"Бессмертный" - читать интересную книгу автора (Слэттон Трейси)

ГЛАВА 6

К тому времени, когда я приблизился к источнику гвалта, толпа уже выросла до шестидесяти человек. Они суетились, топали ногами, гомонили и роптали наперебой с колоколами, которые трезвонили по всему городу. Их безобразная роящаяся масса прижала к стене ближайшей церкви двух прохожих: бородатого мужчину и ребенка, который прятался в его объятиях. Толпа, казалось, воодушевлялась единым стремлением, выражавшимся в ненависти, и сплошной стеной надвигалась на человека с ребенком. Я до сих пор удивляюсь, почему так часто люди предстают передо мной в самой худшей своей ипостаси. Может быть, потому, что я сам совершал невообразимые вещи? Взгляд бородатого мужчины тревожно метался из стороны в сторону, а когда он обратил свой взор на меня, я увидел искаженное страхом доброе осунувшееся лицо с крупным орлиным носом.

— Грязный жид! — кричал один.

— Ты наслал на нас чуму! — прокричал другой, бедный красильщик в жесткой робе и потертой шляпе.

Его трясло как в лихорадке, но я знал, что это не от болезни, а от терзавшего его страха. В этих трущобных кварталах, где стояли красильни, многие были в безнадежном положении. Я сам видел, как флорентийская нищета, обитающая в тесных, перенаселенных кварталах, гибла пачками, по пять — десять человек зараз, молодые и старые, мужчины и женщины. После чумы останется мало работников, занимающихся ремеслом, от которого зависело процветание Флоренции.

Тогда я еще не знал, что Флоренцию погубит не чума, а монах[40] более чем сто пятьдесят лет спустя. Прежде чем погубить былую славу Флоренции, этот священник успеет отнять у меня то, что было мне дороже всего на свете. Но тогда меня волновал не пожар реформ, а чума и убийственный страх, ею вызванный.

— Я даже не могу вернуться домой, чтобы позаботиться о детях, иначе сама умру! — крикнула одна женщина. — Мои дети умирают одни, брошенные на произвол судьбы! Они не могут сами покормиться или подтереться! Грязный жид, это твои грехи навлекли на нас черную смерть!

— Вся моя семья погибла!

— Я не открыл дверь жене, когда она пришла с рынка, пораженная болезнью, и она умерла на улице!

— Не надо было давать в городе пристанище грязным жидам! От них одно зло! Они ростовщики и христоубийцы!

С этими словами толпа еще ближе надвинулась на мужчину, прижавшегося к каменной стене.

— Жиды пьют христианскую кровь на своих языческих обрядах!

— Изгнать жидов из Флоренции!

— Ваш поганый народ убил нашего Господа и наслал чуму! — крикнул еще кто-то.

Это был костлявый смуглый мужчина, похожий на деревенского мужика. Он угрожающе размахивал вилами. Толпа одобрительно подхватила его возглас, и все, у кого были с собой заостренные палки, с воплями замахали ими в воздухе. Кто-то бросил камень. Еврей прикрыл ребенка своим телом. Камень отскочил от его плеча и грохнулся на булыжную мостовую у его ног. В него полетел другой камень, крупнее первого, и угодил в ребра. Даже сквозь злобный свист и улюлюканье толпы я слышал, как он замычал от боли. Я прокрался по боковой улочке и, сделав круг, подобрался ближе и, когда вышел со стороны еврея, увидел, что он отчаянно уворачвается, пытаясь оградить ребенка от града камней. Я ощутил привычную зависть к ребенку, потому что ему дана была родительская забота, которой я никогда не знал.

Вокруг еврея валялись камни размером с кулак и крупнее, из носа текла кровь, капая на бороду и плащ. Я увидел перепуганное лицо ребенка. Это была девочка, с копной кудрявых черных волос и большими глазами — такими же синими, как у моей Ингрид. Слезы лились по нежным белым щечкам, на одной стороне темнело пятно, похожее на синяк, совсем как бывало с Ингрид. Можно было подумать, будто еврей и правда прикрывал Ингрид, только темноволосую. Мужчина с вилами швырнул их в еврея, и я, не задумываясь, кинулся, чтобы отразить бросок. Я оттолкнул их в сторону, но острый зубец оставил ссадину на руке. Кровь во мне вскипела, и я даже не заметил боли. Я знал, как опасно напуганное и разозленное сборище, и не мог допустить, чтобы пострадала маленькая девочка с большими глазами и темными кудрями. Я повидал слишком много детских страданий. Я своими руками лишил жизни младенца. Как мог я стерпеть еще одну смерть? Нет, только не теперь! Я собрал все силы, чтобы спасти отца и его дочурку. В этот момент не было для меня ничего важнее на свете. Если повезет, я использую ужас и злость толпы, чтобы ее разогнать.

— Бубоны! — завопил я, ткнув пальцем куда-то в задние ряды. — Этот человек болен! Он нас всех заразит! Бубоны!

Отовсюду понеслись крики: «Где, где?» и «Бубоны!»

— Здесь все здоровы! — заорал крестьянин. — Это уловка!

Я настойчиво тыкал пальцем.

— Бубоны! Черные пятна, черная смерть! Он кашляет! Он нас всех убьет! Бегите, спасайтесь, или вы умрете!

Поднялась паника, две женщины с визгом вырвались из толпы и кинулись прочь. Седой старик с воем заковылял следом. И вдруг началось какое-то столпотворение. Люди кидались во все стороны, визжа от страха и смятения. Я подхватил вилы и с силой швырнул их обратно в крестьянина, чтобы отпугнуть его от себя и еврея. Потом повернулся к еврею и крикнул: «Сюда!» и повел за собой в переулок. Еще из своей бродяжной жизни я помнил сточную канаву, которая заканчивалась у кирпичной стены, но стена была неровная, с выступами, за которые можно было ухватиться руками, и через нее можно было перелезть. За стеной был другой переулок с выходом на параллельную улицу. Лоб еврея был сплошь исчерчен порезами и ссадинами, но он в мгновенье ока проворно бросился за мной, по-прежнему прижимая к груди дочку и брызгая кровью из разбитого носа. Добежав до каменной стены, я залез наверх и протянул ему руки.

— Давайте мне ее и взбирайтесь сами! — сказал я.

Крестьянин с вилами и еще трое с палками побежали за нами — их не обманула моя уловка. Еврей бросил взгляд через плечо и трясущимися руками передал мне девочку. Ее мягкие ручонки потянулись ко мне и крепко обхватили за шею. Щеки ребенка были перемазаны отцовской кровью.

— Я их задержу, а ты отнеси ее в безопасное место! — прошептал он.

— Забирайтесь, и вы оба будете спасены! — заторопил его я.

В него со свистом полетел очередной камень и, угодив в стену, рикошетом отлетел вверх. Осторожно прижимая к себе девочку, я нагнулся и, поймав камень, что было мочи швырнул его в крестьянина. Камень попал ему прямо в нос, и он заорал.

— Скорее! — шепнул я еврею.

Он вскарабкался на стену, а я спрыгнул с другой стороны, приземлился на оба колена, прижимая к груди девочку. Она дохнула на меня чем-то сладким, как будто только что съела дома вкусное угощение перед тем, как на них напала дикая толпа. В следующий миг еврей приземлился рядом. По эту сторону стены улица распрямилась, открывая взору лазурное небо, а из-за верхушек высоких каменных зданий выглядывал краешек солнца.

— Я не хочу, чтобы она сегодня погибла! — отчаянно воскликнул еврей, хватая девочку в охапку.

Я покачал головой и, встав на ноги, протянул руку, чтобы помочь ему встать. Мы бегом припустили по улице. Я вел его по лабиринту улочек среди высоких зданий и похожих на крепости особняков. Все эти закоулки я знал еще с тех времен, когда удирал по ним, спасаясь от городских стражников. Не раз я стремглав бежал сюда, стянув с прилавка яблоко или абрикос. Еврей тяжело и громко дышал, но не отставал от меня. Крестьянин и его дружки скоро остались далеко позади. Спустя какое-то время я остановился и прислонился к серой каменной стене замка. Я совсем запыхался, а еврей и того хуже. Трясясь всем телом, он прислонился лбом к стене, но девочку не выпустил из рук. Она перестала плакать и с воркованием вытирала нос отца маленькой пухленькой ручонкой. Поцеловав измазанную ладошку, он бережно поставил девочку на землю, потом повернулся ко мне.

— Ты спас жизнь мне и моей дочери. Я навеки у тебя в долгу.

— Мне не нужно от вас ничего, — ответил я, вспомнив о Марко, Ингрид и малышке Симонетты.

Еврей думал, что он в долгу передо мной, но я сам был еще больше в долгу перед теми, кого лишил жизни. Эти ужасные дела были необходимы, и мне выпало их совершить. Я, урод без возраста, блудник и развратник, совершил требуемое. Я не обманывался надеждой, что когда-нибудь искуплю свои грехи. Но может быть, творя хоть какое-то добро, я смогу уменьшить свою вину.

— Я обязан тебе, — настаивал он, — больше, чем смогу когда-либо отплатить. Смотри, у тебя руки в крови. Ты отразил вилы, которые могли убить меня или, еще хуже, мою дочку.

Я поднял руку. По локтю тянулась длинная кровоточащая рана.

— Бывало и хуже.

— Я могу помочь тебе, я лекарь, врач, — сказал он. — Пойдем со мной, я подлечу твою рану.

Он осторожно взял меня за запястье и провел другой рукой вдоль раны, осматривая ее. Тепло его ладони согрело мою руку — это было первое целительное прикосновение в моей жизни. Что-то в груди успокоилось. Кровь свернулась, и рана перестала кровоточить. Я удивленно таращился на еврея. Он нахмурился, и его густые черные брови почти скрыли пронзительно-голубые глаза.

— Рана глубокая. С этим шутить не стоит, особенно во время чумы. Я могу зашить ее и дать тебе мазь, чтобы не пошло заражение. Ты же не хочешь умереть от гангрены?

Я отдернул руку, правда неохотно, потому что тепло его руки так успокаивало.

— Ко мне зараза не пристает. Я всегда выздоравливаю. И мне не нужны ваши услуги.

— Почему? Потому что я еврей? — Он выпрямился и пытливо посмотрел мне в глаза серьезным и настойчивым взглядом, требующим правдивого ответа.

— Нет, потому что я блудник, — с горечью ответил я. — Я не хочу навлечь позор на ваш дом!

Я кивнул на девочку, которая цеплялась за разорванный плащ отца. Она смотрела на меня лучистыми синими глазами, засунув в рот пальчик.

Он покачал головой.

— Какая разница, кто ты! Пойдем, я позабочусь о твоей руке.

— Для меня есть разница.

Я весь вытянулся в струну. Гордиться мне было нечем, но я мог уберечь честную семью от позора. Маленькое, но все-таки утешение, и мне оно было дорого.

Еврей погладил бороду, не отрывая от меня взгляда, и наконец спросил:

— Из какого ты заведения?

— Бернардо Сильвано.

Его лицо исказилось от отвращения, и он кивнул, глубоко вздохнув.

— Меня, конечно, могут убить за такие слова… — Его кадык дернулся, он сглотнул и решительно заговорил: — Я видел, как ты вел себя сегодня. По виду тебе лет тринадцать, хотя ты маловат для своего возраста, но ты силен и проворен. И очень сообразителен. Ты ведешь себя как мужчина, а не как мальчик. Ты способен о себе позаботиться. Тебе не надо там оставаться. Тебе больше не нужно быть… э-хм… это делать. Мне известно, как поступает Сильвано с теми, кто пытается сбежать. Но ты сумеешь постоять за себя. Ты придумаешь способ, слышишь? Ты можешь за себя постоять!

— Даже против отряда вооруженных кондотьеров? — отпарировал я.

— Оглянись вокруг! Много ли кондотьеров осталось во Флоренции? Люди бегут из города. Наемные солдаты гибнут или возвращаются на родину. Кто будет думать о войне с Пизой, Миланом или Луккой, когда люди мрут прямо на улицах? Сколько солдат осталось на службе у Сильвано?

Он впился в меня глазами, как будто я должен был что-то понять, но не понимал.

— Не знаю, — медленно произнес я, — не считал.

— Держу пари, не много. Может быть, Сильвано вообще остался без защиты, а он не так молод и силен, как ты.

Еврей говорил рокочущим басом, и смысл его слов проник мне в самое сердце, озарив все вспышкой молнии. Я чуть не споткнулся, но удержался, оперевшись рукой о стену. Я водил ладонью туда-сюда по шершавой поверхности, ее прикосновение меня успокаивало. Не только рука еврея обладала целительной силой. Его слова тоже. Постепенно дрожь утихла, и на меня снизошло невиданное спокойствие.

— Я так боялся все эти годы, что не заметил, когда бояться стало нечего, — понимающе прошептал я. — Но куда мне идти? Я же был уличным бродягой, и никто не подаст тебе милостыню, когда повсюду свирепствует чума.

— Мой дом открыт для тебя. Ты будешь жить со мной и моей семьей.

Предложение показалось жестоким из-за его невыполнимости. Я разрывался между знанием того, что моя запятнанная суть превратила меня в ничтожество, и таким чувством, которое ощутил бы Адам, если бы Бог вместо ожидаемой кары сочувственно посмеялся бы над ним и предложил ему убить змия, чтобы вернуться в Рай. Я покачал головой:

— Я не могу опозорить…

— Это для меня будет величайшим позором, если я не отплачу тебе за то, что ты рисковал своей жизнью ради спасения меня и моей дочери, — возразил он спокойным и звучным голосом, который я впоследствии так полюбил. — Ты же не допустишь, чтобы я себя опозорил, не так ли?

— Но ваша жизнь имеет ценность, моя же — нет, — тихо ответил я.

— Что за вздор! Любая жизнь ценна. Как тебя звать?

— Лука Бастардо.

— Хорошо, Лука. — Он крепко взял меня за плечо, заглянув мне в глаза серьезным взглядом. — Это Ребекка, а меня зовут Моше Сфорно. Я живу в Ольтарно, в еврейском квартале. Там все меня знают. Сделай все, что нужно, чтобы освободиться, что бы это ни было, — и ко мне, будешь жить в моем доме. — Он подхватил дочь на руки. — Мне нет дела до твоего прошлого. Сегодня ты спас мою дочь и меня от ужасной смерти. Это все, что важно знать, отныне и впредь. Приходи ко мне и будь у меня как дома, Лука.

Он вышел на улицу с маленькой Ребеккой на руках. Она помахала мне через его плечо. Еврей побрел прочь, а я следовал за ними переулками, боясь, как бы их не нагнала очередная бандитская свора. Уже тогда я понимал то, в чем так трагически убедился на собственном опыте: в толпе люди теряют рассудок и действуют не задумываясь, убивая других людей. Когда Сфорно с дочерью добрались до Ольтарно, я повернул назад. Пора было возвращаться к Сильвано.

В темный замок я вернулся уже под вечер. Там я свежим взглядом посмотрел на свое окружение. Сфорно был прав: из кондотьеров никого не было видно. Я пытался вспомнить, когда видел их в последний раз. С тех пор, наверное, прошел уже не один месяц. Да и все последние годы их было меньше, чем раньше. И как я этого не замечал? Неужели время в этом наглухо запертом здании застыло, убаюкав мою бдительность? Как я мог настолько поддаться страху, что с тех пор, словно персонаж на картине, пребывал в оцепенении в том положении, в каком меня застало избиение от руки Сильвано или — хуже того — в тот миг, когда он резал Марко? Я забарабанил в дверь, и тощая чужеземная служанка открыла.

— Прочь с дороги, женщина, — приказал я. Она отпрянула. — Оставь дверь открытой!

Я быстро подошел к окну у двери и дернул за толстые бархатные шторы. В воздух поднялась туча серой вековой пыли. Я снова дернул, и шторы, треснув, упали мне в руки. В вестибюль ударили медовые лучи заката, осветив столб взбаламученной пыли — праха, из которого сделан сам человек. Девушка разинула рот. Я уже хотел бросить шторы на пол, но придумал им лучшее применение и потащил за собой по полу шуршащее полотнище.

Сильвано сидел один в столовой. Перед ним лежала его счетоводная книга. Услышав шаги, он вскинул поседевшую голову. Я бросил шторы на пол. Из руки у меня сочилась кровь, собираясь в лужицу на полу, но мне было все равно.

— Я больше здесь не останусь, — заявил я.

Сильвано встал из-за стола, но с трудом, заметил я с удовлетворением. С возрастом у него ослабли колени. И как я это упустил?

— А я все думал, когда же этот щенок отрастит зубы, — холодно проговорил Сильвано.

Ноздри тонкого носа раздувались, глаза сузились до щелок. В руке блеснул нож, но я не испугался. Я сумею постоять за себя и раз и навсегда порву кабальный контракт. Я остался стоять где стоял, смело встретив его взгляд. Внутри вдруг вспыхнуло пламя, пронизавшее меня от самых пяток до макушки, и я понял, что настал долгожданный миг.

Сильвано вышел из-за стола и медленно двинулся ко мне.

— Ты об этом пожалеешь, Бастардо. Ты и представить себе не можешь, какие муки тебя ожидают. Клиенты любят тебя, ты один из лучших работников, тебе это известно? Ты, должно быть, любишь свое ремесло, раз так успешно трудишься. Ты прирожденная шлюха, — ухмыльнулся он, — отродье двух других шлюх.

— Не смей поминать моих родителей, — предостерег я.

Он злобно рассмеялся.

— Как же! Они, наверное, ненавидели тебя, раз бросили на улице! Экий срам!.. Две мерзкие шлюхи, такие же, как ты, произвели на свет порочного выродка, слишком красивого для человека и запятнанного от рождения. Вот и решили избавиться от тебя как можно скорее…

— Никогда в это не поверю!

— Уж поверь! Тебе повезло, что они не придушили тебя подушкой, как ты сделал с дочкой Симонетты, — презрительно фыркнул он, и я в ужасе отпрянул. — Что? Думал, я не узнаю, Бастардо? Как бы не так! Я знаю обо всем, что происходит в этом заведении! Я знаю, что ты — хладнокровный убийца. На младенца мне было плевать: пока она вырастет, я потратил бы больше, чем смог бы потом за нее выручить. Ты оказал мне услугу, избавив от нее. Держу пари, тебе понравилось! Зажать подушкой крошечное личико, убить ребенка, почувствовать власть…

— Я хотел спасти ее!

— Ты даже себя спасти не можешь! Ты прирожденный убийца, как и я, не так ли, паршивец? Ты ненавидишь меня, но ты ничем не лучше меня! — С полными злорадства глазами он приближался ко мне.

— Я совсем не такой, как вы!

— Такой, даже еще хуже, потому что ты шваль и на тебе пятно черной магии. Уверен, твои родители были того же племени — жалкие блудливые отбросы, — прошипел он.

Приближаясь ко мне, он перебрасывал нож из одной руки в другую.

— Не смей поминать моих родителей!

— Ты же никогда их не увидишь и не узнаешь! — точно ворон, каркал он. — Тебе суждено быть уродливым блудливым подонком! Может, ты и жил бы вечно со своим колдовством, пока тебя не сожгут на костре, как колдуна, но я убью тебя сейчас!

— Когда-нибудь я найду своих родителей! — закричал я. — Я не такой, как вы, и, когда найду их, это будут настоящие, честные люди!

Все мои чувства обострились. Под кожей стало покалывать. Я вдруг стал слышать, видеть, чувствовать все, как никогда прежде: свистящий писк дорогой экзотической птицы, которую Сильвано купил, чтобы добавить блеска своему борделю; едва слышное шуршание мыши под половицами; резкий запах щелока, которым служанка натирала полы; печальные стоны и плач какого-то ребенка наверху; глухие удары кровати о стену, где один из клиентов получал свое удовольствие; мяуканье кота на улице, щебетание птиц в саду, изысканный виноградно-дубовый букет вина в оплетенной бутылке на столе, духи Сильвано, учащенное биение его сердца и бурный ток крови в его жилах. Все это я воспринимал громче, сильнее, чем когда бы то ни было. А то, что я увидел, представить могут только художники, обладающие гением Джотто, или несравненного маэстро Леонардо, или Сандро Филипепи по прозванию Боттичелли, с которыми мне посчастливилось водить дружбу за мою долгую жизнь. А тогда, в тот день я увидел иной мир, иной космос.

Формы и очертания вокруг меня растворились. Контуры предметов смазались, как будто кто-то большим пальцем стер линию, проведенную на мокрой земле острой палкой. Осталась лишь залитая ярким светом поверхность, в которой плясали, переливаясь, отдельные блики и сочные мазки цвета. Даже стены исчезли, словно вода, вылитая из кувшина, и я увидел все, что было снаружи: кружащийся вихрь зеленых листьев, шелковистые пятнышки синего, красного и желтого — цветы, за которыми ухаживала Симонетта. И все это разлеталось, точно подброшенная вверх горсть песка на ветру. Я мог увидеть все что угодно и где угодно, но я сосредоточился на том, что было внутри. Мой взгляд был направлен только на Сильвано — единственный нерасплывшийся предмет, окруженный сумрачным светом и словно замерший в неподвижности. Прошел, казалось, целый час, прежде чем я заметил в нем какое-то движение в мою сторону. Он приближался ко мне целую вечность, а движение его руки было таким медленным, что я смог запросто схватить его за запястье и вытрясти из руки нож. Лезвие, звякнув, упало на пол, и я услышал нечленораздельный вопль — наверное, это кричал Сильвано. Но я не переставал трясти его за руку, сжав запястье еще крепче. Я почувствовал небывалую доселе силу, одновременно текучую и каменную, и эта сила держала Сильвано. Я ощутил, как с сочным хрустом прогнулись стиснутые косточки запястья, и вздрогнул. Другая его рука тянулась к моему лицу, и растопыренные пальцы как будто хотели выдавить мои глаза, но движение было замедленным. Я дернул вниз обмякшее запястье, Сильвано упал на колени — прямо на шторы. Он тщетно хватался свободной рукой за мой сжатый кулак, но я сжимал его еще сильнее. Откуда-то издалека донесся звук, и я понял, что это кричит Сильвано. В моем восприятии его слова блеснули, как тонкие металлические нити, вплетенные в ткань ощущений.

— Прекрати, умоляю! — взвыл он, обратив на меня свое бледное лицо. — Заплачу тебе сколько хочешь, столько флоринов, что даже не сможешь унести!

— Мешок золотых флоринов? Шелковый мешок, которым ты бьешь нас, детей, пока мы не начинаем мочиться кровью? — спросил я, наливаясь яростью.

Резко выпустив запястье, я обхватил его руками за шею. Меня удивило, какой дряблой она стала, но это меня не отпугнуло. Я словно опьянел, держа в руках его жизнь, ощущая жадными руками пульсацию голубых вен и зная, что его пульс скоро замрет в пустоте и для меня откроется свобода. Он перестанет дышать, и все ужасы прошедших восемнадцати лет умрут вместе с ним. Я жадно набрал полные легкие воздуха, как будто не дышал с тех времен, когда Сильвано приволок меня в свое «славное заведение». Он слабо хватал меня здоровой рукой, его лицо побагровело, потом посинело и стало совсем фиолетовым, глаза вылезли из орбит и налились кровью. Но я не выпускал его шею. После всего, что со мной здесь сотворили, после всего, что я сам наделал, краски смерти на его лице казались мне прекрасными. Голова моя кружилась. Марко, Ингрид и крошечный младенец Симонетты замелькали у меня перед глазами, и агония Сильвано стала мне радостью. Никогда еще я не переживал такого сильного наслаждения. Одно за другим передо мной возникали лица всех клиентов, которые перебывали у меня в комнате за эти долгие годы. Вся боль, все унижения, которые мне пришлось вынести, всплыли в памяти. Я стиснул пальцы сильнее. Во мне вдруг зазвучал торжественный марш. Я и раньше убивал, испытывая при этом лишь бремя стыда и отвращения. Но сейчас, убивая это исчадие ада, которое погубило столько детей, я испытал пьянящую радость. С того дня я убил еще много людей, но лишь в тот раз делал это с таким наслаждением. И тут, когда я уже собрался окончательно свернуть Сильвано шею, как цыпленку, кто-то ударил меня в спину. Это был Николо.

— Стой! Оставь моего отца в покое! — крикнул он.

Я двинул его кулаком так, что он улетел на другой конец комнаты. Много лет назад, когда я еще жил на улицах, цыганенок Паоло научил меня кулачному бою, а я никогда не забываю того, чему меня учат. Николо схватил с пола нож отца и кинулся на меня. Мне же в том состоянии сверхъестественно обострившегося восприятия его движения показались такими же замедленными, как движения Сильвано. Я врезал кулаком по его выступающему подбородку, прежде чем он успел достать меня ножом. Николо рухнул на груду штор. Я повернулся к Сильвано, который хватал ртом воздух и корчился на полу. В его расширенных зрачках отражалось мое лицо.

— Не убивай моего сына, — прошептал он, хватаясь за посиневшее горло. — Он же всего лишь мальчик!

Я ничего не ответил и, обхватив Сильвано за шею, резко вывернул ее. Послышался хруст, и тело обмякло. Я выпустил его, и оно упало.

— Папа! — завопил Николо и со слезами бросился на труп Сильвано.

— Я освобожу остальных детей, — заявил я и уже повернулся к двери, но Николо снова напал на меня сзади. Я резко развернулся и отшвырнул его от себя. Он с треском налетел на позолоченную клетку, и красно-зеленая птица испуганно закричала и захлопала крыльями, забившись о прутья.

— Больше никто не останется в неволе! — как клятву, произнес я и выпустил птицу.

Птица с криками закружила надо мной, хлопая крыльями и роняя на пол противные капли. Я поднял нож Сильвано.

— Возможно, мне придется убить и кое-кого из клиентов. Если будешь мешать, я убью и тебя. — Я посмотрел на птицу. — Я выпущу птицу на свободу!

— Нет! Я не отдам тебе папину птицу! — взвизгнул Николо, подпрыгнул и, схватив птицу, быстро свернул ей шею, как я только что свернул шею Сильвано. Затем он поднял безвольную птицу за ноги и засмеялся, точно безумный.

— Ха-ха! Лука Бастардо! Уродская шлюха!

Я точно обезумел. Не так сильно, как после той великой трагедии, которая роковым образом перевернула всю мою жизнь. Однако я был ослеплен яростью.

— Ты не смеешь отнимать у нее свободу! — закричал я и заметался по комнате, размахивая окровавленным ножом. — Не смеешь! — повторил я, надвигаясь на Николо. — Раз ты убил ее, так теперь жри! А ну! Жри ее! — Я приставил нож Сильвано к горлу Николо. Он дрожащей рукой подобрал птицу. — Жри ее! Жри! — повторял я снова и снова, приставив к его тощей шее нож, пока на ней не проступила капля крови. Я взмахнул ножом, будто собираясь полоснуть его по горлу.

Николо торопливо сунул птицу в рот и откусил шею. Прожевал и проглотил вместе с перьями. Потом поднял на меня прыщавое, измазанное слезами лицо. Он плакал навзрыд. Пузырьки соплей и крови повисли на тощих усишках. Острый нос и выдающийся подбородок живо напомнили мне его отца, и меня так и подмывало убить его, чтобы увидеть, как их положат в тесные ящики, неотпетых и неоплаканных.

— Еще! — зашипел я, и Николо на моих глазах, давясь, откусил еще.

С подбородка стекала птичья кровь. Мальчишка сложился пополам и наблевал на ковер, через силу извергая мокрые красные перья. Я засмеялся, нагнулся и подобрал одно красное перышко. Я швырнул ему перо в лоб, и оно, мокрое, там прилипло. Я хохотал и никак не мог перестать.

— Никогда этого не забуду! Никогда не забуду тебя и что ты сделал, Лука Бастардо! Когда-нибудь я отомщу за смерть своего отца. Клянусь собственной кровью над телом отца! Когда-нибудь я заставлю тебя страдать по-настоящему и добьюсь, чтобы ты умер страшной смертью! — Николо приподнялся и, стоя на коленях, с красным пером на лбу, потрясал кулаками. — Проклинаю тебя и твоих потомков до десятого колена!

Я покачал головой.

— Не верю я в проклятия, особенно когда их произносят девчонки в красных перьях.

Перешагнув через тело его отца, я отправился на встречу с клиентами, чтобы выпустить на волю детей. Знай я тогда всю силу жестоких намерений, подкрепленных неистовой злобой, я бы так легко не отмахнулся от его слов. Проклятия имеют силу, и проклятие Николо принесло свои плоды, наложив неизгладимую печать на мою дальнейшую жизнь и приведя ее к роковому концу.