"Когда мы состаримся" - читать интересную книгу автора (Йокаи Мор)

XXII. Призрак во плоти

Над чем они так смеялись все трое?

— Слышал, какой совет подала нам Ципра? — спросил Топанди. — Так как она обеда не готовила, то предлагает нам отправиться к Шарвёльди. Там нынче знатное угощение для гостя одного.

— Который, очевидно, опоздает, — добавил Деже.

— Ко мне оттуда старуха экономка прибегала, — откликнулась Ципра с другого конца коридора. — Льду просила и противень для торта, господин Дяли возвращается к ним из Солнока.

— Виват! — сказал Топанди.

— И раз уж вы этого молодого господина с собой не прихватили, так ступайте сами отведать изделий сударыни Бориш, а то меня же расчихвостит, что ничего ей не сказала.

— И пойдём, и пойдём, сестричка Ципра, — вмешался Лоранд. — Да, да, не смейся. Деже, бери-ка шляпу, для сельского визита ты одет достаточно прилично, и пошли к Шарвёльди.

— К Шарвёльди? — всплеснула Ципра руками. — Вы и правда к Шарвёльди собираетесь?

— Ну, не к нему самому, хотя человек он вполне достойный и добродетельный, — не моргнув глазом, отвечал Лоранд, — а ради его гостей, ты с ними давно знаком, Деже. Да, не успел сказать тебе: здесь Бальнокхази с дочкой, они у Шарвёльди по какому-то судебному делу. Нельзя же не повидаться, уж раз мы в одной деревне.

— Положим, я и без них бы обошёлся, — возразил Деже, — ну да всё равно, давай сходим, чтобы не подумали, будто их сторонимся. Ты уже виделся с ними?

— О да. Мы в отношениях самых добрососедских, — отозвался Лоранд, хваля себя мысленно за осторожность, не позволившую написать Деже про Мелани. Хотя Деже, видимо, сам не спешил дознаться, что сталось с идеальным образом его детских лет: другой занял его место. — К тому же твоя прямая обязанность дать объяснение дамам, где их поверенный по занимающему их делу, которое он взялся уладить с Шарвёльди, а ты, дорогой друг, manu propria[163] выдворил его из Солнока. Теперь мчится на почтовых; до самого Пешта, поди, не остановится. Так что объясни, куда ты его дел, если, конечно, хватит храбрости.

Упоминание о храбрости окончательно перевесило.

— Храбрости? — встрепенулся заколебавшийся было Деже. — Ладно, сам увидишь, хватит или не хватит. И заодно послушаешь, какую я речь сымпровизирую в свою защиту. Пари держу, что им самим придётся признать мою правоту.

— О, пожалуйста, сделай это, прошу тебя, — шутливо взмолился Лоранд.

— И сделаю.

Решительными шагами Деже направился за шляпой.

Ципра проводила его торжествующей усмешкой. Чему тут было смеяться? Жениха перед невестой осрамит, вот чему! Как, зачем этого она не знала, но из разговора мужчин, во всяком случае, поняла: Дяли за что-то вопиюще постыдное был нынче ночью изгнан из общей компании. Она и сама ещё со вчерашнего дня настроилась враждебно к этому человеку.

Лоранд же прямо-таки с мстительным упоением смотрел вослед брату.

— Верь я в керубов, — беря его за руку, заметил Топанди, — так сказал бы: ангел смерти вселился в тебя. Только он мог внушить тебе эту мысль. Знаешь ли ты, что твой Деже — вылитый отец той поры, когда он вернулся из германских университетов. Рост, лицо, этот низкий звучный голос, сверкающие глаза, эти грозно сдвинутые брови… И вот его ты берёшь к Шарвёльди — его устами поведать ужасную историю про дьявольское коварство человека, который своего лучшего друга вознамерился убить, точь-в-точь как он.

— Тс-с! Деже об этом не знает.

— Тем лучше! Гость, не подозревающий, что для хозяина он — жутчайшее наваждение, незваный выходец с того света. Убитый отец, оживший в своём сыне! После этого готов я по крайней мере одно признать из того, что отвергал: существование ада…

Тут вернулся Деже.

— Ну-ка, сестрица, огляди нас хорошенько, — сказал Лоранд медлившей уходить девушке. — Как мы, ничего? Привлекательны на вид? Сердце дамское можем погубить?

— А подите вы, — с шутливым негодованием оттолкнула Ципра Лоранда. — Будто сами не знаете. Смотрите, как бы вас самих там не погубили. Кому таких пригожих молодцов не любо подцепить!

— Ну-ну, мы целёхоньки вернёмся, — сказал Лоранд, привлекая к себе девушку так ласково, что Деже без дальнейших расспросов ясно стало, зачем, собственно, брат привёз его сюда. И выбор его он не мог не одобрить: красива, ничего ненатурального, нрава весёлого, простого; чего ещё, кажется, желать? — Не бойся, Ципра, ничьи красивенькие глазки нас там не удержат.

— Да я не глазок боюсь, — возразила Ципра, с шаловливым проворством выскальзывая из Лорандовых объятий, — я торта сударыни Бориш опасаюсь; нам такого не сделать.

И все трое, за вычетом Деже, принялись смеяться. Но и тот под конец не устоял, хотя слыхом не слыхал про сударыню Бориш и её монструозные кулинарные творения.

Топанди расцеловал обоих молодых людей, выразив сожаление, что сам не может пойти, и попросив Лоранда оставаться, сколько будет нужно, не смущаясь долгим отсутствием.

Ципра проводила их до ворот. Лоранд пожал и поцеловал ей на прощание руку, с такой бережной нежностью поднеся к губам, что девушка уже и не знала, радоваться или смущаться.

Деже решил, что сведения о положении дел по этому пункту у него исчерпывающие. Не требуется никаких словесных дополнений.

Зато Борче день этот задал хлопот.

— И какой дурак придумал гостей не к определённому часу приглашать. В час их ждать, или в два, или в три, вечером, ночью — неизвестно.

Раз двадцать, наверно, выбегала она за калитку посмотреть, не едут ли. Чуть застучат колёса, затявкают собаки — она на улицу, чтобы тем ожесточённей разворчаться по возвращении.

— Суп весь выкипел, четыре раза уже доливала. Оладьи пережарились, как подошвы стали. Каплун ссохся, как скелет. Каша переварилась. Хорошо хоть пирожки заранее испекла, теперь только разогреть — и совсем ещё сойдут. Куда же этот безголовый городской кавалер запропастился? Не проголодался, что ли, до сих пор? Вот они, аппетиты эти столичные.

Нет-нет да и стрельнет ей в голову, шальное подозрение обожжёт, точно жиром с шипящей сковородки.

— Уж не она ли, цыганка эта опять? Её козни, её! Как тогда господ тех к себе прежде залучила, завтраком накормила. С неё станется. Хотя оно вроде бы и не должно, господинчик тот городской женишком нашей барышне приходится, да ведь глазищи эти цыганские… Околдует, приворожит. Слово такое знает. Ух, проклятущая. Под её наговор пирог сам подходит, а у меня в жире плавает, да ровно деревяшка. Хотя из той же муки, на тех же дрожжах. У, она любую порчу может наслать, цыганка эта окаянная.

Когда Борча в таком духе, лучше на глаза ей не попадайся. Подвернётся кто из домашних, тотчас своё получит. Попало и Шарвёльди.

— Что это вы какого гостя опять мне на шею навязали? Уже к вечерне звонят, а он думает — к заутрене! Жалко, не на вчера позвали его, как раз сегодня бы и пожаловал. Прямо хоть снова-здорова всё вари.

Досталось и Мелани.

— Ну и женишок, нечего сказать! Ждать себя сколько заставляет. Другой бы суженый не опаздывал на целых полдня, а на полдня раньше примчался бы к такой красавице. Н-да, намучаетесь вы с таким, если дома готовить придётся. Хотя в Вене-то, правда, дома не готовят. В ресторации ходят. Там и в шесть вечера накормят. Намешают, что от дневного обеда осталось, да и подадут это варево поздним посетителям. Благодарим покорно!

Наконец, когда экономка не сочла даже нужным выглянуть на собачий лай, в коридоре послышались мужские шаги. Тут сударыня Борча выбежала, готовая излить на голову дорогого гостя все любезности, какими на Алфёлде встречают опоздавших. Но, к величайшему своему изумлению, столкнулась не с приезжим из Вены, а с молодым соседским барином — в сопровождении ещё одного незнакомого молодого человека.

— С господами можно поговорить? — спросил Лоранд у горевшей воинственным пылом амазонки.

— Извольте. В зале они. А тот господин из Вены не с вами разве?

— Он только после обеда прибудет, — отпарировал Лоранд, которого не лишила юмора свирепость госпожи Бориш.

С тем они и покинули кухню, предоставив экономке терзаться сомнениями.

«Правду он сказал или шутит? И почему его-то не привезли? А им тут чего нужно? Уйдут или останутся? Когда их только черти всех поберут, гостей этих!»

Господа были все в большой зале.

Им тоже подумалось, что шаги за дверями принадлежат тому, кого они поджидали. И поджидали с растущим нетерпением. Дяли передал, что сразу будет обратно, как только удастся сбежать с солнокской пирушки. И Мелани с матерью разоделись в шёлка. Подвитые локоны дочки выдавали заботливую материнскую руку. Бальнокхази и сама являла собой феномен весьма привлекательный со своими кокетливыми прядками на висках, по четыре с каждой стороны. Даже Шарвёльди ради этого дня вытащил из-под спуда чёрный фрак с разрезными, как ласточкин хвост, фалдами — облаченье, приберегавшееся в те времена для особо торжественных случаев.

Все явно готовились к событию самому праздничному.

Но едва двери распахнулись и два брата предстали перед поспешившими навстречу, как любезная улыбка на их лицах сменилась испугом.

«Как? Ты осмеливаешься ко мне приближаться?» — вопрошал смятенный взор Мелани.

«Как? Ты жив ещё?» — обратила к Лоранду недоумевающее лицо госпожа Бальнокхази.

«Как? Или ты воскрес?» — читался немой вопрос в устремлённом на Деже остановившемся взгляде Шарвёльди.

— Брат мой Деже, — непринуждённо представил его Лоранд. — Это я сообщил ему о пребывании здесь дам, так что вы уж простите, господин Шарвёльди, если мы у вас отнимем своим посещением несколько минут.

— Нет, что вы, садитесь. Очень рад, — пробормотал Шарвёльди сдавленным голосом, точно чья-то невидимая рука схватила его за горло.

— Очень вырос мальчик, не правда ли? — обратился Лоранд к дамам, занимая место между ними, в то время как Деже сел прямо напротив Шарвёльди, который глаз от него не мог отвести.

— И возмужал, и похорошел, — подтвердила госпожа Бальнокхази. — А ведь совсем ребёнок был, когда они танцевали с Мелани!

— И очень ревнивый ребёнок.

При этих словах все трое — Бальнокхази, Мелани и Деже — предостерегающе посмотрели на Лоранда. До чего неделикатны становятся люди в деревне!

Особенно затруднило такое вступление щекотливую миссию Деже, не знавшего, как теперь и начать.

Лоранд же пришёл в отличнейшее настроение. Нарядный вид его вчерашней пассии, вознамерившейся столь помпезно отметить день, в который её бедный, отринутый возлюбленный должен был пустить себе пулю в лоб, преисполнил его такой подмывающей весёлости, что невозможно было удержаться и не излить её.

— Да, да! Не верите? — продолжал он невзирая ни на что. — Этот чудак даже ко мне ревновал! Чуть не убил. Хотя вовсе не в моих привычках изменять своим привязанностям.

Деже не мог понять, что это на него нашло, зачем ему вдруг понадобилось ставить в глупое положение его и Мелани. Лучше всего, пожалуй, перебить и прямо к делу перейти.

А у госпожи Бальнокхази на лице появилось пренебрежительно-насмешливое выражение. Она словно хотела сказать, глядя на Лоранда: «Ага, одержала-таки верх проза жизни над пресловутой поэзией чести? Можно, значит, при некоторой доле флегмы и собственную смерть пережить? Постыдная вещь — бегство, но зато полезная. Только в моих глазах ты всё равно погиб».

Сейчас прогоним насмешку с этого обворожительного лица.

— Уважаемые дамы! — тоном холодного спокойствия начал Деже. — Помимо светских правил, обязывающих к визиту вежливости, меня привело сюда и ещё кое-что. Считаю своим долгом уведомить уважаемых дам о мотивах, побуждающих их поверенного не возвращаться — ни сегодня, ни в течение ближайшего времени.

— Господи! Уж не случилось ли с ним чего? — воскликнула госпожа Бальнокхази в крайнем возбуждении.

— О, на этот счёт, сударыня, можете быть совершенно спокойны, он жив и здоров. Просто ему пришлось изменить свой маршрут: спешно переменить восточное направление на западное.

— Но почему же?

— Должен признаться, что прибыть сюда ему мешает моё присутствие.

— Ваше? — удивилась Бальнокхази.

— Если дамы позволят — и вооружатся терпением — начну издалека, дабы осветить всё сплетение обстоятельств, которое разрешилось столь своеобразно.

Лоранд приметил, что разговор о Дяли не очень интересует Мелани. Почти равнодушна. И понятно: он ведь уже её жених.

И Лоранд принялся осыпать её похвалами: какие красивые локоны, какой чудесный цвет лица — и прочими ничего не значащими комплиментами. Пока длилась его влюблённость, он молчал о её красоте. Это разумелось само собой. Льстить мы начинаем, когда любить Перестаём.

— Нынче, — продолжал Деже, — исполнилось ровно десять лет с тех пор, как в Пожони начались гонения на молодёжь за распространение протоколов сословного собрания. Не удавалось выяснить одного: кто добывал и давал переписывать оригиналы, пока наконец человека этого не выдал один из самых близких друзей.

— Ах, всё это так старо, — протянула госпожа Бальнокхази.

— Однако же последствия этого простираются до сегодняшнего дня. И я очень просил бы уважаемых дам дослушать до конца — и вынести свой приговор. Вам не мешает лучше знать близких вам людей.

(Ох, и наивный ребёнок этот Деже! А знай он ещё, что тот, о ком ведёт речь, — будущий зять Бальнокхази…)

— Предан своим другом был мой брат Лоранд. А предавшим друга — Дяли.

— Это ещё неизвестно, — возразила госпожа Бальнокхази. — В таких случаях видимость, а то и пристрастность легко могут обмануть. Вполне возможно, что господина Аронфи выдал кто-то совсем другой. Например, какая-нибудь легкомысленная женщина, которой её юный друг выболтал свою тайну, а она передала мужу-честолюбцу, чтобы воспользовался ею для приумножения своих заслуг.

— Но я точно знаю, что моё утверждение верно, — запротестовал Деже, — ибо именно эта великодушная дама, добрый гений моего брата, собственноручным посланием известила моего брата о предательстве, узнав о нём через мужа.

Бальнокхази закусила губу. И незаслуженная похвала производит своё действие. Это ведь она в одном лице была и легкомысленной женщиной, по её собственным словам, и добрым гением, как назвал её Деже. Молодой адвокат знал, как лучше отпарировать.

К счастью, Мелани ничего этого не слышала, занимаемая Лорандом, который толковал ей: как же это получается? Когда она жила у Топанди, жасмин цвёл такими чудесными колокольчиками. И вот, неделю спустя, на месте их — безобразные сухие ягоды. Какая жестокая игра природы! Неужто всякий прелестный цветик ожидает та же участь?

— Ну хорошо, — сказала Бальнокхази. — Допустим: господин Аронфи и Дяли, будучи детьми, ябедничали друг на друга. И что же дальше?

— По правде говоря, я только этой ночью узнал, что было дальше. Тогда, в Пожони, я зашёл вечером к Лоранду, у него был Дяли. Всё это выглядело как самая обыкновенная шутка. Оба уступали друг другу честь быть на прощальном танцевальном вечере визави некой почтенной дамы, которая часто показывалась в вашем обществе и при всех своих очевидных достоинствах — добром сердце, могучем сложении и прочем — имела один вполне простительный недостаток: очень любила танцевать. И вот двое юных студентов принялись спорить при мне, кому танцевать с «тётенькой».

— И оба, конечно, уклонялись от такой «чести».

— Естественно. Ни один не желал отдать преимущество другому, и они в конце концов решили прибегнуть к жеребьёвке. На столе лежал листок бумаги, единственный в комнате, так как, опасаясь обыска, Лоранд перед тем всё сжёг. И вот этот сиреневого цвета листок они разорвали пополам, написали на двух лоскутках имена и положили в шляпу, попросив меня вынуть один. Я вынул и прочёл: «Лоранд».

— Вы, кажется, собираетесь рассказать, как развлекался ваш брат на этом танцевальном вечере. Расскажите, Мелани ещё не слышала.

— Не собираюсь о том дне ничего больше говорить. Перескочу на десять лет вперёд, хотя, в нарушение законов построения увлекательной интриги, сразу открою: жребий тянули не просто, чтобы определить, кому танцевать с тётушкой, а по условиям американской дуэли между Лорандом и Дяли в результате их ссоры.

При словах «американская дуэль» лицо Шарвёльди пошло медно-красными пятнами, потом опять побледнело; но Деже ничего не заметил.

— Постойте, милый мой, — перебила Бальнокхази, — разрешите спросить: а разве принято рассказывать о несостоявшихся дуэлях?

— Принято, если дуэль не состоялась из-за трусости одной из сторон.

— Трусости? — повторила госпожа Бальнокхази, бросая искоса колючий взгляд на Лоранда, словно говоря: «Это к тебе относится».

Лоранд, однако, был в эту минуту слишком увлечён. Он рассказывал Мелани, как позавчерашней ночью, едва волшебный лунный свет упал на клавиатуру рояля, оставленного ею открытым, из инструмента полились вдруг дивные звуки. Но это не фея незримо коснулась клавиш, а белая ручная ласка Ципры пробежала по ним, охотясь за ночными бабочками.

— Да, именно трусости, — ответил Деже. — Одна из сторон, принявших условия дуэли, так себя повела, что ни в каком приличном обществе принята быть не может. Дяли взял и на своей бумажке вместо собственного имени тоже написал изменённым почерком: «Лоранд Аронфи».

— Как же вы это докажете? — недоверчиво скривила губки госпожа Бальнокхази.

— А вот как: Дяли велел сжечь бумажки, я же вместо них бросил в камин расписание танцев, которое захватил с собой. А бумажки спрятал — и хранил до сегодняшнего дня, заподозрив, что тут кроется какая-то хитрость покапитальнее танцев.

— Простите, но вы возводите очень тяжёлое обвинение на отсутствующего, который не может защититься. Тем самым любой другой близкий ему человек обязан за него заступиться, даже рискуя быть неделикатным. Есть ли какое-нибудь аутентичное свидетельство, точное доказательство, что хранимые вами записки, включая поддельную, действительно тождественны тем, которые вы тянули?

Поставив под сомнение подлинность сообщаемого ей, Бальнокхази и правда преступила границы деликатности; но тем жесточе была посрамлена. Как-никак она имела дело с адвокатом.

— Тождество несомненно, дорогая родственница, поскольку записки эти — не что иное, как две половинки письмеца, которым добрый гений Лоранда извещал его о предательстве Дяли. На обороте и сейчас можно прочесть собственноручные строки этой многоуважаемой дамы. И дата видна, и водяные знаки.

Госпожа Бальнокхази еле сдерживала свой гнев. Грудь её высоко вздымалась. Этот двадцатитрехлетний мальчишка обращается с ней как с той запиской, о которой ведёт речь.

Деже спокойно достал бумажник, расправил злосчастное послание.

— Хорошо, хорошо, верю вам, — задыхаясь, сказала собеседница, которая со своими восемью завитками на висках стала похожа на Медузу Горгону, чьи змеи обратили жала против неё самой. — Верю тому, что вы сказали. Не собираюсь оспаривать.

И, поднявшись с канапе, отошла к окну.

Встал и Деже, видя, что судоговорение окончено. Но, не в силах противостоять желанию всё-таки излить накипевшее на сердце, обернулся к единственному оставшемуся слушателю, Шарвёльди, который по-прежнему сидел напротив, не отводя взгляда, точно зачарованный, в то время как уязвлённая госпожа Бальнокхази, затаив обиду, отвернулась, а Мелани не переставала болтать о пустяках. Полон страха и ужаса был этот устремлённый на Деже взгляд, словно не могущий оторваться от какого-то жуткого зрелища.

— И вот этот человек предоставляет лучшему своему другу десять лет пробуждаться и засыпать с мыслью о смерти; предоставляет скитаться по чужим домам, чураясь материнской ласки. Ни разу не пришло ему в голову сказать: живи, не мучай себя, забудь эту детскую проказу, я ведь просто пошутил…

Шарвёльди то бледнел, то краснел.

— Сударь! Вот вы — христианин, веруете в бога и всех святых; скажите, есть муки, достаточные, чтобы послужить наказанием за вот так порушенную юность?

Опираясь о стул трепещущей рукой, Шарвёльди попытался подняться в полном убеждении, что настал его последний час.

— Нет таких мук, — сам себе ответил Деже. — До последнего дня таил этот человек свою злобу — и в канун десятилетнего срока ещё и приехал напомнить своей жертве о страшном обете. О сударь, вы, может быть, не знаете, какой злополучный рок тяготеет над нашей семьёй. Вот точно так же умер мой дед, так же покинул нас горячо любимый всеми отец. Добрый, благородный духом, наслаждаясь, казалось бы, семейным благополучием, он вдруг, в злополучную минуту сам, собственной рукой пресёк свою жизнь. Ночью, тайком повезли мы его хоронить. Не отпев, не помолясь, поставили гроб в усыпальницу, где он был уже седьмым, и бабка моя той же ночью в исступлении предала проклятию следующего, кто занял бы восьмое место в этой кровавой жертвенной череде.

Лицо Шарвёльди дёргалось, как у гальванизируемого трупа. А Деже, видя в том проявление живейшего участия, ещё одушевлённей продолжал:

— И человек этот прекрасно всё знал, знаком был с тяготевшим над нами роком — но хладнокровно подвёл своего друга к восьмому гробу: «Иди, ложись!»

Губы у Шарвёльди дрогнули, словно он собирался вымолвить: «Довольно! Пощади!»

— До самых могильных врат проводил его, сам открыл эти мрачные притворы; сам придирчиво осведомился, заряжен ли пистолет, который Лоранд взял в руки на весёлой пирушке, — и сам же, надеявшийся над пари, предложил новое: осмелится ли друг из этого заряженного дула выпить за здоровье друга!

Смертельно побледнев, Шарвёльди поднялся, будто при виде самого Лёринца Аронфи, который явился из могилы поведать историю своей смерти собственному убийце.

— Тогда я схватил Лоранда за руку, а обманщику протянул доказательство его подлого обмана. Нечистая совесть подсказала ему бежать. Я догнал его, схватил за горло…

Шарвёльди в испуге с хриплым возгласом рухнул обратно на стул, а Бальнокхази, покинув оконную нишу, с волнением перебила:

— И убили?..

Деже смерил её долгим взглядом.

— Нет. Только выгнал из общества порядочных людей.

Лоранд наслаждался видом троих слушателей. Неизвестно, что доставляло ему большее удовольствие: немая ярость госпожи Бальнокхази или судорожный страх смертельного врага, Шарвёльди.

А третья, Мелани? Что она испытывала во время рассказа о человеке, с которым должна была связать свою судьбу и который предстал в столь неприглядном свете?

И её лицо не ускользнуло от его внимания.

Девушку больше занимал сам рассказчик, чем его рассказ. Разгорячённый им Деже казался ещё красивей обычного. Благородным негодованием дышали все его черты. И кто знает, что думалось прекрасной Мелани? Быть может, выйти за Дяли не казалось ей уже столь заманчивым после такого скандала и в памяти всплывало приятное пожоньское времяпрепровождение, когда рядом был другой воздыхатель? Деже не на шутку был влюблён тогда в свою красивую сестрицу. И сам он привлекательнее и добрее брата. Быть может, о чём-то подобном мечталось ей, как знать?

Во всяком случае, когда Деже со спокойным презрением заявил: «Не убил, а вышвырнул», лицо Мелани осветилось подобием обрадованной улыбки. Но совсем не оттого, что суженого её не убили.

Лоранд приметил эту радость и поспешил её погасить.

— И конечно, убил бы, если б, к счастью, твой ангел-хранитель, милая Фанни, не вмешалась бы, не отвела твоей руки, не сказала: «Эта рука отдана мне, не марай её!»

И улыбка сбежала с лица Мелани.

— Рассудите же, сударь, — прямо обратился Деже к Шарвёльди, — чего заслуживает человек, который со столь коварной, хладнокровной жестокостью вознамерился убить, на вечные муки обречь, ото всех божеских законов отвратить моего единокровного брата? Вправе ли я изгнать этого человека отовсюду, где все появляются открыто? Вправе я его преследовать, пока не заставлю скрыться с людских глаз и появляться лишь тайно, под покровом темноты, когда никто не видит, или только среди чужих, незнакомых, не знающих его? Вправе уничтожить его нравственно, подобно тому как он хотел прикончить Лоранда физически? Грех это?

— Ради бога, господину Шарвёльди, кажется, дурно! — вскричала госпожа Бальнокхази.

Тот и в самом деле страшно побледнел и пошатывался, но всё ж держался на ногах.

— Не стану, братец, возражать, — закладывая руки за спину чтобы скрыть дрожь и даже пытаясь улыбаться, сказал он неверным прерывающимся голосом. — Но ты не самое удачное место и время выбрал для своих обличений. Господин Дяли с этой барышней сговорён, нынче здесь готовилось обручение.

— Сердечно рад, что помешал, — сказал Деже невозмутимо. — Думаю, что оказываю добрую услугу дорогим родственникам, удерживая от шага, который ведёт в пропасть.

— На это вы мастер, — усмехнулась госпожа Бальнокхази не без горечи, вспомнив подобную же услугу, оказанную ей ровнёхонько десять лет назад. — Ну, если вы так самоотверженно удерживаете нас на краю пропасти, так, может, разделите по-дружески и угощение которое расстроили? Окажете честь?

И это был тоже след её бродячей жизни, этот цинизм.

Гостям, иначе говоря, недвусмысленно указывали на дверь.

— Премного обязаны, — в том же приторно-любезном тоне ответствовал Лоранд. — Откушали бы, но нас дома ждут.

— И ждут, кого обидеть было бы непозволительно, — подхватил Деже, благодарный за поддержку.

— О, тогда не смеем удерживать, — со всей возможной язвительностью отозвалась Бальнокхази. — Поклон милой Ципре и милой Фанни. Мы их очень любим обеих — и вам желаем у них успеха. С тем бы и полумесяц в гербе Аронфи получил должное объяснение: у одного будет подкову означать, у другого — рогалик! Адье, дорогой Лоранд! Адье, милый Деже!

Рука об руку братья удалились, поспешая обратно к Топанди.

Заключительный выпад госпожи Бальнокхази совсем развеселил Деже. С него и начал он рассказ о визите. Бальнокхази, дескать, поздравляет с обновлением герба Аронфи. С «подковой» и «рогаликом»: цыганкой и булочницей.

Но Лоранду было не до смеха. Какое же безмерное ожесточение против него должно было накипеть на сердце у этой женщины, чтобы излиться столь откровенно! И так ли несправедливо было её желание, чтобы юноша открыл ей свои объятия, увлёк вместе с собой в пропасть, на поругание, на смерть и на загробные муки, коли уж действительно полюбил? Разве не вправе она теперь насмехаться над ним, убоявшимся греховной романтической страсти, предоставившим падать ей одной?

За столом Деже пересказал Топанди своё выступление у Шарвёльди, сияя, точно юнец, который хвастает первой дуэлью.

Рассказ, однако, произвёл непонятное для него впечатление. Лицо Топанди принимало всё более растроганное выражение. Потом он посерьёзнел, всё поглядывая на Лоранда. В конце концов Деже сам глянул на брата — и, к изумлению своему, увидел, что тот утирает глаза платком.

— Ты плачешь?

— Бог с тобой. Лоб вытираю. Рассказывай, рассказывай!

После обеда Топанди отозвал Лоранда в сторонку.

— Так он ничего не знает о том, что я тебе говорил?

— Ровно ничего.

— Значит, даже не подозревает, что его рассказ — нож вострый для убийцы его отца?

— Нет. И пусть лучше никогда об этом не узнает. Нам выпала двоякая миссия: миссия счастья и отмщения. Но обе сразу ни одному выполнить не дано. Он в блаженном неведении, с чистым, невинным сердцем, восторженной душой вышел за счастьем — пускай и будет счастлив. Пускай не отравляют его дней мысли, снедающие меня. Пусть я один буду добычей горести. Достаточно меня, чтобы отомстить. Тайну будем знать только мы да ещё бабушка наша — да сам фарисей. Мы и расплатимся с ним без счастливцев.