Анаклето Моронес

Старухи! Дьявольское отродье! Они двигались плотной толпой, точно в церковной процессии. Солнце жарило что есть мочи, а они были все в черном, и пот катил с них градом, как с уморившихся мулов. Я увидел их еще издали: над дорогой поднялась пылища, словно и вправду ко мне на ранчо тянулись тяжело навьюченные мулы. Когда бы не выбеленные пылью лица — ни дать ни взять стая черного воронья. Они шли из Амулы, шли под палящим солнцем и гнусавили молитвы. Пот ручьями лил на засаленные, непомерной величины скапуляры.

Я спрятался сразу, как только их завидел. Я знал, что им нужно и кого они ищут. Подхватив штаны, я кинулся наутек и забился в дальний угол двора.

Но они уже входили в ворота и заметили меня. «Радуйся, Пречистая Мария!» — провозгласили они хором.

А я на камень взобрался и сижу на корточках — не за делом, так просто, только что штаны спущены: увидят, думаю, подойти близко постесняются. Куда там! Грянули: «Радуйся, Пречистая Мария!» — и на меня.

Вот бабы бессовестные! А еще старухи, называется. Бесстыжие! Крестятся, а сами стенкой на меня, стенкой. Обступили, сгрудились, пот с них — рекой, волосы прядями на лицо налипли, будто каждую ведром воды окатило.

— Мы к тебе, Лукас Лукатеро. Из самой Амулы сюда шли, чтобы увидеть тебя. Нам тут, не доходя, сказали, что ты дома. Но только мы не ожидали, что ты нас встретишь на заднем дворе, да еще за таким делом. Мы сперва подумали, ты курам побежал корм задавать, ну и подошли поближе. Поговорить нам с тобой надо.

Ох, эти старухи! Рожи богомерзкие! Противней котяхов, что мой осел навалил!

— Выкладывайте, что у вас там! — говорю им и застегиваю штаны.

А они, чтоб не видеть, глаза закрывают. Скромницы!

— Дело у нас к тебе имеется. Мы тебя сначала в Санто-Сантьяго разыскивали, потом в Санта-Инесе. Спасибо, добрые люди сказали, что ты оттуда уехал, перебрался сюда, на ранчо. Вот мы и пришли. Из Амулы мы.

Я уже и так догадался, кто они и откуда, мог бы даже каждую назвать по имени, но прикинулся, будто и понятия не имею, чего им от меня надо.

— Слава Богу, вот мы тебя и сыскали, Лукас Лукатеро.

Я пригласил их в галерею, принес для них стулья и спросил, не поедят ли они чего-нибудь или, может, подать им хотя бы кувшин воды — утолить жажду.

Они расселись и вытерли потные лица скапулярами.

— Спасибо, нам ничего не надо, — сказали они. — Мы не для того пришли, чтобы доставлять тебе лишние хлопоты. У нас к тебе дело есть.

— Ты меня знаешь, Лукас Лукатеро? — обратилась ко мне одна из старух.

— Вроде бы знаю, — ответил я. — Помнится, я тебя где-то встречал. По-моему, ты Панча Фрегосо. Это тебя ограбил Омобоно Рамос? Раздел догола?

— Зовут меня, верно, Панча Фрегосо, но пока что меня никто еще не раздевал. Это злые языки сплетню распустили. Просто мы с ним заблудились, когда ходили собирать гарамбульо.[10] Я в конгрегации состою, в жизни бы я не допустила, чтобы…

— Чтобы что, Панча?

— Ах, Лукас, Лукас, и всегда-то у тебя плохое на уме! Никак от привычки не отстанешь людей порочить. Ну да ладно, раз ты меня знаешь, а я уж начала говорить, я тебе и скажу, за каким делом мы пришли.

— Может, все-таки принести вам кувшин воды, испили бы с дороги, — спросил я их снова.

— Не стоит беспокойства. Но если ты так просишь, обижать тебя не будем, спасибо.

Я принес им миртовой воды. В кувшине с двумя ручками. Вылакали все до капли. Я притащил второй кувшин. И этот выдули. Тогда я приволок им кувшинище речной воды. К ней они не притронулись, оставили на потом, когда поедят, им, видите ли, после еды захочется пить.

Они сидели в ряд в своих замызганных, пропыленных платьях, десять старух в черном. Дочери Понсиано, Эмилиано, Крессенсиано, кабатчика Торибио и цирюльника Анастасио.

У, старые образины! Хоть бы одна помоложе! Всем под пятьдесят! Высохшие, сморщенные, пожухлый букет третьеголетошних роз. Выбрать не из чего.

— Так что же вам нужно?

— К тебе пришли.

— Ко мне? Спасибо, что вспомнили. Я, как видите, жив-здоров. Напрасно вы обо мне беспокоились.

— Далеконько ты забрался. Надо же, место какое глухое выискал. И ни адреса никому не оставил, ни весточки о себе не подаешь. И где только мы про тебя не расспрашивали — еле-еле на след напали.

— Почему на след? Я ни от кого не прячусь. Нравится мне тут: ни шума, ни толкотни, — вот и живу. А все-таки за каким же делом вы ко мне пожаловали?

— Да видишь ли… Нет, нет, ты не беспокойся, мы не голодные, перед дорогой подкрепились у Торкаситы. Нас там хорошо накормили. Давай-ка лучше рассудим с тобой наше дело. Сядь напротив нас, чтобы нам всем тебя видеть, и выслушай, что мы тебе скажем.

Я стоял, как на горячих угольях. Мне позарез надо было на задний двор. Несушки там раскудахтались. Если сейчас яйца не собрать, их кролики слопают.

— Мне за яйцами сбегать надо, — не выдержал я.

— Не стоит, мы сегодня плотно поели. Ты об нас не беспокойся.

— У меня там пара кроликов незапертых, не доглядишь — все яйца съедят. Я мигом.

Они остались сидеть, а я кинулся на задний двор. Я не собирался возвращаться. Сейчас рвану за ворота — и айда. Там сразу лес вверх по горе. Нате-ка, старые хрычовки, выкусите!

Мимолетом я глянул в угол двора, на кучу камней, и вдруг увидел, что она здорово похожа на могильный холмик. Я бросился расшвыривать камни в разные стороны. Они ударялись о плиты двора, выбивая снопы искр. Это были речные, обкатанные водой кругляши, и раскидывать их было легко. Проклятые старухи, Иудино отродье! Задали мне работенку. И какого дьявола их сюда принесло!

Я оставил камни и вернулся к своим гостьям. Положил перед ними свежие куриные яйца.

— Ты что, убил кроликов? Мы видели, ты швырял в них камнями. А яйца мы спрячем, потом съедим. Зря ты из-за нас хлопочешь.

— Мой вам совет, вы их пока что положите, пусть так полежат, а то как бы у вас там за пазухой цыплята из них не вывелись.

— Ну и охальник же ты, Лукас Лукатеро. Все бы тебе над добрыми людьми насмешки строить. Да в нас уже и жара того нет, чтоб цыплята могли вывестись.

— Есть ли в вас самих жар или нету, этого я не знаю. А вот наружного жара сегодня вполне хватит кровь разогреть.

Я думал только об одном, как бы их поскорей спровадить. Выставить к чертовой матери, чтобы навсегда отбить охоту соваться ко мне на ранчо. Но как, как это сделать? Мне ничего не приходило в голову.

Я знал, они разыскивают меня с самого января, чуть ли не с того дня, как пропал Анаклето Моронес. Хорошо еще, нашлась милосердная душа, шепнула, что старухи из конгрегации в Амуле меня ищут. Да и кому, кроме них, было дело до Анаклето Моронеса? И вот нате, пожалуйста, добрались-таки до меня.

Оставался один выход: сидеть и заговаривать им зубы, морочить голову. Начнет темнеть — сами уберутся. Провести ночь у меня в доме они не рискнут.

Речь насчет ночлега уже заходила. Дочка Понсиано вдруг сказала, что им надо вернуться в Амулу засветло, и они хотят скорее решить со мной то дело, ради которого пришли. Но я заявил, что спешить некуда: дом у меня просторный, хватит места на всех, а что кроватей маловато, так на то циновки есть.

Они начали наперебой отказываться: нет, нет, ни за что! Не могут они остаться ночевать со мной под одной крышей. Что про них люди подумают, когда узнают! Нет, и не проси. И я плел всякий вздор, лишь бы задурить им голову, чтобы они забыли, зачем пришли. Я хотел протянуть время до вечера, а там они и сами рады будут унести ноги подобру-поздорову.

— А что сказал тебе муж, — повернулся я к одной из них, — когда узнал, что ты собралась сюда?

— Я безмужняя, Лукас. Я же была твоей невестой, забыл? Все ждала тебя, ждала, так вот и прождалась. Потом люди говорят: женился, мол, ты. А на меня уж никто и смотреть не хочет: состарилась.

— Зря ты меня винишь. Зря. До того с делами закрутился, про самого себя вспомнить некогда. Но это еще поправить можно.

— Поправить? Ты ведь женат, Лукас? И не на какой-нибудь там, а на дочке самого Блаженного. Лучше уж ты меня не тревожь. Я про тебя даже забывать стала.

— А я нет, я тебя не забыл. Как, говоришь, звали-то тебя?

— Ньевес… Звали… Меня и теперь Ньевес зовут. Ньевес Гарсиа. Не доводи меня до слез, Лукас Лукатеро. Как припомнятся твои сладкие речи, обещания, так всю и затрясет.

— Ньевес… Ньевес. Это ты зря. Я не забыл тебя, нет. Разве такое забудешь… Ты молоденькая была, ласковая. Я помню. Кажется, сейчас только обнимал. Молоденькая, мягонькая. А когда приходила ко мне на свидание, от твоего платья пахло камфарой. Так, бывало, на мне и повиснешь, прилипнешь всем телом, будто к костям моим прирасти хочешь. Я помню, помню.

— Перестань, Лукас, перестань. Я вчера у исповеди была, а ты меня греховными мыслями смущаешь, в дьявольский соблазн вводишь.

— Ну как же, я тебя все в подколенки целовал. А ты просила: «Не надо!» — щекотно, мол, под коленками. У тебя еще и сейчас там ямочки, а?

— Уж лучше бы ты помолчал, Лукас Лукатеро. Господь Бог не простит тебе того, что ты со мной сделал. Ты дорого за это заплатишь.

— А что я такого с тобой сделал? Разве я бил тебя или неласков был?

— Я плод вытравила. Никогда бы я в этом перед людьми не призналась — ты меня заставил. Бот я тебе и говорю, вытравила я плод. Плод! Так, мяса кусок. Жалко даже не стало. А с чего ей и было взяться-то, жалости, когда отец — бугай бесстыжий.

— Надо же, какое дело! Я про это не знал. Хотите еще миртовой воды, а? Я сейчас приготовлю. Подождите минутку.

И я опять отправился на задний двор нарвать миртовых ягод. Я нарочно замешкался, авось у старухи злость поуляжется.

Когда я вернулся, ее уже не было.

— Она что, ушла?

— Да, ушла. Ты довел ее до слез.

— Вот чудачка, я же просто поговорить с ней хотел, старое вспомнить. Смотрите-ка, что делается — дождя все нет и нет. У вас-то в Амуле, наверно, уже были дожди?

— Да, третьего дня прошел ливень.

— Славное у вас там местечко, ничего не скажешь. Воды вдосталь — и народ в достатке живет. А к нам сюда — об заклад бьюсь — даже облачко не заглянет. Кто же у вас теперь в городском управлении главный? Все еще Рогасиано?

— Все он.

— Хороший он человек, Рогасиано.

— Подлюга, вот он кто.

— Не знаю, вам оно видней. А как там Эдельмиро? Что, у него лавка все на запоре?

— Окочурился Эдельмиро. И, надо сказать, вовремя, хоть оно и негоже так говорить. Он да Рогасиано — два сапога пара. Вместе на благодетеля нашего Анаклето клепали, какой только не возводили на него напраслины: он-де и суеверству учил, и знахарил, и мошенничеством народ обманывал. Эдельмиро про это на каждом углу трезвонил. Да никто его слушать не хотел, а Господь покарал. Злости в нем было, как у цепного пса. И смерть собачья: от бешенства издох.

— Да осудит его Господь на вечные муки.

— И да не устанут дьяволы подбрасывать дрова в огонь, на котором он жарится.

— И да постигнет та же участь судью Лирио Лопеса за то, что он взял сторону Эдельмиро и вверг Блаженного Анаклето в узилище.

Втягивать старух в разговор больше не надо было: их прорвало. Я им не мешал — пусть мелют. Лишь бы меня не трогали. Но одна вдруг спросила:

— Пойдешь с нами?

— Куда?

— В Амулу. Ради того мы сюда и пришли. За тобой.

В первую минуту я снова чуть не дал тягу. Через задний двор, до ворот — и в лес. Пускай ищут. У, старые чертовки! Пропадите вы пропадом!

— А на кой мне переться в Амулу?

— Мы хотим, чтобы ты присоединился к нашему ходатайству. Мы, Общество Блаженного Анаклето, объявили девятидневные молебствия в его честь — хотим, чтобы его причислили к лику святых. Ты ему зять, тебе и быть главным свидетелем. Священник сказал, чтобы мы хоть одного человека привели, который хорошо знал Блаженного и водил с ним дружбу еще до того, как он начал творить чудеса. Мы сразу про тебя и подумали. Ты жил с ним бок о бок, кто же лучше тебя расскажет про его дела милосердия? Значит, без тебя нам никак не обойтись. Будешь в нашем походе первым ходоком.

Старые ведьмы! Тянули резину!

— Я бы всей душой, да никак не могу, — сказал я им. — Хозяйство не на кого оставить.

— А мы уже это обсудили: мы не все уйдем, две девицы останутся. Да еще и жена твоя дома.

— Нет у меня никакой жены.

— Как нет?! Твоя жена, дочка благодетеля нашего, Анаклето?

— Она меня бросила. Выгнал я ее.

— Как же так, Лукас Лукатеро? Вот несчастье-то! Поди, мучается теперь, горемычная. Ведь она же у тебя золото, а не женщина. Да еще и молоденькая. Хорошенькая. Куда же ты ее отправил, Лукас? Может ты просто за какую-нибудь провинность послал ее в монастырь Кающихся? Конечно, на то твоя мужняя воля.

— Никуда я ее не посылал. Выгнал я ее, понимаете! В монастырь Кающихся! Пойдет она, держи карман. У ней только одно на уме: петь, да плясать, да с мужиками валяться. Таскается где-нибудь тут по округе да парней за штаны хватает.

— Не верим мы тебе, Лукас, ни вот настолечко не верим. Она скорей всего у себя в комнате сидит и молитвы читает. Ты ведь враль известный да еще любишь и людей зря оговаривать. Помнишь, Лукас, что вышло с дочками Эрмелиндо? Уехать им пришлось, несчастным, и далеко, в Эль-Грульо. Им народ проходу не давал: покажутся на улице, а уж кто-нибудь распевает: «Веселые девицы…» А кто виноват? Ты. Распустил про них, чего и в помине не было. Нет, Лукас Лукатеро, тебе ни в чем верить нельзя.

— Тогда мне и в Амулу идти незачем.

— А мы тебя сперва к исповеди сводим, вот и будет вера твоим словам. Давно ты не исповедовался?

— Вспомнили! Лет пятнадцать. С тех пор как меня кристеросы чуть не расстреляли. Швырнули на колени перед попом, дулом промеж лопаток тычут — исповедуйся. Такого про себя наговорил, чего и во сне не видел. На всю жизнь вперед исповедался.

— Не будь ты зятем Блаженного, мы бы к тебе ни за что не пришли, а просить тебя и подавно не стали бы. В тебе, Лукас Лукатеро, сам дьявол сидит.

— Что верно, то верно. Недаром же я состоял подручным у Анаклето Моронеса. А уж он-то был сам сатана, собственной своей персоной.

— Не кощунствуй.

— Просто вы его не знали.

— Мы его знали: он был святой человек.

— А может только святоша?

— Опомнись, Лукас!

— Ничего-то вы не смыслите. Он поначалу святыми торговал. По ярмаркам. На церковных папертях. А я носил за ним сундучок с товаром. Так и ходили от деревни к деревне, от города к городу. Он впереди шагает, а я с сундучком сзади тащусь. А в сундучке уложены святой Панталеон, святой Амвросий, святой Паскуаль, со всеми молитвами, какие положено читать в их девятидневки. Арробы на три тянул сундучок.

Попался нам однажды по дороге муравейник. Анаклето встал на него коленями и учит меня, если, мол, язык прикусить, не почувствуешь, как тебя муравьи кусают. А тут как раз богомольцы на дороге показались. Увидели его и остановились: что за чудо? «Почему такое диво? — спрашивают. — Влез на муравейник, а муравьи тебя не трогают?»

Анаклето руки крестом сложил и понес, и понес. Дескать, он только что из Рима прибыл с посланием от Папы, и у него при себе щепочка от Святого Креста, на котором Иисуса Христа распяли.

Они его — на руки. Да так, на руках, до самой Амулы и перли. Ну а там пошло-завертелось. Народ перед ним на колени бухается, о чуде молит.

И началось. Я только рот разевал да глазами хлопал, глядя, как он паломников морочит, которые к нему на поклонение приходили. Народ валом валил.

— Пустое ты плетешь, да еще и кощунствуешь. Ты, когда с ним повстречался, кем был? Свинопасом! А он тебя богачом сделал. Ты все свое добро от него получил. Как же у тебя после этого язык поворачивается говорить о нем худое, а? Бессовестная твоя рожа!

— Нет, отчего. Он меня одел-обул, напоил-накормил, разве я отказываюсь? За это ему спасибо. А что он был сам сатана собственной своей персоной — это тоже верно. Одно другому не мешает. Сатаной он был, сатаной и остался, в раю он или в аду — все равно.

— В раю, в раю он. С ангелами Божьими, вот он где. Хоть тебе и завидно.

— Насчет рая — не скажу, а вот что в тюрьме он сидел — это мне доподлинно известно.

— Что было, то прошло. А из тюрьмы он бежал. И следа не отыскали. Господь взял его во плоти на небо. И теперь он нас из Царства Небесного благословляет. Девушки! Станемте на колени. Помолимся, и да будет Блаженный нашим заступником перед Всевышним. Кающихся помилуй нас, Боже!

Старухи упали на колени и начали молиться. Каждый раз, как доходило до «Отче наш», они целовали свои скапуляры с вышитым на них изображением Анаклето Моронеса.

Было три часа пополудни.

Пока они молились, я заскочил в кухню и наспех проглотил две-три ложки фасоли. Когда я вернулся, их осталось всего пять.

— А где же остальные? — поинтересовался я.

— Они ушли, — ответила Панча, и черные волосины на ее верхней губе зашевелились. — Они не хотят иметь с тобой никаких дел.

— Вот и хорошо. Осел со двора — кукуруза цела. Принести вам еще миртовой воды?

Филомена, которая все время молчала, как убитая, — недаром злые языки окрестили ее Покойницей — встала, подошла к горшкам с цветами, сунула себе палец в рот и извергла всю выпитую ею миртовую воду вперемежку с кусочками шкварок и бобов.

— Не нужно мне твоей миртовой воды, нечестивец. Ничего мне твоего не надо. — И она выложила на стул яйцо, которое я ей дал. — И яиц твоих мне не надо! Ноги моей здесь больше не будет.

Осталось всего четыре.

— И мне бы тоже не худо выблевать твою воду, — заговорила Панча. — Но я уж как-нибудь перетерплю. Нам нужно привести тебя в Амулу любой ценой. Только ты, ты один можешь подтвердить святость Блаженного. Да смягчит он твою черствую душу. Мы уж и образ его в церкви повесили. Нехорошо выйдет, если из-за тебя придется его снять.

— А вы вместо меня другого кого-нибудь подыщите. Мне это ни к чему — в чужом пиру похмелье.

— Но ведь ты был ему за сына. Да еще получил в наследство все добро, что он святостью своей заработал. Ведь на тебя, ни на кого другого, он глаз положил, чтобы укоренить семя свое на земле. Дочь за тебя отдал.

— Верно, отдал. Да только семя-то его в ней еще до меня укоренилось.

— Боже милостивый! Что ты такое говоришь, Лукас Лукатеро!

— А то, что вы слышите. Он мне ее с прибылью отдал, с четырехмесячной — не меньше.

— Врешь, она в святости жила.

— В пакости, а не в святости. А чтобы видели — не святая она, а сделана из той же плоти и крови, как все, она каждому встречному, у кого охота была смотреть, живот свой показывала. Заголится и выставит пузо, все в багровых прожилках от тягости. Мужики стоят, регочут. Потеха, конечно. А ей и не срамно, совесть забыла. Вот вам и вся правда про дочку Анаклето Моронеса.

— Богохульник ты. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Мы тебе скапуляр наденем, он из тебя всех бесов изгонит.

— …А потом нашелся дурак один. Полюбил ее, что ли. Ну и сказал: «Так и быть, рискну, покрою твой грех». Вот она за меня и пошла.

— Не грех это был, а святое семя Блаженного. Младенчик-то, девочка эта, она же тебе в дар досталась как Божье благословение! Таким сокровищем владеть, от святости рожденным!

— Мелите, мелите давайте!

— Что, что ты сказал?

— Что у дочки Анаклето Моронеса сидела в животе внучка Анаклето Моронеса.

— Это ты все выдумал, чтобы опорочить его. Ты всегда мастер был на враки.

— Враки? А как же насчет других? Да ведь он в нашем краю всех девок до одной перепортил. Непременно ему на ночь девушку в комнату надо, чтобы сон его берегла.

— Это он чистоты своей ради. Чтобы в грехе не замараться. Невинностью себя окружал, чтобы она душу его от грязи ограждала.

— Побывали бы у него там ночью — другое запели.

— Неправда, я у него была, — заявила старуха Мелькиадес. — Он меня пригласил, и я всю ночь его охраняла.

— Ну и что?

— Ничего. Под утро, как похолодало, он меня сам чудотворными своими руками одеялом укрыл. А я ему «спасибо» сказала, что он меня теплом своего тела согрел. И ничего другого между нами не было.

— Это потому, что ты ему старовата показалась. Он молоденьких любил, таких, чтоб стиснул ее, а она вот-вот переломится, чтоб аж в ушах треск — будто скорлупки арахисовые разламываешь.

— Безбожник проклятый, вот ты кто, Лукас Лукатеро. Безбожник, каких еще свет не видывал!

Это заговорила Сирота, самая старая из четырех. Глаза у нее вечно были на мокром месте.

— Когда я сиротой осталась, — руки у нее тряслись и по щекам катились слезы, — он облегчил мою сиротскую долю, отца мне заменил и мать. Целую ночь со мной пробыл, ласкал да утешал, помог горе избыть.

Слезы лились у нее в три ручья.

— Так о чем же ты плачешь? — спросил я.

— Родителей у меня убили. Осталась я сиротой, одна-одинешенька. А лета мои были такие, что уж не найдешь ни опоры себе, ни поддержки. За всю-то мою жизнь одна-единственная и была у меня ночь, когда благодетель наш Анаклето обнимал меня утешными своими руками. А ты грязью в него кидаешь.

— Он был святой.

— Он был добрей самой доброты.

— Мы думали, ты пойдешь по его стопам. Ведь он тебе все свое наследство отказал.

— Наследство! Мешок грехов смертных — вот что он мне отказал. Да еще старухой придурковатой наградил. Конечно, не такой старой, как вы, но уж зато дури у ней на всех на вас хватит. Счастье еще, что с рук ее скачал. Сам ей двери открыл — скатертью дорожка.

— Не плети ереси, богоотступник!

После этого одна за другой ушли еще две. Ушли, пятясь и открещиваясь, обещая вернуться с молитвами для изгнания бесов.

Остались две последние.

— Что хочешь говори, — начала дочка Анастасио, — а чудес ты у нашего благодетеля Анаклето не отнимешь. Он был чудотворец — этого не отнимешь!

— Ребятишек делать — какое же это чудо? Хотя, конечно, по этой части он был мастак!

— Он вылечил моего мужа от сифилиса.

— А я и не знал, что ты замужем. Ты ведь дочь цирюльника Анастасио, да? Помнится, дочка Тачо числилась в девицах.

— Не в девицах, а в незамужних. Девица — это одно, а незамужняя — другое. Сам понимаешь. Девица — это если никогда мужа не было. А у незамужней муж бывает. Я, стало быть, незамужняя.

— И ты туда же, Микаэла? В твои-то годы!

— То-то и оно, что годы. Поневоле пришлось. А какой мне интерес был в девицах оставаться? Теперь я женщина. Было тебе дано, значит, и ты отдавай, на то и на свет родилась.

— Так и слышу голос Анаклето Моронеса.

— А что же. Это ведь я по его совету — чтобы колика в печени прошла. Вот и завела себе мужа. В пятьдесят-то лет девичество блюсти — грех.

— Это тебе Анаклето Моронес сказал?

— Да, это он мне сказал. Только мы к тебе за другим пришли: ты пойдешь с нами и подтвердишь, что он был святой.

— А может, святой-то вовсе я?

— Ты не совершил ни одного чуда. А он мужа моего спас. Уж это мне доподлинно известно. Или может, ты тоже кого от сифилиса вылечил?

— Нет, я и в глаза не видал, как этой болезнью болеют.

— А это как бы антонов огонь такой, тело все багровое сделалось и пятнами пошло, вроде синяков. Сна человек лишился. Перед глазами, говорит, все как в огне, будто к черту в пекло заглянул. И жжет так, что скакал он по всему дому, терпеть мочи не было. Мы и пошли к благодетелю нашему, к Анаклето, и он его исцелил. Прижигание ему сделал горящей тростинкой, а по обожженному слюной своей помазал. Как рукой сняло. Вот и скажи, чудо это или нет.

— Это у него просто оспа была ветряная. Меня тоже слюной мазали, когда пацаном был.

— Ну, разве я не говорила? Безбожник ты, закоренелый безбожник.

— Одно утешение — Анаклето Моронес был еще похуже меня.

— Он с тобой как с родным сыном. А ты еще смеешь… Нет, я и слушать тебя не хочу. Ухожу я. Ты что, Панча, остаешься?

— Я еще посижу. Попробую в последний разок, с глазу на глаз, авось вражью-то силу и одолею.

— Послушай-ка, Франсиска, останешься у меня ночевать, а? Ушли они.

— Упаси Господь! Что люди обо мне подумают? Я одного хочу — уговорить тебя.

— Хорошо, вот и давай: ты меня уговоришь, а я тебя. Какой тебе убыток? Ты подумай, кто на такую старуху, как ты, польстится? Из жалости и то ни один в твою сторону не посмотрит.

— Да, а после языками начнут трепать. Дурное про меня думать.

— Ну и пусть себе думают. Плюй на них. Тебя не убудет — как была Панчей, так Панчей и останешься.

— Ладно уж, где наше не пропадало — придется заночевать. Но только я до первого света. А ты слово дай, что пойдешь вместе со мной в Амулу, тогда я им скажу, что всю ночь тебя упрашивала да уламывала. А то как же я оправдаюсь.

— Будь по-твоему. Но ты сперва свои усы подстриги. Я тебе сейчас ножницы принесу.

— Насмехаешься ты надо мной, Лукас Лукатеро. Все во мне изъяны высматриваешь. Ты моих усов не тронь. А то еще догадаются.

— Ну, что с тобой делать. Договорились, идет.

Начало вечереть. Она помогла мне сплести из ветвей навес для кур, подобрать кругляши, которые я раскидал по всему двору, и снова сложить их кучей в углу, где они лежали прежде.

Моим гостьям и в ум не запало, что под камнями зарыт Анаклето Моронес. И, уж конечно, не догадались они, что преставился он в тот самый день, как бежал из тюрьмы и явился ко мне требовать, чтобы я вернул назад его добро.

Примчался он тогда и говорит:

— Продай все, а что выручишь, — мне, на Север думаю подаваться. Я тебе оттуда напишу, и опять станем работать на пару.

— Ты бы уж и дочку свою заодно прихватил, — говорю. — Из всего моего добра, про которое ты сказал, что оно твое, только ее одну мне и не нужно. Даже меня ухитрился ты объегорить!

— Вы после приедете, я напишу вам, где обосновался. Там и разберемся, что да как.

— Нет уж, если разбираться, давай сейчас, чтоб все было ясно. Раз и навсегда.

— Слушай, — говорит он, — я сюда пришел не шутки шутить. Ты мне мое отдай. Деньги небось припрятанные есть?

— Кое-что имеется. Только ты на них не рассчитывай. Дочечка твоя бесстыжая у меня в печенках сидит. А я ее кормлю-пою. Так что мы с тобой в расчете, и еще спасибо скажи.

Ну и раскипятился же он! Ногами затопал, а время-то не ждет, уходить пора…

«Покойся с миром, Анаклето Моронес! — говорил я, засыпая могилу. Потом я повторял эти слова каждый раз, как возвращался с реки с грузом камней для могильного холма. — На какие хитрости ни пускайся, отсюда-то уж тебе не выбраться!»

И вот теперь Панча помогала мне снова заваливать могилу камнями. Если бы она знала, что это — могила и что лежит-то там Анаклето Моронес! Ведь камнями я его заваливал, чтобы он оттуда не вылез и сызнова не пришел ко мне расчетов требовать. От такого пройдохи всего ждать можно: изловчится, воскреснет и опять на свет Божий выберется.

— Давай сюда еще камней, Панча. Все сюда клади, в этот угол. Не люблю, когда во дворе под ногами камни валяются.

Перед рассветом она мне сказала:

— Ты все нахрапом, по-звериному. Нет в тебе ласковости, Лукас Лукатеро. А знаешь, кто умел женщину приласкать?

— Кто?

— Анаклето, благодетель наш. Вот кто в любовном деле был дока.