"Когда мы состаримся" - читать интересную книгу автора (Йокаи Мор)

X. Я и демон (Из дневника Деже)

Был уже поздний вечер, когда лакей Бальнокхази принёс мне записку и, прежде чем я прочёл её, поспешно удалился.

Я узнал руку брата. Записка была коротенькая, всего несколько слов:

Я вскочил с постели, так как уже лёг, чтобы встать завтра пораньше, и быстро оделся.

Первой же моей мыслью было пойти к Бальнокхази. Он наш родственник, мой дядюшка, очень нас любит, всё может сделать, если захочет. Расскажу всё без утайки и попрошу помочь брату, чем только можно: добиться, чтобы не преследовали, не сажали под арест, а виновен — так помилования. Для такого важного человека нет ничего невозможного.

И я попросил старину Мартона выпустить меня.

— Но-но! Discipulus negligens! На ночь глядя — на улицу? Этак не годится. Вице-губернаторы не разгуливают по ночам, из официальных лиц разве что сторож ходит.

— Ой, не шутите, Мартон, брата моего разыскивают, я ему на помощь спешу.

— Что же сразу не сказали? Так и надо было сказать. Кто разыскивает? Не мясницкие подмастерья? Тогда пошли на них всем скопом с дубинами!

— Какие ещё мясницкие! О чём вы?

— Да вон прошлые годы дрались всё, бывало, правоведы с мясницкими подмастерьями, вот о чём.

— Арестовать его хотят, — сказал я Мартону на ухо. — В тюрьму посадить: он за молодых депутатов был.

— А, вон что, — сказал Мартон и несколько раз подвигал кожей на голове. — Ну, тут я вам не помога. А вы-то что собираетесь делать?

— К дядюшке хочу пойти, попросить вступиться.

— Всё это правильно. Что ж, тогда могу с вами пойти. Не потому, что думаю, будто боитесь ночью один, а хозяину подтвердить, что в достойном месте были.

И, натянув сапоги, накинув пиджак, он проводил меня к Бальнокхази. Входить, однако, не стал, а сказал мне постучать на обратном пути в окошко угловой корчмы, он там подождёт.

Я взбежал к Бальнокхази.

С тяжёлым чувством прошёл мимо запертой Лорандовой двери, раньше я первым делом заглядывал к нему.

Из залы долетали звуки фортепиано; я вошёл.

Сестрица Мелани с гувернанткой играли в четыре руки.

Заметного удивления по поводу столь позднего визита они не изъявили, разве что держались чуть скованней обычного.

Мелани была целиком погружена в чтение нот.

Я спросил, нельзя ли переговорить с его высокородием дядюшкой.

— Он ещё не вернулся из казино,[102] — ответила бонна.

— А тётенька?

— Ушла на бал.

Это меня несколько задело.

— А когда же они придут?

— Господин советник в одиннадцать, он до этого часа в вист играет, её высокородие, вероятно, после полуночи. Хотите их подождать?

— Только дядюшку.

— Тогда, может быть, поужинаете с нами?

— Спасибо, я уже поел.

— Так рано ужинают у пекаря?

— Так рано.

Я сел обок рояля и час целый твердил про себя: вот идиотский инструмент, всё выбивает из головы, не даёт ничего сообразить.

А сообразить надо было многое: что сказать дядюшке и, главное, с чего начать? Как объяснить, откуда я всё знаю? И о чём, собственно, просить?

И почему их обоих дома нет в такое тревожное время, как это понять? Они ведь не могли заранее не знать о предстоящем.

В присутствии гувернантки сказать о Лоранде я не решался. Кто знает, что она за человек.

Да и вообще, о чём всерьёз разговаривать с гувернантками, у которых только ветер в голове.

Но особую неприязнь вызывали у меня стоявшие в зале большие часы. До чего же медленно близились стрелки к долгожданной цифре. И били они с таким странным аристократическим прононсом, будто нехотя, свысока удостаивая своим вниманием.

Игра перемежалась смехом гувернантки, если Мелани допускала ошибку совсем уж нелепую. Смеялась тогда и Мелани, украдкой бросая на меня взгляд из-за пюпитра: очень ли насмешила.

Не было у меня других забот!

И моя хорошенькая сестрица откидывала назад головку, надув губки и встряхивая локонами, будто досадуя, как это я позволяю своё безразличие разыгрывать.

Наконец задребезжал дверной звонок внизу. Я узнал дядюшкины шаги. Чёткие, размеренные — трудно не узнать!

Чуть погодя заглянул лакей: его благородие готовы побеседовать со мной, если желаю.

Унимая дрожь во всём теле, я взял шляпу и пожелал дамам спокойной ночи.

— А вы разве не придёте дослушать каватину? — спросила Мелани.

— Не могу, — сказал я и вышел.

Дядюшкин кабинет находился в другом конце коридора. Лакей с лампой довёл меня до дверей, оставив её там на шкафу, чтобы светлее было возвращаться.

— Ну, с чем пожаловал, дружок? — поинтересовался советник тем бодрым, преувеличенно дружелюбным тоном, каким детям дают понять, что они ещё не доросли до серьёзного обращения.

— Лоранд уехал, дорогой дядюшка, — ответил я с трудом, будто могильная плита навалилась мне на грудь.

— А, ты уже знаешь? — сказал он, надевая шёлковый шлафрок с цветочками.

— И вы тоже? — спросил я в ошеломлении.

— Что Лоранд скрылся? — переспросил дядюшка, невозмутимо завязывая шёлковые шнуры на шлафроке. — Я даже больше знаю: вместе с ним скрылась и моя жена со всеми своими бриллиантами. И несколько тысяч форинтов, что были в доме, тоже исчезли вместе с твоим братцем, помахали ручкой.

Как я выбрался на улицу после этих слов, открыли ли мне двери, проводили или вытолкали, не помню. Очнулся я только от громких восклицаний Мартона, схватившего меня за руку:

— Ну-ну, герр вице-губернатор! Что же это вы идёте, даже не взглянете? А я сижу тут, в корчме, дожидаюсь, подумал уж, и вас загребли. Ну, что случилось? Да вы на ногах не стоите!

— Ох, Мартон, плохо, — пробормотал я.

— Да что такое?

— Ох, никому не скажу.

— Никому? Как это никому! Можете не говорить герру Бротфрессеру[103] (так назвал он «профессора» Шмука), можете не говорить герру полицмейстеру, но Мартону, старому Мартону! Проболтался когда-нибудь старый Мартон? А он ведь немало слышал такого, о чём стоило бы порассказать; но разве сплетничал он когда? Ябедничал про вас, про подмастерьев или про кого другого? А вдруг да смогу чем-нибудь пособить?

И столько сердечности было в его упрёках… а мне, а я, утопающий, любой соломинке был рад.

— Ну, что вам старикан-то, коллега мой, сказал? «Коллегой» я потому его зову, что у меня волосы будто парик, а у него парик как волосы.

— Сказал, что больше моего знает, — уцепился я за его руку. — что Лоранд не просто скрылся, но и жену его похитил.

Услышав это, Мартон закатился смехом. Схватясь за живот и согнувшись в три погибели, принялся хохотать, как одержимый. Потом повернулся задом наперёд и другой конец улицы огласил хохотом, словно весь квартал желал рассмешить.

— Славно над ним подшутил, — вымолвил он наконец, чем я был немало скандализован.

— Но кроме того, сказал, что он и деньги унёс.

Мартон выпрямился и принял очень серьёзный вид.

Это уже хуже. Это уже «malum»,[104] как сказал бы папаша Фромм. И что же вы думаете теперь делать?

— Думаю, что это неправда. И попробую отыскать Лоранда, куда бы он ни скрылся, хоть на край света.

— Ну, и если отыщете?

— Отыщу — схвачу за руку, и пусть попробует эта женщина отнять его у меня.

— Teufelskerl![105] — ударил Мартон меня по спине. — Вон он что затевает! Другому какая печаль, пускай куда угодно увозит брата красотка! А он нет, он между ними хочет встать. Очень хорошо. Так, значит, на поиски? Ну и как вы думаете за них приняться?

— Не знаю.

— Нет, покажите, покажите, чему вы там, в гимназии, научились! Сумеете ли в случае нужды себе помочь. Куда пойдёте: направо, налево? Прохожих будете спрашивать: «Брата моего не видели?»

Я действительно не знал, с чего начать.

— Ну, ладно. Положитесь-ка на меня! Увидите, что и от старого подмастерья иногда бывает прок. Смотрите на меня и слушайте, как будто сам этот ваш Бротфрессер перед вами. Если они бежали вдвоём, так, значит, на лошадях, верно? Фиакр взяли. У мадамы постоянный извозчик есть, номер семь. Я его хорошо знаю. Значит, вперёд всего Моцли этого разыщем, фиакр номер семь. Он в Цукерманделе[106] живёт. Это чертовски далеко. Ну да пока доберёмся, он наверняка уже дома будет.

— Но он же их повёз?

— Вы не рассуждайте, господин студиозус! Знаю я его лошадёнку, на край света не увезёт. Самое большее, до какого-нибудь постоялого двора доехали, где крестьянские скорые[107] останавливаются. Там сейчас и ждут его возвращения наши беглецы.

С недоумением спросил я, из чего он всё это заключает, ведь крестьянские скорые уже и границу успели бы пересечь.

— Герр вице-губернатор, герр вице-губернатор! — пустился Мартон мне выговаривать. — И что вы такое выдумываете? Чтобы границу переехать, паспорт нужен. Вице-губернатором хотите стать, а таких простых вещей не знаете. Из Пожони в Вену без паспорта, даже если десять мужей гонятся, никак не выбраться. Мадама уж беспременно отослала Моцли за тем господином, с чьим паспортом они дальше побегут.

— За каким ещё господином?

— За актёром тутошнего театра, вот за каким, он брата вашего так загримирует, что он запросто с его паспортом досмотр пройдёт.

— Но откуда вы всё это знаете, что так точно можете рассчитать?

Старый подмастерье приостановился, скривил рот, прижмурив левый глаз, и втянул воздух сквозь зубы, словно в знак сожаления: эх, дети, дети, мол; что они могут понимать!

— Ну, ладно, так и быть! Уж коли вы в комитатские власти метите, в судьи там или в кого… Не помешает, коли допросы хотите снимать. Так вот. Откуда я знаю? Оттуда, что Моцли уже рассказывал мне про мадам точно такую же историю.

— Точно такую же!

— То-то и оно, что такую же, — посмеиваясь, подтвердил Мартон. — У, её высокородие — тонкая штучка! Но никто про то не знает, только я да Моцли — да ещё муж её. Муж простил, Моцли заплатили, а старый Мартон… мне что за дело! Вот и помалкиваем все трое, как воды в рот набрали. Словом, это не первый раз.

Не знаю уж почему, но открытие это принесло мне некоторое облегчение. У меня забрезжила догадка, что главная вина тут, может, и не Лорандова.

— Так что идёмте первым делом к Моцли, — подбодрил меня Мартон. — Но с одним условием: говорить буду я. Вы ни-ни, ни словечка. Потому что Моцли этот — хитрая бестия. Заметит, что выведываем, и начнёт врать, как газета. Так что я сразу наброшусь на него, огорошу, чтобы не вилял, не отступал. Ахну что-нибудь такое, будто точно знаю, напугаю его и вытяну всё, прежде чем опомнится. А вы глядите да учитесь, как на чистую воду выводить, может, пригодится, как станете вице-губернатором.

И он ускорил шаг, увлекая меня за собой по набережной Дуная, прикрывая полой от резкого ветра и приговаривая, что забавней приключения не придумаешь, вот уж посмеёмся когда-нибудь.

Вдоль набережной тянулся под Замком ряд убогих лачуг, настоящих развалюх. До какой уж тут казистости, если каждую весну, в ледоход их подмывает Дунай! Обитали в них извозчики. А в ветхих, сколоченных из чего попало конюшенках стояли лошади: когда-то резвые выносные рысаки, краса барских выездов, а ныне — заочные подопечные разных обществ защиты животных, грезящие над своими скудными яслями о днях счастливой юности с безутешным вопросом в глазах: что ждёт нас, когда совсем состаримся?

В ту бальную ночь в окошках лачуг везде горели свечи. Извозчики поджидали полуночи, чтобы опять запрягать и ехать, развозить по домам нанявших их господ.

В одно из таких оконец и заглянул Мартон. Для этого пришлось подтянуться на руках: окна были высокие, чтобы вода не достала.

— Там он, — сообщил, соскакивая, подмастерье, — но в плаще, уже собирается.

Ворота были распахнуты, фиакр — во дворе. Покрытые попонами лошади вскидывали опустевшими торбами.

Даже не распрягал: значит, опять спешит в дорогу.

Сделав знак следовать за ним, Мартон устремился к двери.

Дверь открывалась не просто. Взявшись за ручку, надо было приподнять и одновременно подтолкнуть её коленом, иначе она не поддавалась. Мартон, уже, как видно, знакомый с её достойными хитроумного английского замка секретами, справился с ней одним толчком, и мы очутились в тесной, провонявшей колёсной мазью комнатушке.

На придвинутом к стенке колченогом столе стояла пустая пивная бутылка, в узкое горло которой была всажена зажжённая свеча. За столом сидел Моцли и ужинал, жадно запихивая в рот поочерёдно то кусок кровяной колбасы, то ломоть хлеба ещё толще — не ломать, а «ломтину» на языке тогдашних школяров.

На нём был широченный сборчатый плащ табачного цвета и надвинутая на глаза закуржавевшая той студёной майской ночью широкополая шляпа. Иней не таял на ней в этой сырой, холодной комнатёнке, где и стены были все в блёстках, как в сталактитовой пещере.

Упитанный детина был этот Моцли, толстощёкий, пучеглазый, тем бесцеремонней на нас воззрившийся, что ввалились мы к нему без спроса.

— Ну? Опять на пожар? — были первые его обращённые к Мартону слова.

— Постой, старина, не ершись! Не на пожар! Другая совсем беда. Раскрылось всё! Прихватят на таможне барчука.

Моцли не на шутку испугался. Здоровенный ломоть хлеба вопросительно застыл у него во рту, составив как бы продолжение мясистого носа. Справясь с испугом, он дожевал, проглотил и запил большим глотком из пузатого стакана, не сводя с меня выкаченных глаз.

— А я думал, загорелось где и опять за пожарной трубой надо лошадей гонять. Как загорится где, всё меня гоняют. Даже в Маломлигет,[108] и то меня. Почему город своих лошадей не заведёт?

— Погоди, Моцли, слышь-ка, — перебил его Мартон, — ты про трубу мне не заливай и за свой воротник тоже. Не Маломлигет, а сам ты как бы не погорел, вот что, и погоришь, если не выслушаешь! Муж той мадамы дознался обо всём! Людей вперёд послал, чтобы задержали барчука и доставили обратно.

Моцли силился сохранить непринуждённый вид, хотя глаза целиком его выдавали.

— Про какого барчука ты мне плетёшь? Про какую ещё мадаму?

— Ну чего из меня дурака-то строишь? — наклонился Мартон поближе. — Не ты, что ли, госпожу Бальнокхази из дома увёз с молодым барчуком? Номер-то у тебя сзади — думаешь, не видели?

— Ну и что, ежели увёз? На бал повёз.

— Хорошенький бал! Как бы не пришлось тебе самому в другом месте поплясать. Слышал ведь небось, что арестовать студента хотят. Так вот, это брат его младший, от господина советника как раз. Советник сказал ему: жена, мол, сбежала с барчуком, вот они его сейчас везде и разыскивают.

Самое время было в зубах поковырять, чему Моцли и отдался с большим усердием. И языком помогал, и ногтями, пока не выковырнул какую-то мешавшую ему соломинку. Ни дать ни взять тот самый утопающий с бесполезной соломиной в руках.

— Ну и что? Подумаешь! И пускай разыскивают, кто угодно и кого угодно. Никого я не отвозил, ничего не видел. А отвозил, так откуда мне знать, что меж ними такое? Да и что мне вообще за дело: похитил — не похитил. Синдик я, что ли, их расспрашивать. Мужчин, женщин — всех по одному тарифу вожу, мне платят — я везу И знать больше ничего не желаю.

— Ну так помогай тебе бог, Моцли, — сказал Мартон, делая вид, будто собирается уходить. — Ты не знаешь — другие узнают. А мы не на гляделки твои любоваться пришли, в бараки ваши мерзкие, а брату вот этого молодого господина помочь. Пойдём, в другие двери постучимся, может, ещё кого найдём, потому что дело это подсудное, и если мы барчука того не увезём, а извозчика, в это встрявшего, поймают, плохо будет.

— Кому плохо? — вскинулся Моцли в страхе.

— Барчуку, вот кому, а извозчику и подавно. Сервус, Моцли.

— Хальт![109] Постой! Не валяй дурака! — вскочив со скамейки, кинулся за Мартоном Моцли. — Поехали! Садитесь! И чёрт меня побери, если увижу, услышу иль скажу что-нибудь.

Второпях посрывал он торбы с лошадей, затолкал меня в фиакр, Мартона посадил на облучок рядом с собой и помчал во всю прыть по набережной.

Довольно долго ещё виднелись в воде отражённые огни плашкоутного моста, потом Моцли свернул куда-то, и, судя по кромешной тьме и немилосердным броскам раскачивающегося фиакра, мы оказались в одном из тех закоулков, где мостовая причисляется к проклятьям цивилизации, а освещение препоручается заботам грядущих поколений.

Подвигались мы всё медленней, и кнут всё чаще охаживал лошадей. Наконец фиакр остановился.

Моцли принялся насвистывать, как обычно кучера, извозчики в праздном ожидании у своих лошадей. Послышался скрип отворяемых ворот, и мы въехали в какой-то двор.

— Приехали, — спрыгнув с козел, сообщил мне в боковое оконце наш возница. — Вон в глубине двора свеча в окне. Там, в угловой комнате, барчук.

— И дама с ним? — спросил я тихо.

— Нет. Она в «Белом волке» ждёт, когда того господина привезу, с которым ей нужно сперва договориться.

— Но для него ведь рано, спектакль ещё не кончился.

— Как, и про это знаете? — ещё больше вытаращился Моцли.

Я поспешил в конец длинного, узкого двора к указанной комнате. В освещённом окне вырисовывалась чья-то голова. Там стоял Лоранд, дуя на стекло, чтобы поскорей увидеть в протаявшее отверстие ту, которую поджидал.

Как он, значит, её любит! Какая трудная борьба мне предстоит!

Узнав меня, он в изумлении выбежал навстречу.

— Ты как сюда попал?

Вместо ответа я на пороге обнял его, твёрдо себе положив: что угодно, но с ним больше не расставаться.

— Зачем ты приехал? Как ты меня нашёл?

В тоне его я уловил досаду. Видеть меня здесь ему явно не нравилось.

— Мне указали, куда ты поехал.

— Кто указал? — заметно встревожился он.

— Не бойся. Человек этот не выдаст.

— Но что тебе нужно? Зачем ты поехал за мной?

— Милый Лоранд, ты вот не знаешь, а мне маменька шепнула, когда мы уезжали из дома: «Приглядывай за братом!» И бабушка, оставляя нас здесь, сказала: «За Лорандом пригляди». Они захотят убедиться в моей любви к тебе. А что мне им сказать, если спросят, где я был, когда тебе такая опасность угрожала.

Лоранд был тронут.

— Но как ты можешь мне сейчас помочь? — спросил он, привлекая меня к себе.

— Не знаю. Одно только знаю: куда ты, туда и я.

Ответ мой, должно быть, показался Лоранду слишком беззаботным, даже рассердил его своей простоватой прямотой.

— Значит, к чертям в лапы, да? Вот ещё обуза мне на шею! Сам не знаю, как спастись, а тут ещё ты. Самому неизвестно как уберечься — изволь ещё тебя оберегать!

Лоранд совсем распалился, не чая, как от меня избавиться. Но я не отступал.

— А может, и я тебя ещё оберегу.

— Ты? — смерил он меня взглядом, засовывая руки в карманы. — Меня обережёшь?

— Не тебя, так честь твою, милый брат.

— Мою честь? — оторопел Лоранд.

— Твою и свою. Ты ведь знаешь, отец только одно нам оставил: доброе имя. Это наше общее неделимое наследство, твоё, равно как моё.

— Пожалуйста, можешь один им владеть, — безучастно пожал плечами Лоранд. — Уступаю тебе целиком.

Столь равнодушное отношение к самым святым вещам меня глубоко возмутило, и я не выдержал, взорвался:

— Ну да! Потому что готов принять имя этого актёришки бродячего — и с замужней женщиной сбежать!

— Кто тебе это сказал? — вскричал брат, подступая ко мне со сжатыми кулаками.

Но в ту минуту меня трудно было испугать.

— Муж этой женщины, — холодно ответил я.

Лоранд умолк и принялся ходить взад-вперёд по тесной каморке.

— Деже! — приостановись, кинул он мне через плечо сдавленным от волнения голосом. — Ты ещё ребёнок.

— Сам знаю.

— Есть вещи, которые тебе трудно объяснить.

— И не объясняй!

— Ты, значит, с её мужем говорил?

— Да, он мне сказал про похищение.

— И поэтому ты бросился за мной?

— Именно поэтому.

— И чего ты от меня хочешь?

— Чтобы ты её бросил.

— Да ты в своём уме?

— Я-то пока в своём.

— Хочешь сказать, что я, наверно, не в своём? Что же, очень может быть. Очень даже может быть.

Он сел, подперев голову руками и уставясь на свечу, будто впрямь не совсем в себе.

— Лоранд! Милый Лоранд, — сказал я, подойдя и кладя ему голову на плечо. — Ты сердишься на меня?

— Нет. Говори же, говори. Что ты ещё слышал?

— Хочешь, оставлю тебя здесь, а сам вернусь?

— Поступай, как знаешь.

— А что маменьке сказать, если спросит?

Лоранд отвернулся устало.

— Ты написал мне утешить маменьку. Так скажи, что мне ей написать, если будет спрашивать о тебе?

— Напиши, что умер! — отрезал Лоранд вызывающе.

Вся кровь во мне вскипела.

— До сих пор отцы наши с собой кончали! — крикнул я, хватая его за руку. — Хочешь, чтобы теперь то же делали и матери? — Знаю, это было жестоко с моей стороны. Лоранд даже вздрогнул (я почувствовал по его руке) и встал, белый как мел. — Милый Лоранд, — сказал я мягче. — Милый брат! Ну разве ты можешь ради матери, бросающей ребёнка, забыть мать, которая умереть готова за своего?

Сплетя в отчаянии пальцы, Лоранд поник головой.

— Знал бы ты, как ты мне сердце надрываешь, — протянул он с такой тоской, что вовек не забыть.

— А я ведь не всё ещё сказал.

— Что можешь ты сказать? Ты счастлив, живёшь беспечно, страсти тебя ещё не раздирают. А я — пропащий человек. Ты и не представляешь, каково мне. Да и не надо.

Любит её, любит безмерно!

Мне ничего не стоило бы заставить Лоранда её возненавидеть, но жаль было разбивать ему сердце. Было другое средство закалить его волю, пробудить к жизни от этого сумбурного сна.

Ведь и у меня какие мечтания будила моя музицирующая фея! Они, правда, тотчас угасли, едва я убедился, что бегство матери не мешает ей разыгрывать пьеску на фортепиано. Это была ещё детская дюбовь, детское увлечение. Но оставалось нечто, просыпающееся в душе раньше и засыпающее позже страсти нежной. Это — самолюбие, которого и у меня было не меньше, чем у Лоранда. Его голосом и хотел я к нему воззвать.

— Лоранд! Неизвестно, уж какие чары пустила в ход эта женщина, чтобы тебя завлечь. Но зато я знаю волшебное слово, которое тебя от неё отвратит.

— Слово? О маменьке? Её именем хочешь меня остановить? Попробуй. Замучаешь только, а не разлучишь. Доведёшь до того, что застрелюсь тут же, на твоих глазах, а больше ничего не добьёшься.

— Нет, я не о нашей бедной маменьке говорю.

— О ком же?

— О Бальнокхази. Из-за него придётся тебе с ней порвать.

— Думаешь, его преследований боюсь? — пожал плечами Лоранд.

— Он и не станет тебя преследовать. Он смотрит сквозь пальцы на похождения своей жены. Ну-ну, не хмурься, не хочу выдавать женские тайны. Бальнокхази не собирается тебя преследовать, он просто подробности разгласит.

— Что ещё за подробности? — с некоторой насмешкой спросил Лоранд.

— Ну, что жена шкафы взломала, драгоценности, наличные деньги унесла, убегая с молодым человеком.

— Что ты сказал? — обернулся Лоранд как ужаленный.

— Сказал, что неверная жена, убегая с молодым человеком, которого пригрела, как сына, деньги прихватила, как воровка. Скрылась — с пособником своим!

Пошатнувшись, Лоранд ухватился за край стола.

— Довольно! Прекрати!

— Не прекращу! Я сам видел эти застеклённые шкафы с пустыми полками, где всегда фамильные драгоценности лежали. И от извозчика, который выносил её сумку, своими ушами слышал: «Тяжеленная, будто золотом набита».

Щёки Лоранда запылали, как тучи на закатном небе.

— Ты сумку эту подымал? — продолжал я.

— Ни слова больше! — вскричал он, до боли сжимая мою руку. — Никогда больше не увидит меня эта женщина!

И поник с мучительными рыданиями на стол.

О, какая тяжесть спала с моей души при виде этих очистительных слёз!

— Ты победил! — сказал Лоранд, подняв омоченное слезами лицо; подошёл ко мне, обнял, поцеловал. — Ну, говори, что делать дальше?

Но я ни слова не мог вымолвить, сердце у меня сжалось от боли и радости. Нет, не по моим детским силам был этот труд. Человеческая судьба не вверяется обычно в столь слабые руки.

— Брат! Дорогой брат!

И я умолк, чувствуя себя, наверно, как он, когда спас меня, вытащив, точно сеть, из дунайских волн.

— Ты ведь не допустишь, чтобы про меня распространяли эту клевету, — сказал он чуть слышно.

— Ни за что!

— И не позволишь чернить меня перед маменькой.

— Я тебя защищу. Ну видишь, кто кого оберёг? Но тебя ещё и за другое разыскивают; тут ты уж обязан бежать. И время дорого. Поторопись! Нельзя терять ни минуты.

— Но куда бежать? Не могу же я на материнский дом новое несчастье навлечь.

— Я уже придумал кое-что. Есть у нас один часто поминаемый родственник. Он далеко отсюда живёт, в глубине страны. Никто тебя там не будет искать, тем более что у нас не любят его. Дядюшка Топанди.

— Безбожник этот? — воскликнул Лоранд, добавив с горечью: — Хорошая идея. Сейчас мне самое место в доме атеиста, который в вечной распре со всем миром и самим небом живёт.

— Там ты можешь надёжно укрыться.

— Надёжно и безвозвратно.

— Не говори так! Минует же когда-нибудь опасность ареста.

— Слушай, Деже, — сказал Лоранд без всякого выражения. — Я принимаю твой совет, уезжаю без оглядки, закапываюсь там. Но с одним условием. Или ты его принимаешь — или я иду и объявлюсь в первой же попавшейся казарме.

— С каким?

— Не говорить ни матери, ни бабушке, где я.

— Никогда? — спросил я с испугом.

— Нет! В ближайшие десять лет, считая с этого дня.

— Но почему?

— Не спрашивай. Дай только обещание выполнить мою просьбу! А не выполнишь — большое-пребольшое горе навлечёшь и на маменьку, и на всю семью.

— Но если обстоятельства изменятся?

— Я сказал уже: не изменятся до истечения этих десяти лет. И пусть хоть все кругом злорадствуют, молчи. И меня не трогай, и маменьке моего убежища не открывай. У меня веские причины есть требовать этого; какие — не могу сказать.

— Но если они будут требовать? Со слезами умолять?

— Скажи, что у меня всё хорошо, я прекрасно устроился. Имя я приму другое, Балинт Татраи. И Топанди меня под этим именем будет знать. Наймусь к нему управляющим или работником, кем возьмёт, и буду тебе писать каждый месяц. А ты — передавай домашним, что узнаешь, они ещё больше полюбят тебя за это. Вдвойне.

Я заколебался. Нелёгкое обещание.

— Не сделаешь этого — значит, не любишь.

Я бросился ему в объятья, пообещав хранить тайну. Десять лет ни бабушке, ни маменьке не скажу, куда девался любимейший их сын.

Какой долгий срок! Доживут ли они?..

— Даёшь честное слово? — спросил Лоранд, глядя на меня в упор — Честью клянёшься, той самой, которую ты так гордо поминал? Ты ведь один теперь чистоту нашего имени блюдёшь. Клянёшься не запятнать его, не выдать тайны ни маменьке, ни бабушке?

— Честью клянусь.

Он пожал мне руку. Честь — это для него очень много значило!

— А теперь быстрее! Фиакр ждёт.

— Фиакр? На нём далеко не уедешь. Да и зачем мне? Дойду на своих двоих, куда пожелаю: служат исправно и денег не просят.

Я достал вышитый ещё маменькой кошелёчек и хотел незаметно всунуть Лоранду в боковой карман.

— Что это? — перехватил он мою руку.

— Немного денег. Я думал, понадобятся тебе в дороге.

— Откуда у тебя деньги? — удивился он.

— Ты же сам дал, помнишь: сорок форинтов лист. Когда те бумаги переписывали.

— И ты отложил?

Лоранд открыл кошелёк и засмеялся: там было форинтов двадцать.

Смех его приободрил меня несказанно — и я сам засмеялся неизвестно чему. Так мы стояли рядом и смеялись до слёз. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, улыбаюсь растроганно при одном воспоминании.

— Ну, теперь я миллионер.

И Лоранд беззаботно опустил в карман мой кошелёк. А я ног под собой не чуял от радости, что он принял мою лепту.

— Теперь хоть на край света — со спокойной душой, не как эти побирушки, «arme Reisende».

Мы вышли обратно в тёмный, тесный двор. При нашем появлении в низенькой двери Мартон с Моцли только рты разинули, не в силах догадаться, что меж нами произошло, хотя и подглядывали в окно.

— Здесь я, баринок. Куда прикажете? — коснувшись шляпы, подал голос Моцли.

— Поезжай, куда тебе велено, — ответил Лоранд. — Вези того, за кем послан, к той, которая тебя послала. А мне в другую сторону.

Мартон при этих словах пребольно ущипнул меня за руку; я чуть не вскрикнул. Такая у него была манера выражать одобрение.

— Слушаюсь, баринок, — сказал Моцли и без дальних слов вскарабкался на облучок.

— Постой! — крикнул Лоранд, доставая кошелёк. — Вот, чтобы не говорили, будто по своим делам разъезжаю за чужой счёт.

— Чего, чего? — буркнул Моцли грубовато. — Это мне? Что я, не мадьяр — за провоз беглого студента брать? Такого ещё не бывало. Адью!

И, подхлестнув лошадей, выкатился со двора.

— Во, молодчина! — проводил его Мартон одобрительным смехом. — Узнаю нашего Моцли. Парень что надо! Без него ни за что бы вас не нашли. Как же вы, однако? Куда теперь? — спросил он Лоранда.

Брат знал старого шутника-подмастерья, не раз слушал его заковыристые истории, заходя ко мне.

— Пока вот из Пожони убраться надо, старина.

— Да, но по какой дороге? Я думаю, по мосту да через деревню лучше всего.

— Там народ ходит. Ещё узнают.

— Ну так вниз по берегу, до маломлигетской переправы, там за два гроша перевезут. Мелочь-то есть с собой? Пешему всегда надо иметь, медяками платить во избежание подозрений. Эх, знать бы заранее, свой цеховой билет дал бы вам на время. За пекарного подмастерья сошли бы.

— Ничего, сойду за легата.[110]

— И то.

Мы дошли до конца улицы. Лоранд стал было прощаться.

— Но-но, — сказал Мартон. — До заставы проводим вас… До тракта. Пока в безопасности не будете. А знаете что? Вы вперёд идите вдвоём, а я малость поотстану. Притворюсь, что немного под хмельком. Патрули тут бывают… Песню возьму затяну и на себя внимание отвлеку. Повздорю даже с ними, если потребуется. А вы улизнёте, пока меня в каталажку поведут. Вот вам, господин Лоранд, палка моя в дорогу, держите. Хорошая палка! Всю Германию с ней обошёл. Ну, с богом!

И старый подмастерье крепко сжал ему руку своими мозолистыми ладонями.

— Эх! Сказал бы вам, знаете, на прощанье. Но не буду. Главное, всё в порядке! Вот и ладно. Так что молчу. Значит, с богом.

И, отстав от нас, Мартон принялся во весь голос выводить какие-то тирольские рулады, а вдобавок ещё кулаками барабанить то в одни, то в другие двери. Ни дать ни взять — заправский пьяница, который куражится, напрашиваясь на потасовку, чтобы достойно завершить день.

«А-ля-ли, ля-ли, ля-ли-лё!» разносился по улице его звонкий фальцет.

Мы же поспешили прочь, держась за руки: дальше была сплошная темень.

Надо было ещё миновать казармы на окраине. Часовой громко окликнул: «Кто идёт? Патруль, марш!» И конный дозор зацокал копытами по мостовой вслед за нами.

Как Мартон сказал, так и сделал: стал приставать к патрульным.

— Мирный житель я! — донеслось до нас его способное мёртвых разбудить препирательство со стражами порядка. — Честный, мирный обыватель! Fugias, Mathias![111] (Латынь явно нам предназначалась.) Десять кружек пива, подумаешь! Я мирный обыватель. Матиас Фугиас моё честное имя. Ну и заплачý. Разбил — значит, заплачу! Кто орёт? Не ору, а пою. А-ля-ли, ля-ли-лё! Не нравится — спой лучше.

Город уже остался позади, а издали всё доносился ужасающий шум, поднятый Мартоном для нашего спасения.

За городской чертой мы оба вздохнули с облегчением. Что может быть безопасней звёздного неба над головой!

Только холод нас подгонял. С полчаса уже мы шли нескончаемыми виноградниками.

— Погоди! — спохватился Лоранд. — Ты докуда думаешь меня провожать?

— Докуда к рассвету дойдём. Один я, пожалуй, не отважусь возвращаться по городу в темноте.

Теперь его черёд был тревожиться. Как быть со мной? Отпустить одного домой по тёмным, пользующиеся дурной славой трущобам? Или с собой тащить за несколько миль? Но ведь оттуда всё равно одному придётся возвращаться.

В нерешительности Лоранд остановился обок дороги.

В эту минуту нас обогнал быстро мчащийся экипаж. Едва он поравнялся с нами, кто-то кубарем скатился с запяток, поднялся и подбежал к изгороди, где мы стояли.

Это был Мартон.

— Нашёл-таки, — объявил он со смехом. — Ну, потеха! Они и вправду меня за пьяного приняли. Gaude![112] Поцапался там с ними. Схватили и поволокли, один даже по спине саблей вытянул. Оказал честь!

— Ну а как же вы освободились? — спросил я, не находя ничего особенно забавного или почётного в этом происшествии.

— Да фиакр увидел, как рванусь, прыг на запятки; они и не преследовали. И тут же догнал вас, как и думал. — Добряк был страшно доволен представившимся ему развлечением. — Ну а сейчас, господин Лоранд, и правда попрощаемся. Только не за фиакром ступайте, а в горы, этой вот узкой ложбиной. Там, в «Бутоне», в корчме, позавтракаете, как раз к утру доберётесь. А дальше всё прямо и прямо, на восход.

Мы обнялись. Кто знает, на сколько расстаёмся?

Мартон уже тянул меня за рукав: пошли. И Лоранду пора было в путь.

Десять лет. Путь не близкий! Успеем и состариться.

— Маменьку за меня поцелуй! Люби её вдвойне. И слово своё держи, — шепнул мне брат, и узкая, тёмная логовина быстро его поглотила.

Когда-то доведётся теперь увидеться? Бог весть!

Из моей меланхолической задумчивости меня вывел Мартон, не перестававший хмыкать и посмеиваться. Его так и подмывало что-то рассказать.

— А знаете, — начал он, едва сдерживая смех, — знаете — ха-ха-ха! — почему я сказал: за фиакром не ходить?

— Нет.

— Это Моцли был. Не узнали?

— Моцли?

— А знаете, кого он повёз? Отгадайте-ка! Мадаму!

— Госпожу Бальнокхази?

— Ну да. И актёра того.

— С чьим паспортом Лоранд должен был бежать?

— Попутчик-то нужен, не ему, так ей. Уж коли она в бегах, как же без попутчика?

Я внутренне содрогнулся. Сказка, просто сказка — и страшная притом!

— Но куда же они?

— Не думаю, чтобы на край света, но… Уж пока той сумки хватит, которую Моцли за ней выносил! А-ля-ли, ля-ли, ля-ли-лё! — с лёгкой душой залился старый подмастерье, пустившись даже галоп какой-то отплясывать в пыли.

Но как это возможно?.. С таким лицом, лицом мадонны, прекрасней, обаятельней которого не видывал я ни до, ни после?