"Бессмертный" - читать интересную книгу автора (Слэттон Трейси)

ГЛАВА 11

Утром, едва рассвело, в сарай впорхнула Рахиль и принялась будить меня для очередного урока. Я замычал и перевернулся на другой бок, закрыв голову руками. Серая кошка задушенно мяукнула и вылетела из-под меня.

— Вставай, Бастардо, сегодня ты будешь читать басни Эзопа, — скомандовала она, подталкивая меня в бок носком туфли, совсем не деликатно.

— Хр-р, — ответил я, зарывшись головой еще глубже в одеяло и солому.

Рахиль не любила, когда от нее отворачивались, и со всем пылом своей горячей натуры отпустила пару язвительных замечаний в адрес такого глупого и никчемного лентяя, как я. Я уже слишком закалился, чтобы бояться ее упреков, и даже легкий пинок по ребрам не заставил меня подняться, а будь я бодрее, то мог бы и схватить ее за ногу, чтоб неповадно было пихаться. Но чувствовал себя я неважно: язык распух и не ворочался, все тело ныло, и малейший шум отзывался в голове пульсирующей болью, как топот сандалий с железными шипами. Короче, такое ощущение, как будто сначала я надрался в стельку, а потом меня избили палкой. Да и вообще неохота было вставать, потому что опять придется таскать трупы туда-сюда. Я похоронил Рыжего, который мне так нравился. Потом и сам умер. Все это сбило меня с толку. Видения постоянно повторялись в моей голове, вызывая странные мысли и несбыточные желания. Гебер сказал, что философский камень меня облагородит, и мне казалось по какой-то не совсем понятной причине, что так и случилось, хотя я этого не заслужил. Мне словно задали взбучку и сделали лучше. И теперь у меня появилось стремление к более почтенной работе, которой я бы гордился. К работе, которая будет достойна той любви, что была обещана мне в видении, если, конечно, станется так, что видение даст ростки на реальной почве. Это была недосягаемая мечта, но вместо того, чтобы развеяться, как сон, она во мне крепла. Я не знал, каким образом мог бы ее осуществить, и от размышлений мне становилось только еще тоскливей. Словом, я так и не поднялся, пока пополудни не пришел Моисей Сфорно, чтобы переодеться в уличное платье. Он снял с вешалки лукку. В голове мелькнул образ, оставшийся, наверное, от видения, и я увидел, как иду следом за Сфорно помогать больным.

— Подождите, синьор, я должен пойти с вами, — сказал я, с трудом заставив себя сесть.

— Ты не знаешь, куда я иду, — ответил он, прищурившись.

— Вы идете навестить больного. Больного чумой.

— Не сейчас. Один юноша из знатного семейства поранился мечом, и у него заражение крови.

— Можно мне пойти с вами и посмотреть? — спросил я. — Может, я сгожусь на что-нибудь, буду нести инструменты, ну хоть что-то.

Внезапное решение так удивило меня самого, что туман в голове даже немного рассеялся, и я поднялся на ноги.

— Почему-то мне не пришло в голову, что ты мог бы мне помогать, — задумчиво произнес Сфорно.

— Не могу же я вечно работать могильщиком, — заметил я. — Теперь, когда чума пошла на спад, городу они больше не нужны. А у вас четыре дочери и ни одного сына, который мог бы вас сопровождать.

— Нет сына, чтобы обучить его моему ремеслу! — вздохнул Сфорно.

— К тому же мальчика наверняка придется держать, если придется ампутировать руку.

— Верно. Ты тяжело работал и набрался силенок, да и достаточно закален, чтобы выдержать это зрелище, — с улыбкой согласился он. — Ты был бы мне хорошим подспорьем, может, даже когда-нибудь стал бы врачом. Давай-ка, одевайся.

Я вытряхнул коричневое шерстяное одеяло, под которым всегда спал, свернул его и очистил рубаху от сена и кошачьей шерсти. Моя рабочая одежда — штаны, фарсетто и накидка — висела на деревянном крючке у двери. Сфорно бросил мне одежду, и я оделся.

— Мне никогда раньше не приходило в голову, но, думаю, мне бы понравилось работать врачом. Это хорошее ремесло.

— И тяжелый труд, — добавил Сфорно. — Многому нужно учиться.

— Я не боюсь тяжелой работы и готов учиться, — сказал я и вдруг понял, что я действительно хорошо подготовлен.

Месяцы обучения у Рахиль и Гебера постепенно воспитали во мне жажду к знаниям. А после того, что мне показал философский камень, мне захотелось найти новый путь в жизни. И я сказал:

— Мне просто не терпится всему научиться!

Сфорно внимательно изучил мое лицо и кивнул.

— Ты пойдешь эмпирическим путем, начнешь с наблюдения. Будешь смотреть на меня и учиться, а потом практиковаться сам под моим присмотром. Если проявишь способности, я достану тебе труды Галена и, конечно, трактаты Аристотеля. Будешь читать. Еще могу послать за копией великого «Канона» Авиценны. В нем содержатся важные медицинские сведения — об инфекционной природе чахотки и туберкулеза, о переносе болезней через воду и почву, о взаимосвязи душевного и физического здоровья. Тебе придется выучить латынь. Авторы великих медицинских трактатов в большинстве были сарацинами, часть — греками, и их труды переведены с греческого. Я найду для тебя учителя. Ты быстро учишься, так говорит Рахиль, хотя и не добровольно. — Сфорно криво улыбнулся.

— Могу поспорить, сегодня она говорила совсем другое и совсем не рассыпалась в похвалах, — ответил я, и мы с пониманием переглянулись.

— Она похожа на мать, на все имеет свое твердое мнение, — снисходительно произнес Сфорно и вздохнул.

В сарае было по-осеннему прохладно, и Сфорно укутался поплотнее в плащ.

— Но опять же, предупреждаю: не думай, что стать врачом так уж легко!

— Легкой работы не бывает, это я уж понял, — тихо ответил я, и во рту снова появилась горечь.

Мое позорное прошлое бесспорно было полно тяжелой работы. Медицина все же должна быть легче проституции или собирания трупов на улицах. Я удивился, что мое прошлое так быстро напомнило о себе, даже после такой ночи, как вчера, когда все, что мне казалось незыблемым и реальным, вывернулось наизнанку. Похоже, несмотря даже на философский камень, несмотря на то, что я получил взбучку и сделался лучше, прошлое по-прежнему настигало меня и не собиралось оставлять. Возможно, так будет всегда. Я набросил на плечи накидку. На лице Сфорно появилось смущенное выражение, словно он каким-то таинственным образом подслушал мои мысли. Он потупил взгляд, и я понял, что ему трудно примириться с моим прошлым. Мне же ничего другого не оставалось, как принимать его таким, какое оно есть. Оттуда я смог сделать шаг в лучшее будущее. Странник как-то спросил меня, хочу ли я найти в своей душе друга. Я не знал иного способа это сделать, как стать другом самому себе.

Одевшись, я по знаку Сфорно вышел вслед за ним из сарая. Мы прошли плечом к плечу по каменистой тропинке через сад к дому. Мы заглянули на кухню, где я поживился куском сыра и ломтем черного хлеба. В печи готовился медовый пирог, и пахло пшеничной мукой, а не каштановой, к которой мы привыкли за время чумы. Интересно, где это жена Сфорно раздобыла пшеничную муку, ведь в городе не хватало продовольствия. Потом я увидел синьору Сфорно, которая разговаривала у стола с другой еврейкой. Моше весело мне подмигнул, приглашая посмотреть на подружек.

— Моя женушка страсть как любить поболтать. Так забавно за ней наблюдать, — прошептал он.

— Могу предложить тебе большую миску сушеных абрикосов, — говорила синьора Сфорно.

— Эти яблоки свежие и спелые, они прямо с загородной фермы моего кузена. Таких румяных яблок во всем городе не сыщешь, люди болели и запустили свои сады! — недовольно ответила приятельница, показывая на корзину яблок с блестящими бочками.

Она была полной, с желтой косынкой на темных кудрях.

— К тому же вчера я согласилась взять твои сушеные абрикосы за пшеничную муку, а синьора бен Джехель сказала потом, что дала бы мне за нее вяленого мяса!

— Чего ты хочешь, синьора Провенцали? Думаешь, у меня хоть что-то осталось? Думаешь, кто-то платил моему мужу за услуги? Едва он приходил, как они уже помирали! А твой муж не закрыл свою закладную лавку даже в такие тяжелые времена… — Синьора Сфорно запнулась, словно бы умалчивая о чем-то неприличном.

Я восхитился ее умением вести спор намеками — такая стратегия была одновременно активной и пассивной. Неудивительно, что Сфорно восхищался своей женой. Я подумал, что однажды тоже вот так остановлюсь, чтобы полюбоваться своей женой. Если оставленный мне вчера выбор был реальным, у меня будет жена. От радостного предчувствия и любопытства у меня по спине даже мурашки побежали. Я еще больше укрепился в своем намерении заняться почетным ремеслом, чтобы моя жена тоже могла мной гордиться.

— Люди закладывали свои ценности, чтобы заплатить слугам и те не отказывались бы за ними ухаживать перед смертью! — топнув ногой, воскликнула синьора Провенцали. — Джакопо за эти месяцы потратил огромные деньги и ничего не продал!

— Когда город вернется к жизни, обнаружится, что твой Джакопо скопил за это время целый склад драгоценностей, мехов и золотой посуды, скупленных за бесценок, — не унималась синьора Сфорно, уперев руки в боки.

— А разве мы не выполняем божье предназначение, возложенное на евреев, быть плодоносными? — ответила синьора Провенцали с той же набожностью, какую я частенько наблюдал у священников.

Я подумал: люди любой веры ссылаются на свою религию, когда им это выгодно.

— Так как же, синьора, есть у тебя вяленое мясо или масло в обмен на корзинку яблок?

— У меня есть брусок масла, но за какие-то яблоки я его не отдам! — огрызнулась госпожа Сфорно, но все же взяла корзину у синьоры Провенцали и поставила ее на стол, подмигнув при этом мужу.

Мы с Моше схватили по яблоку и вышли в коридор.

— Да уж, женушка у меня с характером! — весело произнес Сфорно. — Мне очень жаль, что ей пришлось так много работать эти месяцы. Но служанка скоро вернется и будет снова ей помогать. Я слышал, она выжила. В любом случае, как я уже говорил, — Сфорно с удовольствием надкусил хрустящее яблоко, — это ремесло не из легких. Всегда найдутся невежественные деревенские знахари, которые воображают, что знают больше ученого врача. Будут предлагать амулеты да заклинания вместо лекарства. Думаю, теперь станет еще больше колдунов, готовых поживиться на страхе суеверных людей, хотя чума, конечно, многих подкосила. И не забывай, что надо иметь выдержку, чтобы удалять конечности и опухоли, прижигать раны и вырезать гангрену, если это необходимо.

Он поднял с лестницы большой мешок из телячьей кожи, развязал шнурок и показал свои инструменты: ножи, лезвия, ланцеты, серебряный катетер, железо для прижигания, всевозможные иглы и зажимы. Затем достал запачканную в крови стальную пилу. Я кивнул, и он, поморщившись, положил пилу обратно в мешок.

— Разве люди не понимают разницы между лекарством и амулетами? — удивленно спросил я, выходя за ним на улицу.

— Куда там! — фыркнул Сфорно, сплевывая в бороду яблочные косточки. — Ну разве что в редких случаях. Заклинания и заговоры иногда помогают не меньше других средств. Видишь ли, некоторые священники любят изгонять дьявола, и ни один еврей не может противоречить священнику — а то рискует поджариться! Да еще эти брадобреи-хирурги, для которых кровопускание — верное средство от всех болезней. Я вообще не уверен, что кровопускание хоть от чего-то помогает.

— От большой потери крови люди умирают, — заметил я.

Я сам такое видел — это не раз демонстрировал нам Сильвано. Он дважды пускал ребенку кровь из бедра, заставляя остальных смотреть, как тот медленно истекает кровью. И я в который раз порадовался, что убил это чудовище.

— Меня никогда до конца не убеждали целебные возможности кровопускания, — признался Сфорно, швырнув в канаву огрызок.

Мы уходили из еврейского квартала через узкие кирпичные улочки Ольтарно, где по вине чумы остались заброшенными недостроенные дворцы флорентийской знати и зажиточных купцов. Обычные пекарни, кустарные мастерские, в основном закрытые, но не все. Я оглядывался и замечал, что мы уже не одни на улице. Трое детишек шли за женщинами, которые сплетничали о рыночных новостях. Два конных стражника протрусили мимо. Мужчина в багряной судейской мантии торопливо шагал в кузницу за углом, из которой доносился деловитый звон наковальни. Открылась парфюмерная лавка. Из окна на третьем этаже даже высунулась рука, чтобы убрать из ящика засохшие цветы. Сфорно увидел, что я озираюсь по сторонам, и кивнул.

— Теперь, когда чума уходит, люди возвращаются в город. Но Странник, наверное, ушел. Он не появился за завтраком.

— Он ушел, потому что чума отступила?

— Может, так, а может, потому что ему захотелось, — пожал плечами Сфорно. — Он приходит и уходит, когда ему вздумается. Он вернется. Он как бородавка, которую никогда не вывести до конца.

— А я думал, он ваш друг, — удивился я.

— Да разве этот смутьян кому-то друг? — ответил Сфорно с таким сарказмом, что мы невольно улыбнулись друг другу. — Он вечно доводит Лию. Умудряется задавать неподходящие вопросы в самое неподходящее время, а потом она два дня на меня злится. Недавно взялся за Рахиль и вчера вот ее тоже взбаламутил. Она ответственная, серьезная девочка, которая знает себе цену и не любит, когда ее задевают. Я уж было подумал, она в него чашкой запустит. Надеюсь, Странник успеет увернуться, а то ведь он немаленькая цель!

— Он с этими своими загадками сам похож на обманщика трикстера, — медленно произнес я, снова вспомнив вчерашнюю ночь.

Я никак не мог разобраться в своем приключении: что это была за пещера, где я подрался с Николо и вдруг оказалось, что он — это я, и кто показал мне будущее? Тогда все это было так реально и ощутимо, но сейчас таяло, как сны с наступлением дня. Я знал, что никогда этого не забуду, но не знал, что останется от них, когда пройдет время. И я решил поступить как всегда: сосредоточиться на ближайшей цели. Прежде, что бы ни случалось в жизни, я принимал все как должное, предоставляя событиям идти своим ходом. Но сейчас многое изменилось, отчасти из-за того, что, работая могильщиком, я насмотрелся на смерть, а отчасти благодаря философскому камню и вызванным им видениям. Сейчас я был больше готов выбирать и действовать.

Видения прошлой ночи, видимо, были сотканы из той же материи, что и давние путешествия к фрескам Джотто, а эти странствия были реальны и дороги моему сердцу. Уж кому, как не мне, знать! И выбор, который был мне предложен в видении, тоже был в каком-то смысле реален. В каком смысле реален — я не знал. Возможно, его плоды проявятся в моей обыденной жизни, а возможно, лишь в царстве грез. Может быть, в моей жизни все останется как и прежде. Я буду заниматься работой, картинами, а теперь еще и учением, а любовь, о которой я так мечтал, осуществится лишь в той, другой жизни, в мечтах и видениях и мысленных путешествиях, а не в реальном мире, полном страдания и лишений. Придется подождать, пока видения созреют, и тогда я увижу, что это было и что просочилось из той жизни в эту. Мне не верилось, чтобы смеющийся Бог действительно предложил мне на выбор такой замечательный удел. Разве это не испортило бы ему все удовольствие от его шутки? У меня накопилось много вопросов, и я собирался задать их Страннику и Геберу.

Но оказалось, что Странник ушел, а Гебер быстро угасал. Мне было еще горше сознавать это теперь, когда нас породнил философский камень. Гебер вмешался в мою жизнь и направил ее по другому руслу, которое было гораздо лучше прежнего. И он многое знал обо мне. Как много и что именно он знал, мне было до сих пор не ясно. Я не хотел терять его по многим причинам. Как и раньше, я намеревался добиться от него секрета превращения обычного металла в драгоценное золото. Какие бы видения меня ни посещали, но желудок требовал пищи, а тело — одежды, а лучшее средство для удовлетворения этих потребностей — золото.

— О Страннике можно не беспокоиться, он объявится, когда надумает. Скорее всего, в самый неподходящий момент. А пока, — сказал Сфорно, возвращаясь к нашим нынешним делам, — если уж ты хочешь сопровождать меня и обучаться лекарскому делу, тебе нужно изучать травы. Я знаком с одной женщиной из Фьезоле, которая знает о них почти все. Если она пережила чуму, попрошу ее тебя научить. Среди женщин тоже есть чудесные целительницы! — доверительно сообщил он. — Почти все ученые доктора не принимают их всерьез, но я всегда доверял знахаркам больше, чем кровопускателю из цирюльников. И даже ученому врачу нужна на подмогу хорошая повитуха. Без повитух не обойтись. Врач не может прибежать к каждой беременной корове, которая решила отелиться!

— Я однажды видел повитуху, — вспомнил я, и в голове пронеслось личико мертвого младенца. — Она сказала, что у повитух есть свои правила.

— Наверное, — кивнул Сфорно. — Чтобы быть повитухой, нужно иметь хорошие навыки и сообразительность. Это трудное ремесло: многие женщины умирают при родах. Я чуть не потерял Лию, когда родилась Ребекка. Я тоже был с ней рядом, я ведь врач, хотя, как правило, мужчинам нельзя присутствовать при родах. Ребекка никак не выходила из утробы, и повитуха сказала, что мне придется выбирать между ребенком и женой. Она могла раздробить ребенку череп и вытащить его — спасти только Лию, или разрезать Лии живот и спасти ребенка, но тогда Лия умерла бы от потери крови или от заражения. От слез я не мог и слова вымолвить. Лия перестала кричать и попросила повитуху: «У вас маленькие руки, попробуйте запустить руку поглубже и распутать ребенка». Повитуха посмотрела на меня, и мы поняли, что иначе измученная Лия умрет от горя, но я кивнул, и она сделала это. И спасла ребенка и Лию.

— Хорошо, когда мать и дитя переносят роды, — сказал я. — Много крови, боли. Начинаешь и впрямь верить в первородный грех, потому что если бы не смертный грех, то за что было обрекать нас на такое мучительное появление на свет?

— Кто мы такие, чтобы подвергать сомнению пути Господни? — пожал плечами Сфорно. — Детей у нас больше не будет. А значит, не будет сыновей. — Он обернулся и похлопал меня по спине, вдруг повеселев. — Может, именно поэтому Бог послал мне тебя, Лука Бастардо, спасти меня и Ребекку в тот день. Поэтому ты стал мне как сын! Был бы ты евреем, я бы тебя усыновил. — Он задумался, глядя перед собой. — Мало найдется хороших нееврейских текстов по медицине, но христианская женщина по имени Хильдегарда[75] написала несколько очень хороших. Женщин не стоит недооценивать в медицине, вот что я скажу!

— Измениться я не могу, — ответил я на высказанное им сожаление о том, что я не еврей.

И на собственное сожаление о своем прошлом, которое повлияло на мою судьбу и характер, которое будет омрачать мои мысли и воспоминания даже в будущем. Но его мысли уже были заняты трудами Хильдегарды о лекарственных свойствах растений, средствах от распространенных недомоганий и о человеческой физиологии. Стоило Моше Сфорно чем-то увлечься, он, как и его дочь, уже ничего не слышал. И поэтому наш разговор перешел исключительно на болезни, анатомию, травяные снадобья и способы выправления костей.

Мы подошли к новому дворцу у моста Понте Каррайя, по которому из города в деревню ездили телеги, и я с горькой нежностью вспомнил о Марко, с которым мы когда-то, еще в первые дни моего пребывания у Сильвано, уговорились встретиться здесь, когда сбежим из публичного дома. Вместе с воспоминанием нахлынуло чувство вины, ведь Марко следовал моему плану, когда его поймали и покалечили. Я своими руками столкнул его в Арно на верную гибель, и эти же руки задушили по указу повитухи младенца Симонетты. Я редко вспоминал о Марко и ребенке, но после пророческой ночи я вдруг спросил себя, смогу ли когда-нибудь простить себе свою причастность к их смерти. Наверное, если мне действительно суждено встретить любовь, обещанную мне видением, то я заслужил того, чтобы потерять ее за все то, что сотворил. А потом я спросил себя, как смогу пережить потерю того, о чем мечтал всю жизнь? Может, я все-таки сделал неверный выбор там, у Гебера? И как вообще мне был дан этот выбор, как сталось, что Гебер выбрал меня для чудесного путешествия с философским камнем?

Мои размышления прервал синьор Содерини, который встретил нас у двери, как будто давно ждал нашего прихода.

— Я ждал вас, синьор Сфорно, — взволнованно сказал хозяин дворца — коренастый черноволосый мужчина. Ему было лет за сорок с лишним, но все зубы у него были целы. Он бурно жестикулировал руками, прятавшимися в широких золотых рукавах.

— Идите скорей, помогите моему сыну!

Он провел нас через богато обставленный дом, в спальню на верхнем этаже. Там на постели беспокойно метался мальчик лет тринадцати. Он был гибкий, как я, у него были отцовские черные волосы и высокий лоб. Округлое лицо побледнело от жара. Его мать — крошечная полная женщина с милым круглым личиком, в светло-зеленом чепце на каштановых волосах, отирала его лицо влажной тряпицей.

— Вы тот еврейский врач, что учился в Болонье, — скорее не спросила, а заключила она, сурово покосившись на Сфорно. — Мой кузен Ланфредини хорошо отзывался о вас. Это он поторопил нас вернуться в город и послать за вами, чтобы помочь Убальдо.

— Ваш кузен хороший человек, — вежливо ответил Сфорно, склонив голову. — Синьора, не могли бы вы уступить мне место, чтобы я мог поговорить с юным синьором?

Она кивнула и встала, стиснув в руке складки шелковой юбки цвета лаванды. Сфорно поставил у кровати свою сумку из телячьей кожи и занял место женщины у постели мальчика.

— Это наш последний ребенок, — тихо произнесла она, и ее подбородок задрожал. — Двое других сыновей и дочь умерли от чумы. Вы должны спасти его!

Сфорно с сочувствием посмотрел на нее.

— У меня самого дети. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти вашего сына, синьора.

Он повернулся ко мне и жестом подозвал ближе. Я подошел. Сфорно дружелюбно поздоровался с мальчиком.

— Сейчас я тщательно осмотрю тебя, Убальдо. Это мой ученик Лука, и он будет наблюдать. Тогда и решим, как тебе помочь.

Он оттянул нижнее веко мальчика и рассмотрел зрачки. Приложил ухо к груди мальчика, послушал и взял его забинтованную руку. Убальдо застонал и облизал губы. Он впился в нас черными, как у матери, глазами, но не закричал. Сфорно размотал повязку.

— Храбрый ты мальчик, Убальдо, — сказал Сфорно, и в нос ударил гнилой запах.

Сфорно указал на гнойную резаную рану на предплечье, но тут и без врача было ясно, что она заражена. Из раны сочилась жидкость со скверным запахом. Кожа вокруг стала сине-бурой и переходила в покрасневшую опухлость, а от нее шли темно-красные линии. Прямо на глазах границы заражения распространились еще дальше к запястью и к локтю, и еще больше коричневой кожи вокруг раны посинело. Убальдо застонал и заметался по подушке.

— Убальдо, мне нужно поговорить с твоими родителями, — мягко произнес Сфорно и многозначительно посмотрел на меня.

Я все понял: его взгляд означал, что рука пропала.

— Тебе повезло, что твои родители так заботятся о тебе, — прошептал я, когда Сфорно отошел.

Я не знал, станет ли отвечать Убальдо — сможет ли. Он приподнял голову и сделал храбрую, но мучительную попытку улыбнуться.

— Знаю. А разве не все родители заботятся о своих детях? Твои, наверное, тоже. Тебе лет примерно как мне. Я играл мечом с моим кузеном. Он не хотел меня поранить. Что возьмешь с мальчика! Он еще малыш. Я повел себя беспечно, не ожидая от него такой силы.

— Очень болит? — спросил я, разглядывая рану.

У меня закололо руки, как и прошлой ночью у Гебера. Я совсем не спал, но перед глазами мелькнули странные образы, точно во сне: о времени, которое еще только придет, однако я не спал. На меня как будто навалилось что-то тяжелое, невидимый камень. Дыхание стало глубже и медленнее. Ко мне возвращалась магия философского камня.

— Больно, только когда я не сплю. — Мальчик попробовал улыбнуться, но вместо этого застонал. — С тобой наверняка ничего подобного никогда не случалось, ты вряд ли повел бы себя так глупо.

— Но я знаю, что такое боль, — ответил я.

Руки у меня зудели и стали горячими. Меня охватил неуемный порыв дотронуться до Убальдо. Руки по собственной воле потянулись к его руке. Я крепко схватил его за руку, у запястья и у локтя. Жар в моих руках стал еще горячее, пока ладони не превратились почти в пламя.

— Какие у тебя холодные, приятные руки! — произнес Убальдо и вздохнул.

Я застонал, и поток ощущений хлынул мне в руки, как вода из подземного источника. Синяя и бурая кожа вокруг раны сначала вздулась пузырем, а потом из него засочилась липкая красновато-коричневая жидкость со сладковатым запахом. Она потекла по руке, запачкав белые простыни. Сам не знаю почему, но я продолжал крепко сжимать его руку, вперив взгляд в рану. Спустя несколько секунд жижа превратилась в молочно-белую жидкость, а затем стала бесцветной. Прямо у меня на глазах опухоль спала, как отступивший прилив. Покраснение на коже прошло, а сине-бурый цвет вокруг раны сменился красноватым, а затем розовым, как закат, возвратившийся после того, как спустилась тьма.

Убальдо застонал и, откинув голову, закрыл глаза.

— И поэтому руку необходимо ампутировать… — произнес Сфорно печальным и твердым голосом опытного врача, вновь входя вместе с родителями мальчика в комнату и указывая на больную руку.

И тут он вдруг ахнул.

— Лука, что ты делаешь? Что это значит?

— Мне прекратить? — испуганно воскликнул я, выпустив руку мальчика.

— Нет! — крикнул Сфорно. — Что бы ты ни делал, продолжай!

И я снова перевел взгляд на руку Убальдо. Покраснение бледнело, из опухлости до сих пор сочилась жидкость, а багровые линии втягивались обратно в рану, словно нити, сматывающиеся на шпульку. Мать Убальдо негромко вскрикнула. Я сосредоточился на руке, наблюдая, как она возвращается к почти нормальному виду. Порез никуда не исчез, но кожа вокруг него стала розовой и мягкой.

— Матерь Божья! — воскликнул синьор Содерини. — Благодарю тебя, Мадонна!

— Это чудо, — выдохнула мать. — Когда-то в Фьезоле я видела, как женщина возложила руки на мужчину и остановила кровотечение, как священники усмиряли бесноватых своими молитвами, но никогда не видела ничего подобного!

Она наклонилась поцеловать Убальдо, который уже громко храпел. Когда она прижалась щекой к его щеке, я позавидовал тому, как ласкова с ним мать.

— Жар спал! — воскликнула мать. — Жар спал! Слава Богу!

— Тебя, наверное, благословил Бог таким даром, — вслед за ней воскликнул синьор Содерини. — Я слыхал, про тебя говорили, будто ты в сговоре с дьяволом… Этот гаденыш, сын Сильвано, владельца борделя, такие сплетни о тебе распускает…

— Николо Сильвано и не такого наврет, — ответил я испуганно и отступил в сторону.

Может, стоило потихоньку двигаться к двери, на случай, если придется быстро уносить ноги? Я слишком живо еще помнил, что случилось, когда люди прошлый раз назвали меня колдуном, на площади Оньисанти. Меня чуть не сожгли на костре.

— Ну конечно он врет! — согласился Содерини. — Ты не можешь быть приспешником дьявола, ведь колдуны пользуются своей силой не для благих дел. Ни один колдун не вылечил бы так ребенка!

— Я не колдун, — заверил я смущенно.

Но в душе у меня шевельнулся страх, ведь вчерашнее путешествие могло быть колдовством. Конечно, Гебер сказал бы, что алхимия — это вовсе не колдовство, а тщательно продуманный метод и практическое применение природных стихий. Сам я не был в этом уверен, но Гебер думал именно так. Да и способность к таким путешествиям была моим свойством, как и мое уродство, замедленное взросление и неестественное здоровье. Как я могу сказать о себе, что я не колдун? Может быть, так оно и есть. Может быть, я от рождения был таким, и поэтому мои родители выбросили своего сына на улицу, в отличие от любящих родителей Убальдо. У меня появились новые вопросы к Геберу. А пока мне нужно было защититься.

— Я не колдун! — снова произнес я, почти прокричал.

— А я обещаю, что так и скажу людям — ты не колдун! — сказал Содерини, положив руку мне на плечо.

— Может быть, лучше вообще об этом не заговаривать, — предложил я.

— Люди будут допытываться, — шепотом произнесла мать Убальдо. — Флоренция полнится слухами, а некоторые вещи, которые шепотом передают о Луке Бастардо, — достаточно тяжкие обвинения, чтобы привести его на виселицу или на костер.

— Я не хочу ни на виселицу, ни на костер, — ответил я и услышал, как бешено заколотилось в груди сердце.

Она кивнула и бочком подошла ко мне.

— Николо Сильвано говорит, что Лука не стареет, как все остальные, что он получил вечную молодость за то, что заключил сделку с дьяволом. Это может и не быть правдой, но выглядит Лука удивительно. Он так красив, и его красота почти волшебна.

Она стрельнула в меня взглядом из-под опущенных ресниц и дотронулась до моей щеки. Меня это так напугало, что я едва не отшатнулся.

— Чем меньше обо мне говорят, тем лучше, — упрямо ответил я.

— Возможно, Лука прав, — вмешался Сфорно.

Он растерянно моргал, не в силах справиться с потрясением, но наконец все же овладел собой.

— Мой юный ученик очень талантлив. Я уверен, он обладает… гм… природным даром целительства, как та женщина из Фьезоле. Я хорошо знаю Луку и уверен — он не колдун. И с дьяволом он дел не имеет. Он умный и достойный молодой человек, которому выпало много трудностей в жизни.

— Он спас нашего сына! — сказал Содерини, сквозь слезы глядя на меня.

— Да, но люди выносят из разговоров то, что хотят услышать. Стоит только сказать: «Он не колдун», как многие начнут сомневаться, просто потому, что Лука был упомянут в связи с колдовством, — терпеливо возразил Сфорно.

— Я, конечно, готов выполнить ваше желание, и если уж вы хотите, чтобы мы молчали о способностях Луки, то мы никому не скажем, — надтреснутым голосом ответил Содерини. — Врач, я никогда не смогу сполна отблагодарить тебя и твоего ученика! Потерять последнего сына было бы для нас трагедией, и мы так благодарны, что его рука спасена и он поправится!

Он заключил Моше Сфорно в крепкие объятия. Сфорно замычал и попытался вырваться, и наконец Содерини, весь в слезах, выпустил его. Содерини повернулся было ко мне, но я нырнул под его руку и спрятался за спиной у Сфорно. Мужские объятия мне давно опротивели. Я озирался в поисках двери и уже готов был бежать.

— Мы рады были помочь, — сказал Сфорно, оправляя балахон, затем снова склонился над Убальдо и осмотрел его руку. — Перевязывать рану теперь нет необходимости. Не нужна даже мазь. Только приглядывайте, чтобы снова не попала инфекция.

— Раз уж вы не позволили нам защитить доброе имя Луки, то примите хоть это. — Содерини сунул Сфорно в ладонь два золотых флорина и многозначительно сомкнул его пальцы над монетами.

— Это гораздо больше моего гонорара, — замялся Сфорно.

— Многие врачи хорошо нажились во время чумы, хотя никого не спасли, — возразил Содерини. — А вы привели ученика, который исцелил моего сына!

Сфорно отрицательно покачал головой.

— Я не поднимал плату, чтобы нажиться на чуме.

— Вы должны принять это, — настоятельно сказала мать Убальдо. — Это лишь маленькое вознаграждение за спасенную жизнь нашего единственного сына!

Дрожащей рукой она дотронулась до руки Сфорно. Он снова поклонился, молча соглашаясь. Из-за его плеча она одарила меня чересчур нежной улыбкой. Я спрятался за Сфорно.

— Лука, — обратился он ко мне, — не будем мешать этим добрым людям ухаживать за сыном.

Он развернулся и направился к лестнице, а я и Содерини пошли следом.

— Мы будем молчать о том, о чем вы просили, но о вас как о еврее будем отзываться только хорошо, — сказал тогда вельможа таким тоном, словно делал этим великое одолжение.

По правде сказать, это было великодушное предложение, ведь все знали, что евреи, ослепленные дьяволом и не признающие истинную веру, гораздо хуже христиан. И тут я понял, как мне повезло, что я с детства был бездомным бродягой. Моя жизнь на улице, а потом в публичном доме, со всеми тяготами и унижениями, воспитала во мне простую веру в Бога, чью благодать я отчетливо видел только на картинах художников. Я не был обременен сложной системой предвзятых убеждений касательно божества, которого человеку все равно никогда не постичь. Поэтому мне не было надобности порочить и умалять других людей за их веру.

— Да, и мы будем оказывать вам почти такое же уважение, как христианскому врачу, — добавила синьора Содерини, прижав руки к сердцу.

— Вы так добры, — ответил Сфорно и, подойдя к лестнице, заторопился вниз.

— И мы всегда будем поддерживать евреев в праве на проживание здесь, — заверил его Содерини.

Мы вышли в вестибюль, и Сфорно обернулся к Содерини.

— Не каждый необычный мальчик колдун, и не все евреи бессердечные ростовщики, требующие огромных процентов, — почти грубо произнес Сфорно.

Они с Содерини посмотрели друг на друга, пристально и внимательно. Взгляды эти заключали в себе и их сходство как родителей, и их различия как еврея и христианина, изгоя и одного из отцов города, непохожего на всех чужака и уверенного в себе флорентийца. Еще один дар преподнесла мне жизнь на улицах — я мог разглядеть своеобразие одного и другого. Возможно, Странник был прав, когда сказал, что мое низкое происхождение имеет свои преимущества. Когда мы снова встретимся, я еще раз поговорю с ним об этом.

— Конечно нет, — наконец тихо произнес Содерини и, взяв Сфорно за руку, прижал ее к своей груди. — Дайте мне знать, если вам когда-нибудь что-то понадобится. Я в долгу у вас. — Он повернулся и подмигнул мне. — А ты, мальчик, который не колдун, будешь всегда желанным гостем в нашем доме!

Он открыл двери, и мы со Сфорно вышли на осеннюю прохладную улицу. Я посмотрел на Сфорно, но у него не было желания говорить. Всю обратную дорогу он задумчиво шел, поглаживая бороду и хмуря брови.

В конце концов, чтобы нарушить затянувшееся молчание, я спросил:

— Вы учились в Болонском университете?

— Да, евреям разрешают слушать лекции, сидя в последних рядах сзади у стенки, — ответил Сфорно и повернулся ко мне с удивлением на крупном лице. — Лука, как тебе это удалось?

— Не знаю, — пробормотал я.

Неужели я и вправду такой урод, или теплое покалывание в руках, которое исцелило Умбальдо, вызвано философским камнем? А может, это еще одно проявление врожденной особенности, которая делала меня чужаком и изгоем? Я был рад, что смог помочь мальчику, но меня снова испугало то странное, что таилось во мне, нежданно-негаданно вырываясь наружу. Ничего подобного я не видел даже в видениях прошлой ночи. Но почему-то мне казалось, что все это как-то связано. Своим посвящением Гебер и Странник изменили меня больше, чем я предполагал. Я покачал головой:

— Не знаю, как это получилось. Но знаю, у кого спросить. Сфорно изучающе вгляделся в мое лицо и кивнул. Я махнул на прощание и быстро пошел по улице.

Дверь Гебера распахнулась для меня, и его комната вновь вернулась к прежнему беспорядку. Деревянные столы снова были завалены странными и диковинными предметами. Я огляделся вокруг, но нигде не заметил ни вчерашней бутылки с вином, ни глиняной чаши. И меня встретила непривычная тишина. Перегонные кубы не работают, под потолком не гуляют клубы цветного дыма, бесчисленные приборы замерли. Кипучая деятельность, которую я ожидал встретить, замерла. Гебера не было в комнате, и, позвав его, я не услышал ответа. Обойдя его жилище, я вдруг наткнулся на лесенку, которой раньше не замечал. Я подошел к ней и остановился в удивлении, потому что частенько бывал в этой комнате и мог поклясться, что раньше ее тут не было. Постояв немного, я взбежал по лестнице наверх и обнаружил комнату без окон. Там на соломенной постели лежал Гебер. Он был укрыт тонким хлопковым одеялом, под которым казался маленьким и скрюченным. Глаза глубоко запали в глазницы, лицо было покрыто бубонами. На маленьком табурете у постели, подле мерцающей свечи из пчелиного воска лежали очки и стопка бумаг, перевязанная лиловой тесемкой.

— Не стой столбом, задуй свечу, — тихо проговорил Гебер. — Свет режет глаза.

— Синьор, как вы? — встревоженно спросил я, опускаясь рядом с ним на колени.

— Это как посмотреть, — ответил он и открыл глаза. Его белки пожелтели, а зрачки очень сильно расширились в тени, брошенной на потное лицо.

— Если с той точки зрения, что смерть — это конечный этап очищения, после которого я достигну совершенства, тогда со мной все хорошо. А так — неважно, мог бы и не спрашивать. Сам видишь. Мое физическое тело сильно разрушено. Это очевидно. Я покрыт бубонами, плоть усохла, и я нахожусь в лежачем положении. Так что не задавай вопросов, если и без того знаешь на них ответ или можешь сам до него додуматься. До всего можно дойти своим умом, разобраться, в чем следует, без посредников, вот так и поступай! Помни это, мальчик, когда меня не станет!

— Э… а… так как вы себя чувствуете? — попробовал я спросить, ощущая себя полным дураком.

— Спина ноет, в голове стучит, в брюхе бурлит, как море в шторм.

— Простите, — прошептал я.

— Ты-то здесь при чем?

— Неужели нельзя ничего поделать? — робко спросил я еле слышным голосом. — У вас столько снадобий и эликсиров! Неужели ни один не может продлить ваши дни?

Гебер зашелся в кашле, сотрясавшем его изможденное тело.

— Поздно уже. Даже лучший эликсир в конце концов перестает помогать.

— Мне еще столькому нужно научиться, — в отчаянии сказал я. — Я должен задать вам вопросы, очень много вопросов!

— Хорошо уже то, что ты знаешь, как многому тебе еще нужно учиться, — ответил он со слабой улыбкой. — До ответов, как я и сказал, ты должен докопаться сам. Тем увлекательней будет твое путешествие. Не так ли?

— Но вы же знаете ответы, — сникнув, сказал я.

— У меня свои ответы, а ты найдешь собственные.

Он отвернулся к стене и закашлялся, потом обернулся.

— Я бы посоветовал тебе изучить зодиак, значение созвездий и светил. На твоем дальнейшем пути тебе очень пригодится астрономия. Я вижу, как ты обучаешь ей дорогого тебе человека, прекрасную женщину… Ты найдешь несколько книг по этому предмету среди моих вещей.

— Ваших вещей? — переспросил я.

— Слушай внимательно, — строго приказал он, и в голосе его послышалась былая требовательность. — Ты мой наследник. После моей смерти все мое имущество переходит к тебе. Вместе с документом на владение этим жилищем. Я заверил его у адвоката.

От неожиданности я так и сел на пол.

— Мне не нужно ваше имущество!

— Тебе же нужны мои тайны, — просипел он со смехом, но тут же задохнулся.

Отдышавшись, он довольно произнес:

— Тебе нужны мои знания.

— Да, — признался я. — Я хочу научиться превращать свинец в золото! Я хочу понять, что именно произошло прошлой ночью и что вам известно о моем происхождении, и узнать действие философского камня, который вовсе не камень!

Увлекшись, я схватил его за плечи, а когда сделал это, вспомнил о том, что сегодня произошло с Убальдо Содерини и почему пошел навестить Гебера.

— Позвольте мне помочь вам вернуться к жизни и учить меня дальше, — возбужденно предложил я.

Задохнувшись от радостного возбуждения, я поднял руки. Сегодня они уже сотворили чудо, значит, смогут и еще раз. Я осторожно положил руки ему на грудь и выжидающе уставился на них. Но ничего не произошло. Никакого покалывания. Никакого жара. И ощущения хлынувшей воды. Гебер захохотал.

— Твой консоламентум[76] мне не поможет, — прошептал он. — Да и к тебе оно не придет таким путем. Пора подчиниться, дурачок, когда ты наконец это поймешь?

— Но я хочу вам помочь!

— То есть помочь себе, — ответил он и улыбнулся. — Когда ты научишься достигать успокоения, то сможешь сделать и то, к чему так стремишься. Это одно и то же.

— Консоламентум — это тепло в моих ладонях, которое направилось на болезнь и исцелило сегодня сына вельможи? — напряженно спросил я. — Как у меня это получилось и как сделать это снова?

— Консоламентум выше тепла и исцеления. Оно включает в себя завершение и совершенство.

Тщедушное тело Гебера сотряслось от кашля, а потом он отвернулся от меня и сплюнул кровь на подушку.

— Поэтому Странник называл вас совершенным? — задумчиво спросил я, пытаясь понять.

Было легче вернуться к привычному диалогу наших уроков, чем молча наблюдать, как он угасает у меня на глазах. И я хранил глупую, тщетную надежду на то, что смогу удержать его здесь, не дать ему умереть, если как ученик не соглашусь отпустить своего учителя.

— Потому что вы можете использовать консоламентум не только для исцеления, но и чтобы превратить свинец в золото?

— Мы не используем консоламентума, он использует нас! — воскликнул Гебер с таким накалом страсти, что она вспыхнула в его глазах дразнящими язычками желтого пламени.

Он приподнялся на локте, как будто собирался на меня накричать, но тотчас же бессильно упал на свое ложе. Я только поцокал языком при виде такой слабости. Я хотел поддержать его за спину, но он оттолкнул мою руку.

— Странник употребил старинное слово из языка прекрасной веры, которую я когда-то исповедовал, веры моей жены и друзей, хотя мы и не жили с ней как мужчина и женщина, после того как дали обет отказаться от плотского мира…

— Зачем вы это сделали? Если бы я женился, я хотел бы держать ее ночью в своих объятиях, — сказал я, испуганно представив, что кто-то мог добровольно отказаться от счастья супружеских объятий. — Я слышал, каким нежным голосом жена зовет во тьме своего мужа. Как можно от этого отказаться!

— Царство плоти — это царство сатаны, — прошептал Гебер. — Продолжать его — один из худших грехов. Поэтому мы пожертвовали плотскими узами супружества ради достижения совершенства. Наша любовь осталась любовью, как и всегда, сбросив шелуху плотской близости, которая есть служение Князю мира сего. Знай, мальчик, кому суждено прожить дольше, чем мне, что люди — это мечи, коими ведется великое сражение между добром и злом, светом и тьмой, между духом и материей. Силы противоборствующих сторон равны, и Бог-свет — это чистейший дух, чистейшая любовь, не запятнанная материей, совершенно отличная от вещественного творения. Князь мира сего — это сама материя, а значит, зло.

— Я в это не верю. В этом мире есть красота, красота от Бога, мы видим ее на картинах Джотто, — не унимался я. — Разве грех наслаждаться красотой, данной Богом?

— Как это похоже на евреев! — улыбнулся Гебер. — Неудивительно, что ты нашел к ним дорогу. Тебе это было суждено. Они будут говорить тебе, что наслаждаться Его творением — главное Его веление, самая священная Божья заповедь. «И Бог увидел, что это хорошо».

— Не знаю, как там насчет Его велений. А если и так, то повелитель из него неважный, не больно-то его слушаются! Судя по тому, что я видел, люди делают что им вздумается. Они насилуют, крадут, калечат и убивают всех подряд, не обращая внимания на священные заповеди, и не несут за это никакого наказания, кроме разве что тех, какие им перепадают от других людей, — сказал я с раздражением, потому что чувствовал, как секрет превращения золота ускользает из моих рук вместе со слабеющим дыханием алхимика. А с этим секретом канут в небытие и все ответы на мои незаданные вопросы: о прошлой ночи, о моих родителях… Под раздражением крылась мучительная боль, но я не хотел давать ей волю. Иначе потороплю Гебера на тот свет.

И я сказал:

— К евреям меня привел случай. Я встретил толпу, которая побивала камнями Моше Сфорно и его дочку.

— Нет такого понятия, как случай, — возразил Гебер. — Под поверхностью любых событий кроется плотно сплетенная ткань предназначения!

— Предназначение — это шутка Бога, причем подшутил Он над нами!

— Когда я вернусь, то еще поспорю с тобой об этом, — прохрипел Гебер.

— Боюсь, на этот раз вы не вернетесь, мастер Гебер, — негромко ответил я, не в силах больше скрывать свою боль. — Вы обречены. Я много раз видел смерть и узнаю ее приближение.

— Возвращение неизбежно для тех, у кого еще остались желания, — просипел он. — Помни это, когда тебя охватит жажда золота.

Потом он закашлял кровью и, не в силах даже повернуть голову, запачкал подбородок и щеки. Я вытер его лицо покрывалом.

— Принести воды, синьор? — заботливо спросил я, и меня кольнуло в сердце сознание того, что мне следовало бы ухаживать за ним, а не спорить. Хорош будущий врач!

Гебер отрицательно мотнул головой.

— Может быть, дать что-то, что облегчило бы боль? Вина и немного того очищенного отвара из маковых цветков? Вы показывали, где он хранится.

— Вся моя жизнь была дана мне для того, чтобы я научился умирать, — прошептал он. — Зачем затуманивать свой разум на главном повороте пути?

— Потому что смерть неизбежна, но страдать вовсе не обязательно, — печально ответил я. — Я мог бы избавить вас от мучений.

— Ты будешь хорошим врачом. Хочешь избавить разумные существа от страданий. Помни это, когда… — шепот Гебера угас.

Он улыбнулся краешком рта, качнул головой и взглянул на меня блестящими глазами. Я вдруг начал вспоминать, видел ли раньше эти глаза без оправы странных очков, и тут понял, что он уже не может говорить. Я просунул руку ему под голову, чтобы поддержать за плечи, а свободной рукой взял его за руку, потому что хотел, чтобы и при моей смерти со мной кто-то вот так же был рядом. И само собой, без всяких усилий с моей стороны, теплое покалывание снова возникло во мне. Я почувствовал, как оно растекается по груди, по рукам, а через ладони — в него. Его глаза на миг вспыхнули, а потом потухли, и тело сотрясли судороги. Дыхание становилось все более отрывистым, пока не превратилось в крошечный выдох с кончика языка, как дуновение от крыла бабочки. Перед самым концом он улыбнулся и пожал мою руку.

Было еще светло, когда я вышел на улицу, неся через плечо тело Гебера, завернутое в запачканное кровью одеяло. Я удивился, потому что в комнатушке было так темно и тесно, что я решил — солнце уже зашло. Меня ожидал Странник со своим бурым ослом, привязанным к той же бронзовой коновязи, что и прошлой ночью.

— Я думал, вы ушли, — сказал я, уложив тело Гебера на осла.

Еще прошлой ночью я вот так же лежал на осле. Но сейчас был жив и здоров, когда Гебер уже не сделает ни шага. Потерян еще один дорогой друг.

— Я подумал, тебе нужна помощь, — ответил Странник. Его лицо осунулось, уголки рта обвисли. Он осторожно похлопал Гебера по спине.

— Помощь нужна не мне, — сказал я, с грустью и горечью.

Он пожал плечами. Я надел на Гебера очки, решив похоронить его таким, каким я его знал — с этим странным прибором для видения на носу. Но Странник снял очки, сложил и протянул мне.

— Разве он не хотел бы, чтобы ты видел так же, как он? — лукаво спросил Странник.

— Думаю, я всегда буду видеть так, как вижу, а не как кто-то другой, — ответил я и неловко положил прибор во внутренний карман своего жилета, решив, что буду хранить его рядом с картиной Джотто.

Потом я достал стопочку перевязанных бумаг, которые лежали у Гебера на тумбочке. Я спрятал их за пазуху, прежде чем выносить тело Гебера. Я протянул стопку Страннику.

— Думаю, он отдал бы их вам. Вы хорошо понимали друг друга.

— «Summa perfectionis Magisterii», — прочитал Странник на обложке. — Как это похоже на моего старого друга! Я знаю, кому нужно это отдать. — Он взял поводья осла в крупную узловатую руку и неспешно повел его по узким улочкам близ Понте Санта-Тринита. — Смерть — это просто переезд из одного дома в другой. Мудрый человек, — а мой совершенный друг был мудрым, — сделает новый дом гораздо прекраснее прежнего.

— У меня никогда не было дома, — ответил я. — Но у меня было другое. Работа. Работа разная, хорошая и плохая, а сейчас, возможно, появится и достойная, если Моисей Сфорно сможет сделать из меня врача. В основном, у меня были путешествия и видения. Вы верите в то, что видения реальны?

— А что реально? — Странник развел рукой, почесав густую, буйную бороду. — И что иллюзия?

— Я так и знал, что вы скажете что-нибудь в этом роде! — вздохнул я. — Но после смерти Гебера осталось столько недосказанного, так много вопросов не получили ответа! Что все это значило — философский камень, потом эти странные видения? Как Геберу удалось их вызвать? Почему все это со мной случилось? Что он знал обо мне и моих родителях? Кем они были и почему выбросили меня на улицу? Прошлой ночью случилось со мной это путешествие, и мне предложили выбор, но был ли он настоящим?

Я говорил совершенно серьезно, и слезы заливали мое лицо, когда я схватил Странника за рукав.

— Мы скорбим, чтобы освободить себя от себя, — ответил он, сжав мою ладонь своей узловатой рукой. — А потом осторожно, капля по капле, ты наполняешь себя собой. На это нужно время.

Я хотел получить прямой ответ. Более того, хотел услышать прямые ответы на многие вопросы, а теперь, когда Гебера не стало, мне некому было задать их, кроме Странника. А он не желал отвечать. В то время мне шел третий десяток, хотя и походил я на мальчишку, но лишь много десятилетий спустя я понял, что Странник был прав: жизнь не дает прямых ответов. Я провел рукой по глазам, отерев слезы. Гебер не хотел бы, чтобы я его оплакивал. Он считал, что завершил свой путь и достиг совершенства. Он сказал, что прожил всю жизнь, чтобы научиться умирать. Наверное, он хотел, чтобы я отпраздновал его уход. А у меня от горя разрывалось сердце. Оплакивая Гебера, я вспомнил всех тех, кого оплакивал до него: Марко, Ингрид и младенца Симонетты. Боль утрат захлестнула меня. Возможно, я веду себя как эгоист. Но я жалел, что Гебер так мало пожил рядом со мной. Я буду скучать по его урокам, по его острому языку. Мне будет очень не хватать близкого присутствия столь отличного от меня человека. Какое-то время мы со Странником шли молча.

— Позволь мне рассказать тебе историю, раз уж ты спросил меня, что реально, а что иллюзия, — просветлев, начал Странник. — Вот живет человек, он идет по дороге и видит…

— Как его зовут? — перебил его я, сам удивляясь притворной серьезности своего вопроса.

Невзирая на горе, вызванное кончиной Гебера, удержался, чтобы не подразнить Странника. В игру обманщика трикстера могли играть двое: коли Странник не пожелал отвечать на мои вопросы, я задам ему вдвое больше. Однажды Гебер сказал мне, что у меня есть минимум ума, которого хватает на любопытство. Так вот теперь я воспользуюсь своим любопытством и отплачу Страннику его же монетой.

— Как звали этого человека? Это не имеет значения.

— Для меня имеет, — упрямо возразил я.

— Хорошо. Его звали Джузеппе. — Странник вскинул руки. — Джузеппе идет по дороге и видит женщину…

— А как ее зовут?

— Сара. — Он закатил глаза. — Он видит Сару, она прекрасна. Его поразило как молнией: без нее не могу! И вот он идет в дом ее отца — отца зовут Леоне — и просит руки этой женщины, Сары. Отец соглашается, и они женятся. Они очень счастливы. В положенный срок у них рождается трое прелестных детишек…

— А их как зовут? — не унимался я.

Странник пробормотал несколько фраз на неизвестном языке. Мне не нужно было перевода, чтобы понять: он бранится. Потом он сквозь зубы продолжил:

— Их зовут Авраам, Исаак и Анна. Тесть, очень состоятельный, умирает, и его состояние переходит к Джузеппе. У Джузеппе есть все: прекрасная любящая жена, прелестные дети, прекрасный дом, земля, овцы, скот и золото.

— Хорошая история!

— Да. Так вот, долго ли коротко ли, в стране случилось страшное, ужасное наводнение…

— Как наводнение в ноябре тысяча триста тридцать третьего, — заметил я. — Ужас, что было. Дождь лил не переставая, потоками четыре дня и четыре ночи. А какие молнии! Раскаты грома следовали один за другим! Вы тогда были во Флоренции?

— В Ирландии, — коротко ответил он. — Так вернемся же к…

— Потрясающее зрелище было, а звуков таких я ни прежде, ни потом не слышал, — продолжил я. — Непрерывно звонили все церковные колокола. Один мой знакомый монах, брат Пьетро, объяснил, что это мольба о том, чтобы Арно больше не поднимался. А в домах люди били в кастрюли и медные тазы, громко взывали к Богу: «Misericordia, misericordia!»,[77] но Бог только смеялся, а вода все прибывала, а люди, спасаясь от опасности, перелезали с одной крыши на другую, перебираясь от дома к дому по наспех сделанным мосткам. Люди подняли такой громкий гвалт, что не слышно было грома!

— Да уж, громко! Но в моей истории…

— Представляете себе, водой смыло все мосты, — сказал я, будто бы по секрету. — Я видел, как снесло Понте Веккьо, вместе с лавочниками, которые так и остались сидеть в деревянных хибарках. Ужасная трагедия!

Я невинно посмотрел на Странника широко распахнутыми глазами, а он посмотрел на меня, как на деревенского дурачка.

Я хорошо понимал, что его это бесит, и мне это доставляло удовольствие. Я нагло улыбнулся ему.

— В моей истории про Джузеппе наводнение было не лучше, — вставил Странник, скрежеща зубами. — Поднялись воды и смыли его дом, его урожай и скот, все его владения. А потом на горизонте появилась огромная волна, и он схватил жену и детей, посадил одного ребенка на плечи, двух других взял одной рукой, а жену другой. Накатила волна и смыла ребенка, который сидел у него на плечах, а когда он потянулся за дочкой, то в водах потерялись остальные дети и жена. А потом волна выбросила его обратно на берег. Он потерял все. Вот это иллюзия, — победно закончил он.

— Что из этого было иллюзией? — взволнованно воскликнул я.

— Что из этого иллюзия? — усмехнулся Странник, довольный собой. — Все — иллюзия! То, что было и чего не было.

— Не нравится мне эта история, — сердито буркнул я.

— Почему же? Это история твоей жизни. Точнее, жизни любого из нас.

— Жизнь должна быть не такая.

— Как жизнь может быть не такая, как она есть?

— Полная смерти, утрат и неотвеченных вопросов, — грустно ответил я.

Мы замолчали. Свет угасал, и заходящее солнце раскинуло по небу апельсиновые облака. В прохладном осеннем воздухе пахло лавандой. Мы шли по узким улицам в тени высоких домов и похожих на крепости особняков. Несколько серых фасадов венчали зубчатые карнизы. Высокие кирпичные башни и красные терракотовые крыши. Черные железные кольца для факелов, вбитые в грубые каменные выступы. Наконец мы пришли к каменной стене в двадцать локтей высотой, которая окружала город. На одном из уроков Гебер объяснил мне, что она называется третьим кругом, потому что это было третье ограждение, построенное для защиты города. Первое — неправильный квадрат, его построили еще древние римляне, и остатки этой стены до сих пор сохранились в некоторых местах города. Второй круг в 1172 году коммуна возвела, когда у дорог, ведущих от четырех древних римских ворот, выросли пригороды, и горожане не захотели, чтобы враги напали и сожгли эти поселки. Третий круг укреплений был достроен всего двадцать лет назад. Мы остановились у него, потому что к нам приближались три всадника. У меня по спине тревожно побежали мурашки. Ну конечно: Николо Сильвано в красном судейском одеянии восседал на передней лошади.

— Ты от нас так просто не отделаешься, что бы ты там ни унаследовал! — заявил Николо, наезжая на меня. — Я знаю, что ты сделал, и знаю, кто ты, — колдун. Колдун, который любит евреев.

Он плюнул в Странника, который, склонившись, смотрел на каменные плиты. Я ничего не ответил, но не сводил глаз с Николо, с его узкого гадкого лица с выдающимся подбородком и острым носом. Бурый осел закричал на гарцующую лошадь Николо. Остальные всадники тоже поравнялись с нами.

— Ты тот мальчик по имени Лука Бастардо, который несколько месяцев работал на общину могильщиком? — спросил один из магистратов.

Я кивнул.

— Ты получил наследство, — сообщил он и, помолчав, кивнул в сторону Гебера. — Там, на осле, тело купца по имени Антонио Гебер?

Я кивнул, а он добавил:

— Два наследства. Придется платить налоги! Пошли с нами, во Дворец народного…

— Два? — озадаченно переспросил я.

Магистрат натянул поводья и кивнул.

— Одно от Антонио Гебера, а другое от Арнольфо Джинори. Люди видели, как ты вывозишь его тело из города. Они оба оставили тебе все свои владения, банковские счета. Все.

— Джинори? — удивленно переспросил я.

— На которого ты наложил заклятие, колдун, — презрительно усмехнулся Николо. — Ты заморочил его своим колдовством, тем же самым, благодаря которому ты до сих пор мальчишка, а не взрослый мужчина!

— Джинори оставил тебе лавку, красильную мастерскую, — пояснил магистрат, не обращая внимания на Николо. — До чумы она процветала. Джинори был из старинного рода, у него были отличные клиенты.

Красильная мастерская… Рыжий, ну конечно.

— А я ведь даже не знал его настоящего имени, — пробормотал я, растроганный тем, что он вспомнил обо мне.

Подумав о нем, я пожелал ему мира в холмах Фьезоле, чтобы он воссоединился со своей любящей женой, дочкой с прелестными ручками и двумя сыновьями, которыми он так гордился. Неужели я похоронил его только вчера, а сегодня уже хороню Гебера? Прошло два дня, а мне казалось, что десятилетие. Время как-то сбилось, в одних местах растянулось, в других скрутилось узлами.

— Теперь ты богач, — с улыбкой сказал магистрат. — Как заявишь о наследстве, пора бы подумать и о женитьбе.

— Верно, — поддержал его другой магистрат. — Помолвки сейчас по десять раз на дню! И свадьбы тоже. Те, кто выжил, хлопочут, как бы поскорее выдать замуж своих дочерей. После чумы настало раздолье для покупателя. Ты еще молод жениться, но можешь сосватать себе на будущее невесту, богатую и красивую, может, даже из низших дворян. Выйдешь в люди. Сейчас у тех, кто выжил, появилась эта возможность.

— Он не так молод, как кажется, — прошипел Николо, впившись в меня взглядом.

Магистраты мельком глянули на него и вернулись ко мне.

— Позаботься о юридической стороне и налогах, — посоветовал первый магистрат и бросил взгляд на Странника. — Теперь у тебя есть недвижимость, тебе не нужно жить с жидами. — Он развернул лошадь и добавил: — Мне нужно объявить о других наследствах.

И они дружно поскакали дальше размеренной рысцой. До меня долетели слова второго:

— Странный малый! Как ты думаешь, он и вправду колдун?

Николо отстал от своих спутников. Он тоже услышал вопрос и улыбнулся той же глумливой ухмылкой, которую я так часто видел на лице его отца. Я снова пожалел, что не убил Николо тогда в припадке ярости, когда мною овладела жажда убийства. Я подумал, что скоро, наверное, так и сделаю, не дожидаясь, когда он обзаведется нужными друзьями и займет более высокий пост в пережившей чуму Флоренции. Но убить его я хотел без свидетелей. А пока придется ограничиться тем, что я сотру эту ухмылку с его лица. С подчеркнутой медлительностью я протянул:

— Твой отец вот так же улыбался, когда я свернул ему шею, как крысе. Да он и был крысой.

Николо завыл, а потом крикнул:

— Наслаждайся покуда привалившим богатством, Бастардо. Очень скоро я все у тебя отберу!

— Ты не можешь мне ничего сделать, — уверенно ответил я и небрежно отвернулся, как от мелкого насекомого, которое легко раздавить.

Я хотел разозлить его, унизить, заставить почувствовать себя ничтожеством, каким себя чувствовал я в борделе его отца.

— Только попробуй, и будешь жрать у меня еще одну птицу. На этот раз я попотчую тебя не такой хорошенькой красненькой пташкой. Думаешь, понравится?

— Уж я заставлю тебя пострадать, вот увидишь! — выплюнул Николо. — Ты пожалеешь о том, что вообще увидел эту красную птицу! Пожалеешь, что вообще родился на свет! Очень скоро люди ко мне прислушаются, узнают, какой ты выродок! А Флоренция не любит уродов. Тебя сожгут, Бастардо!

Он резко пришпорил лошадь и припустил за офицерами.

— Поздравляю, — сказал Странник и пожал мне руку. — Если я хорошо знаю своего друга, у него в распоряжении было предостаточно флоринов. Ты теперь богач. Ведь об этом ты всегда мечтал!

— Да.

— Тогда вот тебе вопрос, раз уж ты их так любишь. Что ты будешь делать, когда добьешься всего, чего хочешь?

Широко улыбнувшись мне, Странник сунул мне в руку поводья осла и сомкнул мои пальцы на веревке. Внезапной вспышкой сверкнуло во мне воспоминание: как когда-то очень давно, на Старом рынке Сильвано сжал пальцы моего друга Массимо, вложив ему в ладонь монету.

— Я выиграл! — прошептал мне Массимо тогда, давным-давно.

Но он не выиграл, если не считать выигрышем смерть от руки жадного кондотьера… Я пережил мучения, стыд и несчастья, каких и представить себе не могут обычные люди. Но я выиграл. Я выиграл, потому что мне больше никогда не придется голодать и побираться. Странник пытливо вглядывался в мое лицо, как будто мог прочитать мои мысли. Он снял со спины осла мешок и перебросил через плечо. И тут я понял, что он уходит.

— Я когда-нибудь еще увижу вас? — спросил я.

— Думаешь, от меня легко избавиться? — Странник покачал головой, заросшей бородой и черно-седой гривой. — Немало воды утечет, немало дорог останется позади, и мы снова встретимся, Бастардо.

— Всего доброго, Странник, — пожелал я.

Он махнул на прощание рукой и зашаркал обратно в город по булыжной мостовой. Пройдя несколько шагов, он оглянулся.

— Береги осла, Бастардо! Он тоже мой старый друг, — крикнул Странник.

Я ответил не слишком приличным жестом, отчего Странник расхохотался, а я медленно расплылся в улыбке. А потом мы оба замолчали. Странник пошел своей дорогой, а я — дальше, в Тосканские холмы, чтобы похоронить еще одного друга.