"Рождение огня" - читать интересную книгу автора (Коллинз Сьюзен (Сюзанн))

14.

Я не охожу от окна до тех пор, пока густые леса не закрывают от моих глаз последние картины родного дистрикта. На этот раз у меня нет ни малейшей надежды на возвращение. Перед моими первыми Играми я обещала Прим сделать всё, что в моих силах, чтобы победить, а теперь в живых должен остаться Пит, и я поклялась себе, что приложу для этого все усилия. Обратной дороги у меня не будет.

Я ведь, фактически, подобрала нужные и точные прощальные слова, которые мне надо было сказать моим близким, тщательно продумала, как закрыть за собой все двери, оставив за ними моих любимых. Они будут горевать, но продолжать жить своей жизнью, без меня. Теперь же Капитолий лишил меня и этого!

— Мы напишем им об этом в письмах, — слышится сзади голос Пита. — Так даже будет лучше: письмо — это частичка нас, и они смогут держать эту частичку в руках. Хеймитч передаст им наши письма, если... в этом возникнет необходимость.

Я киваю и ухожу в своё купе. Сижу на кровати. Знаю, что никогда ничего подобного не напишу. Это как с той речью, что я пыталась накропать в честь Руты и Цепа. Пока слова были у меня в голове, или даже тогда, когда я выговаривала их перед толпой, они были то что надо, ясные и проникновенные. Но стоило мне попробовать занести их на бумагу — и всё, стоп, всё не так, всё как-то коряво. К тому же — как же можно прощаться без объятий, без поцелуев? Мне необходимо погладить волосы Прим, нежно прикоснуться к лицу Гейла, пожать руку Мадж... Разве можно всё это вручить вместе с деревянным гробом, в котором будет лежать мой холодный, окоченелый труп?

Сердце так болит, что я даже не могу плакать. Мечтаю лишь о том, чтобы свернуться в клубок на кровати и спать, спать до самого приезда в Капитолий завтра утром. Но передо мной стоит ответственная задача. Нет, даже больше, чем задача. Это — моё последнее желание, желание приговорённого к смерти. Сохранить жизнь Питу. И поскольку это желание почти невыполнимо перед лицом безмерной ярости Капитолия, очень важно быть на высоте и играть с полной отдачей. А разве я буду на это способна, если буду продолжать лить слёзы над всем тем, что оставила дома? «Отпусти их, — говорю я себе, — скажи «прощай» и забудь о них». И я стараюсь, как могу: думаю о каждом из них, отпускаю их на свободу, как будто они — птицы, сидящие в моей груди, как в клетке, и запираю за каждым дверцу, чтобы никто не смог вернуться.

К тому времени, как Эффи стучится ко мне, приглашая на обед, я совершенно опустошена. Но не могу сказать, что чувствую какие-то угрызения совести из-за с такими усилиями достигнутой душевной лёгкости.

Во время обеда все сидят как в воду опущенные. Настроение настолько подавленное, что периоды долгого и тягостного молчания прерываются только на время перемены блюд. Холодный суп из протёртых овощей сменяется рыбными котлетами с густой лаймовой подливкой. Потом те самые маленькие птички с апельсиновым соусом внутри, диким рисом и водяным крессом. Шоколадный мусс с вишнями...

Пит и Эффи пытаются время от времени завязать беседу, но из их усилий выходит мало что путное.

— Мне нравятся твои новые волосы, — говорит Пит.

— Спасибо! Я специально старалась, чтобы они имели что-то общее с брошкой Кэтнисс. Я подумывала: а не сделать ли нам для тебя золотой ножной браслет, а Хеймитчу подобрать что-нибудь в этом же роде на руку? Тогда мы бы выглядели как одна команда, — говорит Эффи.

По всей вероятности, Эффи не знает, что моя сойка теперь символ мятежников. Во всяком случае, в Восьмом дистрикте. В Капитолии она, повидимому, так и остаётся лишь модным аксессуаром, напоминающим об особо захватывающих Голодных играх. А чем же ещё ей там быть? Ни одному повстанцу и в голову бы не пришло запечатлеть тайный символ на драгоценности — золото слишком прочно и долговечно. Они изображают его на хлебце — в случае чего его можно враз съесть.

— По-моему, это великолепная идея! — загорается Пит. — Как думаешь, Хеймитч?

— А, да мне по барабану, — говорит Хемитч. Он не пьёт, но сразу видно, что ему очень хочется. Эффи, увидев, каких усилий ему стоит воздержание, попросила убрать и её вино. Всё равно, Хеймитч в жалком состоянии. Если бы он был трибутом, то был бы ничем не обязан Питу и мог бы пить хоть до посинения. Но сейчас-то ему придётся выдать всё, на что способен, чтобы сохранить жизнь Питу, причём на арене будут его давние друзья! Скорее всего, из этой затеи ничего не выйдет.

— А может, тебе тоже нацепить парик, а? — пытаюсь и я внести свой вклад в дело поднятия настроения. Хеймитч лишь бросает на меня убийственный взгляд, после чего мы доедаем свой десерт в полном молчании.

— Не посмотреть ли нам обзор Жатвы во всех дистриктах? — спрашивает Эффи, промокнув уголки рта белоснежной льняной салфеткой.

Пит отправляется за своим блокнотом, куда он заносит заметки обо всех ныне здравствующих победителях. Мы собираемся в купе, где стоит телевизор. Интересно будет увидеть, кто же станет нашими соперниками на арене. Играют гимн, и ежегодный обзор церемоний Жатвы во всех двенадцати дистриктах начинается.

В истории Голодных игр было семьдесят пять победителей, из них пятьдесят девять ещё живы. Я узнаю многие лица: видела их либо по телевизору — трибутами или наставниками на предыдущих Играх, либо на тех плёнках про победителей, что недавно мы смотрели все вместе. Кое-кто так стар или так плохо выглядит по причине болезней, либо злоупотребления наркотиками или алкоголем, что я не могу вспомнить, кто же это. Как и следовало ожидать, дистрикты 1, 2 и 4 имеют самое большое количество победителей, но в каждом дистрикте удалось наскрести хотя бы по одному трибуту каждого пола.

Эпизоды жеребьёвок проходят быстро и без задержек. Пит педантично отмечает в своём блокноте звёздочками имена выбранных трибутов. Хеймитч с непроницаемым лицом смотрит, как его давние друзья поднимаются на подмостки. Эффи только и знает, что приглушённо ахает: «О нет, только не Цецилия!» или «Ну ещё бы, Чаффу только бы подраться!» — и поминутно вздыхает.

Я, со своей стороны, пытаюсь запечатлеть других трибутов в своей памяти, но, так же, как и в прошлом году, в ней остаются только некоторые.

Вот двое из Дистрикта 1: отличающиеся классической красотой брат и сестра, они стали победителями в Играх, проводившихся в последовательно идущих годах.

Брут, доброволец из Дистрикта 2: ему, по меньшей мере, сорок и ему, по-видимому, не терпится вновь оказаться на арене.

Дельф[5], удивительно красивый, с волосами цвета бронзы парень из Дистрикта 4, он получил венок победителя десять лет назад, когда ему было четырнадцать.

От того же дистрикта была выбрана истеричная молодая женщина с гладкими тёмными волосами, но на её место вызвалась добровольцем восьмидесятилетняя старушка, которой, чтобы взойти на подиум, потребовалась тросточка.

Вот Джоанна Мейсон, единственная оставшаяся в живых победительница из дистрикта 7: это она выиграла несколько лет назад, притворившись жалкой слабачкой.

Женщине из Восьмого, которую Эффи назвала Цецилией, лет тридцати на вид, пришлось отрывать себя от троих детей, взбежавших на подиум и с плачем вцепившихся в неё.

В число трибутов входит и один из близких друзей Хеймитча, победитель из Одиннадцатого дистрикта Чафф.

Названо моё имя. Потом имя Хеймитча. Питер идёт добровольцем. Один из женщин-комментаторов даже пускает слезу: сама судьба против нас, рождённых под несчастной звездой влюблённых из Дистрикта 12. Потом она овладевает собой, чтобы изречь, что «это будут лучшие Игры всех времён!»

Хеймитч покидает купе, так и не проронив ни слова, Эффи, сделав несколько бессвязных замечаний о том и об этом трибуте, желает нам спокойной ночи. Я сижу как пригвождённая к месту и смотрю, как Пит вырывает из блокнота листы с заметками о невыбранных трибутах.

— Почему ты не идёшь спать? — спрашивает он.

«Потому что не вынесу кошмаров. Без тебя не вынесу! — думаю я. А уж кошмары сегодня ночью будут первостатейные. Но не могу же я просить Пита пойти спать со мной. Мы едва касались друг друга с того самого вечера, когда был высечен Гейл.

— Чем ты намерен заняться? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Пересмотрю свои заметки. Постараюсь составить чёткую картину того, что нас ждёт. Утром мы всё это пройдём с тобой. Иди спать, Кэтнисс.

Что ж, ничего не поделаешь — я бреду к себе и ложусь спать, а через несколько часов, само собой, меня будит кошмар: старуха из Дистрикта 4 превращается в огромную крысу и грызёт мне лицо. Я знаю, что вопила от ужаса, но ко мне так никто и не пришёл — ни Питер, ни кто-либо из проводников-капитолийцев. Натягиваю халат, пытаясь согреться и избавиться от дерущего по коже мороза. Оставаться в своём купе больше не выносимо, и я решаю отправиться на поиски кого-нибудь, кто дал бы мне стакан чаю или горячего шоколада, или вообще чего угодно. Наверняка, Хеймитч ещё не спит.

Нахожу служителя и прошу дать мне молока. Горячее молоко неплохо успокаивает расшалившиеся нервы. Слышу голоса из телевизионного купе, иду туда и нахожу Пита. Около него на софе лежит коробка с записями прошедших Игр, присланными Эффи. На экране — эпизод, после которого Брут стал победителем Игр.

Увидев меня, Пит поднимается с места и останавливает запись.

— Не спится?

— Спала, но не долго, — отвечаю. Плотнее закутываюсь в халат, вспомнив, как старуха превращается в крысу.

— Расскажешь, что тебя мучает? — спрашивает Пит. Иногда высказаться другому помогает, но я лишь трясу головой — мне не хочется признаваться, что люди, с которыми я ещё даже ни разу не сталкивалась, уже являются мне в мрачных фантазиях.

Но когда Пит раскрывает объятия, я бросаюсь в них с головой. Это впервые за всё время после объявления о Триумфальных играх он выказывает мне хоть какую-то теплоту чувств. В последние месяцы он больше был похож на дотошного, придирчивого тренера, постоянно требовавшего, требовавшего и требовавшего от нас с Хеймитчем выкладываться по полной: бежать быстрее, есть больше, изучать наших противников доскональнее. Нежный влюблённый? Какое там! Он даже не пытался представляться моим другом.

Я крепче обнимаю его, так и ожидая в любой момент, что вот сейчас он заставит меня делать отжимания от пола или ещё что в этом роде. Вместо этого он прижимает меня плотнее к себе и зарывается лицом мне в волосы. От его горячих губ, касающихся моей шеи, по всему телу расходится тепло. Это так хорошо, так невыразимо хорошо, что я понимаю — не я буду первой, кто разожмёт объятия.

Да и с чего бы мне это делать? С Гейлом я распрощалась. Мы с ним больше никогда не увидимся. Что бы я сейчас ни делала, он не узнает и не будет страдать. А если что и увидит, то подумает, что я работаю на камеру. Так что, по крайней мере, одной тяжестью на моих плечах меньше.

Приход проводника с горячим молоком заставляет нас оторваться друг от друга. Он ставит на стол поднос с двумя кружками и керамическим кувшинчиком, из которого поднимаестя парок.

— Я на всякий случай принёс две кружки, — говорит он.

— Спасибо, — отвечаю я.

— Я добавил капельку мёду в молоко, подсластить. И щепотку специй, — добавляет он. Он смотрит на нас так, будто на языке у него вертится что-то ещё, но только встряхивает головой и выходит из комнаты.

— Что это с ним? — недоумеваю я.

— Я думаю — ему не по себе. Он нам сочувствует, — говорит Пит.

— Ну да, конечно! — усмехаюсь я, разливая молоко по кружкам.

— Нет, правда. Не думаю, что все поголовно капитолийцы в таком уж бешеном восторге от того, что мы вновь окажемся на арене. Мы или другие победители. Они же привязаны к своим кумирам.

— А я считаю, что они враз позабудут о своих привязанностях, как только начнёт литься кровь, — мрачно изрекаю я. Вот уж что меня совершенно не волнует, так это как влияют Триумфальные игры на настроения капитолийской публики. — Так ты что, смотришь все записи по новой?

— Да нет. Просто заглядываю то туда, то сюда, смотрю, кто какими боевыми приёмами пользуется.

— Кто на очереди? — спрашиваю я.

— Выбирай сама. — Пит подталкивает ко мне коробку с плёнками.

Записи помечены годом Игр и именем победителя. Покопавшись в коробке, нахожу кое-что, чего мы раньше не видели. Год — пятидесятый, то есть вторые Триумфальные. Имя победителя — Хеймитч Эбернати.

— Вот эту мы никогда не смотрели, — говорю я. Пит качает головой.

— Нет. Я знаю — Хеймитчу бы это не понравилось. Мы же с тобой никогда не смотрим наши собственные Игры. К тому же, раз мы в одной команде, то какой нам прок смотреть его Игры?

— А тот, кто выиграл двадцать пятые — он есть здесь?

— Не думаю. Кто бы это ни был, он сейчас точно уже в могиле, а Эффи выслала мне только записи с теми, с кеми у нас есть реальный шанс столкнуться. — Пит вертит в руке Хеймитчеву запись. — Что, думаешь, нам неплохо бы её просмотреть?

— Так ведь это ж единственные Триумфальные, которые у нас есть. А вдруг нам удастся выудить из них что-то полезное? — предполагаю я. Вообще-то я чувствую себя не совсем в своей тарелке. Словно мы собираемся грубо потоптаться в личной жизни Хеймитча. Хотя вот ещё! Ведь вся эта «личная жизнь» была целиком достоянием публики. К тому же, должна признаться, меня так и распирает от любопытства. — Давай не скажем Хеймитчу, что видели эту запись.

— О-кей! — соглашается Пит и вставляет кассету в проигрыватель.

Я забираюсь на софу и сворачиваюсь клубочком рядом с ним. Потягивая горячее молоко — действительно, просто чудесное со всеми этим пряностями и мёдом — я погружаюсь в Пятидесятые Голодные игры.

После гимна показывают президента Сноу — он вытягивает из шкатулки конверт, предназначенный для вторых Триумфальных игр. Президент выглядит моложе, но на него так же противно смотреть, как и сейчас. Тем же тусклым, невыразительным голосом, что и о наших юбилейных Играх, он зачитывает с невзрачного квадратного листка, возвещая Панему, что в честь второго юбилея на Триумфальных играх будут представлены вдвое больше трибутов, чем обычно. Потом запись перескакивает сразу на жеребьёвку, которая кажется бесконечной — так много имён выкликается на Жатве.

К тому времени, как запись добирается до Двенадцатого дистритка, я уже в полной прострации от количества детей, отправляемых на верную смерть. В Дистрикте 12 Жатву проводит не Эффи, другая женщина, но она точно так же восклицает: «Дамы первые!». Сначала она выкликает имя девочки из Шлака — что она именно оттуда, можно судить по её внешности, — а потом я слышу имя Мэйзили Доннер.

— О! — срывается с моих губ. — Она дружила с моей мамой.

Камера отыскивает Мэйзили в толпе. Она стоит, прильнув к двум другим девушкам. Все светловолосые, все, определённо, принадлежат к семьям торговцев.

— Я думаю, вон там — это твоя мама, обнимает её, — тихо произносит Пит. Он, конечно, прав. В тот момент, когда Мэйзили отрывается от двух других девушек и, собравшись с духом, направляется к подиуму, камера мельком показывает мою маму. Ей тогда было столько же, сколько мне сейчас, и должна признать, тот, кто называл её красавицей — не преувеличивал. Вторая девушка, рядом с ней, держит её за руку и рыдает в голос. Она поразительно похожа на Мэйзили. И ещё кое на кого, кто мне тоже знаком.

— Мадж! — говорю я.

— Это её мать. Они с Мэйзили вроде бы были близнецами. Отец как-то упоминал об этом, — поясняет Пит.

Мама Мадж. Жена мэра Андерси. Она чуть ли не полжизни проводит в постели, разбитая страшными болями. Она закрыла себя от мира. А ведь я раньше никогда не улавливала этой связи между моей матерью и матерью Мадж. Вспоминаю, как Мадж тогда, в снежную бурю, появилась у нас с болеутоляющим для Гейла. И вот моя золотая сойка-пересмешница обретает для меня совсем новый смысл — теперь, когда я знаю, что прежней владелицей её была тётя Мадж, Мэйзили Доннер, трибут, погибший на арене.

Имя Хеймитча названо последним. Увидеть его — для меня ещё большее потрясение, чем увидеть собственную мать. Трудно признать, но Хеймитч — там есть, на что посмотреть! Волосы у него тёмные и вьющиеся, а глаза — серые глаза уроженца Шлака — угрожающе сверкают. Уже тогда всем становилось ясно, что их обладатель опасен.

— О-о... Питер, ты же не думаешь, что это он убил Мэйзили, ведь правда? — вырывается у меня. Не знаю почему, но от этой мысли у меня внутри всё переворачивается.

— Это при сорока-то восьми участниках? Я бы сказал, шансы невелики! — говорит Пит.

Дальше показывают выезд колесниц — дети Двенадцатого одеты в уродливые костюмы шахтёров — и переходят к обзору интервью. На каждого интервьюируемого приходится совсем мало времени — не успеваешь ничего толком о нём или ней узнать. Но поскольку Хеймитч станет победителем, то обмен репликами между ним и Цезарем Фликкерманом нам покажут полностью. Цезарь выглядит в точности как и всегда в своём посверкивающем костюме цвета полночного неба, отличаются только волосы, веки и губы — они тёмно-зелёные.

— Итак, Хеймитч, что ты думаешь о том, что в Играх участвуют на сто процентов больше трибутов, чем обычно? — задает вопрос Цезарь.

Хеймитч пожимает плечами.

— Не вижу особой разницы. Всё равно все сто процентов из них будут такими же придурками, как и всегда, так что, грубо говоря, на мои шансы это никак не повлияет.

Публика разражается хохотом, и Хеймитч удостаивает её кривой улыбки. Язвительный. Наглый. Бесстрастный.

— Ух ты, да он за словом в карман не лезет! — отдаю ему должное я.

А вот и утро начала Игр. Мы видим его глазами одной из девушек-трибутов. Она поднимается на арену через вертикальную цилиндрическую шахту — из Стартовой комнаты на поверхность. Вот это да! Я не могу сдержаться и издаю изумлённое «ах!». Да никто из игроков не верит своим глазам, и даже брови Хеймитча восхищённо ползут вверх. Правда, они тут же съезжаются на переносице, и восхищение сменяется угрюмой, подозрительной гримасой.

Более прекрасного места нельзя себе даже и вообразить! Дух захватывает. Прекрасный зелёный луг, усыпанный чудесными цветами, а посреди всего этого роскошества — золотой Рог Изобилия. В лазурно-голубом небе висят лёгкие пушистые облачка. От порхающих над головой разноцветных ярких пташек доносятся звонкие трели. Кое-кто из трибутов принюхивается — должно быть, пахнет тоже изумительно. Кадр с высоты показывает, что луг простирается на многие километры. Вдалеке, с одного края, просматриваются очертания леса, по другую сторону луга возвышается гора, покрытая шапкой вечных снегов.

Эта красота выбивает многих игроков из колеи: когда звучит гонг, многие из них, похоже, пытаются очнуться от сладкого забытья. Но только не Хеймитч! Он в два прыжка достигает Рога, хватает оружие и набитый припасами рюкзак, и стремительно несётся к лесу, когда большинство участников ещё только сходят со своих круглых платформ.

В кровавой бойне у Рога сегодня убиты восемнадцать трибутов. Другие начинают вымирать постепенно. Оказывается, что всё в этом распрекрасном месте: аппетитные плоды, висящие на ветвях кустов, вода в хрустально-прозрачных ручьях, даже аромат цветов, если его вдохнуть в непосредственной близи, — напоено смертельным ядом. Только дождевую воду и припасы из Рога Изобилия можно использовать без опаски. В добавок ко всему этому многочисленная и хорошо укомплектованная банда трибутов-профи, состоящая из десяти человек, прочёсывает предгорную местность в поисках жертв.

У Хеймитча в лесу тоже довольно своих проблем: то пушистые золотые белочки оказываются плотоядными страшными бестиями и нападают целой стаей, то укус невинной на вид бабочки причиняет невыносимые мучения, и то хорошо хоть, что не помираешь. Но Хеймитч знай упорно пробирается вперёд, всё время держа снежную гору у себя за спиной.

Мэйзили Доннер, как выясняется, справляется неплохо, если принять во внимание, что Рог Изобилия она покинула с одним маленьким рюкзачком. В рюкзачке она находит миску, немного вяленой говядины и духовую трубку с двумя дюжинами дротиков. Ядов кругом навалом, так что Мэйзили, воспользовавшись этим, превращает свою духовую трубку в грозное оружие, напитывая дротики смертоносной отравой и посылая их затем в своих противников.

Через четыре дня после начала игры живописная гора превращается в вулкан и взрывается, унося жизни ещё дюжины игроков, включая пятерых из банды профи. С горой, изрыгающей жидкий огонь, и лугом, не предоставляющим никакого укрытия, у оставшихся тринадцати трибутов — включая Хеймитча и Мэйзили — нет иного выбора, чем податься в лес.

Хеймитч, по-видимому, твёрдо решил придерживаться заданного направления — в противоположную от вулкана сторону, но лес переходит в самую настоящую чащобу, через которую не продраться, так что нашему герою приходится ходить кругами. Так его и заносит вновь в середину леса, где он встречается с тремя профи и вынужден вытащить свой нож. Профи гораздо массивнее и сильнее него, но Хеймитч поразительно быстр и успевает прикончить двоих, прежде чем третий выбивает у него нож. Этот профи уже собирается было перерезать Хеймитчу глотку, когда дротик опрокидывает его на землю.

Мэйзили Доннер показывается из леса.

— Если бы объединимся, то вдвоём протянем дольше.

— Что ты сейчас с блеском и доказала, — ворчит Хеймитч, потирая шею. — Ну что — тогда союзники?

Мэйзили кивает. И вот пожалуйста — они заключают один из тех союзов, который ты волей-неволей должен нарушить, если собираешься вернуться домой в родной дистрикт.

В точности как мы с Питом, вдвоём они лучше справляются с ситуацией: больше отдыхают, им удаётся ловчее наладить сбор дождевой воды, они дерутся как одна команда и делятся друг с другом пищей, взятой в рюкзаках погибших трибутов. Но Хеймитч по-прежнему решительно настроен продолжать двигаться туда, куда изначально направлялся.

— Да зачем? — раз за разом допытывается Мэйзили, но он не обращает на её вопросы внимания до тех пор, пока она не отказывается идти дальше. Пусть сначала объяснит, какого лешего они прутся неизвестно куда и зачем.

— Да затем, что где-нибудь же это кончится, так ведь? — втолковывает Хеймитч. — Арена не может продолжаться до бесконечности.

— Ну и что ты намерен там обнаружить?

— Не знаю. Но, может, там найдётся что-нибудь полезное для нас?

Когда им наконец удаётся прорваться сквозь непроходимую чащобу с помощью паяльной лампы, снятой с одного убитого профи, они оказываются на полоске безжизненной, сухой земли, ведущей к обрыву. Далеко внизу видны иззубренные скалы.

— Ну, вот и всё, Хеймитч. Пошли обратно! — говорит Мэйзили.

— Нет, я останусь здесь.

— Ладно. Нас осталось только пятеро. Так что, пожалуй, можно и распрощаться, — говорит она. — Не хочу, чтобы в конце концов мы остались с тобой друг против друга.

— О-кей, — соглашается он. Вот и всё. Он не предлагает на прощание пожать руки. Даже не смотрит на неё. Она уходит.

Хеймитч пробирается вдоль края обрыва, словно пытаясь что-то сообразить. Из-под его ноги срывается камешек и падает в пропасть, по-видимому, безвозвратно. И вдруг минутой позже, когда он усаживается отдохнуть, камешек молнией вылетает из пропасти и падает рядом с ним. Хеймитч недоумённо вглядывается в него... и вдруг на его лице появляется странно напряжённое выражение. Он бросает за край обрыва камень размером со свой кулак и ждёт. Когда тот вылетает обратно и падает прямо в его руку, Хеймитч закатывается хохотом.

Вот тогда мы и слышим крики Мэйзили. Их союз расторгнут, причём по её инициативе, так что никто бы не упрекнул Хеймитча, если бы он проигнорировал её вопли. И всё-таки Хеймитч бросается к ней на помощь. Но поздно: он лишь успевает увидеть, как стайка леденцово-розовых пташек своими длинными тонкими клювами протыкает ей шею насквозь. Она умирает на его руках. И я, конечно же, вспоминаю о Руте и о том, как я тоже опоздала и не смогла её спасти.

Позже в этот день другой трибут погибает в драке, третьего сжирают милые пушистые белочки, и претендетов на венок победителя остаётся двое: Хеймитч и девица из Первого дистрикта. Она больше него и так же быстра, так что когда приходит неизбежный поединок, драка получается жестокой и кровавой. Оба тяжело, можно сказать, почти смертельно ранены, и в это время у Хеймитча отбирают оружие.

Он с трудом продирается сквозь роскошный лес, придерживая вываливающиеся внутренности, а она, спотыкаясь, бредёт за ним с топором в руках, намереваясь нанести им Хеймитчу последний, смертельный удар. Наш будущий наставник идёт прямиком к тому самому обрыву, и едва успевает достичь края, как она бросает в него свой топор. Хеймитч валится на землю, топор летит в пропасть. Девушка, теперь тоже безоружная, просто стоит и пытается остановить поток крови, хлещущий из пустой глазницы. Она надеется только на то, что Хеймитч, который уже начинает биться в конвульсиях на земле, умрёт раньше неё. Но вот чего она не знает и что отлично знает он — это о том, что топор вернётся. И тот возвращается, перелетает через край обрыва и раскраивает девице голову. Пушка стреляет, тело девушки убирают, трубы возвещают победу Хеймитча.

Пит выключает проигрыватель, и мы долго сидим как в рот воды набрали.

Наконец, Питер говорит:

— Это силовое поле у подножия обрыва — оно как то, что было на крыше Тренировочного центра. Если вдруг вздумаешь покончить с собой и броситься вниз с крыши, оно отбросит тебя назад. Хеймитч нашёл способ превратить его в оружие.

— Причём не только против других трибутов, но и против самого Капитолия! — отвечаю я. — Ты понимаешь, они-то этого не ожидали! Поле не задумывалось как часть арены, им и в голову не приходило, что кто-то может воспользоваться им как оружием. Когда он использовал его к своей выгоде, они оказались в дураках. Не сойти мне с этого места, если они не вертелись, как угри на сковородке, пытаясь замазать всем глаза. Голову даю на отсечение, что именно поэтому я и не помню, чтобы видела эту запись по телевизору — они её никогда не показывали. Да для них это почти такой же позор, как и мы с нашими ягодами!

Ничего не могу поделать — хохочу во всё горло, впервые за много месяцев. Пит лишь качает головой, будто говоря: вот чумная, совсем сбрендила. Так оно так, наверно, и есть — я малость не в себе.

— Почти, да не совсем, — раздаётся бас Хеймитча за нашими спинами. Я оборачиваюсь: ну, точно, сейчас нас с потрохами съест за то, что смотрели его запись! Но он только криво усмехается и прикладывается к бутылке с вином. Вот-те и конец воздержанию. Надо бы дать ему хорошего дрозда за то, что снова запил, но меня поглощает иное чувство.

Все последние недели я приложила массу усилий, чтобы получше узнать своих соперников. И ни разу у меня не возникло мысли: а кто же мои соратники? Теперь во мне рождается новое чувство уверенности, потому что я, как мне кажется, наконец, узнала Хеймитча. И даже начала узнавать самоё себя. В чём уверенность? Да в том, что двое таких дебоширов, как мы с Хеймитчем, причинившие Капитолию столько неприятностей, уж как-нибудь исхитрятся найти способ вернуть Пита домой живым.