Алёна Кручко
Полуночные тени

Часть 1

Колинова Звездочка никак не могла разродиться. Теленок шел правильно, головкой, но крупный был необычайно; мелкокостная, поджарая Звездочка вряд ли годилась в матери такому богатырю.

Посеревший Колин бормотал молитву Хранителю стад, я пыталась передать измученной Звездочке еще немного сил. Винси, Колинов работник, дюжий флегматичный парень, мялся на подхвате: его дело было тянуть теленка, как появится. Колинова женка Джильда тем временем готовила отвар — я принесла с собой все нужные травы, как чувствовала, что понадобятся. Хотя — нетрудно было догадаться. Наш Колин, как любой, наверное, трактирщик, падок на сулящие выгоду авантюры, а эта вся прошла на моих глазах. Колин долго подмазывался к баронскому управляющему, чтобы тот в добрую минуту замолвил за него словечко перед господином; долго, но своего добился. Отвел Звездочку, когда пришла ее пора, к лучшему быку из господского стада знаменитой турской породы, рядом с которой деревенские буренки — что козы.

— Сьюз, а Сьюз, — дрожащим голосом позвал трактирщик. — Ты скажи, он жив хоть? Если… то есть…

Я поняла, о чем боится он сказать. Не пришлось бы звать живодера. Ради спасения такого приплода — можно и должно.

— Погоди, — ответила я, — не трясись. Если отвар не поможет — тогда…

Погладила дрожащую Звездочку, та ответила жалобным хриплым мычанием. Устала, бедная.

Джильда вошла торопливо, держа в вытянутой руке исходящий паром ковшик.

— Наконец-то, — буркнул Колин. Обычно добродушный, он, кажется, готов был рычать и кусаться, и сдерживался из последних сил.

— Разбавь немного, — велела я. — Совсем немного, только чтоб не обожглась.

Джильда долила в ковш колодезной воды из бочки в углу, подошла. Бросила опасливый взгляд на мужа, на Звездочку. Я приняла у трактирщицы ковш, нашептала над отваром нужный заговор, добавила короткое моление к Хранителю стад и, миг поколебавшись, к Звериной матери. Сунула обратно Джильде:

— Вливай ей, быстро.

Закрыла глаза, улавливая изменения. Ощутила прошедшую по мышцам волну тягучей боли, подстегнула: ну же, давай! — и с трудом успела оборвать связь. Телиться вместе с коровой мне не улыбалось.

Звездочка застонала почти по-человечески, Колин рявкнул на работника:

— Тяни, болван!

Зашумело в ушах. Я прислонилась к стенке стойла, отерла пот со лба. Больше от меня ничего не зависит, что могла — сделала. Теперь только ждать.

Время словно остановилось. Жалобное мычание Звездочки, хриплая, вполголоса, ругань Колина, пыхтение Винси… Джильда стояла рядом со мной, прикусив край ладони: от нее, как и от меня, толку сейчас было чуть. Мы могли только молиться.

Я даже не заметила, когда все кончилось.

— Бычок, — обессилено и блаженно сказал Колин. — Бычок, слышите, вы?! Бычо-ок… Умничка моя!..

Разумеется, сначала он обнял корову. Но потом пришел черед и нас с Джильдой. Звездочка вылизывала рыжего, как все турцы, сынулю, а счастливый трактирщик облапил нас сразу двоих, закружил, смеясь. Повторил:

— Бычок, ну надо же! Хвала Хранителю стад!

Я его понимала. Бычок-турец, хоть бы и полукровка — благо для всей деревни, но для хозяина — золотое дно. Уже лет через пять, подумала я, деревенское стадо не узнать будет.

— Поздравляю, Колин!

— Тебе спасибо, Сьюз! Кабы не ты…

— Гляди, — засмеялась я, — какой шустрый!

Рыженький уже успел найти вымя и старательно сосал, подрагивая хвостом и смешно отставив заднюю ножку.

— Пойдемте, — растроганно прошептала Джильда. — Нечего тут шуметь.

Шуметь мы продолжили в трактире. Счастье пополам с облегчением кружит голову не хуже крепкой браги; впрочем, и за брагой дело не стало: вести по деревне расходятся быстро, а предвечернее время располагает к трактирным посиделкам. Но я не собиралась засиживаться. Отпразднуют без меня. А я дождусь бабушку — и домой. Устала. Забавно: сегодня у нас с бабулей забота одинаковая…

Я уминала поданную Джильдой кашу со свиными шкварками, запивала слабеньким элем и глупо улыбалась, вспоминая смешного рыжулю. Малыши — они все такие трогательные. Но в этом чувствовалась порода. Красавцем вырастет.

Интересно, как у бабули обошлось?

Словно откликаясь на мои мысли, в трактир заглянул мелкий Ронни. Взгляд мальчишки шустро обежал собравшихся и остановился на мне.

— Сьюз, бабка Магдалена велела передать, чтоб ты ее не ждала, она до утра у нас останется!

Голос — так и распирает счастьем. Но если все хорошо, чего ж тогда?…

— Стой, подь сюды, — рявкнул готовому исчезнуть мальчишке Колин. — Что там у вас?

— Мальчик! — сияя, сообщил Ронни. — Большо-ой! Бабка Магдалена говорит, все хорошо, но она хочет все равно с мамой побыть, так лучше будет.

— Ну, беги, — трактирщик широко улыбнулся. — Да передай матери с отцом мое почтение!

— И мое! — крикнула я вслед.

— Пасиб, — донесся издалека ответ Ронни.

Джильда присела рядом, сказала тихонько:

— Ну вот, и у Гвенды все хорошо, благодарение богам. И Колин… он, бедный, последние дни сам не свой был, совсем извелся. Спасибо тебе, Сьюз.

— Джил! — рявкнул Колин. Трактирщица подхватилась, убежала. Ее крахмальный чепчик и белый фартук замелькали меж гостей, проворные руки меняли пустые кувшины на полные, и была она — как шустрое, деловитое, расторопное привидение. Я покачала головой. Зимой Джильда подхватила жестокую простуду и скинула ребенка, первенца. И, хотя проболела недолго, душевно до сих пор не оправилась. Куда делась острая на язычок хохотушка, не спускавшая обычных для подвыпивших мужчин шуточек? Пройдет, говорила бабушка, время лечит. Но пока что смотреть на Джильду было больно.

Веселье в трактире нарастало, и я поторопилась доесть. Поднялась, прощально махнула рукой. На пороге меня догнал Колин, сунул в корзинку каравай свежего хлеба и увесистый сверток, благоухающий свиными колбасками:

— Бери, Сьюз, поужинаешь.

Был он уже слегка пьян — и, верно, поэтому даже не попытался меня обнять. Что мне в Колине нравится, так это умение себя обуздать. Хотя, конечно, при его ремесле иначе нельзя.

Я посвистела Серому, но пес не появился. Пришлось звать. Извини, хозяйка, пришел ответ. С картинкой… мда. Ну что ж, зато от Серого щенки хороши. Броке, хозяин пегой сучонки, небось только рад, что нас с Серым нынче в деревню принесло.

На запах колбасок за мной увязалась кузнецова шавка, рыжая, склочная и блудливая.

— Отвали, — буркнула я, — самой мало.

Жадина, ответила рыжая. Но отстала — правда, обрехав напоследок.

Я шла домой — сначала лугом, затем лесом, по натоптанной тропе, знакомой настолько, что с закрытыми глазами пробежать можно. Помахивала приятно увесистой корзинкой и знать не знала, что этот вечер — последний в спокойной жизни и нашей деревни, и замка его милости барона Лотара, что властвует над окрестными землями, и моей собственной.

Наш с бабушкой дом стоит в лесу, и это не какая-нибудь покосившаяся избенка, в каких обитают ушедшие подальше от людей ворожейки. Он большой — по правде сказать, слишком большой для двоих, но у нас частенько задерживаются больные, и хорошо, что есть куда их пристроить. Вообще-то, это бывший охотничий домик его милости. Когда бабушка пришла в эти края, ее милость баронесса Иозельма — так уж совпало! — рожала первенца. И если б не бабушкино лекарское умение, и баронесса бы родами померла, и сыночек баронский навряд ли выжил бы. Вот ее милость и пожелала, чтоб умелая лекарка всегда была под рукой и ни в чем не нуждалась. А в замке жить бабушка отказалась наотрез — да оно понятно, пока войны нет, нечего лекарке в замке делать. Ни трав нужных вовремя собрать, ни огород развести. И барон поселил нас в пустующем лесном домике: сам-то он, с тех пор как умерла первая жена, не любит здесь бывать. Люди говорят, прежней баронессе нравился этот дом…

С тех пор бабушка еще два раза принимала роды у баронессы Иозельмы. Правда, младшенький не выжил, он слабенький родился, раньше времени — слуги в замке шептались, это потому, что Иозельме явился призрак первой бароновой жены, чуть не до смерти напугал. Может, и вправду было что-то, а может, просто совпало: едва оправившись, баронесса переехала жить в столицу. Не то при дворе должность купила, не то у родни пристроилась — слухи всякие ходят. Но обоих деток — и первенца, Анегарда, и дочку, Иоланту, — оставила в замке, при отце. Девочку я видела почти каждый раз, попадая в замок; барон ее любил, холил и наряжал, и она казалась мне похожей на беспечную яркую бабочку. Бойкая, любопытная и беспечная. Ланька, Ланушка, любимица отца, брата, замковой обслуги, даже собак и коней. Маленькая белокурая богиня, цветочный дух.

А сыночек вырос бугай бугаем, половину девок у нас на деревне перепортил — правда, ни одной без согласия. Красив, зараза. Высокий, плечи — куда там нашим парням, разве у кузнецова Рольфа малость пошире будут. Темные волосы летом выгорают и отливают на солнце рыжиной, крупные губы и твердый подбородок у кого другого смотрелись бы грубо, но Анегарда ничуть не портят. Глаза… а вот в глаза молодому барону я не заглядывала. Но кто из девчат вблизи видел, говорят — в цвет неба зимой, когда снежные тучи стоят низко-низко. Да, красив наш молодой барон. Увидишь — аж сердце екает, и на душе делается тепло-тепло. Но мне такие ухажеры ни к чему, и бабушка тоже так считает. Да и младше он меня, почти на два года младше.

Чтобы вернее выкинуть Анегарда из головы, я перебираю в памяти вечерние дела. Сначала те, что обычно делает бабушка: лекарские. Хорошо, больных у нас нет сейчас, летом самая частая хворь — натруженная спина, с таким недугом по знахаркам не ходят. Разве пришлют кого едкой растирки попросить. Но надо просмотреть ту часть огорода, где высажены целебные травы, оборвать цветки ноготков и фиалки, разложить сушиться на чердаке. Поворошить вчерашний урожай, а позавчерашний, высохший, ссыпать по мешочкам. Осенью это добро только успевай раздавать, детворе да старухам от кашля и простуд. Потом — работу, что всегда на мне: накормить кур, собрать яйца, загнать и подоить козу Злыдню, приготовить ужин — хотя ужин, спасибо Колину, у меня нынче есть.

Вечер проходит в точности так, как я надумала по дороге: сначала травки, потом куры да коза. Злыдня, как всегда, громко возмущается: не любит она ночевать в сарае. Я, зная такое дело, частенько оставляю ее под навесом в загоне, но сегодня поблажек не будет.

— И не на меня ругайся, — ворчу я, закидывая в кормушку ивовых веток и наливая в поилку свежей воды. — Все вопросы к Серому. А то он, понимаешь, по блудодейкам, а я виновата, что хозяйство охранять некому.

Злыдня выдает совсем уж неприличную тираду.

— Да уж, милая, — я чешу свою любимицу за ухом, — многие девчонки говорят, что все мужики — козлы, но от тебя не ожидала.

Злыдня тычется носом мне в ладонь и трусит к кормушке, а я подхватываю подойник и иду в дом. Процеживаю молоко — сегодня никто не помешает мне выпить, сколько захочу, хоть все. Обожаю парное, что коровье, что козье, но козье — больше. А уж со свежим хлебом…

Неторопливый ужин в одиночестве, когда переделаны все дела, но спать еще рано, — самое время для раздумий ни о чем и глупых мечтаний. Мои мысли снова возвращаются к Анегарду. Молодой барон любит охотиться, но ни разу не упрекнул отца, что такой удобный для отдыха домик заняла пришлая лекарка с внучкой. Если б упрекнул, я бы знала: у замковой прислуги чуткие уши и длинные языки.

И вообще он охотится в другой части леса, к северу от замка. Там глуше, деревенские туда не ходят. Только мы с бабушкой — летом за грушанкой да по осени за копытнем.

Может, нам и лучше бы жилось в деревне, поближе к людям. Но я люблю наш дом, он родной для меня, другого не надо. Мы пришли в эти края, спасаясь от лихорадки, охватившей наши родные места. Наверное, страшная была болезнь, раз даже маму бабушка не смогла выходить. Мне едва исполнился год, когда мама умерла, я совсем не помню ее. Бабушка говорит, мы шли долго, всю весну и все лето, и пришли к замку Лотаров как раз в середине осени. Бабушка боялась, что не найдет пристанища на зиму, но нам повезло. Анегард вовремя вздумал родиться!

Иногда мне кажется, что мамина душа живет с нами в этом доме. Наверное, поэтому я не боюсь оставаться здесь одной. Никогда не боялась. Будто сам дом хранит меня, когда бабушке приходится ночевать в деревне или в замке.

Я еще немного посидела просто так, глядя в окно. На темнеющее небо над поляной, на облака, раскрашенные закатом в розовые, алые и золотые полосы — совсем как праздничная юбка задаваки Хенны, старостиной дочки! На старую яблоню у колодца — яблок она дает немного, но какие же они сладкие! На выбегающую из леса тропинку.

И пошла спать.

Разбудил меня ужас. Панический, необъяснимый, темный. Смертный — да, вот только теперь я поняла, что такое "смертный ужас". На себе прочувствовала. Когда словно отнимается все — ни бежать, ни защищаться, ни даже закричать, а только смотреть молча, как подходит к тебе смерть — ближе, близко, вплотную… с закрытыми глазами смотреть, потому что смерть только так и увидишь… или нет? Не проверить, веки поднять сил нет…

Мама… Мамочка!!!

Спасите!!!

Я дернулась и окончательно проснулась. Глаза открылись сами, без малейшего труда. Сердце колотилось как сумасшедшее, липкий пот пропитал ночную рубаху насквозь. Но…

Но я жива, в комнате никого, и привычная ночная тишина… ой, нет! Совсем не привычная! Слишком тихая!

И паника никуда не делась — просто теперь, проснувшись, я поняла, что не моя она была. Вернее, не совсем моя: уж вряд ли наши куры, и затаившийся на чердаке курятника приблудный хорек, и Злыдня стали бы в испуге звать мамочку! А страх — их, звериный, нерассуждающий… и, между прочим, не проходит!

Да успокойтесь вы все! Что вообще случилось?

Ответом на мысленный вопрос стал новый взрыв ужаса.

Помянув нехорошим словом Звериную матерь и детей её, я откинула одеяло, встала и пошлепала к окну. И, не дойдя шагов трех, застыла, словно замороженная. Люди добрые, Матерь звериная, что это?!

По залитой лунным светом поляне от края до края змеилась полоса тени. Извивалась, дергалась… текла темной рекой, брызгала размытыми черными пятнами на лунные берега. Тень. Просто тень.

Я посмотрела на небо. Луны не было видно, зато угадывалась — черная на темном — широкая летящая полоса, как будто поразившая меня тень отразилась в небе.

— Облако, — сказала я себе. И, разумеется, не поверила. Ну не совсем же ты дура, Сьюз? Какое ж это облако? Это кто-то живой там летит, живой и очень опасный.

Смертельно опасный.

Я осторожно отступила назад — но так, чтобы не терять непонятных летунов из вида. Показалось, или черная полоса впрямь стала уже? Нет, точно. Вот открылся краешек луны, проглянуло серебристое облако… я отчетливо видела край черноты, стремительно летящей над нашим лесом; еще несколько мгновений — и небо очистилось. Полная луна, серебро редких облаков, звезды… залитая лунным светом поляна, пустая тропинка… все как всегда, вот только страх никуда не делся.

Что это было? Что???

Смерть, ответило мне звериное нерассуждающее чутье.

Смерть, от которой нет защиты.

— Ладно, — буркнула я, — у вас, может, и нет, а у людей, глядишь, найдется. Схожу завтра в деревню.

А можно и в замок, мелькнула шальная мысль. Деревенские мужики правду с выдумками путать горазды, а капитан Гарник, начальник бароновой стражи, очень даже может знать, что за твари летают по ночам, окутанные мраком.

Но сначала надо дождаться утра. Я подкралась к окну, еще раз, внимательно, оглядела небо и поляну. Закрыла окно тяжелым ставнем — обычно он все лето стоит у стены комнаты, в дело идет, только когда ливень хлещет. И ощутила, как отползает страх, отдаляется, становится лишь тенью на самой границе сознания. И — тенью, комком тьмы — остается там на страже, готовый воспрянуть в единый миг от малейшей тревоги.

Я так и не смогла заснуть.

Стадо сегодня не паслось, гуси не щипали траву на берегу ручья, ребятишки не бежали в лес по ягоды. От деревни шли темные волны уже знакомого мне звериного ужаса. Я покачала головой: трудно будет успокоить тут всех, я с одной-то Злыдней еле справилась. Трудно, а надо. Но это после; сначала узнаю, что здесь было.

Собаки молча жались по щелям. Поджав хвост, ко мне метнулся Серый, проскулил коротко.

— Что, — спросила я, — тоже перетрусил? Гуляка ты блудливый, где ночью был? Почему дом не охранял?

Пес виновато прижал уши.

Народ собрался у дома старосты — что само по себе показывало степень испуга, обычно новости обсуждают у Колина в трактире, под темное пиво и светлый эль. Мужики стояли хмурые и нетрезвые — для храбрости, что ль, хлебнуть успели? Завывали бабы — понятно, у коров да коз молоко пропало, да и куры хорошо если от страха не перемерли, а всего-то нестись перестали. Детей, похоже, позапирали: в толпу затесалось лишь несколько мальчишек постарше.

Меня заметили.

— Сьюз пришла! — крикнула белобрысая Лиз, главная деревенская сплетница. Глаза у нее на затылке, что ли?!

— Давай сюда ее, — зычно скомандовал староста. — Сьюз, к нам иди!

Люди неохотно расступились, давая дорогу.

На высоком крыльце лучшего в деревне дома, кроме старосты и кузнеца, обнаружились Рольф, Колин, бабка Грета — заводила и предводительница деревенских женщин — и моя бабуля.

— Рассказывай, — с ходу велел староста.

Я передернулась, вспомнив черную полосу на ночном небе. "Смерть, от которой нет защиты"…

Спросила:

— Люди все живы? Оно у вас не охотилось?

— Мимо пролетело, — ответил староста. — Только вот что это за напасть такая? А, Сьюз?

— Не знаю, — вздохнула я. — Зверье говорит: смерть, от которой не защититься. Так перепугались, я чуть сама не сбрендила.

Я рассказывала о том, что было со мной ночью, и что я видела, и как потом долго успокаивала Злыдню и подманивала хорька на сдохшую от страха Пеструшку — расспросить. Я рассказывала, и лица людей, без того хмурые, мрачнели все больше.

Бабка Грета задумчиво пожевала губами:

— Никогда о такой напасти не слыхала. А ты, Магдалена?

— В наших краях такого не водилось, — покачала головой бабушка.

— Покажи-ка еще, — попросил меня староста, — откуда и куда эта дрянь летела?

Я прикинула, как стоит относительно деревни наш дом, куда смотрит мое окно. Повела рукой, обозначая направление:

— Вот так примерно.

Рольф прищурился, повел глазами вдоль воображаемой линии. Сказал непонятно напряженным голосом:

— Так ведь это значит — к замку?

— И верно, — ахнула бабушка.

Кузнец почесал в затылке, прогудел:

— Узнать бы надо, как там дела.

— И рассказать его милости, что у нас было, — кивнул староста. — Заседлывай-ка ты, Рольф, Огонька, да скачи.

Кузнецов Огонек был не то чтобы лучшим в деревне конем — а единственным пригодным для гонца. Остальные, привыкшие тянуть плуг да телегу, аллюров быстрее шага не признавали, как ни погоняй. Обычно, правда, с вестями отправляли Тони, кузнецова младшего — но после такой ночки слать через лес ребенка? Так что Рольфу и в голову не пришло спросить "Почему я?" или еще как заспорить, хотя и довольным он не выглядел. Молча кивнул, развернулся и двинул сквозь толпу — перед ним расступались почти испуганно, а кое-кто творил вслед охранительные знаки.

— Рольф, погоди, — окликнула я. Бросила старосте: — Посмотрю Огонька, как он.

Кузнец глянул благодарно, бабушкин взгляд стал неприятно острым.

— Давай, дочка, — кивнул староста. — По дворам-то сможешь потом пройти?

— Постараюсь, — я не стала объяснять, что сил может не хватить: староста наш умный мужик, небось уже и сам все понял. Побежала за Рольфом. Остальные подождут, но гонца конь подвести не должен.

Огонек не пуглив, скорей наоборот. Да что говорить, зараза он злобная — из тех, что только хозяина и признают. На что я зверья не боюсь, и то к нему без Рольфа или Тони подойти не рискну. Но после этой ночи и он как пришибленный. Уши нервно прядают, и даже морковку от Рольфа не взял.

— Куда вот его? — мрачно спросил Рольф. — А, Сьюз?

— Ничего, — я погладила длинную черную гриву, положила ладони на рыжую шерсть. Ощутила, как мелко подрагивает сильная шея. Огонек пах страхом. — Хороший, — прошептала я. — Хороший наш, храбрый. Сильный. Самый лучший.

Настроиться на разговор оказалось непривычно тяжело — похоже, ночной ужас и меня ударил сильно: мне не хотелось, очень не хотелось даже отголоски его слышать. Я закрыла глаза, прижалась к Огоньку лицом. Резким до боли усилием выпихнула себя туда, где можно обходиться без слов. Где Звериная матерь слышит всех и говорит со всеми.

Успокойся, Огонек. Они улетели. Уже день, а они ведь ночные, верно? Ты ведь знаешь это, скажи?

Ночные. Страшные. Вернутся.

Огонек, хороший наш, успокойся. Сейчас день. До ночи еще долго, далеко. Съешь морковку. Пожалуйста. Гляди, как твой хозяин волнуется за тебя.

Коняка фыркнул и захрустел морковкой. Рольф шумно выдохнул. Я покачала головой, шепнула:

— Помогай, Рольф. Он так испуган, что я сама не справлюсь.

Я гладила длинную гриву, похлопывала Огонька по шее — и все время посылала одну и ту же мысль, тихо, но настойчиво: успокойся. Успокойся, все хорошо. Все спокойно. Вот твой хозяин, твой вожак. Видишь, он спокоен? С ним безопасно. Рольф так не умел — да никто в деревне не умел! — он просто гладил коня по морде, шептал что-то ласковое… был рядом, и этого уже хватало.

Наконец Огонек ткнулся мягкими губами Рольфу в лицо: так, я знала, он всегда предлагал прогуляться.

— Сьюз, ты чудо! — выдохнул Рольф.

— Сама вся взмокла, — буркнула я. — И то без тебя не вышло бы. Не знаю, что за мерзость летала, но хорошо бы оно не возвращалось больше! Удачи, Рольф. Смотри там, в лесу…

— Не бойся, — усмехнулся парень, — не пропадем. Ты молодец, хорошо его успокоила. Гляди, сам под седло просится!

Рольф седлал своего любимца, а я все не могла понять, что встревожило меня в его словах. Поймала, когда Огонек, отмахнувшись ушами от назойливой мухи, вслед за хозяином вышел из конюшни. Рольф сел в седло, повторил:

— Не бойся, Сьюз, доберемся.

— Погоди!

— Чего ты? — Рольф глядел удивленно, наверное, мой голос был слишком уж не похож на обычный.

— Послушай меня, Рольф, и запомни. Тебе может пригодиться. Никогда не говори "не".

— Не понял?

— Если придется успокаивать Огонька, не вздумай говорить "не бойся", "не пропадем"… нельзя так. Говори «успокойся», "все хорошо", "ты храбрый" — без «не», понял? Это важно.

— Понял, — Рольф ответил серьезно, без улыбки. — Спасибо, Сьюз.

Всадник на рыжем коне выехал за околицу.

— Удачи, — прошептала я вслед.

Сейчас он проедет через луг, а дальше почти до самого баронского замка — лесом. Пешком идти день; Рольф будет в замке к обеду. Если разговоры затянутся, лучше ему остаться там на ночь…

Успокаивать каждую корову и каждую лошадь так, как Огонька — меня бы попросту не хватило. Поэтому для начала я прошла по деревне, рассылая вокруг легкое "все спокойно" — никому и всем сразу. Панику прекратить, и то хлеб. Потом вернулась к дому старосты — люди все шумели там, рядясь, кому и как сторожить ночью. Пробралась к бабушке, спросила:

— Ты-то как, бабуль?

— Что мне сделается, — отмахнулась бабушка. — Я и зверья не слышу, и сама не пугливая. А вот ты силы подсадила, а, Сьюз?

— Есть хочу, — призналась я. — И выпить бы чего укрепляющего — сделаешь? С Огоньком едва не надорвалась, а по коровам пройти надо, как люди без молока…

Колин крякнул, ухватил меня за локоть:

— Пойдем, Сьюз, накормлю. Прости дурня, сам бы догадаться мог! А ты, бабка Магдалена, отвар ей делай, какой надо, да тоже ко мне подходи.

Та-ак, похоже, с Колина я и начну.

Под вечер я валилась с ног — но по хлевам и конюшням все было спокойно. И Колин, и староста, и кузнец, и вчерашняя роженица Гвенда звали оставаться ночевать, но мы с бабушкой пошли домой. У нас там тоже хозяйство не бросишь.

Рольф не вернулся. Броке, отряженный старостой нас проводить, всю дорогу не то нас, не то себя убеждал, что парня задержали расспросами и он не рискнул возвращаться на ночь глядя. Хорошо бы так, думала я. Чем ниже опускалось солнце, тем тревожней становилось на душе.

Этим вечером даже Злыдня не возражала против сарая.

Приблудившийся вчера хорек не ушел: устроился на чердаке над Злыдневым обиталищем, в остатках прошлогоднего сена. Обиходив козу, я попыталась с ним поговорить, но зверек еще не отошел от вчерашнего ужаса и только просил не гнать. Живи уж, вздохнула я, только с курами осторожней. Мышей лови, их у нас в избытке.

Ночь прошла спокойно — не считая того, что вряд ли кто-то в деревне спал. Мы с бабушкой закрыли окна ставнями и сидели на кухне. Сначала перебирали травки, потом, наскучив работой, пили земляничный чай и болтали.

— Пролетели мимо, напугали, — посмеивалась бабуля, — экая важность! Вот я слыхала, в одной деревне упыри попросту постучали в двери, да и вошли, когда им открыли. Сразу во все три дома. Вечером была деревня человечья, к утру стала упырячья.

— И что? — я вцепилась в кружку, будто не кружка это вовсе, а защитный амулет какой. По спине пробежали мурашки.

— Так и живут, а что делать? Поля под пастбища перевели, коров на кровь разводят, а так — все то же. И богам по-прежнему молятся, и налоги платят…

— Да не может быть! — ахнула я.

Бабуля не торопясь отхлебнула чаю, ответила:

— Да почему ж не может? Сама подумай, девонька, — всю жизнь свою они людьми прожили, с родными по-родственному, с соседями по-соседски, богов и законы уважали, трудились как положено и отдыхали как заведено… Ну поменялись у них вкусы, ели мясо жареное, стали сырым глотать — и что? Все равно как ты сегодня черную юбку надела, а завтра зеленую — сама-то ты в новой юбке прежняя!

Представила я, как рву на куски сырое мясо, как течет по губам теплая кровь, и чаем поперхнулась. Бабушка покачала головой, спросила печально:

— Разве это главное, девонька? Как матери детей любили, так и будут любить, как отцы семьи кормили, так и будут кормить. Кто человеком был, тот в любом обличье человеком останется.

Я покосилась на окно, на дверь. Представилось — вот так войдет гость незнаемый, а к утру будешь сырое мясо зубами рвать… а отказать путнику в ночлеге — Великого отца прогневить, ведь и сам он, сказывают, ходит иной раз по дорогам в смертном облике.

— Человек, — повторила бабушка, — не то, что он ест, а то, кто он есть. А нечисть — тот, у кого душа нечиста, кем бы ни был он. Жаль, не все это понимают…

Совсем неуютно мне сделалось. Чуяла, самым глубинным, нутряным чутьем чуяла — права моя бабуля. Но как же страшно от такой правды! Упыря или, предположим, оборотня можно хоть на вид различить, а в душу к человеку как заглянешь?

Бабушка усмехнулась вдруг, спросила:

— А знаешь, что в этой истории самое забавное?

Люди добрые, Звериная матерь, там еще и забавное было?!

— Самое забавное, — сообщила бабуля, — как об этой истории вообще узнали.

— И как?..

— В ту ночь там менестрель ночевал прохожий. Он и рассказал, как дальше пошел…

— Менестрель?! — Что-то я уже совсем ничего не понимаю! — А разве его… он…?

— Думаешь, если менестреля в упыря перекинуть, он песни петь да байки травить бросит? — бабуля покачала головой. — Да ни в жизнь! Тот еще и смеялся: вот, мол, обычно с меня за ночлег истории просят, а там — сами историю подарили.

Хорошо все же, подумала я, что у нас деревня большая. Десять дворов — не три, тишком не взять. Правда, мы с бабулей на отшибе…

— А еще в наших краях рассказывали, как лесникова дочка, умница и красавица, влюбилась однажды в оборотня… — начала новую байку бабуля.

Так мы и проболтали всю ночь. То есть болтала бабушка. Вспоминала услышанный где-то когда-то треп о "ночном ужасе" — упырях, оборотнях, разбойниках, всякой прочей нечисти, нежити и несмерти, — и тут же, пересказав во всех леденящих душу подробностях, доказывала, что этакая чушь не может быть правдой. А то, что походило на правду, оказывалось после ее рассуждений совсем не так страшно, как чудилось прежде. Я сначала вздрагивала, а потом начала смеяться, и бабушка, затаив улыбку в уголках губ, довольно кивала.

После бессонной ночи я мало на что способна, и бабушка это знает. Так что с рассветом она загнала меня спать.

— Ты ж только разбуди, если что, — пробормотала я.

— Разбужу, разбужу, — ворчливо откликнулась бабушка. — Как «что», так и сразу…

Она говорила что-то еще, но я не слышала: стоило голове прикоснуться к подушке, и мир тут же исчез.

Подняли меня лай Серого, голоса, шаги за стенкой. Я аж подскочила — тревога никуда не ушла, а мутное чувство близкой беды стало и вовсе невыносимым. Выскочила в кухню. Там за столом сидели Рольф и капитан Гарник, начальник бароновой стражи, и бабушка хлопотала, собирая им обед.

У меня ослабли колени, пришлось прислониться к косяку.

— Рольф, — сказала я, — как хорошо, что ты вернулся. Я боялась. Здравствуйте, господин капитан.

— Сьюз, — Рольф шагнул ко мне, помялся несколько мгновений — и обнял.

Я пискнула: силушки в кузнецовом сыне — подковы гнуть, а не девчонок обнимать! Да и дышать, уткнувшись носом в широкую грудь, все-таки затруднительно.

— Сьюз, ты ж… Кабы не ты, точно мы пропали бы! — Рольф осторожно разжал руки, отступил на шаг. — За Ореховым ручьем как нашло на Огонька — насилу удержал. Все говорил, говорил — как ты учила. А он, пока голос мой слышит, держится, а замолчу — дрожит, храпит, аж меня жуть накрывает. Пока до замка добрались, весь в мыле был… Там уж его милости спасибо, успокоил. С меня уже и толку не было, самого, стыдно сказать, бражкой отпаивали. Уж не знаю, что за тварь там засела… — не договорив, кузнецов сын отер лоб и плюхнулся на лавку. Дерево жалобно скрипнуло, а я подумала: не знаю, как Огонек, а Рольфа пришибло крепко, раз до сих пор трясется. Первый парень на деревне! Чего ж тогда от остальных ждать? Мокрых штанов?

— И тебе поздорову, Сьюз, — дождавшись, пока замолчит Рольф, степенно ответил Гарник. — Садись с нами, Магдалена говорит, ты не завтракала еще.

На столе ждали горячая каша со шкварками, крынка молока, полкраюхи хлеба. Я села напротив мужчин, объяснила:

— Сморило поутру. Ночью забоялись ложиться…

— Ясное дело, — кивнул Гарник. — Ты ешь, а потом расскажешь толком, что тут у вас творилось.

Рольфу не верит, что ли, зло подумала я. И только потом поняла: ему нужно, что чувствовала я. Что смогла узнать… а ведь ничего толком и не узнала.

Каша с трудом лезла в горло. Вдруг вспомнилось: снился мне мертвый Рольф, белый, как первый снег поутру, и Анегард, отмахивающийся обломком меча от размытой черной тени. Я не выдержала, спросила:

— А что, в замке тоже?..

— Летали, — Гарник дернул плечом, словно сбрасывая чужую руку. — Коней насилу успокоили, свора охотничья до сих пор с поджатыми хвостами. И не понять, то ли стрелы их не берут, то ли высоко просто… Покружили — и в лес. Облаву устроить бы, да без собак что за облава?

— Загонщиков, — буркнул Рольф. — Я бы пошел.

Капитан не одернул деревенского парня за дерзость. Ответил спокойно:

— То ты. Не все такие храбрые, а силой на такое дело не погонишь. Что в деревне-то у вас, многие захотят?

Из парней, пожалуй, наберется с десяток охотников, подумала я. Рольф тоже, видно, начал перебирать имена да загибать пальцы, но Гарник покачал головой, сказал:

— Подождем. Его милость в Оверте послал, за мэтром Куржем. Пусть поглядит сначала по-своему, по-магически.

Бабушка водрузила на стол кувшин с холодным квасом. Пожевала губами, сомневаясь, стоит ли влезать в разговор. Проворчала:

— Курж вам наглядит! И наглядит, и наговорит, и наобещает, лишь бы себя показать покрасивше да содрать побольше. Уж если кого звать, так Энниса, парень вроде и зеленый, а дельный, да и работает первым делом по нечисти. А Курж ваш за все подряд хватается, лишь бы денежку мимо себя не пропустить, а толком одно и умеет — пыль в глаза пускать!

— Нам с приказами не спорить, — примирительно ответил Гарник. Влил в себя кружку кваса, вытер усы, крякнул довольно: — Благодарствуй, Магдалена, за угощеньице. Рассказывай, Сьюз.

Я повторила капитану все, что уже рассказывала старосте, а потом бабушке. Гарник слушал молча, серьезно. Иногда кивал, иногда в задумчивости теребил ус. Переспросил, когда я замолчала:

— Значит, "смерть, от которой не защититься"?

Я кивнула. По спине пробежал холодок. Капитан положил ладони мне на плечи, заглянул в глаза:

— Не робей, малышка. Я знаю, чужой страх похуже своего будет, да ты ведь у нас не из трусих, верно?

— Знать бы, что это, — призналась я, — не так бы страшно было.

— Оно верно, — кивнул Гарник. — Неведомый враг всего хуже. Ничего, Сьюз, узнаем. А тебе спасибо — кабы не ты, Рольфу бы до нас не добраться, и знать бы не знали, что и у вас неладно. Его милость по другим деревням поутру дозоры отправил, да в Оверте гонца. Разберемся, что за дрянь такая летает, честным людям спать не дает.

От слов капитана страх и впрямь отступил. Наверное, хороший командир так и должен, подумала я: вроде почти ничего и не сказал, а в победе сомнений нет. Не зря все-таки Гарника по всем баронским землям уважают.

Между тем капитан поднялся, хлопнул Рольфа по плечу.

— Ну что, парень, отдохнули, поговорили, теперь пора. Мне еще деревенских расспрашивать. Может, там и заночую.

— Можешь там, — бабушка чуть заметно улыбнулась, — можешь здесь. Шумные они, деревенские.

Капитан уважительно поклонился бабушке, подмигнул мне и, больше не медля, вышел. Рольф поспешил следом.

На мэтра Куржа, мага и главного знахаря славного города Оверте, бабушка держала зуб с тех давних пор, как мы только-только пришли в эти края. Бабуля всего-то остановилась в Оверте на денек, отдохнуть и осмотреться. Она не собиралась там работать, но все же заглянула, как водится, в лекарскую гильдию. А вечером пришлую лекарку нашел Курж — он как раз в тот год стал старшим городским магом, — и потребовал платить гильдейский сбор или выметаться из города вон. Еще объяснил — знахарство, мол, та же магия, только недоделанная, и все вы, лекаришки да знахарки, примерно как наши подмастерья, только можете куда как меньше.

Эту линию Курж, видно, обдумал тщательно и твердо ее держался. Полугода не прошло с того случая, как к должности старшего городского мага он прибавил еще одну — главного знахаря, прибрав к рукам лекарскую гильдию, а заодно и городских коновалов со всеми их доходами.

Но бабуля по городам сроду не жила и в гильдиях никогда не состояла. И ей совсем не было интересно, правда ли знахари, лекари да коновалы должны подчиняться магу и есть ли в том справедливость. Она попросту плюнула мэтру Куржу под ноги — и ушла. Переночевала в трактире за городской стеной, а под вечер следующего дня постучалась в ворота замка его милости барона Лотара — как раз вовремя, чтобы спасти его жену и первенца и заслужить благодарность человека познатней и поважней какого-то там возомнившего о себе городского мага. Против покровительства барона и баронессы Лотарских Курж только и мог, что зубами скрипеть и выдавливать кислую улыбочку. Впрочем, у городских знахарей бабуля хлеб не отбирала, ей хватало работы в замке и по окрестным деревням, так что Курж оставался единственным недовольным.

Господин старший городской маг изволил явиться самолично, уже на третий день после переполошившей народ ночи — из чего следовало, что заплатил ему наш барон ой как немало.

Я выглянула на голос Гарника.

— Эгей, Сьюз, — кричал под окном капитан, — выходи, до деревни довезу!

— Зачем это мне в деревню? — отозвалась я.

— Приказ его милости! Почтенный мэтр Курж накладывает защиту на всех жителей баронства!

Почтенный мэтр, подбоченясь в нарядном седле, изображал из себя особу рангом не ниже королевской. Даже с тропы не свернул. Я оглянулась на бабушку.

— Ступай, — махнула она рукой, — хоть новости узнаешь. Спасибо, меня, старую, по такой ерунде не дергают.

Гарник, видно, знает, что ты ему ответишь, подумала я. "Курж вам назащищает!" Чмокнула бабулю в щеку, наказала Серому охранять дом и вышла на крыльцо. Капитан подмигнул:

— Поехали, дочка?

Подхватил меня под мышки, поднял в седло — я и айкнуть не успела. Тронул коня, шепнул на ухо:

— Ох и права бабуля твоя! Какая от него защита, когда сам осиновым листом трясется! Всю дорогу от каждого шороха вздрагивал.

Вороной капитана поравнялся с гнедым Куржа, мэтр тронул поводья, пристроился стремя в стремя, благо тропа позволяла.

— Здравствуйте, почтенный мэтр, — проворковала я. — Какое счастье для нас, что сам господин старший городской маг почтил наше захолустье своим высоким присутствием! Уж теперь точно бояться нечего!

Гарник подавил смешок. "Господин старший городской маг" кивнул, поджав толстые губы. Я беззастенчиво пялилась на гостя, для порядку подпустив на лицо глупого восторга. Мэтр Курж — мужчина видный, дородный. Одет богато: черный бархатный камзол, кружевной воротник рубахи, цепь серебряная с алой подвеской-амулетом. И конь хозяину под стать — сытый, лоснящийся, с широкой грудью и мощными ногами. Но я-то вижу: конь испуган, а хозяин и вовсе в панике. Может, в Оверте его и впрямь почитают за мастера, только я бабушке больше верю. И разве стал бы мастер-маг так трястись?

— Да, — подыграл мне Гарник, — видела б ты, как господин маг ворожил в замке его милости! Все стены обошел, а потом еще и на башню поднялся, на самую верхнюю смотровую площадку! Потрудился на славу! Небось на добрых полдня пути вокруг теперь чар защитных хватит. Хватит ведь, а, мэтр Курж?

— Сие, — важно ответствовал мэтр, — зависит от многих факторов, зачастую трудно поддающихся точному математическому расчету. Разумеется, я учел положение небесных светил, силу и направление ветра, природный рельеф и магический фон местности. — Мудреные магические слова Курж выделял особенно значимыми интонациями, поглядывая на нас искоса: впечатлились ли должным образом? — Однако учесть такие нюансы, как точное число хищников в окрестных лесах, уже не представляется возможным. Кроме того, эффективность защитных чар для каждого индивидуума зависит от его персонального гороскопа, и тут уж я, увы, почти бессилен…

— Поняла? — Гарник усмехнулся в усы.

А то, подумала я: будет все хорошо — господину магу спасибо, а ежели что случится — гороскоп виноват! Я подняла взгляд к небу:

— Господин маг истинно великий мудрец…

— Ото ж, — веско уронил капитан.

Курж приосанился. Люди добрые, Звериная матерь, да он наш с Гарником разговор за чистое восхваление принял! Даже не понял, что я всего-то его обычное витийство передразнила! Ай да господин маг!

Тропа вынырнула на луг; отсюда уже видна была деревня, спокойная и безмятежная. Вот только за стадом следил нынче не старик Берни с внучком, а трое крепких мужиков с увесистыми посохами, и у ручья не паслись гуси, не носилась, визжа и брызгаясь, мелкота, не полоскали стирку девчата.

— Эгей! — заорал Гарник, да так, что у меня аж в ушах зазвенело. — Эгей, мужики, давай живо в деревню! Маг приехал, ворожить будет!

Защелкали бичи; коровы, протяжно мыча, потянулись к тропе. Курж, чуть заметно поморщившись, поторопил коня: как видно, городскому магу совсем не улыбалось въехать в деревню предводителем буренок, чернушек и звездочек.

Капитан отвез высокого гостя прямиком к старосте, велел:

— Пусть люди соберутся, все. Детей непременно.

— А я пока что восстановлю силы, — мэтр Курж с намеком поглядел на старосту.

Тот понял — староста наш мужик умный. Кликнул женку:

— Накорми дорогого гостя, живо!

Отправил мальчишек собирать народ, — Гарник тем временем ссадил меня с коня; подошел, спросил:

— Никак господин маг ворожить будут?

— Будут, — подтвердил капитан. — Еще как будут — мало не покажется.

— Дыкть… а платить-то?..

— Его милость платит.

— А-а, ну тады… тады конечно, дай боги здоровья его милости…

Люди подтягивались к дому старосты, спрашивали у подошедших раньше, что стряслось, поглядывали на Гарника и незнакомого гнедого под дорогим седлом. Староста нырнул в дом — не иначе, проверить, как жена гостя кормит, не слишком ли привечает.

— Господин капитан, — звонко крикнула белобрысая Лиз, — чего стряслось-то? Расскажите, будьте ласковы!

— Мага вам привез, — откликнулся Гарник. — Аж из Оверте! Вот поколдует сейчас хорошенько, и станешь ты, Лиззи, тихая и скромная, и будешь…

Договорить Гарнику не дали — грянул хохот.

— Все б вам шуточки шутить, — обиженно протянула Лиз, когда народ притих. — Я серьезно спросила…

Тут на крыльцо вышел почтенный мэтр, сытый и довольный.

— А я серьезно ответил, — немедля откликнулся Гарник. — Вот, люди добрые, поглядите и убедитесь — самолично мэтр Курж, старший маг и главный знахарь славного города Оверте, изволил приехать в вашу глухомань, дабы защитить вас от зла своим великим искусством! Все здесь?

— Дыкть вроде все, — окинув толпу взглядом опытного пастуха, сообщил староста.

Капитан кивнул мэтру Куржу:

— Прошу вас, господин маг.

Курж напыжился, кашлянул.

— Значит, так, люди добрые. У вас тут, мне сказали, паника внезапная приключилась. Пролетали, мол, какие-то твари, мраком окутанные, напугали скотину, а вы вослед за скотиной подхватились. Так что просмотрел я земли его милости барона Лотара магическим зрением с самой вершины его замка, дабы определить, где затаилось зло и что оно из себя представляет. И увидал я тьму вдоль, — маг обернулся к капитану, — как его там?

— Ореховый ручей, — подсказал Гарник.

— Да. Так что увидал я тьму, что угнездилась вдоль Орехового ручья, и связал ее заклятием, дабы сидела там тихо. Поскольку я маг, так сказать, мирный, и за истребление нечисти не берусь. Не в том моя специализация. Его милость господин барон сам будет решать, что делать дальше, пока же я накладываю защитную ворожбу на земли его и людей его. Но вы уясните, что защита сия на всех действует по-разному, кого-то сильней оградит, а кого и слабей. Так что проявите, люди добрые, благоразумие и осторожность, помните, что береженого и боги берегут, и на Ореховый ручей не ходите.

— Близко не подойдем! — заверил кто-то из баб.

— И детишкам накажите!

— А как же, — отозвались сразу несколько женских голосов.

— Вот и хорошо, — кивнул почтенный мэтр. — А теперь все стойте тихо, я ворожить начинаю.

Люди замерли; кое-кто, кажется, и дышать перестал. Еще бы: нам здесь всей ворожбы — бабушкины наговоры на травках, работу настоящего мага раз в жизни, может, и увидишь. Мэтр Курж раскинул руки — будто всех разом обнять захотел — и, прикрыв глаза, что-то забормотал себе под нос. Толстые губы шевелились все быстрей, лохматые брови нахмурились, на лбу прорезалась суровая складка. Пальцы начали подрагивать. Любому видно — выкладывается господин маг до самого донышка. Даже уведенные раньше времени с пастбища коровы перестали обиженно мычать по хлевам, и затихли в недоумении шавки-побрехушки.

Продолжалась Куржева ворожба ровнешенько до того мгновения, как люди наскучили ее созерцанием. Едва по собравшейся у старостиного дома толпе прошел первый шорох — кто с ноги на ногу переступил, кто шумно выдохнул, кто шепнул словечко соседу, — Курж приподнялся на цыпочки и, натужась, свел ладони. Медленно, будто мешало что-то. И, едва кончики его пальцев соприкоснулись, открыл глаза. Достал из кармана большой клетчатый платок, отер лоб. Сказал благодушно:

— Так что вот, люди добрые, навел я на вас защиту от всех тварей ночных, во тьме рыскающих, ползающих и особливо летающих. Теперь же надобно землицу вашу защитить тако же, поля, пашни да огороды. Но это уж и без вас можно, так что ежели кого дела зовут, я более не удерживаю. А вы, почтенный, — повернулся к старосте, — подскажите, куда здесь у вас повыше забраться можно?

Разумеется, никто не ушел.

На крыше Куржу, похоже, не понравилось. Ясен пень — это вам не смотровая площадка на башне баронского замка. Чуть не так ступишь — и вниз кувырком. Маг поразмахивал руками на четыре стороны, то и дело хватаясь за трубу, и поспешно слез. Снова отер взопревший лоб, отряхнул бархатный камзол от приставшего воробьиного пуха и сообщил с чувством выполненного долга:

— Так что здесь управились.

— Значит, едем дальше, — Гарник взмыл в седло, поискал меня глазами: — Сьюз, до дому сама доберешься? Мы в другую сторону теперь, к мельнице и за пруды.

— Доберусь, — махнула я рукой, — а то проводит кто. Спасибо, господин капитан.

Сказать по правде, домой я не торопилась. Любопытно ведь послушать, что скажут наши деревенские о господине маге!

Несколько спокойных дней и ночей, и жизнь вошла в привычную колею. Как прежде, старик Берни с внучком гоняли пастись деревенское стадо, мелкая ребятня следила за гусями у ручья, а детвору постарше снова отпускали в лес за земляникой — правда, строго-настрого наказав не заходить далеко и держаться вместе.

Зато мои ночи превратились в один сплошной кошмар. Ужас лесных обитателей врывался в сны падающей с темного неба черной тенью, меркнущей луной, предсмертным стоном. Уж не знаю, чего стоила ворожба мэтра Куржа, но неведомое зло никуда не делось — и даже, кажется, набирало силу.

Как-то к нам прибежал мелкий Ронни. Выпалил, едва войдя:

— Баб Магда, вас мамка моя прийти просит! У малыша животик пучит, всю ночь орал!

— Как орал, — встрепенулась бабушка, — рассказывай?

— Ну, как, — растерялся Ронни, — громко!

— Гро-омко, — передразнила бабуля. — Ясен пень, раз орал, так уж не шепотом. Ладно, что с тебя спрашивать! Сядь покуда, сумку соберу, да и пойдем. Сьюз, налей мальчонке кваса, ишь, упыхался по жаре.

— Уже, — я поставила перед Ронни кружку, спросила: — Почему один пришел?

— Дорогу знаю, — презрительно отозвался мелкий. — Уффф… вкусный квас, у мамки хуже выходит. Сьюз, дай еще, а?

Я зачерпнула еще кваса.

— Держи. И слушай меня внимательно, Рон. Что ты дорогу знаешь аж до самого замка, никто и не сомневается. Только в лесу плохо, понял? Уж не знаю, чего там господин маг наворожил, а никуда эти твари не делись, запомни сам и другим передай. Лучше бы в лес вообще не соваться, но… — без лесу что деревенским, что нам с бабушкой никак, и я только вздохнула. — Хотя бы поодиночке не ходите. Сожрут.

— Я там скажу, — бабушка уже собрала сумку и слышала мои последние слова. — Ты, Сьюз, если я до захода не вернусь, не волнуйся — значит, у них на ночь осталась. Закрывайся тогда и спи. Я там тебе мяты заварила, от дурных снов нашептала, настоится к ночи, попей.

Я покосилась на мелкого, вздохнула:

— Что, снова кричала?

— И кричала, и стонала… опять не помнишь, что снилось?

Я покачала головой. Что-то я помнила. Заслонившую луну крылатую тень, прижавшую к земле тяжесть, рвущие горло зубы. Ничего ясного. Ничего такого, чтобы понять, что творится.

— Одна не иди, — я чмокнула бабушку в щеку. — Пусть проводит кто.

Бабуля насмешливо щелкнула меня по носу: мол, яйца курицу не учат. И ушла. А неясная тревога осталась.

Серый ткнулся мокрым носом в ладонь: тоже хотел в деревню.

— Беги, — сказала я. — Охраняй там нашу бабушку, понял?

Шершавый язык проехался по моей руке: понял, хозяйка! Серый вильнул хвостом и припустил вслед. Скоро догонит. Надеюсь, бабуля не будет очень уж сильно ругаться.

Я хлебнула кваску, поглядела на огород: давно прополки просит. Взяла берестяной туесок и пошла в лес — по землянику. До моей любимой поляны деревенские нынче не ходят; не пропадать же добру! Страха вблизи я не чуяла, лесное зверье спокойно паслось, охотилось, кормило и учило детенышей. Самый обычный летний денек, жаркий и томный. А Ореховый ручей от нас далеко.

Туесок наполнился быстро, хоть и собирала я — горсть туда, две в рот. Самые земляничные деньки… Завтра еще приду, решила я. Вволю наевшись сладкой лесной ягоды, я разомлела, на душе стало легко и безоблачно, как будто зло и впрямь ушло, а то и вовсе не приходило — а так, почудилось. Приснилось.

Я сделала шаг с поляны и остановилась. Та волна паники, что мчится сейчас по лесу, уж точно не чудится мне и не снится! Бежать? Или лучше переждать на месте? Вроде мимо идет… не пойму…

Я прижалась спиной к бугристому столетнему дубу, закрыла глаза. Прислушалась — и отлегло от сердца. Эта паника мне знакома. Так шугается зверье, когда по лесу скачут всадники с собаками. Ладно, подождем. И лучше здесь: у всадника в лесу не очень хороший обзор, нечего мельтешить да под копыта соваться.

Эй, Сьюз, спохватилась я через несколько мгновений, а почему собак не слышно?

По хребту побежал колючий холод. В голову полезли страшные сказки — про дикую охоту, волков-оборотней, злобных лесных духов. Тут же вспомнился и призрачный болотный пес — родовое проклятие какого-то барона, одного из тех, по землям которых мы проходили с бабушкой до того, как осесть здесь. Надо же, двух лет мне не было, а запомнила трактирные пересуды! Да в них, небось, правды на ломаный грош нет… Я зашептала молитву Звериной матери: охрани, Великая! Укрой от злобы лютой, хищной! Защити!

Могучий черный жеребец выметнулся, ломая ветви, из чащи. Одним взглядом я охватила огромные копыта, мощную грудь, крутую шею, зло прижатые уши… вороной всхрапнул, когда твердая рука хозяина осадила его, заставив, как вкопанного, застыть на месте. Охотник в зеленом камзоле, потертых замшевых штанах и порыжелых от конского пота сапогах небрежно спрыгнул наземь. Шагнул ко мне. Я невольно всхлипнула: облегчение накатило слишком уж резко, ослабило колени не хуже давешней паники.

Анегард.

Никаких лесных духов и призрачных псов, никаких волков-оборотней — всего лишь молодой барон. У седла — короткое охотничье копьецо, за спиной — легкий самострел, на поясе — длинный кинжал. За пояс заткнуты потертые замшевые перчатки. Темные волосы спутаны, на щеке едва подсохшая царапина. Вольно ж ему галопом по лесу скакать! Совсем шалый, коня бы хоть пожалел! И на то похоже, что один, без спутников. Верно, видать, его милость Эстегард ругает сына за горячность.

— Ты, — Анегард прищурился, оглядел меня так пристально, как, наверное, на войне вражьих лазутчиков оглядывают. Но тут лицо его прояснилось: — Я тебя видел в деревне. Ты лекаркина внучка, да? Как тебя… Сьюз?

Я молча кивнула.

— Почему по лесу одна ходишь? — спросил он. В точности, как я — мелкого Ронни. — Опасно сейчас одной. Да еще, — молодой барон чуть заметно улыбнулся, — такой красивой девице.

Так, вот только этого мне не хватало!

Черный с рыжими подпалинами пес шумно обнюхал мои ноги; подбежал второй, третий. Я прижала к груди туесок, коснулась чуть заметно их сознания: злобы нет, только щенячье любопытство.

— Господин, — вопрос сам прыгнул на язык, — а почему собаки не лаяли?

— Так я молчать приказал, — усмехнулся Анегард. — Молодь это, только начал натаскивать. Лаять они должны, когда на след встанут. Попусту брехать — это и для деревенских шавок не дело, а уж для охотничьей своры…

Пес вскинулся на задние лапы, черный нос смешно зашевелился, обнюхивая туесок. Что, тоже землянику любишь, чуть не спросила я. Удержалась: еще не хватало с господской сворой фамильярничать! Но чуткий пес завилял хвостом: хватило и тени от доброй мысли. Ишь, каков… охотничек!

— Господин, а… можно погладить?

— Валяй, — ухмыльнулся Анегард.

Я осторожно протянула раскрытую ладонь, шепнула:

— Знакомиться будем, псень?

Пес понюхал, прошелся по ладони шершавым языком. Я погладила лобастую голову, почесала за ухом.

— Умеешь, — Анегард одобрительно кивнул, — молодец. Вот что, Сьюз, — молодой барон зачем-то оглянулся назад, погладил морду вороного, — давай-ка я тебя до дома довезу.

— Да я сама…

— Не спорь! Бабка твоя не в лесу хоть?

— Н-нет, — до меня начало доходить, что не ухаживаниями тут пахнет: Анегард встревожен неподдельно, да и конь его явно был не так давно напуган. — В деревне бабушка.

Молодой барон одним движением взмыл в седло, протянул мне руку:

— Хватайся, подсажу.

Миг — и я сидела боком перед ним, неловко привалившись к широкой груди, обтянутой зеленым сукном охотничьего камзола. Никогда я не видела Анегарда так близко. Глаза его и впрямь оказались цвета зимнего хмурого неба, и сам он тоже хмурился.

— Не ходи больше одна, — сказал, тронув жеребца. — Не нравится мне в лесу, с той самой ночи не нравится. Не знаю, что там Курж наворожил, а только ничего не изменилось.

Вороной вышел на тропу, собачья молодь, оставленная хозяином без внимания, носилась кругами вокруг. Лес был светел, пронизанный полуденными лучами, и не верилось, что где-то в нем таится зло.

— Что ж это, господин, — не выдержала я, — так и будем теперь? Незнамо чего бояться? В лес носа не высовывать? Разве ж это жизнь, а?!

Молодой барон скрипнул зубами. Пообещал твердо:

— Разберемся. Чертогом богов клянусь, на нашей земле злу не бывать. Иначе какие мы вам защитники?

Я подняла голову, посмотрела Анегарду в лицо. Я здесь выросла, я привыкла… нет, не привыкла даже, а просто знала, твердо знала: барон защищает свои земли и своих крестьян, потому что иначе и быть не может. Ему так честь велит. Вспомнилось вдруг, что рассказывали люди о соседнем баронстве, том, что лежит меж славным городом Оверте и королевскими заповедными лесами. Что его милость барон Вилант, господин тех земель, может, охотясь, почем зря вытоптать крестьянские посевы, а одинокой девице вроде меня лучше не попадаться ему на пути: сочтет такой же славной добычей, как оленя или кабана, и согласия спрашивать не станет. Нет, нам с господами повезло!

Анегард поймал мой взгляд, улыбнулся — явно через силу. Повторил:

— Клянусь. Веришь, Сьюз?

— Верю, господин, — ответила я.

Совсем скоро показался наш дом. Анегард хмуро оглядел заменявшую ограду коновязь, широкие окна — одно, то, что в комнате, было распахнуто, — колодец в десятке шагов от задней двери. Спросил:

— И что, вы тут одни? Даже собаки нет?!

— Есть собака, — сказала я. — Серый. Хороший кобель, умный. С бабушкой в деревню побежал.

— Весело, — пробормотал себе под нос Анегард. Ссадил меня наземь, спрыгнул сам. — В дом пригласишь, прелестная хозяйка?

Сердце толкнулось в груди — будто выпрыгнуть захотело.

— Заходите, ваша милость…

Молодой барон хлопнул ладонью по двери, оглядел небольшую прихожую, просторную кухню. Открыл заднюю дверь, несколько мгновений рассматривал не то поляну, не то колодец. Снова пробормотал:

— Весело…

Прошел в комнату, выглянул в окно. Качнул туда-сюда прислоненный к стене ставень. Повернулся ко мне — и следа давешней вымученной улыбки в лице не осталось, зато злость явно была неподдельной. Я догадывалась, конечно, что сейчас услышу. И не ошиблась.

— Да вы тут с ума посходили, что ты, что бабка твоя! В доме никого, окна нараспашку, двери не заперты, и даже собаки нет! А ночью — тоже все открыто, добро пожаловать, зверье да нечисть, приятного вам аппетита? Вы ж лекарки, не клуши деревенские, должны понимать! Бабка да девка, одни в лесу! Как вас до сих пор не сожрали?

Я заметила вдруг, что так и держу туесок с земляникой в руках. Поставила на лавку, пожала плечами. Спросила:

— Квасу хотите, господин?

— Че-его?!

— Квасу. У нас хороший, на травах.

Анегард, не дослушав, махнул рукой:

— Давай. Дура девка, я ей, как живой остаться, а она мне — квасу.

Сел к столу — так, чтоб не выпускать из виду дверь и окно. Я поставила перед ним кружку и замерла, вдруг ухватив то на его лице, чего не приметила в лесу.

Тень бесконечной усталости. Темные круги под глазами — и красные жилки бессонницы в глазах.

— Вам надо отдохнуть, господин.

— Я и отдыхаю. — Анегард взял кружку двумя руками — обхватив ладонями, как берут зимой, грея пальцы. — Посижу вот… и ты не стой, садись.

Я присела на краешек лавки. Спросила неловко:

— Может, еще чего дать? Молоко есть, с земляникой вон можно… вкусно…

— Ничего не надо. — Анегард поглядел на меня задумчиво, сказал вдруг: — Сьюз, лекаркина внучка. Ты ведь вроде на год старше меня? Тебе сколько, семнадцать?

— Уже восемнадцать, — ответила я. — На полтора, господин. Вы осенний, а я весенняя.

— Маленькая ты для восемнадцати, — покачал головой Анегард. — Да и для семнадцати маленькая.

Я пожала плечами: что за странные разговоры? Какая есть.

— И глупая. Я ведь серьезно про окна-двери — нельзя так. Беспечно живете. Ты пойми, Сьюз, — что с вами случится, других лекарок ближе Оверте нет. Вы нам здесь живыми нужны.

— Я понимаю, господин. Мы привыкли просто. Сколько себя помню, всегда здесь бояться некого было. Люди лекарку не обидят, нечисти в этих краях не водится, а звери…

Я запнулась, не зная, как объяснить: со зверями я умела договориться. С любыми.

— Не водилось, — поправил Анегард, не заметив заминки. — Теперь водится. Привыкли — отвыкайте.

В приоткрытую дверь просочился черный в подпалинах пес — тот самый, что вынюхивал мою землянику. Лег на пол, умильно повозил толстым хвостом-морковкой. Анегард хмыкнул, шлепнул ладонью по ноге. Пес подбежал, виляя всем задом.

— Угости его, — тихо подсказал Анегард.

Я зачерпнула земляники, протянула на ладони. Псень зачавкал. Прошелся языком по опустевшей ладони, подлизал с пола упавшую ягодку. Сел, оглянулся на хозяина и уставился на меня умильным щенячьим взглядом.

— Его Рэнси звать, — сообщил Анегард, все еще баюкая почти полную кружку: — У тебя останется. Дарю.

— Но, господин…

Молодой барон взглянул на меня так, что возражения приморозились к языку. Матерь звериная, да что ж это творится?! Породистый кобель хороших кровей — а у нашего барона псы знатные! — стоит не дешевле такого коня, как Рольфов Огонек. И за что мне такие подарки, за красивые глаза или за кружку кваса? Анегарда, конечно, в скупости никто еще не обвинял, но даже тех наших девчат, которые за счастье считали прогуляться с ним до сеновала, он так не одаривал!

— Не спорь. И дурного не думай. — Ишь ты, словно мысли мои прочитал! — Не дело бабке да девчонке совсем без защиты, а стражу к вам поселить — разговоров не оберешься, сами ведь и откажетесь.

— Откажемся, — кивнула я.

— Вот то-то. Рэнси охранять уже обучен, ты с ним поладила, значит, так тому и быть. А кто чего сболтнет по дурости, можешь ко мне отсылать, самолично мозги вправлю.

Кривая ухмылка молодого барона не сулила предполагаемому болтуну ничего доброго. Я пробормотала «спасибо», все еще пребывая в некоторой оторопи. Рэнси просительно тявкнул, я зачерпнула земляники. Подумала: да тебя, дружочек, хоть пастись выводи! Псень умял ягоды и заколотил хвостом по бокам. А барон сказал мрачно:

— Но ты, Сьюз, и с ним по лесу лишнего не болтайся. И вот что, — явственно поколебавшись, Анегард вытянул из-за пояса замшевую перчатку. — На, спрячь. Если что случится такое, что помощь нужна будет, дай ему да вели хозяину отнести. Он дорогу найдет, а я пойму, что здесь у вас неладно.

Я взяла, уже совсем ничего не понимая. Вот уж честь лекаркиной внучке! С чего бы?..

Рэнси насторожился, заворчал. Рука молодого барона метнулась к поясу — к кинжалу. А я даже не сообразила сказать, что это бабушка возвращается. Вертела в руках мягкую, явно не новую перчатку, и думала, что ответить…

Только услыхав горловой рык Серого, опомнилась. Крикнула:

— Свои, не бойтесь! Серый, цыц!

Анегард встал. Кажется, его ладонь так и сжимала рукоять кинжала — пока не вошла бабушка. Лишь тогда его лицо смягчилось, и молодой барон, поздоровавшись, как подобает, с хозяйкой дома, снова сел.

Между тем Серый и не думал униматься. Стоял на пороге и рычал, вздыбив загривок. И Рэнси, даром что щеня против матерого кобеля, уступать не хотел. Стал передо мной, оскалив зубы, всем видом показывая: не пройдешь! Одно слово, благородный!

— Будем знакомить. — Анегард вздохнул чуть заметно. — Рэнси… Серый…

Мне показалось — молодой барон сказал. Так, как говорю я — выйдя на миг туда, где правит миром живых тварей Звериная матерь. А может, это я истолковала в понятном мне образе его умение собачника, не один псиный выводок обучившего и натаскавшего. Как бы то ни было, оба кобеля успокоились и обнюхали друг друга уже по-приятельски.

Анегард ухмыльнулся:

— То-то.

Бабушка оглядела гостя, покачала головой:

— Нехорошо выглядишь, молодой господин. Немочь приступила иль тревога одолевает?

— Да я так, — отчего-то смутился Анегард. — Отдохнуть зашел… квасу вот попить.

И схватился за кружку.

Бабушка впилась в меня острым взглядом. Я пожала плечами. Тут молодой барон собрался, видно, с мыслями — то ли сам, то ли квас помог. Поставил опустевшую кружку, спросил:

— Что в деревне, баба Магдалена, спокойно?

— Да как сказать, — бабуля села напротив Анегарда, подперла голову рукой. Ответила медленно, словно сама с собою рассуждая: — Вроде на первый взгляд тихо. Мужики уж посмеиваться начали: сдуру, мол, тогда перетрусили… бабы детишек запирать бросили, только что поодиночке ходить не велели, да ведь малые и так вечно стайками.

Я слышала в бабушкином голосе странную неуверенность; услыхал ее и Анегард. Спросил, насторожившись:

— Что же не так?

Бабуля задумчиво почесала кончик носа.

— А вот Гвендин малый, к которому звали меня, он и не так. Гвенда решила, животик у малыша пучит, да только не в животике дело. Беспокойство его наведенное, извне воспринятое. Оно конечно, до храмового дня судить рано: боги младенца не видели, покровитель ему не назван, для любой хвори дитя уязвимо. А вот не хворь у него, хоть режьте — не хворь! На что похоже: всю ночь воплями заходился, не умолкал, а как утро — уснул себе, и хоть бы хны!

Анегард потер лоб. Спросил:

— Только эту ночь? А раньше?

— Дитю боговорота нет, — объяснила бабушка. — На Хранителя стад родился.

— И вокруг тихо? Псы не выли, скотина не билась?

— Покой и благолепие, — вовсе даже не благолепным голосом сообщила бабуля.

Ткнувшийся в ладонь холодный нос вывел меня из задумчивости. Так ты всю мою землянику схрумкаешь, подумала я. Рассеянно почесала псеня за ухом, погладила крутой лоб. Тяжелая голова легла ко мне на колени, всего через несколько мгновений рядом плюхнулась толстая лапа. Рэнси блаженно вздохнул. Ах ты ж подлиза!..

— Вот что, — сказал Анегард, — ты, баба Магдалена, туда сейчас вернись. Отдохнешь, и я тебя отвезу. Посиди там ночь, глянь сама, что да как. А назавтра мне расскажешь. Странно это все…

Взгляды бабушки и молодого барона столкнулись вдруг — и скрестились на мне. Показалось, даже воздух в доме заискрился. Эй, чуть не ляпнула я, что это вы оба себе вообразили?! Но тут Анегард усмехнулся, покачал головой:

— Нет, глупость это. Если правильно я думаю, нельзя Сьюз одной ночевать. Придется мне самому.

Прозвучало так, будто молодой барон ответил разом и на свои же слова, и на бабулины мысли. Меня даже ревность кольнула: обидным показалось, что моя бабушка и чужой парень вот так, с одного взгляда, друг друга поняли.

— Вдвоем сходим, — буркнула я. — Гвенда только рада будет.

— И отвозить никого не надо, — добавила бабуля. — Что там делать добрых полдня? Ввечеру соберемся да пешочком и дойдем.

— Можно и так, — после чуть заметной заминки согласился Анегард. — Тогда, хозяюшки, спасибо вам за угощение, а мне пора. Заеду завтра, расскажете, как ночь пройдет.

Молодой барон встал; заметная глазу усталость опала с него, стекла, как вода с гуся. Оглядел кухню прищуренным взглядом воина, бросил резко:

— Окна позакрывайте. Еще раз такое увижу, тут же в замок вас отвезу, и сидите там за стенами.

Бабушка покивала; спросила вдруг:

— А вот скажи, молодой господин, в замке у вас все спокойно ли? Никому дурные сны не снятся?

Анегард замер на полушаге. Развернулся к бабуле — медленно, словно через силу. Выдохнул сквозь зубы. Уронил тяжело, как камень на ногу:

— Мне.

И снова они поняли что-то без слов. Бабуля не стала спрашивать, что да как. Почесала кончик носа, выудила из ларя тыковку-горлянку, налила заваренной для меня мяты. Протянула Анегарду:

— Выпьешь на ночь, господин. А завтра привези бутыль поболе, я тебе сделаю, чтоб хоть на боговорот хватило. И заварю, и нашепчу… так-то тоже не дело, вона, глаза красные, сам ровно ужас ночной.

Анегард рассмеялся, бабуля согласно хихикнула. Так и распрощались — со смехом, будто и не беда свела.

Мы с бабушкой вышли на крыльцо — проводить гостя. Смотрели, как садится он на коня, как поправляет копьецо и самострел, чтоб удобно было дотянуться. Как молча уметывают в лес братцы и сестрицы моего Рэнси.

Махнул рукой, тронул коленями бока вороного. Отдохнувший жеребец не артачился, двинул спорой рысью.

Серый, для порядка поворчав ему вслед, недовольно задрал лапу на коновязь: видно, кто-то из господских псов успел пометить.

Я невольно оглянулась: где подарочек, что поделывает? Псень, стоя передними лапами на лавке, подъедал из туеска землянику.

— Ах ты ж, зараза! — вскрикнула я.

Бабушка обернулась так резко, будто ждала увидеть в кухне волка. Охнула, схватившись за поясницу:

— Вот так напугаешь бабку, Сьюз, и… а это еще что?!

— Это Рэнси, — вздохнула я. — Подарил вот… подарочек. — Наткнулась на острый бабулин взгляд и заторопилась, чувствуя, как полыхают щеки: — Бабуль, да ты не думай! Я сама не знаю, что на него нашло, честное слово, всеми богами клянусь! Вот взял и подарил! Сидите, говорит, одни посреди леса, совсем без охраны, не дело… знаешь, как ругался?!

— Не дело честной девушке принимать подарки от господина, да еще такие!

— Ага, попробовала бы ты отказаться! Так посмотрел… думала, прибьет на месте. И ничего, сказал, дурного не думай, просто в лесу плохо, а кто чего скажет, ко мне отсылай. — Я помолчала и добавила тихо: — А в лесу ведь и правда плохо, сама знаешь…

— А земляника? — желчно вопросила моя остроглазая бабуля. Ах, Рэнси, Рэнси, ну что уж тебе было всю ее доесть!

— Ну… тут ведь недалеко. И спокойно было, я послушала…

— Сьюз!

Когда бабуля говорит вот таким вот железным голосом, лучше поскорее умолкнуть. Я и умолкла. Достала с полки чистую глиняную миску, поставила на пол, вывалила туда остатки земляники. Сказала Рэнси: Твое!

— Я думала, ты умная девушка, — выговаривала между тем бабуля. — Я думала, тебя можно оставлять без присмотра. И хватило же ума… Сама ведь ночами криком кричишь, знаешь ведь сама, что в лесу неладно! И куда тебя бесы понесли? А если б, не ровен час, и впрямь сожрали?

— Кто? — не выдержала я.

— Знали б, кто, спокойно бы жили, — отрезала бабуля. — А то ишь, невесть какая нечисть в лесу хозяйнует, а ей все трын-трава! Она у нас всякой ерунды не боится, она, понимаете ли, если уж захочет земляники, то никакой ночной кошмар ее не остановит! Правильно, Сьюз, так и надо! Если в следующий раз тебя съедят…

— Да ладно, ба, — я обняла бабушку, чмокнула в щеку, усадила к столу. — Перестань. Все обошлось, и я больше не буду, вот. Как твоя поясница? Растереть?

Рэнси доел землянику и теперь задумчиво жевал бабулин фартук.

Гвенда нам и правда обрадовалась. Особенно когда узнала, что мы собираемся просидеть ночь с ее малым. Вздохнула:

— Хоть высплюсь!

— Ей тоже постели, — бабуля мотнула головой в мою сторону.

Я хотела было возразить, но бабушка — и откуда она всегда знает то, что я только собираюсь сказать?! — осадила:

— Не спорь, Сьюз! Я знаю, что говорю.

И объяснила, когда Гвенда убежала собирать ужин:

— Ты, Сьюз, будешь спать. Или хоть дремать. А я гляну… сдается мне, девонька, что одно и то же вам с малым снится.

Девонькой бабушка меня звала редко. Только когда очень за меня боялась.

— Чего ты, ба? — тихо спросила я. — Все ведь хорошо?

Бабушка только головой покачала.

Тут прибежал мелкий Ронни, увидал Рэнси, и глаза его полезли на лоб.

— Чего таращишься, — усмехнулась я, — никогда баронских гончих не видел?

— А откуда он у тебя? — хитро спросил мелкий.

— Много будешь знать, судейским станешь.

Ронни презрительно фыркнул. Ох, пойдут по деревне пересуды, уже завтра пойдут!

Захныкал за перегородкой малой. Тут же появилась Гвенда, сказала чуть виновато:

— Кормить пора.

— Так корми, — в голосе бабушки отчетливо послышалось: "мне, что ли, тебя учить?".

Пока Гвенда возилась с сынишкой, пока ужинали, пока Чарри, хозяин дома, неторопливо рассуждал о видах на урожай, а Ронни пытался угостить Рэнси корочкой (псень смотрел жалобно, однако без моего разрешения не брал), — вечер перетек в ночь. За окнами установилась сонная тишина, нарушаемая лишь далеким криком "обманщика пастухов" козодоя да редким взлаиванием собак.

Ронни убежал спать на сеновал. Чарри увел, приобняв, смутившуюся Гвенду.

— Ты смотри, не балуй, — кинула вслед бабуля.

— Да что ж я, не понимаю, — усмехнулся тот.

И мы остались одни с малым.

Безымянный пока мальчишечка, рожденный в день Хранителя стад, сыто посапывал в старой, помнящей его отца и деда дубовой зыбке. Вековой дуб, дерево силы, мужества и долголетия, сохранит малыша от зла; но все же до первого своего храмового дня, без божественного покровительства, дитя уязвимо. Я смотрела на щекастое розовое личико и думала: неужели он тоже, как я и Анегард, видит сны, полные страха и смерти? Бабушка редко ошибается. И если так, если и в этот раз она не ошиблась, значит, у меня, у Анегарда, у этого малыша нет защиты перед неведомым злом?

Холодный озноб пробежал вдоль спины. Я передернулась. Рэнси, как почуял, ткнулся в ладонь мокрым носом. Анегардов псень от меня не отходил. Щедро накормленный, он был благодушен, однако я ощущала исходящую от него привычную настороженность. С такой охраной и впрямь спокойней.

— Ложись, — сказала бабушка. — Только вот глотни сначала.

— Что это? — я качнула тыковку-горлянку; в ее утробе плеснуло незнакомое мне зелье. Защекотал ноздри терпкий запах, кольнуло недовольство: я-то думала, бабулину науку всю уже переняла, ан, выходит, нет!

— Это чтоб спать. Выпей, Сьюз.

Я пожала плечами. "Чтоб спать", мне до сих пор хватало нашепченной мяты, но если бабуля решила дать что-то посильнее — ей лучше знать. Не забыть только расспросить, как домой вернемся…

Вкус зелья оказался горек — едва не выплюнула. Зажав нос, сглотнула судорожно. И провалилась в сон, как в глубокую черную яму с отвесными стенами. Захочешь — не выберешься.

Все там, во сне, было как обычно — но четче и ярче. И намного, намного страшнее. Я бежала в панике, а полная луна предательски швыряла на тропу дрожащую изломанную тень, и сердце мое выпрыгивало из груди. Я зайчонком забивалась под куст, из последних сил сдерживая крик; мнилось, еще миг — и увижу тех, пришедших в наш лес, увижу, узнаю и пойму, как спастись от них. Но упавшая с неба черная тварь прижимала к земле и рвала горло, и не было спасения.

Кажется, я кричала. Кажется, я бормотала сама себе, тщась проснуться: Сьюз, милая, это всего лишь филин поймал зайчонка! Но ужас не отпускал, а гладкие черные стены не давали выбраться. Сон держал меня, и убивал раз за разом, и снова, снова, снова пыталась я разглядеть убийц… тщетно!

Проснулась я взмокшая от пота, истерзанная, слабая, будто и вправду умерла пару десятков раз за одну эту ночь. Бабушка смотрела жалостливо и… виновато?

— Чего ты, бабуль? — спросила я.

— Ничего, — покачала головой бабушка. — Ничего, девонька. Ступай умойся, завтрак скоро.

Я встала, растерла лицо ладонями. Руки дрожали, ноги подгибались, будто и впрямь не спала, а по лесу бегала в ужасе. Малыш сыто посапывал в своей зыбке, и непохоже было, чтоб для него ночь прошла плохо. Или я просто не слышала?

— Он-то как?

Бабушка вздохнула.

— Как и ты. Как и ты, Сьюз… Гвенде я уже сказала. Если подумать, так оно и хорошо: сама знаешь, твой дар людям на пользу и тебе не во вред. Да только времена нынче тревожные.

Ничего, подумала я, завтра храмовый день, назовут мальчонке покровителя… Хранителя стад или вон Звериную матерь, как у меня… стоп, это о чем?..

— Погоди, — я уставилась на бабушку, — я не поняла. Причем тут мой дар? У него что, тоже?..

Новым, придирчивым взглядом я воззрилась на Гвендиного малыша. Такой… обычный! Младенец как младенец. Это что же, и я была вот такой? Качалась в березовой девчачьей зыбке — и уже видела звериные сны? Плакала от чужого страха раньше, чем научилась бояться сама?

А он — подрастет, и раньше научится понимать собак да коров, чем соседских одногодков? И всегда будет хоть и свой, да чуточку на отшибе…

Я шла из деревни, ощущая себя непривычно растерянной — и, как это ни глупо, чужой. Даже бабушке — чужой, что уж говорить о деревенских. Когда-то давно я спросила у бабушки, был ли у моей мамы тот же дар, что у меня, дар Звериной матери. Бабушка ответила — нет. До сих пор я не знала никого с этим даром. И вот — Гвендин малыш. Не мне ли придется лет через пять-шесть объяснять ему, что к чему? Мне никто не объяснял.

Почему-то хотелось плакать. Рэнси, как чуял, крутился рядом, повизгивал, то тыкался носом в ладонь, то прихватывал зубами край юбки. Щеня игривое, даром что Серого на ладонь в холке выше.

И дома все валилось из рук. Бабушка поглядывала искоса, не говорила ничего. Она всегда знала, когда лучше обнять меня и утешить, а когда — разрешить побыть одной в своих мыслях. Вот только сейчас мне плохо было одной. Мне нужен был рядом такой же, как я. Чтобы тоже знал этот страх — но умел прогнать его. Чтобы не было так бесконечно одиноко, чтобы, закрывая глаза, не ждать с ужасом темных снов о чужой смерти. Вольно ж тебе, Сьюз, мечтать о несбыточном…

Всплеск ужаса ударил внезапно; разжались ослабшие пальцы, миска с кашей упала на пол, раскололась надвое. Преодолев мгновение оторопи, я метнулась к окну — открытому, ох, правильно Анегард ругал нас за беспечность! Так, ну и что стряслось? За окном все тихо и спокойно, обычный летний денек, Серый дремлет в тени колодца, Злыдня, зараза, объедает завязи с нижней ветки старой яблони. Как это бабуля выражалась — покой и благолепие?

И только мне слышный смертный ужас.

Заполошное кудахтанье указало направление — и подсказало отгадку. Бесов сын хорек! За хвост и об стену! Предупреждала куроцапа!..

Злая, как дюжина бесов, я ворвалась в курятник. Отмахнулась от вихрящихся перед лицом перьев, проморгалась, всмотрелась. И увидела совсем не то, что ожидала. Нахально не обращая внимания на птичий переполох, куроцап тащил в зубах жирную черную крысу.

Я прислонилась к косяку и расхохоталась. Выдавила сквозь смех:

— Да ты, выходит, полезный постоялец!

Хорек встряхнул добычу, словно понял мою похвалу. Я опустилась на корточки, поймала взгляд черных глазенок. Осторожно, одним пальцем, погладила золотисто-бурую шерстку. Оставайся и живи, охотник.

И, успокоив дур-несушек, пошла в дом. Закрывать окна, бесы бы их побрали вместе с неизвестной нежитью, Куржевой ворожбой и Анегардовыми выволочками.

Рэнси, аккуратно обходя осколки, подъедал с пола кашу. Бабушка, не обращая внимания на это безобразие, хлопотала у печки. Здесь мне хорошо, меня любят, а дар… ну что дар, вон, тем же магам наверняка тяжелее приходится, и ничего, живут и радуются жизни. Утренняя тоска махнула крысиным хвостом и шмыгнула в тень.

— Бабуль, — спросила я, наложив себе каши, — а что это было, ночью? И зелье незнакомое, ты мне такого не показывала.

— Сны помнишь? — вопросом на вопрос отозвалась бабушка.

Я вздрогнула. Бабушка кивнула:

— Помнишь. Для того и затевалось. Ты прости, девонька… Отвар-то и впрямь, чтоб спала, но еще — для яркости снов, а наговор на нем — чтоб не забылись те сны поутру, не развеялись вместе с тьмою ночной. Вот приедет молодой барон, да попробуем разобраться вместе, что снится вам…

— Ты что, — едва не подавилась я, — ему тоже такого дала?!

— Нет, — бабуля хмыкнула чуть слышно, — зачем? Он своей земле хозяин и защитник, это посильнее наговоров будет. Ты лицо его вспомни — небось ни одной ночи с тех пор не спал спокойно…

А и верно, вид у Анегарда… ой, спохватилась я, а сама-то? После такой ночки…

Каша не полезла в горло. Я бросила ложку, вскочила. Заглянула в ведро с водой, ловя смутное отражение.

О-ёй… бледная, как поганка… и страшная, наверное, как мертвяк!

— Сьюз! — бабуля смотрела сердито. — Не дури! Перед кем прихорашиваться собралась? Сама вчера говорила…

Я едва сдержала слезы: если парень не для тебя, разве это повод показываться ему уродиной? Повернулась ответить, но тут радостно залаял Рэнси, завилял хвостом.

— Эгей, дома ли хозяюшки?

Я закусила губу и убежала к себе. Хоть успокоиться.

Когда вышла, Анегард сидел за столом, снова, как и вчера, баюкая в руках кружку с квасом. Мою недоеденную кашу бабушка убрала — что ж, и на том спасибо! Они замолчали при моем появлении, и я спросила едко:

— Не помешаю?

— Тебя ждем, — коротко ответил Анегард. Бабушка сердито поджала губы.

Ладно, сказала я себе, бабуля права: все равно он на тебя и не смотрит. И хорошо. А то ишь, возомнила…

Я и села не напротив — чуть сбоку. Он — воин! — отслеживал окно и двери, вот и прикинула, где под взгляд не попадусь. Не больно-то и хотелось!

— Рассказывай, — велела бабушка, — что из снов помнишь.

Я пожала плечами. Ответила коротко:

— Смерть.

— Верно, — кивнул Анегард. И добавил: — Незнакомая.

Я невольно потерла шею; и, прежде чем поняла, почему, молодой барон кивнул:

— Горло рвут, да. Неизвестный нам хищник, летающий, пикирует на жертву сверху, валит на землю и рвет горло. Причем это не птица, потому что зубы.

— И тяжелый, — вырвалось у меня.

— Да, — согласился Анегард, — крупный. Примерно с человека, с мужчину. Но кто это может быть… что скажете, баба Магдалена?

— Никогда о таком не слыхала, — призналась бабуля. — Оборотни если, так не летают они, да и байки это пустые, оборотни. Кто их видел, кроме пьяни подзаборной?

— Мэтр Курж видел, — голос Анегарда прозвучал не слишком уверенно, словно и сам он верил городскому магу не больше, чем трактирному забулдыге. Бабушка буркнула что-то себе под нос — наверняка весьма нелестное.

— Но о летающих и мэтр Курж, кажется, не знает, — помолчав, добавил Анегард. — Вот разве съездить в Оверте и городского архивариуса расспросить? Пусть в старых бумагах пороется, вдруг чего нароет…

Бабуля покачала головой:

— Вряд ли. Люди бы помнили. Память людская — она лживая, но крепкая. Баек бы наплели, переврали бы несусветно, но что есть на свете такая дрянь — помнили бы.

— Ладно, — вздохнул Анегард. — Отцу расскажу, пусть решает. Спасибо, баба Магдалена. И тебе, Сьюз.

Молодой барон уехал, а мы долго еще молчали. Разговор всколыхнул пережитый ночью ужас, мне снова было страшно, и Рэнси поскуливал, чуя мой страх.

— А ведь соврала я, — сказала вдруг бабуля. — Есть про таких — байка не байка, легенда не легенда, не пойми что, но есть. Не любят ее, правда, в наших краях, так просто не вспоминают. Будто давным-давно один безумный маг захотел потягаться с Прядильщицей и отобрать у нее власть над смертью.

— Ну?..

— Ну и отобрал. Стал не то нежитью, не то несмертью, а плата за его не-жизнь-не-смерть была — чужая кровь. Вот и летал с учениками своими вместе… охотился. И до сих пор где-то летает.

— Так надо ж Анегарду рассказать?!

— Не надо пока, — оборвала меня бабуля. — Не к добру их поминать. Может, так обойдется.

— Пока что не обходится, — я поймала себя на том, что снова тру горло.

Следующий день был храмовый. Наша деревенька слишком мала, чтобы в ней прокормился хотя бы храмовый служка, не говоря уж о храмовнике полного посвящения, так что у нас тут нестрого. У нас и храм-то — не храм, а так: круг простых каменных алтарей на поляне за деревней, ни мрамора с позолотой, как в столице, ни даже крыши-навеса, как в Оверте. Кому чего надо — сам возносит жертву и положенную к случаю молитву, и на том успокаивается. Но дети рождаются все-таки не каждый боговорот, да хоть бы и каждый — им здесь жить. Так что посмотреть, кто станет покровителем малышу Гвенды, пришли многие. И мы с бабулей тоже, а как иначе?

В праздничной полосатой юбке и расшитой знаками богокруга выбеленной рубахе, с распущенными волосами — почти до колен! — Гвенда оказалась такой красавицей, что и богам впору. Совсем непохожая на простую селянку, что угощала нас ужином, жаловалась на неслуха Ронни и кивала рассуждениям мужа о видах на урожай. Словно все земное, суетное и маятное, было всего лишь лягушачьей шкуркой, сброшенной в единый миг. Малыш спал у нее на руках, взволнованный Чарри поддерживал жену под локоть. За ними шли свидетели: бабка Грета и кузнец. А уж позади валил прочий люд.

Говорят, в настоящих храмах, где каждому богу служит свой посвященный, для любого случая заведен особый порядок. Но мы здесь обходим алтари, сообразуясь с собственным пониманием. Ясно ведь безо всяких посвященных, что при обручении надо восславить Звездную деву, на свадьбе — задобрить Хранителя стад и Жницу, а, провожая умершего, поклониться Старухе-прядильщице. Ребенка же, только пришедшего в людской мир, прежде всего показывают Великому отцу, хранителю верхнего мира и господину над всеми прочими богами, кроме Прядильщицы, хозяйки судьбы и смерти. Перед его алтарем впервые произносят вслух назначенное ребенку имя. И так же, как родители дают дитю жизнь, так Отец и Старуха решают, продолжиться ли этой жизни в людском мире или отправиться сразу в мир верхний или нижний.

Поэтому я понимала волнение Чарри, когда он, взяв из рук жены новорожденного сына, положил его на алтарь Великого отца, отступил на шаг и сказал:

— Я прошу благословения и покровительства для своего сына Кевина.

Понимала и страх Гвенды, когда она чуть дрожащим голосом повторила за мужем ритуальные слова.

Ребенок лежал тихо, уже не спал, но и не хныкал. Тишина сгустилась над храмом — и прервалась общим вздохом, когда упавший с небес луч обвел малыша сиянием и угас. Благословение получено.

Чарри взял малыша, передал Гвенде: следующим в кругу стоит алтарь Прядильщицы, с богиней первой должна говорить женщина. Три шага, и руки матери опускают дитя на грубый черный камень.

— Я прошу благословения и покровительства для своего сына Кевина.

Теперь уже Чарри повторил за женой. Я заметила, как Гвенда сжала его руку. Мне на ее месте тоже было бы страшно сейчас. А ну как хозяйка подземного мира сама, в зримом обличье, появится, чтобы заявить права на младенца?

Но нет: вокруг голенького тельца лишь сгустилась на мгновение непроглядная тьма — и растаяла, унеся страх. Долго ли, коротко, гладко или коряво — Старуха не отказала малышу в земной судьбе.

Гвенда поклонилась, прежде чем взять сына с алтаря Прядильщицы.

Малыша благословили на земную жизнь, и боязливая тишина сменилась веселым ожиданием. Не все ли равно, по большому счету, кто именно будет назван покровителем ребенка? Кто их видел, этих покровителей? Некоторым они и впрямь помогают — как мне Звериная матерь, — но куда чаще знать своего бога лишь затем и нужно, чтобы не путаться, к какому алтарю ходить по храмовым дням. Зато после обряда счастливые родители выставят угощение, а праздник — всегда праздник.

Поэтому событие заметили не все. Но я видела, как у предпоследнего алтаря сгустилась из воздуха светлая фигура с сияющим клинком. Как огненный меч коснулся плеча ребенка, ставя печать — настоящую, зримую печать бога, какая есть хорошо если у одного из тысячи!

Бросил короткий взгляд на оторопевших Чарри и Гвенду, кивнул — и растаял.

Замерли, кто видел. Заозирались, кто проглядел. Четверо у алтаря — родители и свидетели — будто вовсе окаменели. В нашей деревеньке — избранник Воина! В прежние времена такого ребенка сразу взял бы на воспитание местный барон, да не абы как, родным бы сыном вырастил: честь великая. Теперь же… хотя, почем мы знаем, что теперь? Не слыхала я, чтобы у простых людей избранники богов рождались. Только в старых легендах, которым и не знаешь, верить ли.

Теперь уже Чарри поклонился, прежде чем взять сына, — низко, до земли. Подошел к последнему алтарю, едва не забыл передать дитя Гвенде — хорошо, бабка Грета толкнула в бок. Последний алтарь принадлежал Звездной деве.

Да уж, думала я мгновением спустя, этот день у нас забудут нескоро! Юная богиня любви, дева, слепленная из света звезд, не показывается в храмах: ее внимание принадлежит лишь одному или двоим. Но ведь совсем не обязательно снисходить к людям воочию, чтобы явить свою волю.

Всего лишь упала звезда — и рядом с печатью Воина появилась еще одна.

— Эй, сестренка, — услышала я, — что это ты делаешь? Я первый успел, он мой!

— Твой, твой! — отозвался смеющийся голос. — Он-то твой, не спорю, но его любовь — моя!

Или показалось? Я оглянулась на бабушку, вгляделась в лица людей. Показалось, наверное…

Ронни пропал через два дня, как раз на Воина. Пошел перед рассветом на реку, верши проверить — и не вернулся.

Тревогу подняли ближе к обеду. Обыскали все известные нашей ребятне рыбные места, все ближние земляничные поляны, заглянули и к нам с бабушкой. Ясно, что мы отправились в деревню.

С Гвендой сидели бабка Грета и Колин: денек выдался справный, кто на полях, кто на огородах, без толку судачить людям некогда. Гвенда то вскакивала, глядя в конец улицы, то начинала всхлипывать, и тогда бабка Грета гладила ее по плечу и шептала что-то успокаивающее. Проку с обеих было мало. Хорошо, Колин умеет объяснить толком…

Верши Ронни поставил с вечера, а где именно — ни его приятели, ни Гвенда с Чарри знать не знали. Нашел рыбное местечко, а уж тем более прикормил — оно твое, допытываться не принято. Мальчишка обещался вернуться быстро, помочь матери с огородом — да ведь все они, мелкие, обещать горазды, а потом заиграются и не заметят, сколько времени прошло. Так что встревожилась Гвенда не скоро. Лишь тогда спохватилась, когда пришла пора отправить сына в поле с обедом для Чарри.

Первым делом решили, что охламон сбежал на поиски приключений: хоть он и задрал нос перед остальной ребятней, что его маленького братца отметил печатью Воин, самого наверняка грызла зависть. Покровителем Ронни считался Хранитель стад — самое то для деревенского парня, и никогда раньше он не мечтал искать другую долю. Но — мало ли, что стукнет в дурную пацанячью голову? А день Воина — самый что ни на есть подходящий для любых начинаний, где нужды отвага, сила духа и прочие почти бесполезные в сельской жизни, но ценимые мальчишками качества.

Однако Гвенда сказала, что из дома не пропало даже старой тряпки, даже сухаря. Не говоря уж о том, что любимый нож Ронни как торчал в стене за поленницей, так и торчит.

— Вчера допоздна лучину колол, позабыл, видать, — растерянная Гвенда мяла в руках край полосатого фартука. — Да не убежал бы он так. Он нам помощник, ему это нравится.

Заплакал Кевин, Гвенда, всхлипнув, пробормотала:

— Кормить пора…

Я перебирала в памяти укромные места на речке, куда мальчишка из деревни может сбегать «быстро». Плавает Рон хорошо, лучше многих. Но — вода есть вода…

Колин, видно, думал о том же. Сказал, вздохнув:

— Рольфа, что ли, позову. Надо на реку идти, искать.

На реку пошли вчетвером: Колин, Рольф, я и Ронов закадычный дружок Бени. Прочих мелких трактирщик шуганул: нечего галдеть почем зря. Я, не колеблясь, свистнула с собой Рэнси: Серый всего лишь охранник, а баронский пес умеет и по следу идти, и дичь за глотку брать. Да и по сердцу мне пришелся подарок Анегарда — уж от себя стоит ли таить? Хороший псень.

Бени места знал, вел напрямик, а на вопрос Рольфа, почему утром Рон ушел один, ответил хмуро:

— Подрались мы вчера.

— Ну так и что? Как подрались, так бы и помирились.

— Да хотел я, — Бени вдруг всхлипнул, поспешно вытер нос. — Так и думал — пойдем в поле, не туда так обратно вместе подгадаю, повинюсь. Я ж его обидел-то… А тут вона как…

— Помиритесь еще, — неловко ободрил мальчишку Колин.

Тропинка нырнула в заросли ивняка, побежала вниз; мы съехали с крутого обрыва на глинистый пляжик. Чуть слышно плескалась вода, набивая к берегу пену бурой ряски, лаская ветви низко склоненной, почти уже упавшей старой ивы; ходила под ивовыми ветвями крупная рыба — у Бени аж глаза загорелись, да и Рольф, кажется, равнодушным не остался. Вздохнул, с явным трудом отведя взгляд от расходящихся по темной воде кругов:

— Пошли дальше, что ль?

Тропинка здесь разделялась: шла вдоль берега и поверху. Бени почесал в затылке и пошел низом. Скоро мы вышли еще в одну бухточку, не хуже первой. Даже Колин восхитился:

— Эк рыба-то играет!

Рэнси повертелся по берегу и дружелюбно тявкнул.

— Он был здесь, — хором сказали мы с Бени. Я — вспомнив, как Гвендин старший играл с моим псом, а Бени… Бени держал в руке сломанный, как видно, для кукана ивовый прут.

Я присела на корточки рядом с Рэнси. Потрепала между ушей, спросила:

— Найдешь, псень? Найдешь нам Ронни?

И добавила без слов, посылая псу, как смогла, образ мальчишки: ищи!

Рэнси взвизгнул, завертелся, — и побежал по чуть заметной в густом ивняке тропке вверх.

Скоро мы выбрались на тропу, идущую над рекой поверху; и почти тут же Рэнси, гавкнув, ткнулся в кусты.

Рольф, раздвинув ветки, полез следом.

Бени схватился за мою руку, и я поняла, что боюсь. Боюсь, что Рольф, появившись снова рядом, скажет мрачно: все, нашли…

Рольф ничего не сказал. Вылез обратно на тропу озадаченный, держа в руках подранную вершу, измазанную глиной и чешуей.

— Это его! — воскликнул Бени. — Ронни! Эй, Ро-он!

— Не ори, — буркнул Рольф. — Нет его здесь. Это просто кто-то с тропы откинул.

Ищи, послала я Рэнси, ну же!

Псень сосредоточенно нюхал ронову снасть, и похоже было, что он в недоумении. Ну же, беззвучно шептала я, пожалуйста, Рэнси, найди его…

Пес поднял голову, сделал круг. Вернулся. Снова долго нюхал. И, коротко взлаяв, потрусил по тропе — прочь от деревни.

Мы побежали следом.

Первым держался Рольф; когда вперед попытался вырваться Бени, он молча отодвинул пацана назад.

— Не лезь, — объяснила я, — мало ли…

Колин пыхтел сзади, все больше отставая. Наш трактирщик не был предназначен для бега.

Если Рон и правда отправился на поиски приключений, думала я, мы его не догоним. Полдня форы! Но Гвенда права, не мог он уйти вот так — не попрощавшись, не взяв ничего. Что же случилось? Почему след уводит от деревни прочь? И Рэнси… давешняя неуверенность пса значила больше, чем простое неумение взять остывший след. Я чувствовала это. Чуяла отголоском песьего чутья, но понять, перевести на человеческий язык — не могла. И оттого мне все больше казалось, что мы ошиблись.

Но что еще могли бы мы сделать?

Тропа свернула от реки к лесу.

— На Оверте, — бросил Рольф.

Я поняла, что он хотел сказать. Если бы след вел к замку его милости — свернул бы в лес сразу. А так — мы пройдем лес и выйдем на дорогу, ведущую от замка в город. Тропа для тех, кто не хочет показывать свой товар господам здешних земель.

Холодок страха пробежал по спине. Эта часть леса считалась неспокойной. Здесь пошаливали волки; здесь же прошлой осенью его милость расправился с разбойной шайкой, без особых затей развесив грабителей по деревьям, и с тех пор, как говорили, долгими зимними ночами к волчьему вою примешивались замогильные стоны. Но сейчас летнее солнце щедро заливало лес, и Рэнси уверенно бежал вперед, и никакого беспокойства не ощущалось далеко вокруг. Я обругала себя трусихой. Помогло слабо.

Когда внезапный порыв ветра принес вкусный запах запеченной в углях рыбы, я чуть не расплакалась от радости.

Но радоваться оказалось рано.

Рэнси свернул с тропы в густой орешник; впервые я услышала от своего умильного щеня настоящее злобное рычание. Рольф, коротко ругнувшись, ломанулся следом. Крик, полный ужаса, подстегнул меня, и я сама не заметила, как оказалась на скрытой в зарослях орешника крохотной полянке.

Ронни здесь не было.

У прогоревшего костра, разложив обед на листьях лопуха, сидел какой-то бродяга. То есть сидел он, очевидно, до нашего появления. Пес опрокинул его на землю; уж не знаю, о чем думал любитель печеной рыбки, разглядывая нависшие над своим лицом огромные клыки, но вряд ли что хорошее. Он замер, прикрывая ладонями горло, и Рольф, подойдя, буркнул:

— Обделаешься — стираться не отпустим.

— За что, добрые господа? — проныл бродяга.

А ведь он не прост, подумала я. Рубаха — рвань замызганная, зато штаны почти новые, на ногах добротные сапоги, а рядом с рыбой торчит из краюхи хлеба очень даже серьезного вида нож, и хорошо, пожалуй, что до этого ножа ему никак не дотянуться. А то, небось, не ныл бы. Вон глаза какие цепкие…

— Мальчишка где? — спросил Рольф.

— Какой мальчишка?

— Который ту рыбку наловил, что ты тут жрать собрался, — зло пояснил Рольф.

— Да не знаю я никакого мальчишки! — бродяга попытался подняться; Рэнси зарычал громче. — Всеми богами клянусь, не знаю!

— Брешет, — выдал Бени.

— Брешет, — согласился Рольф. — Слышь, ты, мы ж не просто так до тебя прицепились. Пес по следу шел, так что признайся лучше добром.

Я бы на его месте призналась, подумала я. Рольф и Рэнси и поодиночке выглядят убедительно, а уж на пару…

— Да нашел я эту рыбу проклятую, — простонал бродяга, — нашел! Валялась она посреди дороги, и не было там никаких мальчишек и вообще никого! А я с голодухи помирал! Я ж снасть брать не стал, а рыба — обеднели вы с нее, что ли? Все равно протухла бы!

Проломился сквозь орешник вконец упыхавшийся Колин, спросил:

— Ну что?

— Да вот, — мрачно ответил Рольф, — брехло какое-то побродяжное. Никого не видел, ничего не знает, а рыбу на дороге подобрал.

— Так и было, всеми богами клянусь, — снова заскулил бродяга. — Я здешних мест не знаю, наугад шел… думал к жилью выйти…

Колин обвел полянку внимательным взглядом. Подошел к разложенной на лопухах рыбе, поднял ближнюю за хвост, понюхал, отщипнул кусочек. Сказал одобрительно:

— Умеет. Вот что, Рольф, я думаю, — трактирщик опустил рыбу и подобрал нож. — Надо его в замок вести. Господин барон с ним разберется лучше нас.

Рольф глянул презрительно.

— Вот есть у его милости время с каждым нищебродом возиться! Слышь, ты, признавайся лучше по-хорошему да и ступай куда шел.

— Рольф, — протянул трактирщик, — ты что? Ты на нож глянь! Таким нищебродом его милость не побрезгует, уж ты мне поверь!

Бродяга дернулся; похоже, только теперь он испугался по-настоящему. Я подошла к Колину. Нож как нож, острый… надо спросить, что в нем такого особенного, не сейчас только. А насчет барона трактирщик прав. На то и господин у здешних земель, чтоб судить и решать!

— Он прав, Рольф, — сказала я. — В замок надо. Сами мы Рона уже не найдем.

— Нечисто дело, — кивнул трактирщик. — Все одно к одному валится.

Рольф оценивающе оглядел нашего пленника.

— Тогда вы с Бени возвращайтесь, а мы — в замок. Как, Сьюз?

Я кивнула: Гвенда, наверное, совсем уже извелась, а Рэнси не подведет.

— Собачку придержи, — Рольф подмигнул. — А ты, отрепье, давай-ка руки за спину. Да не дергайся лишнего, а то как бы чего ни вышло.

Я не стала отзывать Рэнси. Вместо этого подошла, ухватила «собачку» за холку и отшагнула назад. Пес глухо заворчал; бродяга неловко заворочался. Обманчиво равнодушный взгляд заметила, кажется, только я. Как и то, что бродяга перестал скулить — не с того ли мига, как Колин сказал про замок? Принято решение и больше ни к чему давить на жалость — так, что ли? Я глядела, как Рольф обматывает судорожно напряженные запястья снятой с роновых снастей бечевкой, старательно затягивает узел… а сильные у этого типа руки, под рваной рубахой не видно, а сильные… смутная тревога наконец-то оформилась во вполне внятную мысль: подозрительный бродяга понял, что в замок его поведут всего двое! Причем меня он не берет в расчет, и правильно: что девчонка против сильного мужчины? Рольф и Рэнси… он надеется вырваться дорогой. Освободиться — и уйти.

Сиди, попросила я, карауль. Хорошо карауль!

— Рольф!

— Чего?

Я развязала поясок. Сама плела, прочный… да не в том секрет, что прочный, а в том, что девичий!

— Этим вяжи.

Рольф не сдержал довольной ухмылки.

В кои веки моя тревога оказалась не напрасной: бродяга и впрямь попытался сбежать. Не сразу: почти до самой дороги он брел, понурив голову, изображая покорность судьбе. Я уж и успокоилась на его счет; гораздо больше волновало меня, успеем ли дойти до замка посветлу. Наш пленник явно не торопился предстать перед господином здешних мест: медленнее, чем он, передвигался бы разве что безногий. Мы и расслабились… то есть не знаю, как Рольф, но уж я точно не ожидала, что снулый оборванец вдруг с разворота заедет ногой Рэнси по носу, оленем перепрыгнет через поваленный давней бурей ствол и кинется прочь.

Рольф, не тратя сил на ругань, кинулся следом. Рэнси скулил; я упала рядом с ним на колени, ощупала морду. Подумала мрачно: за псеня — убью. По счастью, удар оказался не так силен: ушиб, не больше. Хотя тоже приятного мало. Его бы так, небось бы не побегал…

Я гладила скулящего пса, сама не замечая, что бормочу сквозь зубы проклятия. Рольф не появлялся.

— Давай за ними, — я встала. — Ищи, Рэнси! Найди этого гада!

Пес понял. Рванул, только хвост-морковка мелькнул над рыжим мхом. Я вздохнула и поплелась следом. Потерять их всех я не боялась: бродяга, Прядильщица его забери, вовсе не был бестелесным духом, а Рольф так и вовсе целую просеку проложил. Но путь отсюда до замка и без беготни по лесу неблизкий! Я продиралась сквозь смятый Рольфом орешник, путалась ногами в траве, потеряла косынку и чудом не изорвала юбку — так что, догнав остальных, находилась в прескверном расположении духа.

Но мне открылась такая уморительная картина, что я не выдержала. Схватилась за молодой дубочек: ноги почти не держали меня — и расхохоталась.

— Ага, смейся, — хмыкнул Рольф. — Тебя ждали, между прочим, оцени.

— Да уж, — сквозь смех выдавила я, — великий подвиг! Рэнси, отпусти придурка, он невкусный. Вечно ты тянешь в рот всякую гадость.

Бродяга оказался скользок: ума не приложу, как исхитрился, но связанные руки были уже не за спиной у него, а спереди. Но это и все, чего он добился, сбежав. Теперь он лежал, прикрывая руками горло, а Рэнси аккуратно сжимал челюсти на его запястьях. Разумеется, связанных все так же крепко — а что он думал, я просто так Рольфу поясок на это дело дала? Когда девица сама пояс плела, да с правильными словами, да с чистым сердцем, — его только она сама и развяжет. Правда, на то, чтоб такими вот поясками пленным руки вязать, никто еще, кажется, не додумался — да оно и к лучшему.

— А я лопух, — мрачно сообщил Рольф. — У него еще один нож был, в сапоге. Вот, гляди. Это я подумал: не зубами же он веревки грызть собирался?

Рэнси разжал челюсти, но отходить не спешил. Бродяга не отводил от пса напряженного взгляда.

— А этот? — острым бликом подмигнул из густого папоротника металл, я шагнула туда и нашарила еще один нож — двойник того, что показывал мне Рольф. Выронил, наверное… наверное, мой поясок он как раз этим перерезать пытался, а Рольф нашел последний… А ведь прав Колин, непростую птичку мы изловили!

Рэнси подбежал глянуть, холодный нос ткнулся мне в ладонь. Я погладила пса, шепнула мысленно: умница ты наш! Поглядела на небо: день клонился к вечеру, а идти нам еще… охрани, Звериная матерь! Одно утешение: Ореховый в стороне остается!

Бродяга отер лоб связанными руками, откинул с глаз спутанные волосы и зло выдохнул сквозь зубы. Серые, очень светлые для таких темных волос и смуглой кожи глаза глядели пристально и недобро.

— Знаешь, Рольф, — сказала я, — мне страшно. Этому типу охрана нужна посильней, чем мы.

— Доведем, — пообещал Рольф — скорее ему, чем мне. — Доведем, а там их милости разберутся. А еще раз дернет — пусть твой пес ему что-нибудь отъест, а, Сьюз? Важное.

— Это можно, — согласилась я. — Тем более он еще растет, ему много надо. Вечно голодный.

— Добрые вы, — буркнул бродяга.

— Точно, — согласился Рольф.

Я отвечать побрезговала.

Теперь мы стали внимательней.

— Шустрей, — то и дело подгонял пленника Рольф.

— Устал я! — огрызнулся наконец тот.

Рольф хмыкнул:

— Бегать мог, значит, и идти можешь. Или тебе нужно, чтоб собачка за пятки кусала?

Бродяга выругался, да так, что у меня уши загорелись. Все больше он напоминал мне волка, случайно угодившего в плен к овцам. Если б не Рэнси, уже бы упустили — и всем богам бы кланялись, что сами живы-целы. Теперь мы держались настороже, и наш пленник это видел, но явно не собирался сдаваться. Кто ж нам попался, думала я, что за тип такой непростой? Колин понял… Жаль, не расспросила трактирщика. Теперь оставалось только ждать подвоха.

Скоро вышли на дорогу — накатанную-наезженную, такую родную после мрачной чащобы! Я перевела дух; а вот Рольф, наоборот, напрягся. Шепнул:

— В оба гляди! Здесь точно сбежать попробует.

Рыкни, Рэнси! — попросила я. Псень заворчал; бродяга вздрогнул и оглянулся.

— Пусть пробует, — негромко ответила я. — Пес только того и ждет.

Рэнси, словно понял, согласно гавкнул.

Между тем над дорогой постепенно сгущались сумерки. Еще бы, мрачно думала я, сколько времени прошло, пока на этого типа вышли, да пока он еле брел, да пока по лесу бегал…

— А что, Сьюз, — спросил вдруг Рольф, — ты мэтру Куржу хоть на вот столько веришь?

Как видно, размышления кузнецова сына шли с моими в лад.

— Ни на ломаный медяк.

— А комары-то перестали летать!

Исчезновение после Куржевой ворожбы комаров последние дни стало в деревне любимой темой для шуток. Но сейчас мне было не до смеха — да и Рольфу, как видно, тоже.

— Значит, нас съедят не комары, — я поймала себя на том, что уже привычно тру горло. Ткнула пальцем в спину замедлившего шаг бродяги, добавила мстительно: — Надеюсь, начнут с него.

Рольф посмотрел на небо. Вздохнул:

— Часа три еще идти. Слышь, ты, перебирай ногами-то! Иль правда жить надоело?

Бродяга оглянулся; похоже, хотел он ответить, но — взгляд метнулся за наши спины, на миг исказило лицо злое разочарование, и вдруг перед нами оказался тот забитый оборванец, которого увидели мы в первый миг. Я оглянулась и чуть не подпрыгнула.

— Господин Анегард! Рольф, Рольф, ты только глянь! Это ж наши!

Рэнси уже выплясывал, радостно взлаивая, вокруг черного жеребца. Анегард оглядел нас, протянул мне руку:

— Иди в седло, Сьюз. Рольф, хватайся за стремя — вон, хоть с Шонни. Какие бесы вас носят, так поздно и так далеко?! А этот?..

— Я тоже могу за стремя, добрый господин, — торопливо сказал бродяга.

— За ним глаз да глаз, — предупредил Рольф. — К вам вели, господин.

— Ладно, — кивнул Анегард. — Доедем, разберемся. Дилан, проследи, — бросил одному из стражников. — Сделает хоть шаг не в ту сторону — стреляй. — Помедлил и добавил: — По ногам.

Дорогой я успела рассказать Анегарду и про исчезновение Ронни, и про странного бродягу, и даже про храмовый день. Рассмотрев отобранные у бродяги ножи, молодой барон присвистнул; я вновь пообещала себе вытрясти из Колина объяснения, а пока лишь спросила:

— Мы правильно сделали, господин?

— Правильно, — кивнул молодой барон. — Но повезло вам… нет, не скажу пока точно, но очень на то похоже, что сильно повезло. Не про вас улов, уж извини.

— Да я поняла… — Я поежилась. — Страху с ним натерпелись… Он бы, кажется, и с Рэнси справился, если б руки развязал!

— Может быть, — Анегард рассеянно кивнул и пришпорил коня. — Быстрее!

Ночь догоняла нас, кусала за пятки, наваливалась тьмой на плечи. Но впереди уже открывались для молодого хозяина ворота замка, и скалился с герба на воротной башне медведь Лотаров, отгоняя зло, и зыбкий свет факелов обещал защиту…

Только рухнув на лавку в замковой кухне, я поняла, как же устала за этот сумасшедший день. Тетушка Лизетт, жена баронского управляющего и командир кухонного войска, самолично поставила передо мной прикрытую ломтем хлеба миску, вокруг устроились обе поварихи, девчонки-посудомойки, все свободные служанки, и даже старуха Инора, кормилица его милости, приковыляла из своего угла — послушать.

Рэнси не сменял меня на Анегарда, лежал у ног и шумно глодал мосол, и женщины почему-то ничуть не удивлялись, что пес из господской своры признает хозяйкой лекаркину внучку. Хотя чему удивляться, псари-то, небось, в тот же день одного щенка недосчитались и Анегарда о нем спросили, так что слушок о подарке мог уже и разойтись, и перестать быть новостью.

Я хлебала густую мясную похлебку и рассказывала, тетушка Лизетт качала головой, служанки ахали, и все это было восхитительно безопасно. Так безопасно, что меня аж потрухивать начало — теперь, когда бояться стало нечего, когда с непонятным бродягой разбираются его милость и молодой барон, а тьма вместе с ночными страхами осталась за крепкими запорами, у меня кончились силы. Словно весь тот страх, который я отгоняла днем, навалился разом. Даже слезы на глаза навернулись.

— Выпей-ка, девонька, — невесть откуда в руках тетушки Лизетт возник стаканчик.

— Это что? — растерялась я. — Бражка, что ли? Не, я не это… не надо, не буду я!

— Пей-пей, — прошамкала Инора. — Глотнешь, да спать ложись, а утром будешь как ягодка свежая, наливная да румяная. А то вона, бледная вся, дрожишь да плачешь, ровно сама с тою нежитью встретилась!

Я взяла стаканчик. Руки и впрямь дрожали. Пить не хотелось, не люблю я брагу; но вспомнилось вдруг: почти так же, как мне сейчас Инора, бабушка говорила рыдающей Джильде… "выпей да спать ложись, а утром все иначе покажется"…

— А что нежить? — спросила я.

— Да сидит, по всему видать, на Ореховом, — ответила Лизетт. — Давеча хотели стадо на ту сторону перегнать — не пошли коровы-то, забились. Косарей пришлось налаживать. А косари тоже боятся: третьего дня шорникова дочка пропала, по ягоды пошла и не вернулась. Неладно в лесу, и маг не помог. Одна надежда, что молодой господин в городе чего умного узнал. Видели ведь, не один приехал? Говорят, этот, как его, Эннис, хоть только из учеников, кое в чем посильней мэтра Куржа будет. Да ты пей, девонька. Быстро пей, не думай, чего над ней думать, над гадостью этой.

Я зажмурилась и хлебнула добрый глоток. Брагу в бароновом замке гнали крепкую — даже покрепче, чем у нашего Колина. Шибануло в нос, обожгло рот и горло — а потом стало вдруг тепло, навалился сон, и вся нежить, сколько ни есть ее на свете, показалась не стоящей не то что страха, а даже памяти. Я подтерла миску корочкой, дожевала — лениво, почти через силу.

— Вот и умница, — сказала где-то рядом тетушка Лизетт. — Пойдем, девонька, спать… Уложу тебя в Динушкиной каморе, а Динуша с бабушкой поспит.

Динуша, внучка старой Иноры, согласно закивала. В ее каморке мне приходилось уже ночевать. Там было хорошо, тепло: Динушкин уголок помещался как раз между печкой и хлебной кладовой; от кухни его отделяла толстая полосатая занавеска, утро отмечали сонные голоса служанок и запах разгорающихся дров, и воду на умывание можно было брать не из колодца на дворе, а здесь же, в бочке. Это сейчас, летом, все равно, а зимой — очень даже кстати!

Юбку я скинула сама, и даже мимо подушки головой не промахнулась, — но укрывал меня уже кто-то другой. Лизетт, наверное… я засыпала, в кухне шушукались служанки, за стенкой шумно ужинали стражники, и Рольф с ними — его, верно, тоже раскрутили на рассказ, — а в окно стучала тьма, но я совсем ее не боялась.

Стремительной тенью я летела над залитой лунным светом тропой. Страха не было, только слегка разбавленное тревогой любопытство. "Запоминай дорогу", — бубнил над ухом смутно знакомый голос; я оглянулась, никого не увидела, зато заметила, что меня тут тоже вообще-то нет. Ни рук, ни ног, ни собственно ушей!

Тут я вспомнила, что сплю, рассмеялась и полетела дальше. На всякий случай запоминая дорогу.

Светлый березняк с земляничными полянами, с мягкой травой. Сюда ходят по ягоды детишки замковой обслуги, здесь набирают грибов — бочками, и господам и челяди хватает. В лунном свете он весь — сверкающее серебро на серебре черненом, чертог, достойный Звездной девы.

Старая вырубка, заросшая кипреем, печальная, словно пеплом подернутая.

Обширный малинник.

Елки с осинами, места мокрые, буреломные, волчьи.

Густой, почти непролазный орешник по склонам прячущего ручей неглубокого овражка.

Мост — крепкий, слаженный на века прадедом его милости Эстегарда. За мостом тропа делится на две. Одна ведет вдоль ручья к реке, к рыболовным угодьям. Вторая — в нашу деревню и дальше, к мельнице. Но меня потянуло от натоптанных людьми путей прочь.

Я летела над ручьем, и черная тень скользила по серебру воды, и лунный свет будоражил кровь. Наверное, было в этом что-то от любви — а верней, от страсти. Острая хмельная радость, восторг, сила и власть, и упоение, и тень печали, потому что все в этом мире рано или поздно заканчивается — рано или поздно, так или иначе …

Полет мой закончился резко, неожиданно и больно. Словно в огненную стену с маху врезалась — опалило душу, золой осыпались крылья, швырнуло вниз, на прелый хвойный опад, во влажную стынь, в непроглядную тьму небытия. Так или иначе, мелькнуло в помраченном сознании, а следом — радостно — вот и конец.

То, что случилось дальше, было так странно и страшно, что даже для сна — чересчур. Тень — моя тень! — поднялась с земли полузверем-получеловеком, чужим и чуждым. Шевельнулись острые уши, дрогнули чуткие ноздри. Незнакомые — мне, Сьюз! — звуки и запахи она — я, тень! — опознавала легко и безошибочно. Сходятся свои. В тех, кому пора, бурлит жажда, жжет, зовет, забирает. Их много. Больше, чем хотелось бы. Плачет девчонка, зло сопит мальчишка. Хватит ли на всех? Нужен третий, ох как нужен! Хорошо бы — большой и сильный.

Я-тень медленно огляделась. Звериные глаза видят четче человеческих. Различают каждую травинку, каждый листик. Взгляд останавливается на детишках. Девчонка такая худенькая, слабая. Лучше бы пока ее не трогать. Но — слишком мало осталось тех, кто держится.

Я-Сьюз разглядывала вышедших навстречу мне-тени. Были они разные, очень разные. Некоторые — совсем как люди. Мужчины и женщины, молодые и средних лет, подростки, несколько детей. Другие — в нетопыриных крыльях, словно в плащах, с мохнатыми острыми ушами, с волчьей пастью или когтями рыси на почти человеческих пальцах. С глазами, горящими желтым голодным блеском. Были и такие, человечий облик которых почти истаял, но моя — тени — память помнила их людьми, знала по именам и любила.

И лишь одно было в них общее. Словно пеплом подернуты все; и я — тень — знала, почему. Опаленные виной души, сердца, израненные безнадежностью, желание забыть — и страх забыться. А я — тень — была за них в ответе. И от меня ждали чуда.

Много лет.

Много десятилетий.

Они верили. Вопреки очевидному, вопреки безнадежности и отчаянию. Наверное, только эта вера и держала их, помогая оставаться людьми.

Вера — и кровь.

Меньшее зло — самая страшная из ловушек, самый жестокий из всех выборов.

Меня выдернуло из сна резко и внезапно — словно ледяной водой окатили. Было тихо, похоже, стоял самый глухой час ночи. Перед глазами плавала белесая муть, мелькали обрывочные картинки: березняк в лунном свете, мост над ручьем, болотистый островок, двое ребятишек, окруженные жуткого вида тварями — не то нелюдью, не то нежитью-несмертью…

Чтоб я еще когда брагу в рот взяла? — да не в жизнь!

Я встала, на ощупь добрела до бочки с водой. Попила, плеснула в лицо. Приснится же такое! Тьфу, гадость!

Дошлепала обратно до Динушкиной постели, свернулась в клубочек, натянула одеяло на голову. Тьфу на вас, дурные сны! Защити, Звериная матерь…

Богиня-заступница не подвела: остаток ночи я проспала как младенец. И утро выдалось в точности таким, как мечталось вечером: с запахом разгорающихся дров и хлебного теста, с несуетливыми разговорами ("А мне-то, девоньки, снова давешний менестрель снился! Да как обнимал, зараза, как обцеловывал! Уж будто и не во сне! — Гляди, Анитка, вот родишь невзначай менестрельчика, будет тебе "как не во сне"! Ему-то что, песен напел, а сам улетел, а тебе… — Ой, ну ты скажешь! С чего это я вдруг рожу, когда месяц уже прошел и женские дни как обычно… а я бы, — мечтательный вздох, — и не против совсем").

Я натянула юбку, завязала поясок. Поморщилась: после вчерашнего приключения он казался словно и не моим — вернее, не только моим. Как будто непонятный бродяга оставил на нем свою метку, невидимую, но ощутимую. Вот и Рэнси ворчит…

— Брось, — я потрепала псеня по ушам. — Придем домой, я его в ключевой воде отполоскаю, на солнышке выжарю…

Едва я вышла из-за занавески, ко мне кинулась Анитка:

— Сьюз, вот скажи! Ты ж лекарка, ты знаешь! Ведь если женские дни прошли, значит, если и было что с мужчиной, все равно уже не рожу?

— Не родишь, — кивнула я. — Ну, то есть в этот раз не родишь. А что, очень хотелось?

— Хотелось, — Анитка, покраснев, теребила кончик длинной косы.

— В другой раз так быстро не отпускай, — ввернула толстуха Берта. — Держи обеими руками, покуда ясно не станет!

Девушки засмеялись. Анитка вздохнула, махнула рукой, перекинула косу за спину. Косища у нее… я завистливо вздохнула. На свои волосы не жалуюсь — и густые, и вьются в самый раз, чтоб плести легко, и цвет красивый, темный в рыжину. Но Аниткина коса… Хотя расчесывать такую, конечно, сплошное мучение, в полчаса не управишься. Я плеснула в лицо воды из бочки, вышла во двор. Рэнси выметнулся следом, задрал ногу на колесо груженой дровами телеги. Тебе проще, усмехнулась я…

Когда вернулась на кухню, тетушка Лизетт поднялась навстречу:

— Пойдем, Сьюз, господин Анегард с тобой говорить хочет. Да быстро, разбудить велел, коли спишь!

Рано молодой барон поднимается, отметила я. И о чем ему со мной говорить? Если о бродяге или Ронни, так Рольф лучше меня рассказал бы. Может, что узнал в городе?

А я и косу переплести не успела, растрепа растрепой…

Тетушка Лизетт вывела меня на господскую половину. Я ахнула, завертела головой. Парадный холл, огромный, высокий, со старинными подставками для факелов на стенах, с выложенным каменными плитами полом; широченная лестница, балкон-галерея вокруг холла: дубовые перила, дивной красоты резьба… Второй этаж, третий… Я торопилась следом за тетушкой Лизетт, изо всех сил стараясь не пялиться очень уж заметно на развешанные по стенам пики и алебарды, отмеченные алым гербовым медведем Лотаров старинные портреты и гобелены, цветное стекло в окнах…

— Сюда, — тетушка Лизетт толкнула дубовую дверь, бросила куда-то туда, вглубь: — Вот вам ваша Сьюз, господин барон, привела, как велено.

Развернулась и ушла.

Я застыла столбом.

— Заходи же!

Дверь открылась. На пороге стоял Анегард (его милость Анегард, поправила я себя), взъерошенный, только в штанах и рубашке. Я попятилась.

— Да заходи, не бойся! Чего эта клуша тебе наболтала?

— Ничего не наболтала, — пискнула я. — А… а что, должна была?

— Тут мэтр Эннис, ты ведь знаешь мэтра Энниса? Из Оверте? Он говорил, вы знакомы.

Я знала Энниса — подмастерья мэтра Куржа. Года два, кажется, назад он заезжал к нам с бабушкой, просил кое-каких снадобий, из тех, что в городе не достать. Бабушка долго потом ехидствовала — мол, вона как выходит, лекари да знахарки почтенному мэтру в одной цене с неучами-подмастерьями, а и без них, выходит, не обойтись. Но Эннис ей глянулся: парень вежливый, умный и скромный, нос не задирает, пыль в глаза не пускает, зато на деле кой-чего может.

Значит, за это время подмастерье выбился в маги?

— Доброго тебе утра, Сьюз. — Эннис подошел к двери, отодвинул Анегарда. Шепнул ему — тихо, но у меня уши чуткие: — Оденьтесь, господин барон, не смущайте девушку! — Улыбнулся мне: — Заходи, не стой! Ты похорошела с нашей последней встречи, не узнать.

— Здравствуй, Эннис. Ты теперь маг, поздравляю!

Я вошла, украдкой огляделась. Какая из наших девчат может похвастать, что бывала в покоях его милости Анегарда в замке? Нет, я хвастать не собиралась, за такое хвастовство, пожалуй, и волосья повыдергивать могут, и рожу коготками разукрасить. Но любопытно ведь!

Хотя комната наследника баронства могла бы быть и поинтереснее. Ни оружия на стенах, ни… что там еще полагается в обиходе благородным господам? Зеркала, серебряные кубки, покрывала и занавеси из дорогих тканей? Молодой барон жил просто, даже проще, чем мы с бабулей. Стол, четыре тяжелых табурета. На столе — пергаменты, придавленные кинжалом в потертых ножнах, початая бутыль с брагой и две кружки, пьянствовали они тут, что ли? Вроде трезвые… Полуоткрытая дверь — похоже, в спальню. Распахнутое настежь небольшое оконце. Сундук в дальнем углу. Самый обычный сундук, как в любом деревенском доме. У нас с бабулей в таком же точно для зимы одежда сложена.

— Да ты садись, не стесняйся, — Эннис подхватил меня под локоть, подвел к табурету. Сел напротив. Я поморщилась: от молодого мага пахло каким-то снадобьем, резко и незнакомо, угадывались лишь горькая луговая полынь, смола и, вроде, еловые почки. Тот же запах витал над столом, смешиваясь с сивушным духом крепкой браги. Видимый мне уголок пергамента весь был исчеркан непонятными значками. Мне стало не по себе; убежала б, но — его милость Анегард здесь хозяин, я живу на его земле и он в своем праве. Да и нехорошо ждать подвоха от господина и защитника. Он ведь ни одну девку в собственных деревнях даже не поцеловал иначе, чем по обоюдному согласию, и ни с одним парнем не отказался подраться по-честному, на кулаках. Опять же Эннис… Знать бы еще, зачем я им понадобилась…

Анегард вышел причесанный, в охотничьем костюме. Посмотрел на меня долгим взглядом — будто впервые видел. Чего это он, подумала я; даже мурашки по спине побежали. Но когда молодой барон провел ладонями по лицу и, сев на сундук, прислонился к стене и закрыл глаза, поняла — он просто устал. Сильно устал, смертельно. Намного больше, чем в тот день, когда подвез меня домой…

Похоже, они с Эннисом ночь не спали. Вон у мага глаза какие красные, припухшие…

— Послушай, Сьюз, — прервал мои размышления Эннис. — Это очень важно. Мне… нам, — поправился торопливо, — нужна твоя помощь.

— Моя? — удивилась я. — Вам?..

— Сьюз, ты ведь знаешь, что происходит, — хрипло сказал Анегард. — Мэтр Эннис взялся выяснить, что за твари завелись у нас в лесу. И — где именно. Честно говоря, мы надеялись вдвоем справиться. Но не выходит. Не липнут ко мне чары, хоть тресни. Всю ночь без толку…

Какие чары, подумала я, почему к Анегарду? Ничего не понимаю!

— Вы запутали ее, господин барон, — сказал Эннис. Мысли, что ли, он читает, или у меня на лице все написано? — Лучше я. Сьюз, мне нужен был человек, способный ощутить и увидеть этих ваших — уж не знаю, кто они! — во сне. Это самый удобный и безопасный способ выследить нечисть. Его милость Анегард (молодой барон поморщился на "его милость", но смолчал) видит сны о том, что творится в лесу ночью. Он мог бы — там, в своем сне, — поймать эту мерзость за кончик хвоста, крыла или что там у них еще есть, и выследить путь к логову. Есть такие чары. Но его милость (Анегард бросил на мага сердитый взгляд) относится к тем редким людям, у кого природный иммунитет к наведенным чарам.

— У кого — что? — переспросила я. Вот уж достойный ученичок мэтра Куржа, тьфу на него!

— Я же говорю, не липнут ко мне чары, — устало пояснил его милость Анегард. — Если еще простенькое что, вроде отваров твоей бабушки, то куда ни шло, а сложные — без толку. Всю ночь так и сяк колотились, и хоть бы хны. А я, дурак, только под утро и вспомнил, что ты тоже такие сны видишь.

Кажется, меня шатнуло. Позабытый к утру кошмар вспомнился весь и сразу, от лунных бликов на ручье до боли в опаленном незримой огненной стеной теле, до желтого голодного блеска нелюдских глаз, до вкуса крови во рту.

— Сьюз, да ты не бойся! Звездной девой клянусь, ничего в этом страшного нет. Разве что браги глотнуть придется.

Голос Энниса долетал словно из далекого далека, с трудом пробиваясь сквозь девчоночий плач, злое сопение Ронни, шелест ночного леса и дыхание нелюди. Не страшно, хотела спросить я, ты уверен? Ты — там — был?! Но сквозь пережавшую горло судорогу протиснулся лишь тонкий, какой-то мышиный писк.

— Сьюз, — укоризненно протянул его милость Анегард, — я не думал, что ты такая трусиха. Это же только сон. Не страшней всех тех, что ты видела в эти ночи. Зато он поможет справиться…

Я мотнула головой; как видно, от обиды на «трусиху» голос вернулся, и я выдала наконец то, о чем сама должны была бы вспомнить, едва проснувшись.

— Да видела я уже этот ваш сон, чтоб его! И дорогу, и логово, и еще кучу всего! Чароплеты недоделанные!

Анегард осекся. Эннис выдавил ошарашенно:

— Т-то есть?

— Видела, — уже тише повторила я. — Только забыла. Постаралась забыть, как все эти кошмары. А могла бы догадаться, что не простой это кошмар, говорила ведь тетушка Лизетт, что у вас тут тоже дитё пропало…

— Девочка, — прошептал молодой барон.

— Опиши, — потребовал Эннис. — Подробно.

Я прикрыла глаза.

— Поменьше Ронни. Худенькая, белобрысая… рубашка некрашеная, знаки Жницы вышиты…

Голос барона дрогнул:

— Она.

— Такое описание к каждой второй подойдет, — возразил Эннис. — Худенькая, белобрысая…

— Нет, точно она, — уверенно сказала я. — Там наш Ронни с ней был. Их в клетку посадили. Такую… вроде как в городе на площади стоит, только не железная, а из жердей сколочена.

Увиденное ночью вставало перед глазами во всех подробностях. Теперь, когда я знала, что это — не просто сон, не кошмар, который лучше всего попросту забыть, я не стала гнать его прочь. Я рассказывала, стараясь не упустить ни крупинки — мало ли что покажется важным Эннису! Говорила, и чудилось — снова прелый опад под ногами, и вкус крови во рту, и боль — не моя, чужая, за тех, кто еще человек, и тех, кто уже зверь, и перепуганных селянских детишек, которых на всех не хватит… и тоска, тоска, тоска…

— Не плачь, Сьюз, — тихо сказал Анегард.

Я и не плачу, хотела ответить я, и тут только поняла — плачу, правда. Вытерла лицо рукавом рубашки, Анегард (его милость Анегард, Сьюз, запомни уже наконец!) торопливо протянул платок.

— Сьюз, ты… — Эннис глядел на меня, как ребенок на захожего сказителя, с восторгом и ужасом. — Ты просто чудо!

— Дорогу сможешь объяснить? — спросил его милость. Он подошел к окну и глядел на далекий лес, и в голосе его мне почудилась смерть.

— От моста через Ореховый свернуть с тропы и по ручью вверх, — ответила я. — Там, где болотце начинается, они и засели.

— Понял, — кивнул молодой барон. — Найдем.

— Не так все просто. — Эннис задумчиво потер подбородок. — Судя по рассказу Сьюз, там чары вокруг стоят. То, что ей показалось "как сквозь огненную стену пролетела"…

— И что? — обернулся к магу Анегард.

— Да то, — Эннис опустил глаза. — Ничего хорошего, вот что. Сьюз, похоже, только потому барьер прошла, что у кого-то из этих тварей на хвосте висела. Теперь, если я верно понимаю, ее их чары пропустят, за свою примут. А вот других…

— Ты что предлагаешь, — Анегард сгреб Энниса за ворот, рывком поднял на ноги, — предлагаешь туда девчонку сунуть?!

Молодой маг не попытался высвободиться, только голос его стал сухим и крайне вежливым.

— Я ничего не предлагаю, ваша милость. Я только докладываю о положении дел тому, кто собирается, как я понял, вести людей в бой. Считайте это сведениями об укреплениях противника, это сравнение лучше прочих соответствует…

— Прости… — Анегард медленно выдохнул, отпустил мага и повернулся ко мне. — Прости, Эннис. Продолжай, пожалуйста. Сьюз прошла "на хвосте" твари, и ее теперь пропустит. А других — что?

— Других проведет она, — выдавил маг. — Поверьте, господин барон, если бы я мог что-то изменить, я бы это сделал.

Мы вышли часа, наверное, через два. За это время я успела еще два раза пересказать свой сон — старому барону и Гарнику, позавтракать и отпихаться от предложенной капитаном мужской одежды и доспеха-стеганки. Нет, то есть сначала я честно все примерила! Как они в этом ходят, ума не приложу! Да не просто ходят, а еще и дерутся! Даже в самом маленьком, что Гарник для меня нашел, я просто утонула, и уже через десяток шагов упыхалась и взопрела так, что скинула с себя всю эту воинскую сбрую и заявила:

— Пусть меня лучше съедят!

— А ну как правда? — спросил капитан.

— По крайней мере, это быстро!

— Дура девка, — вздохнул Гарник, но спорить не стал. Может, потому, что во двор замка вышли оба барона, маг и… и вчерашний бродяга.

Пока его милость Анегард медленно шел вдоль неровного строя стражников, бродяга описал замысловатую кривую за спинами Энниса и его милости Эстегарда и остановился рядом со мной.

Рэнси заворчал.

— Что он у тебя, на людей натаскан? — недовольно спросил бродяга.

Выглядел он точно таким же оборванцем, как и вчера, но чувствовал себя не в пример уверенней. Видать, наплел что-то… ну да не мое это дело.

— Он спокойный, добрый и ласковый пес, — ответила я. — Просто не любит тех, кто его бьет. Ну а ты будто любишь?

— Верно, — кивнул бродяга. — И я не люблю. Тебя, я слышал, Сьюз зовут?

И что ему до моего имени?

Я положила ладонь Рэнси на голову. Сказала:

— Пес нервничает. Отойди лучше.

— Послушай, — заторопился бродяга, — у меня дело к тебе.

— Какое?

— Чем вы меня вчера, а? Первый раз я так лопухнулся, чтобы рук освободить не суметь!

Я поддела пальцами поясок.

— Это?! — Он пощупал цветную тесьму, поднял на меня ошарашенный взгляд. — Чары, да? Продай, а! Хорошо заплачу, не сомневайся.

— Нет, — рассмеялась я, — не продам. И не потому, что жаль, а просто без толку будет!

Бродяга помрачнел:

— Только тебя слушает, да? Ну да, то-то ты вчера сама развязывала…

— Ты разве про такие чары не слышал?

— Нет, — мотнул он лохматой головой, — не слыхал. Я из других мест…

К нам подошел его милость Анегард. Сказал хмуро:

— Сьюз, Рэнси лучше здесь оставить. Помочь он нам там не поможет, а…

Обожгло стыдом: могла бы и сама подумать!

— Я его уведу на псарню. А ты, — молодой барон окинул меня выразительным взглядом, — ты бы все-таки оделась. Не на гулянья идем.

— Нет уж! — Гарнику сказала, и ему повторю! — Я в этой вашей справе через сотню шагов сдохну. Обойдусь. Звериная матерь защитит.

— А если нет?

Вот ведь, совсем как Гарник!

— А нет, значит, судьба такая.

Кажется, Анегард тоже с удовольствием объяснил бы, что я за дура. Но счел, как видно, неподобающим. Отошел молча; бродяга же вытянул вдруг из-за ворота странного вида цацку, вроде неровной каменной бусины на шнурке.

— Чары на чары, Сьюз. Возьми, дарю.

— Что это?

— Да пустячок. Так, на удачу.

Я огляделась. Анегарду втолковывал что-то старый барон, Эннис мялся рядом. Мага таки обрядили в стеганку, и непохоже было, чтобы ему это нравилось.

— Эннис!

Подошел, неуклюже переваливаясь:

— Звала?

— Глянь-ка. Можно в подарок принять?

Ладонь мага зависла над ладонью бродяги, и на лице явственно проступило изумление. Вскинул голову — не на меня, на бродягу. Хотел, кажется, сказать что-то резкое, но осекся. Как будто, встретившись с бродягой взглядами, прочел в его глазах приказ молчать.

Мне вдруг стало неуютно рядом с ними — так бывает, когда окажешься слишком близко от готовых как следует подраться парней. Я попятилась, но тут наваждение ушло.

— Бери, Сьюз, не сомневайся, — голос Энниса звучал уверенно, если он и учуял что в нежданном подарке, то вряд ли подвох.

Бусина упала мне в ладонь. Она была теплой, почти горячей, будто хранила жар прежнего хозяина. Мне стало вдруг неловко даже в мыслях звать его бродягой.

— Хоть имя свое скажи, а то даришь…

Он криво улыбнулся:

— Неважно. Да и какая разница?

Прекрасно! Спросит бабушка, чей подарок, а я что отвечу?

Хотя как раз бабушке в любом случае одного имени мало будет. Я представила, какой допрос ждет меня дома — если доживу, конечно, — и едва не отдала подарок обратно. Отдала бы, да не успела. Наш вчерашний пленник умел, видно, читать по лицам куда лучше, чем я — прятать мысли.

— Бери, — торопливо сказал он, — не сомневайся. Я от души дарю. А нужно тебе имя… ну зови хоть Марти, что ли. Какая разница.

И добавил, повернувшись к Эннису:

— Сними ты эту душегубку, все равно двигаться в ней не умеешь. Без привычки только хуже. Упаришься без толку, а до дела дойдет, никакой будешь.

Подошел его милость Анегард, бросил:

— Выходим. Эннис, готов?

Маг вздохнул, помялся. Буркнул:

— Прав ты, наверное.

Скинул стеганку, расправил плечи, размял руки. Странно, без доспеха он выглядел… опаснее? Сила мага — не в оружии.

— Удачи, — негромко сказал Марти. Вроде бы всем сразу, но мне показалось — для меня одной.

Ноги по щиколотку вязли в илистом дне, ветви орешника цеплялись за одежду, били по лицу и рукам. Хоть я и подоткнула повыше юбку, подол все равно намок, отяжелел. Представляю, какова б я сейчас была в стеганке! И так еле плетусь…

А еще здесь стоял густой сумрак, будто и не ясный день сейчас, а… в общем, что-то в этом мире явно давало нам понять: зря мы суемся куда не просят и лучше повернуть обратно. Что-то — или кто-то. Я оглянулась. Интересно, Анегард, Рольф, Гарник и остальные тоже чувствуют неладное?

— Устала? — посочувствовал Анегард.

Я мотнула головой. Спрашивать расхотелось, а так — не понять. Мужчины. Воины. Мало ли что им там кажется! Для мужчины отступить позор, а смерть в бою — награда. Они пойдут вперед, даже если точно будут знать, что не вернутся. Даже Эннис, хотя он маг, а не воин.

Скорей бы уж, подумала я. Ночью все казалось другим, да и — летела я, а не брела вот так по колено в воде, воюя с орешником. Никогда не думала, что с высоты, пусть и небольшой, лес видится настолько иначе!

Ручей обмелел, разлился затянутой бурой пленкой лужей. Я остановилась. Странно… такого я здесь не помнила. Ни по сну, ни по-настоящему, а казалось, весь этот лес насквозь знаю.

— Здесь, — свистящим шепотом выдохнул сзади Эннис. — Чувствую чары. Сьюз, дай руку и иди вперед. Медленно.

Не глядя, я протянула руку назад. Кто-то — Эннис? — взял мои пальцы в свои, сжал легонько, будто желая ободрить. Шепнул:

— Иди.

Я и пошла. Даже не думая, что там впереди может быть, чего ждать, к чему готовиться…

Шаг, другой, третий… Всякого я ждала. Что выпрыгнут из-за кустов, метясь в горло, виденные ночью зверолюди. Что провалится дно под ногой, расступится, затянет гостей незваных болотнице на обед. Что еще шаг — и перенесемся из пускай сумрачного, но все же дня, в родную нелюди ночь. Но — не того, что так и будем брести, хлюпая, в полном безмолвии (и когда успели птицы затихнуть?), в невесть откуда взявшемся тумане — брести незнамо куда, готовые к драке, но не умеющие найти врага. Видно, нелюдские чары оказались сильней полученного мною во сне пропуска…

Туман давил, с каждым шагом из-под ног поднималась волна тяжелого, странно затхлого запаха. Давно уж мне не бывало так страшно — не чужим, извне наведенным страхом, а самым обычным, своим. Хотелось вырвать руку из чужой ладони и бежать, бежать без оглядки, все равно куда, лишь бы отсюда подальше. Я обернулась к Эннису:

— Может, мы неправильно что-то сделали? Или не туда пришли?

— Туда, — качнул головой маг. Он тоже казался встревоженным, и мне стало совсем жутко. — Туда, Сьюз… ты правильно нас привела, я чую чары, сильные. А вот что пускать тебя эти чары не хотят — это да. Понять бы еще, почему.

— Думай, — из тумана показался Анегард. — Ты маг или сопля-недоучка?

Эннис вспыхнул.

Выпустил мои пальцы.

Туман разошелся клочьями, словно под порывом ветра. Я успела заметить, как грязные, вымокшие стражники мнутся, потеряв строй, с ноги на ногу; как изумленно оглядывается Гарник; как Рольф стирает с лица пот — за его ладонью остался грязный след. Мир вокруг истончался, расползался вместе с туманом, оборачивался другим — не то с лица на изнанку, не то с изнанки на лицо. Вместо орешника — старые кривые ели, вместо затянутой бурой пленкой стоялой воды — прелый хвойный опад. Взвизгнув, я схватилась за Энниса; почувствовала на своем локте чью-то железную хватку — Рольф? А в следующий миг…

Не знаю, что это было. Не так, как ночью — словно в огненную стену врезалась. Но похоже. Опалило душу тягучей болью, перехватило дыхание — и отпустило. Мельничным жерновом навалился на плечи побелевший Рольф. Эннис с коротким придушенным стоном упал на колени. Выхватив клинок, встал в боевую стойку молодой барон.

Из-под еловых лап, из сумрака нездешнего леса выныривали навстречу… они. Нелюдь, взвыл во мне страх. Свои, ответила ночная память — с печалью, жалостью и любовью. При свете дня они уже не казались тенями. Женщина, похожая на Гвенду, такая же красивая, с длинной косой — вот только в косе седины не по возрасту. Худой мальчишка лет десяти — двенадцати, с рыжими лохмами, со злым лицом. Мужичок — вылитый Броке, взгляд сам метнулся к его ногам в поисках вредной пегой сучонки… метнулся и вернулся к лицу, зацепившись за что-то неправильное. Я охнула: у этого Броке звериная желтизна затопила глаза, и острые лохматые уши шевелились, как у настороженного пса. А за ним шел парень с лицом вовсе нечеловеческим — вот только не могла я назвать его звериной мордой, не могла никак! Будто наяву виделись сквозь шерсть и клыки прежняя задорная улыбка, молодой румянец и глаза не волчьи, а обычные карие, теплые и ласковые.

Да что ж это со мной?!

Эти… свои … эта нелюдь поганая наших детей ворует, а я их жалеть буду?!

Подбитой птицей, сложив нетопыриные крылья, упал с неба еще один. Грянулся оземь меж нами и нелюдью, взвихрив еловый опад, шагнул к нам. Сощурил желтые рысьи глаза. От пристального взгляда словно пригоршня льда просыпалась за ворот.

Похожие на людей отступили назад, оставив перед нами совсем или почти совсем утративших человечий облик. Клыкастых, когтистых, мохнатых… много их было, десятка два, не меньше. И все равно, все равно — в каждом чудилось мне прежнее! Тенью, чужим воспоминанием… да что ж это за наваждение такое?!

Всхлип Рольфа привел меня в чувство. Засмотрелась! Наши-то как?

Да так же. Прошло, наверное, всего-то несколько мгновений…

Анегард оглянулся, крутнулся на месте, неловко, прочертив сапогами мокрый след. Обернулась и я. Баронской стражи не было. Ни Гарника, ни ребят. Там, за нашими спинами, стягивали круг эти, недозвери-нелюди, и в их глазах мне чудились вина, тоска и жажда.

— Эннис, — взвизгнула я, — сделай что-нибудь!

Маг только застонал. Зато Рольф, охнув, выпрямился. Вытер ладони — эй, об меня-то зачем?! — и перехватил поудобней выданный в замке боевой топор.

Я подскочила к Эннису, потянула на ноги:

— Вставай же, ну!

— Сейчас, — пробормотал он, — встану.

Вцепился в меня ледяными пальцами. Заворочался. Из носа его капала частыми каплями кровь, расплывалась алыми пятнами на мокрых рукавах рубахи.

— Давай же, — почти зарычала я. За спиной послышался мерзкий чавк — верно, Рольфов топор пошел в дело. Эннис выпрямился, посмотрел шалыми глазами через мое плечо, вскинул руку…

Разное рассказывали у нас в деревне о боевых магах. Будто и молниями швыряться умеют, и замораживать противника так, что вроде живой, а с места двинуться не может, и слепоту насылать… Или врали, или Эннису до таких умельцев еще учиться и учиться. Оглянуться я побоялась: хватило того, что на лице молодого мага разочарование быстро сменилось ужасом. Зашевелились губы — надеюсь, он чары плетет, а не молится! Молиться — это по моей части.

Кстати, да.

Помоги, Звериная матерь, беззвучно зашептала я. Охрани, Великая! Защити от злобы лютой, от клыков хищных, от…

Неведомая сила закрутила Энниса волчком, швырнула оземь. Мелькнуло перед глазами кожистое крыло, ударил по лицу ветер. Сморгнув слезы, я увидела вдруг Анегарда; его клинок располосовал клыкастого амбала и, похоже, застрял у того в ребрах. Нелюдь отшатнулся, рявкнул что-то, очень похожее на "побери тебя Старуха". Анегард прыгнул следом — и скрылся за спинами невесть откуда налетевших врагов. Не отобьется, обмирая, поняла я. На локте сомкнулась чья-то лапища, царапнула когтями. Я завизжала, развернулась, пнула вслепую.

— Не дергайся, дурочка, — прохрипел на ухо чужак. — Добром пойдешь, лучше будет.

И вовсе не то меня успокоило, что они говорить умеют; просто есть такие слова, на которые у человека ответ всегда наготове, и для меня это как раз "добром пойдешь". Впечатать колено в то место, что парни пуще глаза берегут, пяткой с маху стопу приголубить, а как согнется — сверху по шее наддать. Когти разжались, я отскочила, крутанулась, оглядываясь: куда бежать? Эннис, забыв мудреные чары, сцепился с кем-то мохнатым по-бабьи — за волосья; немудрено, что дурня тут же схватили в десять рук. Анегард отмахивался обломком меча от наседающего на него крылатого, а со спины к нему примерялись еще двое, и ясно было — вот-вот завалят. И только к Рольфу с его топором никак не могли подступиться. Кузнецов сын, хэкая, встречал быстрой сталью любого, кто приближался к нему слишком близко; похоже, и меня до сих пор не тронули потому только, что слишком близко к нему стою… У Рольфа, вспомнила я, Молотобоец в покровителях — хоть и мрачный бог, и боятся его люди почти как саму Старуху, а кузнецам помогает. Жаль, мало нас… прошли бы все, глядишь, отбились бы…

Взгляд зацепился за смутное движение сбоку; я развернулась и увидела крылатого предводителя. Похоже, именно он ставил чары на обиталище нелюдей; во всяком случае, сейчас он именно колдовал. И направлял свое колдовство явно против Рольфа. Желтые рысьи глаза целились в кузнецова сына, быстро-быстро шевелились губы, а меж сведенных ладоней чуялась нарастающая сила.

Выдох, мягкий шаг вперед…

— Рольф! — взвизгнула я. И, не помня себя, кинулась вперед-наискось, между колдуном-нелюдем и человеком — единственным здесь по-настоящему своим.

Наверное, то же испытывает хлебная крошка, когда ладонь хозяйки сметает ее со стола. Неодолимая сила сбила с ног, вышибла дух, швырнула куда-то прочь. Мелькнуло перед глазами исколотое вершинами елей небо, мир перевернулся — и погас.

— Он так тебе дорог? — спросил высоко над головой чужой голос. — Впрочем, спасибо. Я погорячился, не рассчитал. Нам не нужны трупы.

"Нужны живые", — поймала я недосказанное вслух. — "Кровь. Живая человечья кровь. И сами пришли".

С трудом я подняла руку, провела ладонью по лицу. В затылке и висках бухал кузнечный молот. Перед глазами плавали цветные пятна, малейшая попытка шевельнуть головой отдавалась приступом тошноты. Из далекой выси наклонился чужак с рысьими глазами; лицо его казалось странно размытым, глядеть на него было тяжело, неприятно, и я, превозмогая тошноту, отвернулась.

Зря.

Есть на свете зрелища и похуже, чем звериные глаза на человеческом лице.

— Рольф… — я всхлипнула, не в силах сдержаться.

Парня, как видно, приложило крепче меня: был он без чувств, и нелюди безнаказанно суетились вокруг. Вырвали из рук топор, стащили промокшую стеганку… сорвали рубаху…

— Не надо тебе этого видеть. — Чужак подхватил меня на руки и пошел прочь. Мир в очередной раз повернулся; теперь я не видела Рольфа, зато на моих глазах протащили куда-то вялого, явно ничего не соображающего Энниса, а следом проволокли Анегарда — за ноги, как тащат за два уголка мешок. Я дернулась. — Тихо, — буркнул чужак. Расправились крылья, закрыв обзор. Я уткнулась лицом в обтянутую драной рубахой, остро пахнущую псиной грудь, и беззвучно заплакала.

Все бы отдала, чтобы это оказалось сном.

Открыв глаза, я долго не могла понять, где нахожусь. Кривая щелястая стена, гора плохо выделанных вонючих шкур… В памяти смутно плыли оскаленные морды, звериные глаза на человеческих лицах, обломок меча в руках Анегарда, острый запах псины… Болела голова. Сильно болела. Но, странно, при этом казалось, что до того, как заснула, было намного хуже.

Кстати, как заснула, я не помнила. Может, и вовсе не спала, а, скажем, без чувств валялась… даже очень может быть, иначе с чего мне так плохо-то?

Я осторожно повернула голову. Потом села. Подступила тошнота — и ушла; зато откликнулось на движение тело, и как откликнулось! Даже не думала, что в человеке так много всего может болеть. Колотили меня тут, что ли?! Я потерла лоб; от этого простого действия стало настолько легче, что я уже не могла остановиться. Растерла лицо, шею, плечи. Боль потихоньку отпускала, в голове прояснялось; я возвращалась на этот свет.

И вспоминала. Болотистое русло Орехового ручья, долгое блуждание в тумане, короткую драку, что закончилась для нас так бесславно. Жадную суету вокруг оглушенного Рольфа. Хриплый голос крылатого чужака. Энниса и Анегарда — куда их волокли, уж не на съедение ли?!

Чужая, в наведенном сне подслушанная мысль: "Нужен третий, ох как нужен! Хорошо бы — большой и сильный". Вот и сбылось вам. И третий, и четвертый, и пятый. И я шестая. На всех хватит.

Боги великие, защитите! Я не хочу, не хочу умирать!

Не хочу, чтобы умерли Рольф, Эннис, Анегард, Ронни с девчонкой! Не хочу! Слышишь, Звериная матерь, заступница моя? Молотобоец, покровитель Рольфа, Хранитель стад, покровитель Ронни, слышите? Жница, твои знаки у девчонки на рубашке — отзовись! Помогите, защитите! Или вам все равно, что мы, дети ваши, кончим жизнь на клыках у нелюди, словно какая-то кровяная колбаса?!

Я поняла вдруг, что смеюсь. Смеюсь, хотя от слез плывет все перед глазами. Ну ты, Сьюз, и сказанула! Уж наверное, любая жертва — разбойников, нелюди, зверя лютого — хочет жить. Наверное, просит о спасении в последние свои мгновения. И что? Много ты слышала о чудесных спасениях, девонька?

Среди нас нет избранников. Боги нам не помогут. Если и спасемся, то сами.

Надо что-то делать.

Я выпуталась из шкур, встала. Огляделась. Люди добрые, Звериная матерь, ну и конура! Потолок низкий, руки раскинь — в стены упрешься. Дверной проем шкурой завешен. Спасибо, под ногами не хлюпает…

И спасибо, что рядом никого. Не ждали, что я так быстро очухаюсь, или опасной не считают? Скорей второе — и, как ни горько, в этом они правы. Что сделает безоружная девушка там, где трое мужчин ничего не смогли?

Убежать, и то не сможет. Иначе бы караулили.

Ох как страшно мне было выходить! Казалось — первый же шаг из этого, такого ненадежного, но все же убежища, станет шагом к смерти. Забиться в уголок… Очнись, Сьюз, толку тебе прятаться! Все равно ведь не отсидишься. Кто-то ведь здесь живет; кто-то спит в этих шкурах, кто-то принес тебя сюда! А зачем принес, как ты думаешь?

Зачем… что тут ответишь? Или — или. Или я понадобилась кому-то как женщина, или как еда. Что выберешь, девонька? Что больше нравится? Кровяная колбаса (вот же привязалось сравнение! я сглотнула вмиг набежавшую слюну, подумала: а есть-то хочется) или игрушка для нелюдя? Хотя, скорей всего, ни то ни другое от тебя не уйдет. Лучше бы сразу убили!

Лучше бы сидела дома и не связывалась с недоделанными чароплетами, маги они или бароны, без разницы!

И ведь могла отказаться. Могла. Тебя просили, не приказывали. А еще могла вернуться в деревню, вместо того, чтоб вести в замок подозрительного бродягу. Или не ходить Ронни искать. Сидела бы дома… пили бы сейчас с бабушкой земляничный чай, разбирали травки и болтали о всяком-разном.

Хотя нет. Бабушка сейчас, должно быть, с Гвендой.

Я вытерла слезы, обтерла лицо рукавом рубашки. От мокрой ткани озноб пробрал до костей. Эге, Сьюз, да ты вся осиновым листом трясешься! И разбери, страх тому виной, промозглый ночной холод, мокрая насквозь одежда? Все сразу; да и какая разница! Я шмыгнула носом и вышла наружу.

Стояли здесь вечные сумерки, или вечер уже настал? Мохнатые, под пару нелюди, ели чернели в туманной сизой дымке дремучим лесом из тех легенд, после которых страшно засыпать. Сердце трепыхнулось, подзуживая бежать: разве кто увидит в эдакой мгле, что одной пленницей меньше стало! Увидит, осадила я себя. Эти твари ночные. А не увидит, так почует.

Да и не смогла бы я уйти, не узнав, что с другими сталось. Представить только… Пусть чудо, пусть не заметят, упустят… вот я возвращаюсь, и?.. Что в замке скажу, как в глаза Гвенде гляну? От каких снов ночами кричать буду? Пусть уж… от судьбы не уйдешь, что напряла Прядильщица, то и встретишь.

И я пошла наугад, не заботясь выбором дороги и не тревожась ощущением буравящего спину тяжелого взгляда. А то неясно, кто смотрит! Глядите себе, от погляда меня не убудет. Зато сразу ясно, чего стоят все надежды на побег.

Через несколько шагов я наткнулась на еловые ветки. Обойдя дерево, запуталась в кустах. Лес водил меня, путал, застил глаза стремительно густеющей тьмой. И звуки тоже обманывали, морочили голову: то зашуршит над головой и смолкнет, то филин ухнет вдали, то вдруг вода плеснет. И — ни голосов, ни движения. Как будто на всей земле я одна осталась!

Не знаю, сколько прошло времени, но в конце концов мне надоело так блуждать. Странно — никогда за собой такого не замечала! — но одиночество и отчаяние сделали меня безрассудной. Я остановилась, вздохнула глубоко и закричала:

— Ро-онни-и! Ро-ольф! Э-энни-ис! Где-е вы-ы!

Мой голос канул в пустоту, не породив не то что эха — малейшего отклика. Но зато, как будто обманный заморочный лес только этого и ждал, туман стал расползаться. Сначала проглянуло небо — едва начавшее чернеть, с редкими, еще робкими звездами. Выглянул из-за еловых верхушек обкусанный тучами краешек луны. Колыхнулись мохнатые еловые лапы, словно показывая: туда иди! И, стоило мне сделать шаг, последние пряди тумана рассеялись, открыв ту самую поляну, с которой унес меня крылатый чужак.

С которой на моих глазах уволокли Энниса и Анегарда.

Где оставался Рольф.

И, если только нелюдь не умеет оживать после честной стали, с десяток не вполне человеческих трупов.

Сейчас поляна была пуста. Но я примерно помнила, куда надо идти. Вот только заставить себя двинуться оказалось ой как трудно. Ты хотела узнать, что сталось с остальными? А ну как узнаешь сейчас? Помнишь ведь тот сон, ту жажду, помрачающую разум? Помнишь вкус крови, приправленный виной и тоской?

Что, Сьюз, жуть пробирает? Сидела бы уж, не высовывалась!

Я беззвучно всхлипывала, давясь слезами. А спину жег чужой пристальный взгляд.

Клетка обнаружилась за кустами. Точно такая, какую видела я во сне — вот только были в ней теперь не Ронни с девчонкой.

Молодой барон, бессильно уронивший руки на колени — голова его упиралась в верхние прутья, глаза были закрыты, но по напряженному лицу мне стало ясно — Анегард, хвала богам, в полном сознании и готов действовать.

Испуганно сжавшийся маг — от этого, похоже, толку будет чуть.

Рольф…

Еще недавно полный сил парень, последний, кого смогли одолеть зверолюди, лежал в забытьи, укрытый Анегардовой стеганкой, и лицо его было белее снега.

Я кинулась вперед, ухватилась за неровные жердины:

— Вы здесь!

Анегард вскинул голову, на лице мелькнуло изумление.

— Сьюз?!

Я изо всех сил затрясла жердины — но клетка, на вид казавшаяся хлипкой и неустойчивой, держалась крепко.

— Сьюз, ты с ума сошла! — зашипел Анегард. — Беги! Беги, отцу расскажешь, что к чему…

Я мотнула головой. Всхлипнула:

— Помогли бы лучше!

— А то мы не пробовали, — маг нервно рассмеялся.

— Скажешь, тут много их и чары сильные, — торопливо шептал Анегард, — пускай из столицы подмогу зовут…

Тяжелая рука упала мне на плечо.

— Никуда она не побежит и никому ничего не расскажет.

Я дернула плечом, и уж потом обернулась. Кого увижу, знала: я теперь этот хриплый голос ни с каким бы не спутала. Да и запах…

— А ведь могла убежать, — крылатый ухмыльнулся, показав песьи клыки. — Нет, орать начала, звать, искать. Зачем, девочка?

Я промолчала. Только жалкий всхлип сдержать не удалось. Кабы не тот сон, ответила бы, наверное, что-нибудь вроде "кто сам таких вещей не понимает, тому не объяснить". Но я знала, он — понимает. Я слышала тоску и вину в его голосе. Меньшее зло, самый жестокий из всех выборов. Он убьет нас — ради своих, за которых в ответе.

— Ее не отпустишь, хоть детей отпусти, — сказал Анегард. — Уж они-то вам не навредят. А сколько вам толку с них, ты и сам знаешь.

Чужак подался вперед. Их с Анегардом взгляды столкнулись, как два клинка — и замерли, сцепившись. Меня аж озноб пробрал.

— Я — знаю, — прошипел крылатый. — А тебе откуда знать?

— От тебя, — чуть слышно ответил молодой барон. — Больно громко думаешь.

В голосе его звенело дикое, немыслимое напряжение, и почудилось мне, будто два поединщика застыли на крайней точке усилия, когда вот-вот решится — кто кого. Помоги, Звериная матерь! Что ж это делается?..

Я зажмурилась. Что-то происходило — не здесь. Там, где властвуют боги, где нет слов, потому что не нужны слова. Там, где и у меня иногда получается говорить ислушать … вот только как я ни вслушивалась, ловила лишь смутные отзвуки чужих голосов. На большее моего умения не хватало.

Но теперь я верила, что для нас не все еще потеряно. И, не умея помочь иным, всеми силами души молила Звериную матерь — дай сил, Великая! Не мне — Анегарду! Пусть у него получится, пусть он победит в этом поединке, смысла которого я не умею понять, пусть если не мы, то хотя бы дети выберутся отсюда живыми… пожалуйста, Великая!

В тот миг, когда у меня уже мутиться в голове начало от усилий, неслышный другим разговор оборвался. Всхлипнув, я села: ноги не держали. Хотелось спросить: что, как? Кричать хотелось. Или — закрыть глаза, лечь и не видеть больше ничего и никого, до самого конца, каким бы он ни оказался. Вот только — яростные попытки слышать не прошли бесследно — я чувствовала, что на самом деле ничего еще не кончилось. Что самое важное, быть может, только сейчас и начнется.

Чужак что-то сделал с клеткой — наверное, отщелкнул незамеченные мной запоры — и молодой барон вылез наружу. С явственным усилием разогнулся, распрямил плечи. Анегард оказался с крылатым одного роста, и короткий обмен взглядами теперь еще больше походил на поединок. Вернее, походил бы, — но теперь за ним не ощущалось такого яростного напряжения. Будто все уже сказано и понято, и решение принято, и надо лишь проверить — точно ли другой не отказался от решенного?

А потом я услышала зов, и на поляну стали выходить… эти. В точности такие, как во сне. Люди-звери, нелюди-незвери. Теперь, когда во мне не осталось страха, а лишь усталость, но не было и странного чувства сродства, с каким я смотрела на них впервые, я только удивлялась. Каким недобрым колдовством, чьим попущением могли появиться на свет такие существа? Слишком много от людей, чтобы спокойно называть нелюдью; слишком много боли в глазах, чтоб честить нечистью; слишком жутко, чтобы жалеть, но и не жалеть — не получается. Похоже, думала я, что-то я про них знаю теперь, что-то такое, что мешает ненависти и страху. Вот только как выкопать из глубин души это нечаянное знание? И откуда оно вообще взялось? Сон отзывается? Или отголоски безмолвного поединка?

— Три десятка и еще шестеро, — сказал вдруг чужак. К чему, о чем? Добавил: — И я.

— Ничего, справлюсь, — отрывисто кинул молодой барон, и я поняла: они все еще продолжают разговор. Они нашли решение, сошлись на чем-то… в чем-то согласились…

— Не переоценивай свои силы, парень. Хотя, мы ведь можем дать тебе передышку.

Передышку — в чем? Он что, драться будет, со всеми?!

Ой, похоже… иначе зачем рубаху стаскивать?

Да он сбрендил! Чем это поможет, как?! Боги великие, ему ж всего-то шестнадцать! Каким бы ни был бойцом, после такой ночки против троих не выдюжит, не то что…

Но, когда я увидела, как на самом деле собрался решать вопрос наш молодой господин… придурок тронутый, псих безмозглый… я просто закрыла глаза, уткнулась лицом в колени и стала думать, как хорошо было бы помереть прямо сейчас. Чтобы не видеть — ну ладно, я и так уже не вижу, — чтобы забыть, навсегда-навсегда забыть, как его милость Анегард, молодой барон Лотарский, протягивает нелюдю руку, а тот впивается зубами в вену.

— Сьюз!

Я попыталась откликнуться, но и сама не услышала того писка, что продавился сквозь сжавшую горло судорогу.

— Сью-уз! Очнись, все страшное уже закончилось!

Может, и закончилось, мрачно подумала я. Вот только проверять почему-то не хочется.

— Я думал, деревенские девчонки не такие трусливые! — его милость явственно ухмыльнулся. — Ладно бы еще Ланька в обморок хлопнулась, ей простительно… Сью-уз!

Счастье, Ланька твоя не видела, что тут творилось, придурок! Представляю, какими глазами смотрело бы невинное дитя на любимого старшего брата…

— Ну и зачем все это было? — не поднимая головы, буркнула я.

— Помилуй хоть ты меня, Сьюз! Я и без рассказов чуть жив. — А по голосу и не скажешь, чуть не ляпнула я. — Дома расскажу, сразу всем, — как будто подслушав мои мысли, уже серьезно сказал Анегард. — Оно того стоит. Посмотри лучше, Рольфа сможешь в чувство привести? Рассвет скоро, лишнего здесь задерживаться неохота.

Вот уж точно, молча согласилась я.

И только потом поняла, что он, собственно, сказал.

— Так мы… нас отпускают?!

— Угу, — коротко буркнул господин барон. Кажется, рассусоливать на эту тему он не хотел. Или, может, считал опасным.

Ладно, ему видней. Я все-таки подняла голову, посмотрела на стоящего передо мной парня. Человеком он быть не перестал. По крайней мере, внешне. Разве что бледный сильно…

Рольфа вытащили из клетки, натянули на него стеганку. Кузнецов сын бормотал что-то невнятное, глаза его были закрыты, руки холодны как лед, на венах багровели следы укусов. Вспомнив, как знатно приложило нас с ним чужачьей боевой магией, и как раскалывалась и гудела моя голова, я начала тереть ему лоб, лицо и шею — так же, как растирала себе. Жаль, я не умею, как бабушка: она ведь не только всякие травки да наговоры знает, она чувствует, что делать надо — так же чувствует, как я зверей. А у меня дара к целительству вовсе нет, только то и знаю, чего от нее нахваталась.

Вина бы теплого сейчас… или хоть укутать…

— Эннис, — позвала я. Молодому магу втолковывал что-то Анегард, но мне показалось, тот не слишком соображает, на каком он свете. Тоже, что ль, чарами приложили? — Эннис, помоги.

Маг присел со мной рядом. Сказал угрюмо:

— Чем я помогу, если у меня как отшибло все. Ничего не выходит, что ни пробовал. Будто эти не только кровь, но и силу высасывают. А так лечить, без чар, я не умею.

— Хотя бы согреть помоги. Я ведь тоже не ахти какая лекарка — так, у бабушки на подхвате.

Эннис кивнул, начал растирать Рольфу ладони. Простое и понятное занятие ему, кажется, помогало — совсем скоро растерянность на лице молодого мага сменилась сосредоточенной деловитостью, а движения стали четче и резче. Ну хоть этого тащить не придется, про себя вздохнула я. А вот Рольф сам идти точно не сможет. Хоть бы до баронского отряда как-нибудь добраться, авось бравые ребята никуда за ночь не делись. А там уж донесут, будет кому.

Анегард тем временем ушел — вместе с крылатым чужаком. Я проводила их рассеянным взглядом.

— Эннис, как думаешь, с ним все… в порядке?

Маг понял недосказанное. Ответил лживо-мягким голосом, каким утешают напуганного ребенка:

— Сьюз, от простых укусов не перерождаются.

— Думаешь?..

Мое недоверие его разозлило, мягкость ушла из голоса, сменилась резкостью уверенного в своих словах человека.

— Знаю. Меньше слушай менестрельских баек. Разумеется, господин барон не в порядке, но не более, чем можно ожидать после тяжелого боя и сильной потери крови. До дома бы добраться, а там — на другой день как новенький будет.

Я тайком перевела дух.

— Что, легче стало? — сердито спросил маг.

— Теперь — да.

Эннис кивнул, словно говоря: ну наконец-то дошло. Нащупал на запястье Рольфа слабо бьющуюся жилку, покусал губы.

— Сьюз, ты ведь с ним рядом была? Можешь рассказать, чем его так знатно оглушило? Тут, я чую, без магии не обошлось.

Я рассказывала, Эннис хмурился — хотя что там можно понять с моих слов? Да и вряд ли это магия, мрачно думала я. Вон, со мной-то уж сколько все в порядке. А из парня крови попили — еще бы ему худо не было!

Но маг выспрашивал о самых крохотных мелочах, и я послушно вспоминала: где стояли мы, а где чужак, как двигались его руки, шевелились ли губы, ощущался ли какой-то непонятный мне "ток энергии" или хотя бы ветер, что я чувствовала, когда чары ударили, а что, когда пришла в себя…

Наконец Эннис, как видно, что-то понял. Покачал головой, буркнул:

— Силен. Дураки мы были, что с простым оружием сюда поперлись. А и верно ж говорят, Сьюз, — дуракам счастье! До сих пор не пойму, как живы остались.

Что тут понимать, хотела сказать я, — им трупы не нужны были, вот и все наше счастье. Они живую кровь хотели. И получили.

Но тут Рольф открыл глаза.

Я ахнула:

— Хвала богам, очухался! Ну, Рольф, ты нас и напугал!

— А… что… со мной… — просипел он.

Эннис прикрикнул:

— Молчи! Что, с кем, как да почему, после будем разбираться. Голова болит?

— Ага…

— Вот и молчи, пока не пройдет. Тебя, парень, так садануло…

— Не… помню…

Маг поморщился. Оглянулся; а я вдруг подумала: странно, мы тут совсем одни, но ощущение давящего в спину взгляда никуда не делось. Верно, из лесу караулят, на глаза не показываясь, — но с чего бы такая деликатность?

— Сьюз, а Сьюз, — смущенно сказал Эннис, — ты б воды раздобыла? Напоить бы парня надо.

"Раздобыла", легко сказать! Как он себе это представляет? Что ручей в потемках искать, что у нелюди просить — одна малина.

Я посмотрела в мутные глаза Рольфа, встала и побрела в лес. Туда, откуда так упорно чудился давящий чужой взгляд. Авось не съедят, раз до сих пор цела.

На обжитой нами поляне уже ощущался близкий рассвет, здесь же стояла непроглядная ночь. Еловые лапы цепляли за одежду, за спутанные волосы — не пускали.

— Эй, — тихо позвала я, — есть тут кто-нибудь?

Зашумело над головой, словно от порыва ветра — и стихло. Проклятый лес, снова морочить взялся!

— Э-эй… отзовитесь!

— Чего тебе?

Передо мной стоял мальчишка. Кажется, тот самый, рыжий и злой, которого я запомнила перед дракой. Хотя в такой темноте разве точно скажешь…

— Воды, — ответила я, — можно?

— Оглянись, — посоветовал мальчишка. — Курица слепая.

Сделал шаг назад — и исчез. Растворился в ночном лесу, как и не было.

А позади меня и впрямь оказался родничок. Совсем крохотный — немудрено проглядеть. Пробивался ключом сквозь шкуру прелой листвы и тут же впитывался обратно.

Ну и в чем нести прикажете? Было б светло, хоть бы мох поискала… Я набрала пригоршню и пошла назад. При каждом шаге на колени падали крупные капли. Донесу ли хоть что-то?

Донесла. На один глоток — но все лучше, чем ничего.

— Второй раз не пойду, — буркнула в ответ на укоризненный взгляд мага. Сам пускай носит, раз такой умный. Чарами.

— Ты считаешь, ему хватило напиться?

— Хорошо, давай флягу.

Несколько долгих мгновений мы с Эннисом буравили друг друга взглядами. Не люблю бестолковой работы, а маг, по моему разумению, именно ее от меня и требовал. Уж не знаю, кто вышел бы победителем, но тут, на наше счастье, вернулся господин барон. А с ним…

— Сьюз!!!

Ронни повис у меня на шее. Кажется, наш мелкий близок был к тому, чтобы разреветься. Белобрысая девчонка — та, что плакала в моем сне, — цеплялась за рваную, окровавленную рубаху Анегарда, и все повторяла, всхлипывая:

— Мама, мамочка…

Чужак — все тот же, крылатый с рысьими глазами, — держался немного поодаль и словно чего-то ждал.

— Как Рольф? — спросил его милость.

— Живой, — буркнул Эннис. Под взглядом чужака магу явно стало неуютно — а тот, как назло, смотрел именно на нас троих. И как смотрел… будто гуся на рынке выбирает!

Я поежилась, встала. Протянула Рольфу руку:

— Поднимайся, что ли.

Эннис спохватился, поддержал. С нашей помощью Рольф держался на ногах почти твердо, хотя идти вряд ли сумел бы. Но идти не пришлось. Чужак что-то сделал — как будто швырнул в нас слепленным из тумана снежком, — мир в очередной раз повернулся, и мы оказались среди баронских стражников.

Дорога в замок выпала у меня из памяти. Остались только неимоверная усталость, хныканье девчонки, тяжелое дыхание Рольфа, сопение Ронни. Охи выбежавшей навстречу челяди, расспросы Гарника, отрывистые, короткие ответы. Чей-то плач. И тягучий, беспрерывный звон — не в ушах и не в голове, а где-то далеко-далеко, чуть ли не там, на Ореховом. Отголосок не чар даже, а силы, что выше любой ворожбы. Той самой силы, о которой просила я богиню…

— Сьюз, что с тобой? Что с ней?

— Уложите ее спать, тетушка Лиз. Ничего страшного. Устала, перепугалась…

— В бою побывала…

— Чарами шарахнуло…

— С нелюдью познакомилась…

— Ох, мать честная, вот так и отпускай с вами девушку! Все им пустяки… Загнали, как есть загнали!

Чьи-то руки помогают раздеться. Прохладная подушка, теплое одеяло. Темнота — ласковая и безопасная.

И никаких кошмаров.

Я проснулась до неприличия поздно. За знакомой полосатой занавеской — меня, значит, снова уложили в Динушиной каморке, — стояла та ленивая тишина, какая отмечает спокойные послеполуденные часы. На пол падала широкая полоса света. Пахло свежим хлебом, парным молоком, тушеным с овощами мясом. Запах уюта, покоя и безопасности. Будто и не было ничего.

Вставать не хотелось. Все живы, все вернулись — чего еще надо? Но я уже достаточно пришла в себя, чтобы понимать — не так все просто с нашим возвращением. И хорошо бы все-таки узнать точно, какую цену заплатил Анегард за наши жизни. Так что я поднялась, худо-бедно привела себя в порядок и пошла искать людей. Для начала — хоть кого-нибудь, кто может рассказать новости.

Первой навстречу попалась Анитка. Всплеснула руками:

— Сьюз, ты встала! Им милости о тебе спрашивали, и господин маг тоже! Сьюз, а правда, что на болоте настоящие оборотни поселились? А они какие?

Я потерла лоб, поморщилась: голова все-таки побаливала.

— Где господа-то? Раз спрашивали, наверное, пойти надо?

— Да там, — махнула рукой Анитка, — старую казарму зачем-то смотрят. Сьюз, а правда, что эти оборотни колдовать умеют?

— Умеют, — кивнула я. — Один так точно умеет. Только не знаю я, оборотни они, упыри или вообще нежить-несмерть какая. Не разбираюсь. У Энниса спроси, может, он понял.

— Ой, ты что, я его смущаюсь! Городской, да еще и маг, а я… Ой, Сьюз, а давай ты спросишь? Интересно же…

— Это кто там посередь бела дня лясы точит? — к нам шел баронский управляющий. Анитка оглянулась, ойкнула и убежала. — А, ты. Ступай к старой казарме, там его милость Анегард тебя видеть хотели. Знаешь, где?

— Д-да…

Я вдруг взволновалась: понятно, что мне хотелось поговорить с Анегардом, не только Анитка здесь такая любопытная, — но я-то ему зачем? В голову полезла всякая дичь: вот прикажет молчать обо всем, что видела, а проговорюсь… вдруг Эннис такой же «знаток», как его учитель, и наш молодой барон… Я сглотнула окончание мысли. В менестрельских байках тоже, небось, правда встречается.

— Так пошевеливайся, коли знаешь, — прикрикнул управляющий. Проворчал: — Вот ведь дуры девки, одно языками чешут да страхи себе всякие выдумывают…

Та-ак… кажется, пока я спала, слухи по замку уже пошли, и слухи не очень-то приятные… Поежившись от внезапного озноба, я поплелась к конюшням — именно там, за посыпанным крупным речным песком пятачком манежа и сенными сараями, медленно ветшала старая нежилая казарма.

У ее дверей, покосившихся и вросших в землю, мялся Эннис. Увидев меня, маг повеселел, приосанился.

— А, Сьюз! Выспалась?

— Выспалась, — вздохнула я. — А что, пока я спала, еще неприятности подоспели?

Эннис рассмеялся:

— Да ничего такого, не бойся. Ваш мальчишка умял половину кладовой, ваш кузнец на спор подковы гнет, перед девицами красуется, так что решили, пора вас отсюда по домам налаживать, пока замок еще цел. Тебя ждали.

— А-а… это хорошо. — Мне вдруг пришел в голову вопрос, который стоило бы задать магу по свежим следам. — Эннис…

— Что, Сьюз?

Я достала подарок Марти.

— Что за цацка такая, можешь мне объяснить?

Маг, мне показалось, смутился.

— Кажется, он сказал "на удачу"?

— Ой, Эннис, ну не надо! Ты же понял что-то, я видела! И Марти этот не так прост, как прикидывается, и подарок его, по-моему, тоже. Чего боишься, убьет он тебя, если расскажешь?

— Все-то ты замечаешь, — грустно усмехнулся Эннис. — Парень тебе свою защиту отдал. Видно, глянулась ты ему.

— То есть как — "защиту"? — От «глянулась» я предпочла отмахнуться.

— Да вот так, — пожал плечами Эннис. — Очень просто. Эта, как ты выразилась, «цацка» эффективно нейтрализует направленную против хозяина агрессивную магию. Высокого качества вещь, я таких раньше и не встречал.

Я застонала.

— Ты по-простому можешь выражаться?

— По-простому? — Эннис почесал в затылке. — Ну вот если против тебя чары какие-нибудь кинуть, боевые в особенности, она тебя от них защитит. Может, полностью, может, частично — тут все от разности потенциалов зависит… ой, прости! От сравнительной силы чар и амулета, так понятно?

— Понятно, — вздохнула я. — Как наши мужики любят выражаться, дело ясное, что дело темное.

— Да ладно тебе, темное! Оно ж видно, Сьюз! Ты разве сама не заметила… там? Ты вспомни…

Я честно попыталась вспомнить. Опаляющий душу барьер, свалившие нас с Рольфом чары, замороченный лес…

— Знаешь, Эннис, мне кажется, оно не работает. Или у меня не работает.

— Сьюз, — Эннис посмотрел на меня, как на дурочку. — Да если б не эта штука, тебя бы там размазало! Уж ты мне поверь, я какой-никакой, а маг. Очень даже оно работает, просто там такие силы бушевали, ты себе представить не можешь. — Добавил, помолчав: — И я не мог, пока не увидел.

Я задумчиво покатала по ладони каменную бусину.

— Эннис, а этот парень, Марти, — он здесь еще?

— Вчера ушел.

— Жаль. Я б вернула.

— Сьюз, — вздохнул маг, — такие подарки не возвращают. Он решил и отдал, а ты приняла. Все, дело сделано. Владей и не заморачивайся. Оно ни к чему не обязывает.

— Ладно, — я надела амулет обратно на шею. — Дадут боги встретиться, хоть спасибо скажу. Эннис, а он вообще кто? Ведь не бродяга же?

— Не знаю.

Что-то подсказало: вот теперь Эннис соврал. Но… наверное, мне и не нужно знать. А то бы, наверное, сам Марти и рассказал. Вот так шел человек мимо, шел и прошел, а памятку оставил…

Мне стало грустно. Эннис это заметил, спросил:

— Ты хоть поела?

Я покачала головой.

— Ну, это не дело! Погоди, — маг заглянул в казарму, крикнул: — Господин барон, тут Сьюз пришла!

— Сейчас, — откликнулся Анегард.

— Сейчас, — подмигнув, повторил Эннис. — Нехорошо, господин барон, держать такую девушку голодной. Да и я, честно говоря, не откажусь лишний раз подкрепиться.

— Подкрепиться? — его милость Анегард вынырнул из казармы внезапно, я даже вздрогнула. Выглядел молодой барон вполне бодрым, от вчерашнего и следа не осталось. — Извини, Эннис, мне подкрепляться некогда. Поешьте со Сьюз, ладно? Только быстро. Сьюз, я тебя домой отвезу, не возражаешь?

Попробовала бы я возразить! Когда наш молодой господин говорит таким тоном, лучше кивать да помалкивать.

— Вот и хорошо, — Анегард провел ладонью по волосам, стряхивая паутину. — Жди на кухне, я за тобой зайду.

И умчался, на ходу выкликая Гарника.

Ну и зачем звал? Убедиться, что жива?

На кухне Анитка и Динуша встретили нас как дорогих гостей. Вот только похоже, усмехнулась я, придвинув мясо к себе поближе, Эннису придется расплачиваться за их доброту рассказами. Впрочем, маг явно не возражал. Пока я торопливо ела, удивляясь собственному звериному голоду, он вовсю распускал хвост перед девчонками. Сначала расписывал опасности нашего похода и чудесное спасение — правда, к чести его, не утаил, что спас нас всех господин барон. Затем начал рассуждать, с каким, собственно, видом нелюди мы повстречались, и быстро перескочил на магическую заумь, — вот уж Куржева школа!

Я кое-как ухватывала смысл — помогало, что я видела тех, о ком шла речь. Зато Аниткины глаза стремительно утрачивали осмысленное выражение.

— …Таким образом, мы имеем дело не с оборотнями, упырями или лесными духами, и уж тем более не с легендарной Дикой Охотой, а с обыкновенными заколдунцами, сиречь несчастными людьми, пострадавшими от чужого злонамеренного колдовства…

— Эннис, — улыбнулась я, — говори проще, и все девушки твоими будут!

— А что? — удивился маг. — Непонятно?

— Не-а, — ответила бойкая Динуша. — Кровь-то они пьют? Пьют. Так почему ж тогда не упыри?

— А если в зверей перекидываются и от честной стали не мрут, значит, оборотни! — добавила Анитка.

Эннис закатил глаза. "Для кого я тут распинался?" — нарисовалось на его лице. Однако начал заново, старательно подбирая слова попроще. Я навострила уши, но тут заглянул его милость Анегард:

— Сьюз, пошли!

Мимо барона протиснулся Рэнси, кинулся ко мне, в порыве щенячьего восторга попытался запрыгнуть на колени. Анитка взвизгнула: псень едва не спихнул на пол кувшин с элем.

— Рэнси! — смеясь, я трепала пса за уши, гладила умильную морду. — Хороший мой, веди себя прилично. А то в другой раз тебя здесь и на порог не пустят!

Пес в ответ скулил и тянулся облизать мне лицо. Эннис покосился недовольно, переставил эль на середину стола, отодвинул подальше мясо. Его милость Анегард откровенно потешался.

Пришлось мне прощаться с магом и с девчатами… ну ладно, увидимся еще, тогда расспрошу. А может, господин барон понятней расскажет. Надо только набраться храбрости спросить.

Во дворе ждал черный жеребец. Анегард сел в седло, протянул мне руки:

— Давай, Сьюз, смелей!

Кажется, подумала я, это становится моим законным местом. Ох, Сьюз, береги косу! Как бы кто ревнивый в нее не вцепился!

Впереди Гарник вез по уши довольного Ронни. Следом ехал Рольф. Был он еще изрядно бледен, однако в седле держался уверенно. Для него нашли в баронских конюшнях резвую крепенькую кобылу-четырехлетку под пару Огоньку и вручили во владение торжественно, перед всей челядью и стражей: старый барон счел, что храбрость деревенского парня заслуживает награды.

Их ждет дома хорошая встреча, думала я. И пересудов теперь надолго хватит, и от невест Рольфу совсем прохода не станет. А мне одного хотелось — чтобы моя жизнь потекла по-старому, будто и не было ничего. Позабыть о ночных кошмарах, выкинуть из памяти жуткую ночь на болоте… страшные полузвериные морды, в которых угадываются былые человеческие лица… жажду крови, боль и страх, и тоску, тоску… Проклятый тот сон! Нет, не ночь на болоте оказалась для меня самым страшным испытанием, не ледяные ладони почти мертвого Рольфа, не Анегард, подставляющий вену под укусы. Куда страшней — жалость. Душу рвет. Главарь с нетопыриными крыльями, похожая на Гвенду женщина, обозвавший меня слепой курицей мальчишка, — все они были раньше людьми. И те, кто готов был рвать на части Рольфа — тоже. Безумие кровавой жажды, отчаяние, удушливый туман чар, скрывающий клочок чужого леса — все, что осталось им от радостного людского мира.

Проклятый сон, швырнувший в их шкуру! Разве такое позабудешь?..

Анегард сказал, все страшное закончилось, не будет больше ни ночных кошмаров, ни пропавших детей. Но что-то во мне, какое-то мне самой непонятное чутье, говорило: прежняя жизнь ушла навсегда, и жалеть о ней так же глупо, как, например, мечтать стать баронессой.

А новое меня пугало.

Кони шли спокойно, озаренный солнцем лес медленно плыл назад, и не было в нем ни следа от ночных страхов. Рэнси носился кругами, то нырял в густые папоротники, то выпрыгивал на тропу едва не под самые копыта, взлаивал, звал побегать с ним. Анегард молчал, верно, задумался о чем-то. Да и ясно, о чем: похоже, от ночных соседей нам так просто не избавиться, назвались друзьями, так должны помочь. Значит, надо объяснять людям, как дальше жить… а может, ехать в столицу, у королевских магов просить совета… заботы посерьезней, чем объяснять бабушке, что за цацка на шее висит, кем подарена да почему взята!

Дорога показалась мне слишком короткой. Очень уж хорошо было ехать вот так, отложив страхи и тревоги на потом, посреди выпавшего вдруг островка безмятежности — быть может, слишком короткого. Чувствовать спиной тепло Анегарда, которого все трудней в мыслях называть бароном и его милостью. Забавляться весельем Рэнси, наслаждаться солнечным деньком и не думать о том, что будет дальше…

К чему думать о том, что не в твоих силах изменить? Чего и предугадать пока не можешь?

Анегард спешился у нашего домика. Сказал:

— Приглашай в дом, хозяюшка. Вашим в деревне Гарник все расскажет, а я кваску попью да обратно поеду.

Бабушка выбежала навстречу, ахнула:

— Наконец-то! Я уж заждалась, сердце не на месте! Заходите, ваша милость… а что ж господин капитан, неужто не отдохнет? А ты, Рольф, что-то совсем белесый, слезай-ка, гляну на тебя поближе. Охти ж, и пропажа нашлась… что, герой, готов домой явиться? Мамка с папкой тебя ждут, ой жду-ут!

— Здорова будь, Магдалена, — рассмеялся Гарник. — На обратном пути загляну, ты уж кваску твоего знаменитого на мою долю оставь!

Ронни прыснул, Рольф пробормотал смущенно:

— Не, я домой поеду. Тоже, небось, волнуются. Ниче, хорошо все…

Два коня с тремя седоками пошли дальше, а нас с Анегардом бабушка потащила в дом. Вокруг увивался Серый, Рэнси, не будь дурак, просочился на кухню, свалил на пол горшок с кашей и начал торопливо хватать — уж его ли, проглота, в замке не кормили?! Бабушка кинулась убирать, замахнулась на псеня веником, тот рыкнул, развернулся боком, прикрывая неправедную добычу…

— Бабуленька, — не выдержала я, — сядь ты, всех богов ради, спокойно! Пусть уж ест, потом подмету. Я с утра любопытством мучаюсь, так что сейчас квасу выставлю, и пусть господин барон нам с тобой рассказывает, каким чудом мы все живы остались и домой вернулись, и что за нелюдь теперь у нас в соседях, и как с такими соседями дальше жить.

Бабуля даже не села — упала на лавку. Я грохнула на стол кувшин с квасом, выставила кружки:

— Господин барон?

— Что с тобой делать, — вздохнул Анегард. Сел, взял кружку. Поставил обратно. — Рассказать надо, сам знаю. Вот как начать…

Сначала, хотела сказать я. Но — глянула в его лицо и осеклась. Молча села напротив.

— На легенду похоже, — глухо сказал Анегард. — Из тех, которые слушаешь и веришь — да, раньше такое случалось, ну так раньше и боги по земле ходили, и люди были другими. А чтоб теперь…

Он стал старше, подумала вдруг я. За каких-то несколько дней — как будто лет десять прошло.

— Жил в старые времена один барон, — Анегард покачал головой, усмехнулся грустно. — Времена не такие уж и старые. Я не понял точно — век, два… наверное, и архивные записи найти можно, если знать, что и где искать. В его родных местах наверняка еще помнят, вот только от наших краев далеко, не спросишь. Хотя оно и к лучшему, что далеко.

Рэнси пристроился рядом, положил голову мне на колени. Анегард замолчал, и я услышала тишину — такую полную, такую глубокую, будто весь мир замер и ждет чего-то. Говорят, в такие мгновения можно услышать, как скрипит колесо прялки, на которой Старуха прядет нити людских судеб…

— Он был обычный, — продолжал Анегард. — Не герой и не трус, не злой и не добрый; о таких легенды не слагают. Жил как все. Воевал за короля, женился, детей воспитывал. Правда, он умел ворожить и даже обучался у мага по молодости. Но, как подобает благородному, изучал только боевые чары, так что полноправным магом не стал. Обычный, да… вот только был он избранник, отмеченный печатью богини. Прядильщицы.

Могильным холодом повеяло от этих слов. Я поежилась. Избранник Воина станет великим воином, избраннику Хранителя стад будет удача в мирной жизни. Звездная дева подарит любовь, Жница — многочадие и долгую жизнь, а будет нужно — легкую смерть. Но что даст своему избраннику Хозяйка тьмы, та, во славу которой в темные и дикие времена приносили кровавые жертвы?

— Слыхала я о печати Прядильщицы, — бабушка покачала головой. — В тех краях, откуда я родом, говорят, что таких детей надо убивать прямо на алтаре.

— Кто посмел бы убить единственного наследника благородного рода? — спросил Анегард. И ответил сам себе: — Я бы — теперь — убил. Даже собственного сына. Все лучше, чем… — Он тряхнул головой, провел по лицу ладонью, будто смахивая липкую паутину. — Однажды Старуха явилась к своему избраннику и потребовала службы, и клянусь, я на его месте лучше бы сам себе глотку перерезал, чем… Нет, он не согласился. Но он был не трус и не храбрец, а так, серединка-наполовинку, и он, ответив богине «нет», решил жить дальше, будто ничего не случилось. Дурак.

Что ж там за приказ такой был, подумала я, что за служба? Но спросить испугалась. Если Анегард не сказал, наверное, лучше об этом молчать. Не будить зло неосторожным словом.

— Прядильщица отреклась от ослушника. — Анегард сцепил руки в замок, покачал головой. — Отреклась… вы ведь понимаете, что такое, когда от тебя отрекается Смерть?

Бессмертие?!

Я открыла рот — и закрыла, не сказав ни слова. Очень уж не вязалось… что-то тут не то…

— Он не мог умереть и не мог жить. Как человек — не мог. Старуха сделала ему подарочек на прощание, чтобы помнил. Он должен был пить кровь, иначе начинал сходить с ума, и… И — опять же пил кровь. Только уже не разбирая, сколько, как и у кого. И каждый приступ безумия оставлял в нем все меньше человеческого.

— И он превратился… — я запнулась, подбирая слово, — вот в это? Это ведь он был… там?

— Да, — тяжело уронил Анегард.

— А остальные?!

— Сейчас объясню. Остальные… понимаешь, Сьюз, он может питаться любой кровью. Как еда годится любая живая тварь. Но только кровь человека позволяет ему сохранить разум. А тот, у кого он возьмет слишком много, сам превратится в такого же.

— И они все?!..

— Да.

— Сволочь, — прошипела я.

— А Ронни? — спросила бабушка.

— А… — «ты», хотела спросить я. Но как о таком спросишь?

Анегард понял.

— Там хитро, — сказал он. — Этот… его, кстати, Зигмонд зовут… он не сразу понял. А когда понял, стал осторожнее. По глотку от человека… Стаю свою в руках держал жестко — это ж все его люди, из тех, кто первым под клыки попался, когда он и не понимал еще ничего. Из родных мест улетели, чтоб таких же не плодить. И они поумнели с тех пор. Научились, как лучше… Я не все, наверное, уловил, это ведь не сам он мне рассказал, а…

Молодой барон замялся, не умея объяснить. Я кивнула:

— Да, я поняла. Сила Звериной матери… ох и страшно было, когда вы с ним там взглядами сцепились! Аж воздух звенел!

Анегард поглядел странно: как будто я сказала что-то такое, о чем и понятия иметь не должна. Потер лоб.

— А, ну да. Я и забыл, о тебе говорят — звериная лекарка… да и сны эти… а ты не избранница ли, Сьюз?

Я мотнула головой:

— Что вы, господин! Просто слышу иногда. Успокоить могу… вот и все. Остальное — чему бабушка выучила. А там… там, наверное, с перепугу чувства обострились. И я ведь не слышала, не поняла, что там между вами было, просто… ну, как сказать? Что-то было — и все.

— Да, я понял, — кивнул Анегард. — Я знаю, как оно бывает. Перепугали мы тебя, да?

— Еще как…

— Ну, зато друг друга поняли. И выход нашли. Так что и с детьми, и с Рольфом, и со мной все в порядке будет. Да и с ними теперь легче.

— Что-то я нить упустила, — проворчала бабушка. — Рассказали б вы лучше толком, чем так скакать…

— Я расскажу потом, — я взяла бабушку за руку. — Там долго рассказывать, столько всего было… сейчас другое важно. Почему легче? — Я посмотрела Анегарду в глаза. — Как вы договорились, господин, объясните уж, сделайте милость! Ведь просто так они бы нас не отпустили?

— Я отдал кровь добровольно, — глухо сказал Анегард. — Сам предложил. А оказалось, это…

— Снимает проклятие? — замирая, прошептала я.

— Если бы… Нет, Сьюз, проклятыми они были, проклятыми и остались, и как тут помочь, никто не знает. Разве что сама Прядильщица. Но человеческая кровь им больше не нужна, и безумие им не грозит, и сколько в них от людей осталось, никуда уже не денется.

— Заморозили, — буркнула бабушка.

— Что? — переспросила я. Причем тут…

Бабушка усмехнулась невесело:

— Как вареники на морозе. Сколько надо, столько и лежат свеженькими.

— Да, похоже. — Анегард рассеянно кивнул.

— И что вы с ними сделаете?

— А что сделаешь? Пусть в замок перебираются, живут по-людски — насколько смогут. Мы ж с ними теперь вроде как родня получаемся.

— Верно, родня, — кивнула бабушка. — Да больше того! Раз им господин и защитник здешних земель свою кровь добровольно отдал… ох, твоя милость, ну ты и удумал! А если б не помогло?

— Дуракам везет, — ухмыльнулся Анегард. — Это посильней вассальной клятвы будет, верно. Я-то уж потом, задним умом понял. — Взял наконец-то свою кружку, выпил залпом давно согревшийся квас. На губах осталась мокрая дорожка, и мне захотелось взять платок и вытереть. Еле удержалась! — Поеду. Спасибо, хозяюшки, за угощение, рад бы еще посидеть, а только время не ждет. — Встал, глянул в окно, на скатившееся к вершинам деревьев солнце. — Как раз на Ореховый завернуть успею. Завтра устроим новоселье, а там уж…

А там, подумала я, и начнется самое интересное.