя по строевой части капитана Кукина, похожего на меня и по характеру, и по облику.

— Прими батальон! Я ничего не вижу, всё идёт кругами! — выдохнул я ему.

Тотчас меня Александра увела в медпункт, откуда я попал в медсанбат, расположенный у штаба нашего 14-го корпуса.

Поначалу замену комбата в батальоне никто не заметил — дым и взрывы. В ту же ночь на броневичке Кукин с группой солдат смело и прямехонько примчались в тот поселок, и фрицы, было их 15, дружно подняли руки. Они выполнили приказ своего командования: сдержать нас до этого часа.

Разъяренные штрафники никого в плен не взяли, прикололи всех штыками.

Уходя в медпункт, я зашел на секунды в дом, занятый под штаб полка. Здесь были новые командир полка и замполит. Я бросил им с гневом слова:

— Вы наблюдатели, а не командование! Почему не поддержали нас артиллерией?!

Но они только пожали плечами. Что понимали они, ещё не нюхавшие пороху!..

Пройдёт время. Окончится война. Я — в Одессе после госпиталя в ожидании назначения в Молдавию, в Бендеры, военкомом.

Гулял по городу, историческим местам, что я очень любил, посещал Дом моряка и Оперный театр, где больше глазел на скульптурные изваяния и стиле барокко. И вдруг почувствовал затылком, что меня кто-то «ведёт», — это чутье осталось у меня на всю жизнь, с фронта.

Холостой, ещё крепкий парень, да ещё старший офицер, да ещё с двумя орденами Александра Невского (остальное не надевал), я нравился многим одесским девушкам из разных кругов. Однажды попал в гости к молоденькой женщине, у которой муж погиб в море. Уютный, небольшой красивый домик на Молдаванке. В комнатках — изумительная опрятность. Кто она? Украинка, гречанка, русская или еврейка? В Одессе не всегда поймёшь.

Я завёл разговор о штрафниках одесских… Она заинтересовалась. И вдруг из прихожей, где двери в сени были на нескольких запорах, появился громадный матрос. Я локтем тронул за кобуру пистолета, но не шелохнулся.

— Петро! Это наш человек! Ступай! — только и сказала моя амазонка, одна из красивейших особенных одесситок. И матрос словно провалился. И точно — ушёл через погреб в катакомбы…

А вскоре иду по Пушкинской. Навстречу — старший лейтенант в форме с иголочки. Невысокий, стройный и с орденом Красной Звезды на груди. Называет меня: «Комбат»! Значит, мой, но не могу вспомнить кто, столько их в батальоне перебывало, по всей стране я их потом встречал!

Это был один из той шестерки разведчиков-штрафников, что взяли за Волховом «языка». После чего их освободили, наградили и откомандировали в обыкновенные части. Затем, пройдя курсы младших лейтенантов, они вышли в офицеры, ведь, как правило, ниже среднего образования не имели.

На мой вопрос: «Что будешь делать?» — одессит усмехнулся: «Ишачить за рублики от получки до получки, даже как офицер, как вы, наши из того батальона никто не будет. Нам надо снять миллион из сейфа и жить на широкую ногу. Того света нет, как вы говаривали нам, значит, на этом — все брать».

Он даже предложил мне написать заявление, чтобы вступить в их «малину», как я понял, причем даже на «дело» не ходить, а только для «вескости» их «подполья». Я пожурил его, что мало их перевоспитала война, сказал, к «ним» я не вступлю — не то место в этой жизни… Потом говорю: «Но мне интересно на ребят посмотреть твоих». Я знал, что все шестеро остались живы. «Ну, поехали». Тут он отошёл позвонить по телефону, и вскоре подъехала эмка. Привезли меня в какой-то подвал, окна в машине были закрыты шторками. Пусть, говорит мой старший лейтенант, посмотрят на тебя, а то еще ограбят на улице.

Сидели там мордовороты, все почти в матросской форме. Воры в Одессе почему-то носили матросскую форму. В большом зале со сценой, где я восседал в окружении моих однополчан, братьев-разбойничков, шли танцы под аккордеон и пианино. Но на душе у меня было неспокойно… Слева подсела красотка — пить воду с лица! Справа мой «старший лейтенант». Потом подошло ещё несколько «офицеров», в том числе из нашего штрафного. Чествовали меня шампанским! Ведь как-никак однополчане! Возможно, подумал я, здесь не все и воры? Но нет, истые разбойники, особенно один из них, с бычьей шеей силача, все поглядывал на меня, если не злобно, то очень настороженно и недоверчиво. Об этом я шепнул своему «офицеру». Бык перешёл к другому столу. И всё как будто пошло в строку…

Меня отвезли к вокзалу, откуда до нашего Буденновского дома, где размещался резерв, было рукой подать. «Старлей» еще раз спросил о моем решении. Я остался твёрд. Мы расстались, и больше я его не встретил, но «кошка» всё-таки меня «пасла». А вдруг я окажусь «предателем»?! Но это было исключено: хоть убей меня, я не знал, куда меня возили в машине. Жалею только, что упустил возможность «припугнуть» «Чёрной кошкой» начальника резерва округа, полкового интенданта лет под шестьдесят, который меня вынудил из-за пустяка подать рапорт об увольнении из армии. Но, увы!

Иногда думал потом: как все-таки я мог решиться на такой смертельный шаг — явиться в бандитское гнездо? Ничего тогда не боялся! Хотел взглянуть — что же стало с моими «воспитанниками»? Кого излечила от воровства война и смертный бой с общим врагом?!

Могу сказать одно — даже матерые урки верили в меня, не говоря о мире честном…

Мы разошлись по-товарищески. «Старлей» пообещал, что никто в Одессе комбата «ихнего» и пальцем не заденет. Только при встречах с урками я должен сообщать: «Комбат Одесского штрафного батальона!»

Но от ежемесячного «пособия» в тридцать тысяч рублей я наотрез отказался. До меня дошло — в Одессе действовала так называемая «Чёрная кошка», одна из многочисленных банд, наводивших ужас на многие центральные города. Разгул бандитизма.

Тогда в Одессе офицеров раздевали и грабили даже днём, отбирая документы, награды, вплоть до Золотых Звёзд Героев Советского Союза, как у моего соседа по резерву. Подойдут, нож приставят и разденут. Это днем, а ночью наши только по пять-шесть человек ходили.

Я же шатался по городу и днями и ночами, любуясь громадами штормовых волн, и никто меня пальцем не тронул.

В ноябре 1945 года штаб «кошки» правоохранительные органы разгромили. Бандиты наметили, как я потом узнал, в один день ограбить все сберкассы в городе. Но кто-то их, видимо, застукал. Главарей в числе двенадцати решили было вешать возле вокзала на «марсовом поле». Однако в последние минуты виселицы убрали и, увезя бандитов в казематы, расстреляли. Вешали только изменников Родины, как бывшего генерала Власова…