"Двенадцать рассказов" - читать интересную книгу автора (Андреев Павел)

Добрые парни

Мы стояли в сквере, наблюдая за любителями вечерних прогулок. Все, что он рассказал, показалось мне до боли знакомым. Я никогда не был фаталистом, но его история заставила меня задуматься о прошлом, о том, как мы действовали тогда, в Афганистане, подгоняя поступки под собственные замыслы. Ведь нам просто хотелось выжить!

"Добрые парни"

Они все были равны между собой, выходя из самолета. Постепенно некоторые из них начинали выделяться из толпы: в этом маскараде, задуманном в качестве парада государственной силы, а превратившемся в мясорубку, надо было выжить. А для этого надо было научиться убивать. "Добрые парни", всемогущая каста, способны были делать это лучше «рабов», полностью непригодных для войны, «опущенных», наркоманов и многих других, ставших жертвами чьих-то великодержавных амбиций. Их братство было скреплено кровью.

Они могли и умели держать то равновесие между собой и остальными, которое не допускало беспредела при защите групповых интересов. Я не знаю, каким животным чутьем вычисляли они друг друга, но силе их взаимного уважения, поддержки и защиты мог позавидовать каждый. Командование закрывало глаза на их проделки, поскольку "добрые парни" были готовы финишировать первыми, а надо было воевать.

Черепаха

Мы все чаще и чаще ходили в засады. Зона их проведения, или, другими словами, "зона ответственности", была разделена на участки, те, в свою очередь, делились на "малые зоны", которые контролировались дробными взводными группами по восемь-двенадцать человек. Старшими обычно были сержанты. Каждый член группы знал схему взаимодействия. График выхода составлялся из того расчета, что в "зоне ответственности" почти всегда находилась одна группа, действия которой длились порой от одного-двух дней до недели.

Не все «засланные» могли выдержать подобный график дежурства. Случалось, что группа попадала под угрозу истребления уже на второй день присутствия в «зоне». После нескольких сложных операций по эвакуации, засадников стали усиливать броней, располагая ее в радиусе десяти-пятнадцати километров от района засады.

Война меняла тактику каждый день: иногда мобильные группы оправдывали свое назначение, но порой этих людей обрекали на верную гибель. Обычно, после высадки с брони или вертолета группа стремилась быстро выйти из этого квадрата. Затем, укрывшись на какой-нибудь вершине, докладывала обстановку и технично уходила от контакта с противником, когда расклад был не в ее пользу.

Постоянная борьба за сохранение тела повышала требования к духу. «Молодые», попав в батальон, оказывались под мощным психологическим прессом. Прошлое представление о собственном месте в этой жизни разбивалось на первой же ориентировке.

— Разведчик должен быть сильным, — взводный по кличке Гунн вышагивал перед взводом, который послушно стоял на солнцепеке с набитыми камнями «эрдэ».

— Существовать для вас — значит находиться в состоянии постоянной борьбы, и осознание того, что вы — бойцы засадного батальона, должно быть основой вашей уверенности в себе. Терпение, контроль, своевременность действий, самодисциплина — вот основы вашего успеха. Свои личные желания засуньте себе в задницы — они несовместимы с необходимостью крошить, жечь, резать и убивать. Единственное желание, которое вам разрешается иметь, это желать жить! Ко всему, что связано с угрозой для вашей жизни, следует относиться с уважением, для того, чтобы верно определить степень опасности. Вы должны научиться уважать и оценивать собственное чувство страха. Идеальная ситуация — это когда, несмотря на страх, вы продолжаете действовать правильно. Чувство страха должно быть побеждено. Оно должно исчезнуть, но первое, что вы должны понять, — необходимо испытать это чувство, чтобы оценить его. Пора познакомиться со страхом, сынки!

Мы были гостями в царстве смерти, но каждодневные упражнения и монологи Гунна убеждали в том, что смерть на войне — это враг, от которого трудно, но можно убежать. Одни выживали, потому что боялись умереть. Другие выживали для того, чтобы жить. У каждого была возможность приехать домой в «консервах».

Нормально жить в бригаде — значило сохранять себя и уважение к другим, всегда готовым продолжить твое дело, твою жизнь. Тогда собственное прошлое обретало смысл, — и у будущего появлялась длинная четкая тень. Жизнь наполнялась поступками и вещами, сделанными тобой. При этом ты начинал думать о смерти не так болезненно, ты думал о ней, как о деле.

Поначалу мне было очень тяжело. Усилия над собой порой перерастали в насилие над собой. Черепаха помог мне.

— Не бойся, — сказал он, — я твой сержант, и позабочусь о том, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.

В нем было что-то острое, в глазах особенно, словно хорошая приправа в профессионально приготовленном блюде. Этими загадочно-печальными глазами и крепко сжатым ртом, умело прикрытый панцирем и в то же время легкоранимый, он напоминал мне черепаху. Стоило только увидеть плотно сжатые губы, как становилось понятно, в каком постоянном напряжении он жил. Готовность к постоянной борьбе избавляла его от необходимости принуждать себя к какому бы то ни было подчинению.

На слова Черепаха реагировал быстро и точно. Обладал удивительной нечувствительностью к собственной боли. Если падал, то через мгновение вставал, и, точно зверь, снова лез в драку. В нем естественно уживалось что-то совсем детское и нечто зрелое, сильное — то, чего не было у меня. Мир его поступков, чувств и решений был действительно выше моего.

Черепаха убедил меня в том, что смерть существует только потому, что мы намеренно делаем ее возможной.

Следователь

На подоконнике, заваленном папками с бумагами, стояла старая печатная машинка. Сквозь грязное стекло тускло просвечивал высокий бетонный забор. Зеленые замызганные шторы, электрическая розетка и цветной календарь были единственными украшениями тесной комнаты. В коридоре возле открытой двери кабинета курили опера. Еще несколько часов назад представлявшие грозную и беспощадную силу Закона, они походили сейчас на усталых водил-дальнобойщиков, готовящихся к ночлегу в провинциальной гостинице. Поговорив бессвязно еще несколько минут, они безо всякой видимой причины дружно разошлись.

Я никак не отреагировал на приход следователя, — как только он сядет, мне необходимо будет оторваться от рассматривания окна и смириться с его присутствием. В конце концов, я неохотно перевел на него взгляд. От неожиданности я вздрогнул: лицом ко мне сидел не "мой "следователь.

Это был рыжий крепкий татарин. Над густыми усами торчал вздернутый нос. Конопатое лицо с небольшими глазами. Трехдневная щетина придавала ему несколько разбойничий вид, не вязавшийся с его большой, расхлябанной фигурой.

Следователь начал монотонно читать вслух: "Постановление о привлечении в качестве обвиняемого. Следователь УВД майор юстиции Насретдинов, рассмотрев материалы уголовного дела № 96633066 установил…"

Я слушал его и не верил собственным ушам. Лавиной хлынули мысли. Он вернул меня туда, куда я не пошел бы добровольно ни за какие деньги.

Это началось много лет назад. В полдень.

Ходжа

Перед началом любого строительства всегда отбирают пригодный материал. Ровные стволы без сучьев, красивые на вид, используют для открытых колонн. Прямые, но с небольшими дефектами, пускают на внутренние опоры. Стволы безупречного вида, хотя и не очень прочные, идут на пороги, притолоки, двери и внутренние стены. Хорошее дерево, даже узловатое и суковатое, всегда можно с пользой использовать в постройке. Дерево слабое или совсем корявое годится разве что на леса, а позже его рубят на дрова. Вот в поисках этих «дров» мы и бегали сейчас с Черепахой.

"Хочешь жить?" — я смотрел, сожалея о потраченном напрасно времени, на халтурно построенную молодым каменную кладку. "Конечно, хочу. Я стараюсь, как могу", — искренне ответил тот.

"Нет! Ты не стараешься так, как можешь. С тобой, череп, нужно что-то делать. Начинай все с начала. И помни, — камни бери с противоположной стороны склона, а не там, где ты выбрал себе позицию, — следы от вывернутых камней видны за километр! Твои проблемы сейчас как раз в этом. Когда ты прячешься, все знают, что ты прячешься, а когда ты не прячешься, то ты доступен, и любой может пристрелить тебя!"

Мы уже больше двух часов гоняли молодых по окрестностям. Лучшей проверки самодисциплины в группе трудно придумать. Марш-бросок на вершину холма час назад быстро разделил всех на «мышей» и «слонов». Этого, на вид серого, как мышь, но, казалось, сильного и добродушного, как слон, я сам выбрал для наблюдения, понадеявшись на его выносливость. Да, он действительно первым поднялся на вершину холма, но уже там, вдруг, неожиданно сникнув и расслабившись, его тело расплылось от усталости, стало хрупким, как лампочка. Он «умер» на вершине, не справившись с напряжением. Не стоило так спешить, чтобы с позором возвращаться на плечах и без того уставших товарищей.

Черепаха равнодушно наблюдал за группой. Мы вернулись к камням. Кладка казалась надежной защитой от пуль. Проверить надежность укрытия возможно лишь, сравнивая его с силой атаки. В молодого неожиданно полетели камни. Через несколько минут от укрепления почти ничего не осталось. А камни продолжали сыпаться. Теперь они больно били молодого по ногам и пояснице. Когда осколок камня больно ударил его в ухо, он понял, что опасность быть забитым насмерть вошла в его мир как нечто очень реальное.

Осознавать себя беспомощным стало невыносимым, и его паралич вдруг исчез так же внезапно, как и возник: камни из развалившейся кладки стали орудием его атаки. Теперь они летели в Черепаху. Сломив натиск, молодой успокоился, но тут же получил удар от меня. Он рухнул на край разрушенного укрытия, и все скопившееся отчаяние вырвалось наружу. Это была злость, но, как мне показалось, не на окружавших его людей, а на самого себя. У всех на виду молодой плакал. Остальные смотрели на него, как на сумасшедшего.

Через это проходил каждый, кого считали способным действовать в состоянии боли и беспамятства, когда сознание разрывается на куски животным страхом перед смертью. Проверенный еще с Отечественной войны метод пулеметных курсов был прост, как быт солдата, сначала человека вводили в неустойчивое психологическое состояние, это делало его более управляемым, затем причиняли ему боль и, наконец, объясняли, как полагается действовать в подобных ситуациях. Так вырабатывалось реактивное мышление — не думать, а делать!

"Тебя нельзя научить быть неистовым и тупым. Ты уже такой, но еще можешь научиться быть безжалостным, хитрым и терпеливым. Если будешь думать только о защите, ты не сможешь атаковать. Прими чужую атаку и отрази ее, как крепостная стена. Когда сам начнешь атаковать, будь готов разрушить свою защитную стену, используя кирпичи как оружие. Атакуй, преследуй жестко — и до конца. Это и есть атака. И не смотри на меня глазами раненого оленя", его мокрые губы и перекошенное болью лицо вызывали у меня раздражение.

"Как фамилия?" — Черепаха ткнул «раненого» стволом автомата в спину. "Насретдинов", — ответил «слон-мышь» неожиданно резко, словно отпущенная пружина, развернувшись на толчок. "Это не тот, который Ходжа?" — Черепаха, усмехаясь, смотрел, как у молодого заходили желваки на скулах и хищно затрепетали ноздри — гнев, так долго сдерживаемый страхом, выплескивался на поверхность.

Резкий удар стволом в грудь перебил дыхание Ходже: "Ты эти мусульманские штучки брось. Как стоишь, череп? Нюх потерял? Забыл, кому служишь?!" Ни один молодой не мог противопоставить что-либо воле «ветерана», наделенного верховной властью. Так, из особенностей характера и обстоятельств, в которых сейчас оказался Ходжа, рождалось подчинение. Там, на холме, он начал приближаться к правилам, делающим наше с ним совместное существования вполне реальным. Война сама всегда рождает законы гораздо более важные, чем Устав воинской службы.

Черепаха потом объяснил, что намеренно старался запугать молодого до потери сознания. Он терпеливо мог мне объяснять, что угодно, плотно сжимая челюсти после каждого слова — ну, точь-в-точь, как говорящая черепаха. И все же я никогда не мог до конца понять, что, когда и почему он делал. Он не мог испытывать сострадания, ибо никогда не чувствовал жалости, даже к самому себе.

"Толка не будет", — определил Черепаха будущее Ходжи. «Посмотрим», решил я, надеясь, что мусульманская кровь молодого возьмет свое, и я окажусь прав.

"Добрые парни"

Убийство — всегда убийство вне зависимости от того, тело убивается или дух. Можно ли сходу стать Рэмбо или Терминатором? Вряд ли. Сначала, наблюдая чужую смерть, хочется обсуждать все обстоятельства, с нею связанные. Чуть позже, пресытившись зрелищем трупов и умирающих, начинаешь обсуждать лишь приемы умерщвления. Страшно ли убивать? Да, конечно.

Одних страшило убийство как факт и поступок. Другие мучались от отсутствия здоровой альтернативы убийству, то есть возможности делать добро. Но всех нарушавших заповедь объединяло одно, — надо было уехать домой живыми. А там, дома, казалось, можно будет забыться…

Однако к моменту возвращения нас всех ожидали большие перемены. Вместе с пошатнувшейся экономической системой стали зыбкими понятия человечности, сострадания, порядочности, добра и силы. Скорость социального расслоения была стремительной.

Неожиданно прокатившаяся по стране волна покушений доказала, что и здесь уже востребованы убийцы. Кто-то умело разменял монету, одной стороной которой была способность убивать, другой — страх. Родился некий "общественный договор" в виде пакта «элит», реально направленный против разрозненной массы граждан. Борцов-одиночек «сильные» тоже не боялись: они рассчитывали на здравую человеческую сущность: желание остаться живым и избежать боли. Их стремились нейтрализовать, платя за молчание: за вынужденное — мало, за добровольное — много. Одних требовалось «вести», других — сдерживать.

Следователь

"Принимая во внимание то, что по делу собраны достаточные доказательства, дающие основание для предъявления обвинения, руководствуясь статьями 144-й, 149-й и 154-й УПК Российской Федерации, постановил", следователь с упоением читал собственную обвинительную писанину. Сквозь щетину его лицо горело энтузиазмом педанта, откопавшего маленький, но весьма значительный, по его мнению, факт. Он был похож в этот момент на полководца во время битвы, — величественен и непреклонен. Усы его топорщились, а глаза хищно блестели в предчувствии победы. Пока он читал, в моей голове крутилась мысль, что человеку, должно быть, ужасно трудно регулярно предъявлять обвинения.

"Может, дождемся моего адвоката?" — прервал я его. Следователь запнулся на секунду, но быстро собрался: "Что ж, подождем Вашего адвоката. "Чиркнул спичкой, закурил сигарету. Высоко закинув подбородок, смешно вытягивая прячущиеся под усами пухлые губы, пустил в потолок струю синего дыма. Закашлялся. Трудно красиво курить с пробитым легким.

— Мы оба с тобой мошенники. Мы оба скрываем тот факт, что не чувствуем друг к другу жалости, — сказал он, всем своим видом показывая, что у него достаточно терпения, чтобы ответить на главный мой вопрос. — Каждый раз, когда я думаю, что сейчас ты спросишь меня об этом, ты молчишь.

Он рассматривал меня. Мне нечего было сказать ему в ответ.

"Добрые парни"

Информационная справка УВД:

"…В последнее время при организации крупных экономических корпораций особую роль стали играть различного рода социальные объединения, исповедующие идеологию наступательного типа. В их число вошли организации ветеранов локальных военных конфликтов, в частности, получивших ранения, обладающие доступом к получению определенных социально-экономических льгот. В настоящее время подобная активизация происходит уже на государственном уровне в виде создания так называемых общественных фондов.

В зоне интересов подобных структур сегодня большое место занимают легализация права владения недвижимым имуществом, землей, производственными мощностями, а также обретение эксклюзивных прав на торговлю определенными товарами. Предметом особого внимания со стороны данных группировок могут выступать армия, границы, таможенный и прочие режимы, политико-экономические отношения с ближним и дальним зарубежьем.

Активизировалась также деятельность по созданию собственных систем безопасности, в которые привлекаются участники реальных боевых действий…"

Ходжа

"Вот зачем мы сюда пришли, ребятки!" — замполит — старший группы широким жестом показал на светящиеся огоньки, пересекающие в ночной темноте плато. Под нами лежал кусок пустыни, зажатый с двух сторон невысокими каменными хребтами. Окружающие горы в сумерках казались огромными коричневыми ладонями, прикрывавшими долину. В инфракрасный бинокль «блик» нам были видны на противоположной стороне освещенные дома в кишлаке и дежурные огни на стенах старинного пограничного форта. Там уже начинался Пакистан.

Задача была простой. Группа должна была до утра продвинуться в глубь долины и занять позицию на высоте 127 в районе пересечения троп 7 и 9. В течение следующего дня вести наблюдение, выявляя маршруты передвижения караванов. Все это нужно было делать тихо, в режиме радиомолчания.

За остаток ночи группа спустилась в долину и благополучно добралась до высоты 127. Рассвет мы встречали, обживаясь на новых позициях. С восходом солнца разверзлись двери ада — мы оказались в пекле. Камни, нагретые солнцем, обжигали. Тени не было. Передвигаться было запрещено, в крайних случаях — только ползком. Когда, наконец, закончился этот, казавшийся бесконечным, как боль, день, было принято решение спуститься с осточертевшей горы и пополнить запасы воды в обнаруженном поблизости кяризе. Затем, разделившись на две группы, блокировать минами отмеченные днем маршруты.

Мы закончили минировать последний из трех маршрутов и уже двигались к месту сбора. Ярко светила луна. Совсем близко от нас, ниже по руслу, послышался негромкий нарастающий гул. Я нажал включатель НСПУ. Грузовик с зажженными подфарниками медленно крался прямо на нас. Это был душманский дозор.

Прицельная сетка моей ночной оптики металась по лобовому стеклу, пытаясь определить цель среди троих сидящих в кабине людей. В кузове машины тряслось еще человек пять с оружием. Необходимо было уйти с маршрута движения машины, либо…

Черепаха поднял правую руку: "Все! Будем "лепить!"

Первым же попаданием из «мухи» грузовик удалось поджечь. Граната, найдя цель, превратила машину в факел. Грузовик дернулся и взорвался. Очень легко рассчитать, что станет делать обычный человек в подобной ситуации. Прежде всего, страх немедленно превратит его в жертву. Как только он станет жертвой, у него останутся два пути. Либо он бросится бежать, либо замрет. Если он не вооружен, то он обычно бежит, причем, на открытое место. Если он вооружен, то приготовит оружие и затем либо застынет на месте, либо ляжет на землю. Все так и было.

Духи выскочили из машины. Дико крича, они пытались сбить огонь с одежд. Некоторые вскоре начали отстреливаться. Звук одновременно стреляющих стволов был оглушителен посреди огромной долины — «пэбээсы» были уже бесполезны в этом грохоте. Вспышки выстрелов и мечущиеся в их отсветах тени чередовались с головокружительной быстротой. Чужие автоматные очереди вспарывали темноту желтыми трассерами. Не находя нас, они четкими строчками рикошета уходили в бесконечность ночного неба. Это напоминало грызню специально обученных собак. Мы спокойно расстреливали духов. Это единственное, что мы могли сделать для них, чтобы прекратить их мучения. Все закончилось очень быстро. Как учили.

Нам не удалось полностью сбить пламя песком, и грузовик медленно догорал, словно маяк, раскрывая наше местоположение. Нет никакой разницы, прячешься ты или нет, если все знают, что ты прячешься. И все же «эрэсы» свалились на наши головы почти неожиданно. Их короткий свист не спутаешь ни с чем — началось.

Первый рванул метрах в тридцати за нашей спиной. Второй и третий — еще дальше. Полет реактивных снарядов занимал секунд двадцать-двадцать пять. Время мы засекли по вспышкам в темноте на противоположной стороне долины и по глухим разрывам позади. По направлению огня определили, что бьют «веером», в надежде отсечь нас от многострадальной догорающей машины.

Лучше вовремя отступить, чем потом перешагивать через собственные трупы. Мы уходили последними из группы, в три этапа: первым — Ходжа, за ним Черепаха, потом я. Навстречу нам, выдавливающимся из русла, уже мчались две другие машины, набитые духами. Духи стреляли на ходу из всех стволов. С флангов на подмогу им подтягивалась другая группа «бородатых», высадившаяся с подорвавшейся-таки на наших минах второй машины. Ходжа должен был поджечь приближающийся грузовик и под нашим прикрытием отступить на рубеж, с которого же потом прикрывать наш отход. Машина двигалась прямо на позицию Ходжи. Он не имел права промахнуться, — иначе шансов уцелеть у него осталось бы, как у улитки под асфальтовым катком.

Грузовик приближался. В свете его фар ветви чахлого кустарника, растущего вдоль сухого русла, казались рваной маскировочной сетью. Водитель несколько раз резко вильнул, видимо, объезжая трупы. Затем машина остановилась. Мы ждали выстрела, но РПГ Ходжи молчал. Если он решил не стрелять, то почему не отходит?

Сквозь облако пыли, накрывшее грузовик, мы увидели Ходжу. Он стоял с поднятыми руками, освещенный фарами. В одной руке он держал гранатомет, в другой — подсумок с выстрелами к нему. Духи, спрыгивая с машины, окружали его, веером разворачиваясь в цепь. Их действия были такими быстрыми, что нам едва хватило времени, чтобы оценить то, что случилось. Время, отведенное Ходже, измерялось пружиной, толкающей затвор чужого автомата.

Ходжа не упал. Линии его тела вдруг изменились, контуры стали нечеткими. Он уменьшался, словно пробитый иглой воздушный шарик. Пуля парализовала его, но не сбила на землю. Время словно замерло до тех пор, пока он все же не обмяк и не рухнул на колени. Потом Ходжа медленно попытался встать, но тут же упал на живот, широко раскинув руки. Пыль, поднятая при падении, прозрачным облаком повисла в ярком свете фар.

Черепаха

Изо всех сил напрягая уставшие глаза, я видел как духи выплывали из пыльного облака, в своих халатах похожие на зловещих птиц со сложенными крыльями. Их размытые темнотой силуэты были видны мне в ночной прицел, как речные камешки сквозь зелень воды. В это мгновение я совершенно отчетливо понял, что ничем не смогу помочь Ходже. Но я все же решил вытащить его, и попытался приблизиться, как мог, к машине, чтобы определить, что происходит.

Человек пятнадцать рослых мужиков перебежками двигались ко мне. Они были так близко, что я слышал, как под их обувью скрипел песок. Мне казалось, что через мгновение они просто наступят на меня.

Заслонив лунное небо, воплощая собой весь мой страх, на меня, словно краб, наползал широкоплечий человек. Я спустил курок, но выстрелов не услышал. Только ощутил отдачу. Так бывает всегда, когда ты мысленно ведешь пулю и, пропустив момент выстрела, видишь, как она поражает цель. Мой «пэбээс» предательски откашлялся через пробитую резинку.

Духи развернулись полукольцом на мои выстрелы, подставляя свои бока и спины под пули Черепахи. Я вытащил из «лифчика» две «эфки» и метнул их в направлении залегших духов. Черепаха стрелял очередями. Мы были в опасной близости от противника и могли быть поражены осколками своих же гранат. Но у нас не было другого выбора. И мы сделали это — опрокинули их, уложив одних и заставив отступить других.

Эвакуация группы была, конечно, сорвана. Замполит, вернувшись за нами, принял бой. Всю оставшуюся ночь духи долбили сопку, пытаясь сравнять нас с землей. Отступая, мы с Черепахой все же вытащили Ходжу. Почему-то недобитый, он умирал в мучительной агонии, пребывая в каком-то другом мире, настолько далеком от нас, что никакая пуля уже не смогла бы причинить ему вреда.

Духи так били по нашим позициям, что казалось — воздух состоит из кусочков металла и мелких осколков камней. Я лежал вместе с Ходжой в ложбинке у скалы под плотным огнем. Его хлюпающие вздохи следовали друг за другом с постоянством тиканья часов, отмеряющих его время. Как капли, падали секунды. И с каждой из них Ходжа был все ближе и ближе к смерти. Казалось, сейчас капнет последняя, и он покинет этот грохочущий от разрывов мир. Но Ходжа дотянул до утра.

Утром прилетели вертушки. При погрузке Черепаха получил свою пулю от снайпера, которого духи «забыли», отступая со склона. Черепаха вернулся из госпиталя уже после отправки Ходжи в Союз. Мы с ним еще долго ждали вызова к особисту, просыпаясь по ночам каждый раз, когда дневальный заходил в палатку. Потом ожидание сменилось безразличием.

Ходжа

Черепаха дембельнулся раньше меня на полгода, но судьбе было угодно свести нас снова. Через два года. Наша трудовая жизнь началась с двухсот баксов за каждый удар по морде. Спали вповалку на полу коммуналки. С картой на коленях метались по городу на машине, стараясь не опаздывать на «стрелки», получали необходимые для «своего» дела первоначальные накопления. Разыскали нашего взводного. Сделали ему протезы у немцев. Устроили жизнь еще пятерым из батальона. Подтянули других ребят из роты. Мы не были весельчаками-добряками — добрыми ангелами типа Чипа и Дейла. Мы просто умели выживать, и это стало нашей профессией. Все это время, словно связанные обетом молчания, мы ни разу не вспомнили о Ходже. Черепаха первым заговорил о нем после того, как мы в очередной раз поспорили, обсуждая текущие дела:

— Ты никогда не брал на себя никакой ответственности. Ни за что. Даже когда был в той засаде вместе со мной, — сказал он с убежденностью прокурора. — Поэтому ты никогда не был настоящим бойцом и вряд ли когда-нибудь им станешь. Ну, скажи, зачем ты полез его вытаскивать?

— Потому что он был нашим, Черепаха, — опешил я.

— Ты опять ошибаешься. Ходжа сам все решил, а ты, рискуя собой, поперся за ним. Кроме того, ты прекрасно знал, что я полезу вслед — ради тебя. Есть одна простая вещь, которая в тебе неправильна, — ты думаешь, что у тебя куча времени впереди, — он остановился посреди офиса и взглянул на меня, ожидая моей реакции.

— Ты думаешь, что у тебя куча времени, — повторил он.

— Куча времени для чего? — я не понимал, о чем он говорит.

— Ты думаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно.

— Нет, я так не думаю.

— Если ты так не думаешь, чего же ты ждешь? Почему ты тогда сомневаешься в том, что надо менять себя?

— А тебе никогда не приходило в голову, Черепаха, что я могу не хотеть изменяться? — я начал заводиться.

— Да, мне приходило это в голову. Я тоже не хотел меняться, совсем, как Ходжа. Мне не нравилась моя жизнь на войне. Я устал за нее бороться там точно так же, как ты. Теперь мне не хватает жизни тут. Но я готов бороться. А ты просто плывешь по течению, следуя каким-то тобой же выдуманным правилам. Ходжа был не боец. Я видел его в госпитале, после операции заходил к нему в реанимацию. Наверное, подумал, что я пришел кончить его. Помнишь, после того, как я камнями почти забил его, ты постоянно старался помочь ему восстановить веру в себя любым способом? Хотя последний камень был твоим. Ты боялся, что испуг искалечит его? Испуг никогда никого не калечит. Что калечит, так это постоянное ощущение, будто кто-то стоит у тебя за спиной, бьет по затылку и говорит, что следует делать, а чего не следует. Ходжа был труслив и несдержан. Он спешил. Он хотел спрятаться от страха под крышкой гроба, — продолжал он.

— Ты же знаешь, лишить жизни очень легко, лишить смерти — невозможно, к ней ведут тысячи дорог. Одну из них он почти прошел. Правда, мы его остановили, и у Ходжи теперь есть шанс. Если он остался жив, то у него могут быть хорошие дети, — Черепаха замолчал.

В этот момент он был похож на странное дикое животное. Его мысли и слова начали казаться мне предельно связными, раздражение уступило место замешательству. Час прошел в полной тишине. Я не знал, как себя вести. Наконец, он поднялся из кресла и попросил меня подвезти его. Мы приехали в центр, где он попросил остановиться.

— Ты всегда чувствуешь себя обязанным объяснять свои поступки, как будто ты единственный на земле человек, который что-то делает неправильно, сказал он. — Это твое дурацкое чувство осознания собственной важности. С другой стороны, ты не хочешь нести ответственность за свои поступки. Твоя жизнь такая же каша, какой она была до того, как я тебя встретил. У тебя, похоже, слишком много личного во всей этой истории с Ходжой.

Ущемленная гордость призывала меня ответить, но он словно предугадал мой порыв:

— Я очень тебе рекомендую, — обрати внимание на то, что у нас нет никакой уверенности относительно плавности течения нашей жизни. Мы никогда не знаем, что нас ждет и кто, когда и в чем окажется прав. И смерть приходит внезапно. Я хочу, чтобы про меня говорили: "Вон пошел добрый парень", а не: "Этот дурак похоронен где-то здесь". Как ты думаешь, мы можем справиться с этим?

— Один из нас должен измениться, — сказал он, выходя из машины. — И ты знаешь, кто.

В тот день у моего будущего появилась длинная четкая тень.

Следователь

Я ощущал тишину, как ощущаешь новый звук. Было слышно, как кто-то, громко стуча каблуками, прошел по коридору. Скоро, очень скоро так же затопают сапоги, и это будет означать конец пытки.

О многих вещах говорят, что они могут передаваться. Сонливость заражает, зевоту тоже можно подхватить, но сильнее всего, пожалуй, действует чужое настроение. Ты почти всегда можешь заразить противника чувством раздражения, презрения или слабости. Следователю было неудобно на расшатанном стуле. Он ерзал, обхватывал руками то одно колено, то другое.

"А он действительно мышь", — думал я. Время шло. Молчание — это дисциплина.

"Не узнаешь?" — он склонился ко мне. Лицо, огромное вблизи, казалось отталкивающе уродливым еще и оттого, что мне приходилось смотреть на него снизу. В его взгляде не было и намека на дружелюбие. "Перестань валять дурака. Я — Ходжа. Я специально взял твое дело!" — он встал и сделал несколько шагов по комнате. Я попытался придать лицу выражение спокойного оптимизма, как мне казалось, наиболее уместное сейчас.

Я люблю людей. Если они и выглядят плохими, то я хочу верить, что причина этого в обстоятельствах, в плену которых им волею судьбы случается оказаться. Судьба человека — это происходящие с ним события, которые зачастую зависят от воли других людей. Поскольку человек живет среди людей, то и судьба для него — это отношение окружающих. Люди определяют судьбу друг друга. Но на войне смерть не есть элемент судьбы. В ней нет стыда. А следователь Насретдинов стеснялся, это было видно.

Там, в прошлом, Ходжа был одним из нас. Сейчас мы были его прошлым, борьба за которое бесцельна. Стремление к будущему — вот лучшее освобождение от шелухи. Но бороться за него можно по-разному, скажем, выстроившись в затылок за праздничным набором. А можно пытаться топить в себе воспоминания. Там с Ходжой поступили великодушно. Но здесь, в этой комнате, я — "добрый парень" — стал ему еще большим врагом, чем тогда. Я был к этому готов.

"Подумать только, больше пятнадцати лет исчезло в никуда. Ты помнишь подбитую в пустыне машину?" — я все-таки был удивлен, что он заговорил со мной об этом.

— Я сознаюсь тебе, — мне удавалось сохранить свою независимость там, на войне, только потому, что я старался не думать о моих переживаниях, — он взглянул на меня, словно проверяя, понял ли я. Затем добавил тихим голосом:

— Тогда, в той засаде, возле подбитой машины, Черепаха наблюдал за мной. Я склонился над раненым водителем, который смог с перебитыми бедрами отползти от машины всего лишь метров на десять. Я хотел помочь ему. Но это означало убить его. К тому времени я был страшно вымотан и, вполне вероятно, потому, что я мусульманин, все происходящее казалось мне противоестественным, — Ходжа откашлялся:

— Я смотрел на раненого совершенно спокойно. Казалось, получи он еще хоть один удар, и из каждой поры его тела вырвется вопль. Я не чувствовал ненависти или гнева. Я даже не сердился на него за то, что мне предстояло сделать. Я не мог определиться в своих чувствах. Это не было ни смирением, ни терпением. И уж, конечно, не было добротой. Скорее, это было холодное безразличие, пугающее отсутствием жалости. Меня совершенно не заботило, что случится с ним или со мной в следующее мгновение. В этот момент Черепаха выстрелил одиночным в раненого и «промахнулся». Пуля вошла в землю рядом с моей ногой. Раненый дернулся, и в последней надежде выжить попытался отползти на спине. Я выстрелил ему прямо в голову. Раздался звук, словно открыли банку с компотом. В мою сторону полетели маленькие осколки. Присев на корточки, я поднял один из них, упавший на песок возле моего ботинка. Это был кусок десны с зубом. Я взглянул на Черепаху. Он смеялся.

Меня трясло от страха, напряжения и обиды. Дрожащим голосом я спросил, зачем он так издевается надо мной? Черепаха засмеялся и на миг показался совсем не грозным. "Это был последний урок по безжалостности", — ответил он и опрокинул меня на землю, сильно ударив прикладом в грудь. "Да," — сказал он после паузы почти шепотом, рывком поставив меня на ноги, — "один из нас здесь должен измениться, и быстро. Пора тебе уже знать, что смерть — это охотник, она всегда рядом. Ты должен сейчас же плюнуть на свою сопливую жалость! Ты только что был гончим, а сейчас уже тебя гонят, как дичь. Смотри на меня, у меня нет сомнений или сожалений. Все, что я делаю, — это мои решения, и я за это отвечаю! Я ударил тебя, — это сейчас может стать причиной моей смерти. Если я должен умереть из-за того, что ударил тебя, значит, я должен умереть. Но, если у тебя нет мужества убить меня, убей их. Докажи себе, что ты можешь это! Я не хочу тащить тебя на себе под пулями! Очнись, нас ждут дома!"

— Его слова я запомнил на всю жизнь, — продолжал Ходжа. — В ту ночь не трусость заставила меня встать перед машиной с духами, а холодная ярость. Моя уверенность в том, что я смогу справиться с собой перед лицом опасности, что я в силах безупречно выполнить свою задачу, была разбита прикладом Черепахи. Я больше не мог быть рядом с невыносимыми людьми, наделенными надо мной властью. Я должен был что-то сделать, чтобы успокоить себя, и это было первым, что пришло мне в голову. К тому времени, когда начали падать «эрэсы», я уже был в полном замешательстве. За какие-то мгновения мой страх превратился в желание уйти, и как можно скорей. И я принял решение.

— Тогда мне казалось, что каждый, у кого есть хоть немного гордости, на моем месте просто лопнул бы от осознания собственного ничтожества, следователь Насретдинов снова сделал безуспешную попытку заглянуть мне в глаза. — Но только сейчас я понимаю, почему присутствие духа называется контролем. А тогда меня накрыла волна жалости к себе, и я потерял контроль. Я не хотел убивать, но очень хотел жить. Жизнь без войны казалась такой легкой, но оказалась очень дорогой, — он явно ждал, что я ему скажу.

Контроль, дисциплина и терпение подобны дамбе, за которой собраны все наши силы. Своевременность — шлюз этой дамбы. В своевременности своего поступка Ходжа тогда ошибся. Действовать в гневе, без контроля и дисциплины, не имея терпения, — это всегда означало терпеть поражение. Его следовало еще раньше забить камнями вместо того, чтобы переть на себе под огнем. Слава богу, что тогда все обошлось почти нормально, если, конечно, не считать ранения Черепахи.

Я путался в его словах. Его необычные откровения были лишь недостающими частями старой головоломки. Я слушал и пытался подробнее вспомнить то, что старался забыть еще много лет назад. Он «продал» нам проблему, обменяв ее на свой страх. Нашей сдачей ему с этой сделки была его жизнь. Он жил сейчас на наш «откат». Но о чем еще говорить?

Никто из нас двоих больше не произнес ни слова. Ощущение, которое я испытывал, было смесью облегчения, возмущения и острой тоски. В коридоре послышались быстрые шаги. Вошел мой адвокат. Следователь бросил на него пришибленный взгляд. Потом лицо Насретдинова смягчилось обещанием улыбки. Он посмотрел мне в глаза и попросил рассказать все, что я знаю по делу.

— Мы собираемся сидеть здесь долго, — сказал он, — и ты будешь писать, и разговаривать со мной очень спокойно. Мягким движением бровей он подгонял меня соображать быстрее.

— По показаниям свидетелей я могу заключить, что все было задумано очень умным человеком. То, что сделали вы, напоминает красивое заграничное кино. Ни ты, ни этот идиот в коляске не способны на это, — сказал он.

Мало кто знал о том, что Черепаха выжил. И почти никто не знал, кем он теперь стал. Мне показалось, что сейчас я потеряю контроль над собой. Я сидел, как в туннеле, вокруг было темно — только круглое пятно прямо перед глазами. В этом ярком пятне света я видел глаза Ходжи. Я так разволновался, что уронил карандаш, и он, громыхая, закатился под стул. Следователь крепко вцепился в меня своими вопросами, задевая все, что имело отношение ко мне. Но я не ответил ни на один. И не счел себя обязанным объяснять ему, что он не похож на человека, пережившего собственного палача. В моей жизни оставалось еще очень много свободных концов, которые он должен был связать прежде, чем говорить о моей свободе или о приговоре.

Есть масса сделанных мною вещей, которые показались бы мне безумными пятнадцать лет назад. То, что было невозможным тогда, запросто возможно сейчас. Уверенно подмахнув подписку о невыезде, я встал из-за стола и вышел. Никто не остановил меня. Только адвокат растерянно поднимал упавшие со стола бумаги.

Черепаха

Все началось с того, что кто-то регулярно начал «кидать» югославов, честно плативших нам за «доброту». Юги, устав давать каждый раз ложные показания следствию, решили обратиться к нам. Наша доброта не имела границ, собственно, как и возможности юговского «общака» — это была настоящая «прачечная»: отмывка денег была поставлена на поток. Два банка — это хорошая работа. Черепаха встретился со Стошичем. «Крысу» мы не нашли, но бизнес наладили. Потом кто-то стрелял в Черепаху. Лучше бы они его убили.

В этот раз мы постарались. «Тот» парень в шерстяной куртке цвета вялой зелени, изрядно помятой и потерявшей форму после борьбы с ребятами, был похож на огромную полудохлую кошку. Вид его возвращал меня к тому дню, когда он стрелял в Черепаху…

…Медсестра ударом ноги решительно открывает дверь в операционную. Я вижу только резкое движение ее губ: подавшись назад под тяжестью каталки с телом Черепахи, она что-то говорит, опустив голову. От толчка Черепаха раскрывает темно-красный, как рана, рот и начинает кричать. Я вижу его голову, похожую на разломленный гранат, залитый соком. В это время он еще способен на самовыражение с помощью крика. Я завороженно смотрю на кричащую голову, пока медсестра с каталкой не скрывается за дверью операционной. "Мы вам его вернем", — говорит хирург растерянно стоящим вдоль стены парням.

Операция длилась восемь часов. Черепаха вернулся к нам существом, единственной человеческой реакцией которого на окружающее был спокойный взгляд по-детски ясных глаз — ребенок на коляске. У меня самого словно что-то удалили. Беспредельная жестокость стала моим неотъемлемым качеством. Я знал, что рано или поздно мы найдем «крысу», и очень боялся не увидеть этого…

…Он стоял, опустив большую круглую голову, и дрожал. Откровенно говоря, он даже пытался усмехнуться. Вы даже представить себе не можете, какой грозной силой обладает злая усмешка. Из всех парней, вернувшихся с войны, он был первым, кому удалось проникнуть в замкнутый мир банкиров. Но из всех отчаянных он был самый молодым и слабовольным. Поэтому-то и продал нас в конце концов. Я без сожаления нажал на спусковой крючок…

…Внутренняя дверь — каркас, обтянутый голубой марлей — отделяет меня от комнаты, в которой стоит кровать. Сквозь небесную сетку в голубом мраке, словно в летней тени деревьев, видна бритая голова Черепахи, лежащего на кровати. Безжизненно-белая, точно присыпанная мелом кожа, плотно сжатые веки. Когда я взглянул на его голову, ощущение беспомощности и безжизненности исчезло — опухоль, налитая яркой кровью и мозговой жидкостью, прилепившись к голове Черепахи, жила энергично и упорно. Опухоль преобладала над всем. Я тихонько притронулся к его руке.

Я по-настоящему ощутил острую боль. В моей жизни тоже появилась опухоль, между моим мозгом и этой опухолью быстро, стремительно циркулировало огромное количество жизненной энергии. Я представил себе, как с бритой головой, словно преступник, послушно иду в операционную, где меня ждет Ходжа. Это он — моя опухоль, наделенная неподвластной моему организму силой, заставляет меня чувствовать его власть. Он становится невероятно жестоким, когда чувствует мое сопротивление. Что движет им? Страх? Чувство мести? Осознание собственной непогрешимости? За что ж от меня так ненавидит?!

Ходжа

Человек никогда не бывает свободен так, как на войне. Пришел на войну забудь о морали и угрызениях совести. Я был терпелив. Это не означает, что я ходил вокруг, строя злобные планы по сведению старых счетов. Терпение — это нечто независимое. Терпение — это бесстрастное ожидание: ни спешки, ни тревоги, просто ожидание того, что должно случиться. Я постепенно обрел контроль. Теперь надо было осуществить задуманное.

Я почти каждый день бывал на допросах у Ходжи. Этот человек был сущим дьяволом. Но я знал, что выжидаю, и знал, чего жду. Никто не может надеяться на безнаказанность. Я спас его когда-то, рискуя собственной жизнью, пришла пора платить по счетам. Уж если человек, обязанный мне жизнью, протягивает руку лишь для того, чтоб убить меня, без потерь здесь не обойтись. Всегда есть возможность ходить прямо, быть добрым парнем, жить самому и не мешать жить другим. Нужно спешить сегодня победить себя вчерашнего — наша смерть порой говорит о нас гораздо больше, чем наша жизнь. Наша жизнь может стать более тяжким наказанием, чем смерть. Дай нам бог это понять…

…Как разъяренный зверь, взметая желтую афганскую пыль, на нас летел джип. Я ощущал во рту соленый вкус страха. Теперь настала моя очередь остановить мчащуюся машину. В пяти метрах от меня, почти рядом с первой подорванной нами машиной, джип, взметнув облако пыли, ткнулся в заросли сухой травы на краю русла и встал. Я стоял, улыбаясь, отбросив гранатомет в сторону. "Черепаха прикроет", — я был в этом абсолютно уверен. Я сделал шаг вперед и, наступая на гильзы, начал спускаться к машине. Там, став на колени в лужу крови, я перевернул его, лежащего вниз лицом. Ходжа был мертв…

1999 год