Королюк В.Д. Западные славяне и Киевская Русь в X-XI вв. (М., 1964г.)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. РУСЬ И ПОЛЬША в X в.

В отличие от проблем польско-чешских отношений 60—80-х годов X в. вопросы польско-русских отношений второй половины X в. постоянно приковывали к себе внимание историков. Анализу отношений, складывавшихся в это время между Русью и Древнепольским государством, посвящена колоссальная литература на русском, украинском, польском и немецком языках. Ни один историк, касавшийся проблем политического развития Руси или Польши  X в., ии один последователь, пытавшийся обрисовать процесс складывания территории Древнерусского или Древнепольского государств, не проходил мимо этой темы. Она неизменно оставалась в центре внимания как старой, так и новой историографии, постоянно являясь предметом острых споров.

Важно подчеркнуть, что и сегодня нет единой точки зрения даже в марксистской историографии на оценку характера этого начального этапа польско-русских отношений.

Обширности существующей историографии вопроса и царящей в ней многоголосице странным образом противоречит крайняя фрагментарность и явная неполнота сохранившихся данных источников. Фактически при характеристике польско-русских отношений второй половины X в. исследователи вынуждены ограничиваться анализом нескольких замечаний русской летописи и случайным упоминанием русско-польских сюжетов в немецких анналах. В литературе уже высказывалось мнение, что существующие источники не отражают в полной мере действительной картины русско-польского соседства и общения в рассматриваемое здесь время'. Поэтому и основанное на их изучении изложение развития русско-польских отношений не может претендовать ни на какую полноту. Зато недостаток источников и их определенная неясность открывают широкие возможности для высказывания разного рода догадок и более или менее обоснованных комбинаций.

Задачей последующего исследования и является попытка, опираясь на сохранившиеся данные источников, разобраться в сумме высказанных в литературе, часто взаимоисключающих взглядов, оставляя в силе те выводы, которые удастся согласовать со всем известным фактическим материалом по истории Руси и Польши X в.

Но прежде необходимо, хотя бы в самой краткой форме, охарактеризовать суть продолжающейся в науке дискуссии. Одной из самых важных черт, показательных для развития как дворянско-буржуазной русской, так и польской и буржуазной украинской историографии, было общее им всем представление об исконности русско-польской вражды, являвшейся якобы основным содержанием исторических отношений, складывавшихся на протяжении веков между двумя славянскими народами. Под этим углом зрения делались и попытки рассмотреть русско-польские отношения X в.2

Помимо общеполитических мотивов, оказывавших в конкретных условиях XIX — начала XX в. определяющее влияние на настроение дворянско-буржуазных и буржуазных историков, известную роль здесь сыграло и состояние источников.

Дело в том, что исходным пунктом для всех концепций, формулировавшихся в ходе дискуссии, по необходимости оказывалось летописное сообщение 981 г.: “Иде (Володимер) к ляхом и зая грады их, Перемышль, Чер-вен и ины грады, еже суть и до сего дне под Русью”3.

Однако эта летописная запись не является первым свидетельством о русско-польских контактах. Еще в 966 г. арабский путешественник Ибрагим ибн Якуб упомянул в своей “Записке” о славянах, что на востоке владения Мешко I Польского граничат с Русью 4, очевидно, имея в виду границу между Мазовией и Турово-Пин-ской землей. Кстати сказать, эти слова Ибрагима ибн Якуба можно использовать как доказательство того, что в 60-х годах X в. Турово-Пинская земля входила уже в состав Древнерусского государства. Показательно вместе с тем. что Ибрагим 'ибн Якуб ни одним словом не обмолвился о каких-либо русско-польских пограничных конфликтах.

Необходимо, однако, вернуться к только что процитированному показанию русской летописи. Важность его объясняется не только тем обстоятельством, что таким образом в письменных источниках были впервые засвидетельствованы русско-польские политические контакты, причем в форме военного столкновения. Может быть, еще более важно, что столкновение это оказывается связанным с польско-русской борьбой из-за Червенских городов, о которой неоднократно говорится в источниках XI в. Не менее существенно, пожалуй, что логически, по смыслу текста летописи, область Червенских городов и Перемышльская земля оказываются ляшскими, так как ведь Владимир “иде к ляхом и зая грады их...”.

Именно это последнее обстоятельство послужило тем побудительным мотивом, который поставил 981 г. в центр всех научных споров о характере и смысле польско-русских отношений X в.

При этом следует сказать, что точка зрения огромного большинства польских исследователей XIX — начала XX в., настаивавших на точном смысле слов летописи и опиравшихся на ее буквальную трактовку, представляется достаточно ясной, а основная политическая тенденция вполне очевидной и прозрачной.

В более сложном положении находились русские исследователи вопроса, которым приходилось искать новых путей его разработки, начиная от опытов иначе осмыслить и истолковать летописный текст до попыток выявления в нем более поздних интерполяций, внесенных рукой одного из последующих редакторов древнего летописного свода. Решающим соображением, руководившим ими при этом, было то, что не только в XI—XII вв., но и в X в. комплекс земель, упомянутых под 981 г., представлял собой территорию древних восточнославянских 'племен — хорватов и дулебов5. Для целей настоящего исследования нет необходимости подробно останавливаться на географической характеристике так называемых Червенских городов. В настоящее время можно считать совершенно доказанным, что попытки Н. П. Барсова трактовать все упомянутые летописью под 981 г. земли в качестве единого территориального комплекса несостоятельны. Очевидно, что если и признавать существование определенного комплекса восточнославянских земель, известного по летописным данным, относящимся к событиям XI в. под именем Червенских городов, то комплекс этот был значительно более узким, чем казалось историкам ранее. В него, по-видимому, не входили Белз и Берестье, не говоря уже о Перемышле 6. Зато новейшие археологические исследования не оставляют никакого сомнения в восточнославянском облике материальной культуры древнего Червеня и его области7.

Именно восточнославянский этнический характер Червеня и Перемышля дал основание исследователям считать, что в сообщении 981 г. они названы “ляшскими” не в этнографическом смысле, а по признаку их политической принадлежности.

Уже Н. М. Карамзин, исходивший, очевидно, из такой точки зрения, попытался в связи с этим объяснить летописное сообщение 981 г. приблизительно следующим образом: хорваты и дулебы, населявшие территорию, позднее известную, по его мнению, под именем Червенских

городов, были покорены еще во времена Олега. Летописное сообщение 907 г., указывающее на участие хорватов и дулебов в походе Олега на Константинополь, является при этом основным аргументом автора8. Позднее, по мнению Карамзина, при Ярополке Русь потеряла эти свои западные владения, и они отошли к Польше9. И лишь затем последовали события 981 г.

Помимо того, что сама по себе ссылка на сообщение летописи об участии хорватов и дулебов в походе Олега 907 г. не является доказательной, о чем придется еще говорить несколько ниже, следует особенно подчеркнуть другое обстоятельство. До середины X в., точнее до того момента, пока киевскому владыке не удалось прочно подчинить своей власти княжество древлян, разумеется, ни о каком польско-русском конфликте из-за Червеня или Перемышля не могло быть и речи 10. А это означает, что отпадает весьма важная, существеннейшая основа для сделанного Н. М. Карамзиным построения.

Тем не менее его, хотя и неудачная, но все же самостоятельная попытка объяснить странное известие 981 г. на основании сопоставления данных самой летописи, представляет известный интерес, а в развитии историографии вопроса сыграла определенную и довольно значительную роль.

В дальнейшем основные положения Н. М. Карамзина были развиты в работах двух крупнейших русских исследователей— С. М. Соловьева11 и И. Линниченко12. Однако останавливаться на них более подробно не представляется необходимым.

Более важным кажется остановиться на довольно любопытной гипотезе А. В. Лонгинова — автора одного из лучших исследований о Червенских городах13,— с помощью которой он попытался объяснить сообщение 981 г.

Исходя из того, что названные русским летописцем в тексте под 981 г. земли этнографически не могли в то время принадлежать к области ляшского племени, он предложил разделить текст источника следующим образом: Владимир пошел к ляхам и занял “грады их” — это один поход Владимира в 981 г. Второй самостоятельный поход был направлен против городов Перемышля, Чер-веня и др.14 В летописном сообщении сведения об этих двух походах были соединены вместе, в результате чего возникло путаное и неправдоподобное сообщение 981 г.

Однако, как это легко заметить с первого взгляда, построение А. В. Лонгинова чрезвычайно искусственно. Произведенное им членение текста логически полностью искажает его прямой смысл, а текстуально к тому же совершенно не доказано да и, пожалуй, недоказуемо. Автор как-то полностью упускает из вида, что Перемышль и Червен упомянуты в летописи, во всяком случае, судя по сохранившемуся тексту, лишь для того, чтобы расшифровать более общее понятие “грады их”, т. е. ляхов.

Вместе с тем, однако, автору нельзя отказать в целом ряде чрезвычайно интересных и заслуживающих внима-ния конкретных наблюдений. В частности, серьезный интерес вызывает к себе тот основной вывод, к которому приходит А. В. Лонгинов после подробного и систематического разбора всех сведений, относящихся к истории Червонной Руси X в.

Концепция его в двух словах заключается в том, что до 981 г. на этой территории существовали самостоятельные племенные княжества, бывшие независимыми как от Польши, так и от Руси 15.

Не меньшего, если не еще большего интереса заслуживает попытка другого русского ученого — Е. Крыжа-новского разобраться в вопросе польско-русских отношений второй половины X в. Исходным пунктом для его рассуждений послужил тезис о принадлежности Кракова к территории Древнечешского государства с половины X столетия, тезис, ставший фактически неопровержимым после детального изучения “Записки” Ибрагима ибн Якуба о славянах, а также таких источников, как документ “Dagome iudex” и так называемая учредительная грамота Пражского епископства 1086 г. Анализу этих документов будет посвящен особый раздел в следующей главе настоящего исследования. В данной связи важно только отметить, что вопрос о принадлежности Кракова и Краковской земли к территории Чешского княжества в 80-х — начале 90-х годов X в. не вызывает сейчас возражений ни со стороны польских, ни со стороны чехословацких и советских исследователей16.

Опираясь на такое представление о границах Древ-непольского государства в середине и во второй половине X в. и указывая, помимо всего прочего, на непонятный факт, как мог Мешко I совершенно не прореагировать на потерю столь важных областей, как территория Червенских городов, автор пришел к категорическому отрицанию летописного известия 981 г. Для него совершенно ясно, что Владимир не вел тогда никакой войны из-за Перемышля и Червеня с поляками17.

Несмотря на всю справедливость основных положений исследователя, работу, произведенную им, нельзя признать законченной. До тех пор, пока не будет получено объяснения, каким образом оказалось очевидно несостоятельное сообщение 981 г. в составе русского летописного свода, с точки зрения источниковеда вопрос все еще должен оставаться открытым, не может считаться вполне доказанным.

Излагаемая ниже гипотеза нашего знаменитого исследователя древнерусского летописания А. А. Шахматова представляется поэтому как бы логическим развитием и завершением линии исследований, начатых в русской дореволюционной историографии Е. Крыжановским.

Помещая известие 981 г. в своей реконструкции древнейшего летописного свода 18, А. А. Шахматов исходил из следующих соображений: текст летописи, стоящий под 981 г., основан на припоминаниях, связанных с событиями 1018 г. (захват Червенских городов Болеславом Храбрым) и 1031 г. (поход Ярослава и Мстислава, закончившийся обратным присоединением этих городов к Руси). Кроме того, по мнению А. А. Шахматова, в пользу сделанного им наблюдения говорит и не случайное число 50, отделяющее одно известие от другого: 981 —1031 гг. Нужно сказать, однако, что такое решение вопроса, согласно которому известие 981 г. в том виде, как оно дошло до нас, представляет собой текст, возникший лишь на основе припоминаний, не представляется в достаточной мере убедительным. Во-первых, нет никаких основа-ний придавать какое-то исключительное значение числу 50, отделяющему 981 г. от 1031 г. Подобное явление вполне могло быть и совершенно случайным. Во-вторых, известие “Повести временных лет” под 992 г. — “Иде (Володимер) на хорваты”19,— которое сам А. А. Шахматов20 помещает в свою реконструкцию так называемого Древнейшего свода и древность которого доказывается присутствием его под 993 г. в составе Новгородской Первой летописи21, избавляет, кажется, от необходимости связывать припоминания о завоеваниях Владимира, навеянные событиями 1031 г., только с ничем не знаменательным 981 г. С еще большим успехом, чем под 981 г., позднейший сводчик мог бы поместить свои припоминания под 992 (993) г. или под любыми другими до и после этого времени остававшимися пустыми, т. е. лишенными известий, годами летописного текста, тем более, что известие 992 (993) г. касалось части территории, названной в известии 981 г. И, наконец, последнее соображение. Присутствие под тем же 981 г. упоминания в лето-писи о походе Владимира на вятичей, разумеется, никак не связанного с борьбой из-за Червеня или Перемышля, определенно не согласовывается с основным тезисом А. А. Шахматова, что известие 981 г. было основано в Древнейшем своде на одних припоминаниях. В таком случае поход на вятичей был бы отнесен, по-видимому, на какой-либо иной год, тем более, что уже в следующем, 982 г., летопись вновь сообщает о походе на вятичей.

Таковы те соображения, по которым любопытная гипотеза А. А. Шахматова не кажется автору этого исследования вполне разъясняющей историю летописного текста под 981 г.

Из других исследователей, касавшихся происхождения этой летописной заметки, следует упомянуть еще украинского историка М. Грушевского. В своем общем сочинении “История Украины — Руси” он посвятил ему несколько интересных страниц, используя основные выводы предшествовавшей историографии. Позиция его, коротко говоря, сводится к следующему: имя “ляхов”, упоминаемое под 981 г., является, по-видимому, позднейшей интерполяцией, связанной с перипетиями хорошо известной летописцу борьбы Руси и Польши за Червен-ские города в XI в.22 По-видимому, близкой точки зрения придерживался и польский историк В. Абрагам, отвергший летописное известие 981 г. о польско-русском конфликте, считая, что речь должна идти о подчинении киевскому князю дотоле самостоятельных западнорусских княжеств23.

Само собой разумеется, что с иных методологических позиций к анализу русско-польских отношений подошли историки-марксисты, решительно отвергшие культивировавшийся бывшими господствующими классами России и Польши вредный миф об извечной вражде, разделявшей, якобы, в течение веков два родственных народа. Пересматривая старые концепции и взгляды, советские и польские историки стали преимущественное внимание обращать на явления, объединяющие русский и польский народы, а причины и следствия русско-польских конфликтов анализировать конкретно-исторически под углом зрения классовых и политических интересов, подготавливавших эти конфликты господствующих классов и классовых группировок.

Под этим новым углом зрения начался и пересмотр старых представлений о характере и смысле древнейшего этапа политических отношений Руси и Польши.

Причем пересмотр этот происходил одновременно как в советской, так и в польской историографии24. Естественно, что при этом были предприняты попытки дать новую интерпретацию летописному тексту под 981 г., хотя и в польской25 'и в советской26 историографии оставались и остаются до счх пор сторонники безусловного признания подлинности текста 981 г., полагающие, что он действительно отражает реальное развитие хода польско-русских отношений 80-х годов X в.

Одной из первых попыток обратиться к пересмотру опорного вопроса о происхождении летописного текста 981 г. была попытка польского историка Г. Лябуды, высказавшего предположение, что в 981 г. происходила не польско-русская, а чешско-русская война27. В сущности это была попытка вернуться к старой точке зрения некоторых чешских историков 28. В современной чехословацкой историографии аналогичную позицию в отношении летописного сообщения под 981 г. занял Л. Гавлик. По его мнению, в 60—70-е годы X в. именно Чехии принадлежала часть восточнославянских земель хорватов

и волынян, и в борьбе с Чехией достались они киевскому князю Владимиру. Что касается летописного известия 981 г., то первоначальный текст его был перередактирован в период 1018—1034 гг., когда и приобрел свой нынешний вид29. Короче говоря, весь вопрос сводится к замене в летописном тексте 981 г. имени “ляхов” “а имя “чехов”.

И в самом деле, почему бы и не принять такую точку зрения, если, не владея краковской и сандомирской землями, велнкопольские Пясты действительно не могли проникнуть в область Червеня и Перемышля? А. Шелон-говский, правда, в свое время предполагал, что они могли укрепиться здесь, имея опорной базой Мазовию30, но предположение это было полностью отвергнуто еще в старой историографии31. Мало чем отличается от последнего предположения и предположение А. Яблонов-окого, увидевшего ъ летописном известии 981 г. свидетельство восточной экспансии мазовецких князей32.

Может быть, именно исходя из этих соображений, известные колебания в оценке “чешской” гипотезы проявил и наш знаменитый историк Киевской Руси Б. Д. Греков, хотя в конце концов он решительно отказался от нее33.

Нужно сказать, что такое решительное несогласие с предложением заменить в летописном тексте 981 г. имя “ляхи” на “чехи” было вообще свойственно русской, а затем и украинской историографии, во всяком случае, со времен С. М. Соловьева34. Главным аргументом русских противников “чешской” гипотезы были при этом наблюдения над русским летописанием. Русская летопись обращает на себя внимание очень хорошим знанием западнославянского этноса. Она не только четко отличает “ляхов” от “чехов”, но и чехов от мораван.

При таких обстоятельствах, разумеется, чрезвычайно трудно согласиться с тем, что русский летописец мог спутать или без всяких к тому оснований заменить “чехов” на “ляхов”. Из польских историков на малую вероятность и необъяснимость предполагаемой замены обратил внимание Г. Ловмяньский35, много лет специально занимавшийся древнерусской исторической проблематикой.

Но есть и еще одно важное соображение, побуждающее отвергнуть замену “ляхов” на “чехов”. Дело в том, что такая замена одновременно означала бы признание необычайно широких границ Чешского княжества в 60—80-е годы X в., означала бы утверждение, что в это время в состав Чехии, помимо Малой Польши и Силе-зии, входили и значительные по территории восточнославянские области. Но такой взгляд на Чехию, как на самую крупную западнославянскую страну того времени, явно расходится с прямыми указаниями современного событиям источника — “Записки” Ибрагима ибн Якуба, который Прямо заявляет, сравнивая Древнеполь-ское государство с другими западно- и южнославяиски-ми странами, что страна Мешко “самая большая из их (т. е. славян) стран”36. Ни словом не упоминая ни о каких чешских владениях на Руси, Ибрагим ибн Якуб вместе с тем прямо свидетельствует о том, что владения Болеслава Чешского распространялись “от города Фра-ги (Праги) до города Крако (Кракова)”, куда и являлись со своими товарами купцы из русских земель37.

Не могут изменить таких представлений на размеры Древнечешского государства в 60—80-е годы X в. и ссылки “а так называемую Учредительную грамоту Пражского епископства 1086 г. Забегая несколько вперед38, следует сказать, что упомянутые в ней восточные границы по Стыри и Бугу не являлись ни политическими, ни церковными границами Чехии X в., а, как это уже неоднократно отмечалось в историографии вопроса, могут скорее всего рассматриваться лишь как предполагаемые Миссийные границы Пражского церковного

центра39. Крайняя неопределенность этих границ (реки Буг и Стырь текут почти параллельно друг другу) свидетельствует о том, что в Чехии имели довольно смутное представление о географии этого района.

Итак, чешская гипотеза отпадает. Следовательно, остается вновь вернуться к летописному тексту 981 г., чтобы еще раз попытаться на основе самих летописных данных пролить свет на его происхождение. Такая попытка и была предпринята автором настоящего исследования в 1952 г.40 Но прежде чем перейти к изложению его взглядов, уместно будет, как кажется, еще раз напомнить текст летописи: “Иде (Володимер) к ляхом и зая грады их, Перемышль, Червен и иные грады, еже суть “ до сего дне под Русью”.

В сообщения этом прежде всего настораживают последние слова: “еже суть и до сего дне под Русью”, свидетельствующие, причем совершенно явно, о факте какой-то позднейшей редакции первоначального текста заметки. Ссылка редактора на его дни определенно говорит о том, что он писал под -впечатлением каких-то событий, связанных с польско-русскими столкновениями из-за всей или части названной в заметке 981 г. территории.

Столкновения такого рода действительно были в период 1018—1031 гг. Они отмечены летописью41, следовательно, и соответствующую вставку (“еже суть и до сего дне под Русью”) в первоначальный летописный текст, по-видимому, следует отнести ко времени после 1031 г., однако ее нельзя датировать слишком поздним периодом, допустим, временем Нестора, на что указывает присутствие цитируемого летописного текста в составе Новгородской Первой летописи42. Но и освобожденное от позднейшей приписки редактора сообщение 981 г. оказывается в полном противоречии с тем, что известно в настоящий момент о составе государственной территории Польши во второй половине X в. и что исключает всякую возможность говорить о русско-польском конфликте из-за Червеня или Перемышля в то время. А это означает, что надо отбросить, как “е соответствующую реальной исторической действительности и первую часть разбираемого сообщения о том, что Владимир пошел “к ляхом и зая грады их”.

Реконструированный летописный текст 981 г. приобретает следующий вид: “Иде (Володимер.) на Пере-мышль, Червен и ины грады”.

Но здесь уместно было бы продолжить цитату из летописи. В ней далее под тем же 981 г. следует: “В сем же лете и Вятичи победи и възложи на нь дань от плуга, яко же отец его имаше”43. Разница между формой сообщения в первом и во втором случае представляется (слишком очевидной, чтобы подробно останавливаться 'на ней. В первой заметке внимание читателя акцентируется на двух городах, являвшихся, по-видимому, центрами территорий хорватов и дулебов44, во втором — вспоминается просто племенное княжество, подвергшееся нападению. Нетрудно заметить, что во втором отрывке способ наименования более древен и более соответствует, судя по другим аналогичным сообщениям, летописным известиям X в. Вот они:

Под 982 г.: “Заратишася вятичи и иде на ня Воло-димир и победи я второе”.

Под 983 г.: “Иде Володимер на явтяги, и победи яв-тяли и взя землю их”.

Под 984 г.: “Иде Володимер на радимичи”.

Под 992 г.: “Иде (Володимир)  на хорваты”45.

Особенно показательным является сообщение 992 г., упоминающее о части (названной под 981 г. территории. Вместо Перемышля здесь опять появляются хорваты. Однако такая замена имени города племенным именем логически исключена. В таком случае остается только предположить, что в тексте сами названия городов — Перемышль и Червен — являются лишь позднейшей интерполяцией, заменившей соответствующие им более древние термины.

Последнее означает, что в первоначальном виде сообщение 981 г. могло иметь приблизительно такой вид:

“Иде (Володимер) на хорваты и дулебы”. Не исключено, впрочем, что в первоначальной редакции вместо имени дулебов могло стоять имя бужан или волынян, поскольку летописец начала XII в. ставит между “ими знак равенства 46.

Короче говоря, 'поход 981 г. был направлен -не против Древнепольского или Древнечешского государств, а против независимых восточнославянских племенных княжеств, лежавших на большом торговом пути, соединявшем Киев, Краков и Прагу. О крупном значении этого пути ярко свидетельствует “Записка” Ибрагима ибн Якуба47. Владимир, очевидно, очень дорожил своими западными приобретениями. В 992 г. он предпринял еще один поход на хорватов, восставших, по-видимому, против его власти.

Теперь остается лишь попытаться выяснить те непосредственные причины, которые повлекли за собой предполагаемую позднейшую редакцию летописного сообщения 981 г. Единственным возможным путем при этом, разумеется, может быть лишь анализ самой летописи. В этой связи обращает на себя 'внимание следующее обстоятельство. Помимо 981 г., Червенские города упоминаются в летописи на протяжении ближайшего отрезка времени еще два раза: под 1018 г., когда Болеслав Храбрый на обратном пути из Киева “и городы Червеньскыя зая себе”48, и под 1031 г.: “Ярослав и Мьстислав собраста вой мног, идоста 'на Ляхи и заяста грады Червеньскыя опять”49. Оба эти сообщения А. А. Шахматов помещает в свою реконструкцию Древнейшего Киевского свода 1039 г.50

Имея перед глазами сообщения 1018 и 1031 гг., позднейший редактор, естественно, мог легко представить себе только развитие событий XI в. В 1018 г. Червенские города были захвачены Болеславом, в 1031 г.— русским князьям удалось возвратить их обратно. Справедливость была восстановлена, а Киевский поход 1018 г. Болеслава Храброго был отомщен: “...и повоеваста Лядь-скую землю, и многы Ляхы приведоста, разделивша я Ярослав посади (своя) по Ръси”51. Однако неясным оставалось, когда впервые, до 1018 г., Червенские города были присоединены к Руси. В поисках этого момента летописец натолкнулся на сообщение 981 г.: “Иде (Воло-димер) на хорваты и дулебы”. Дулебы — Червень. Перед ним было первое упоминание о Червенских городах. Отсюда совершенно понятно и стремление летописца заменить устаревшие племенные термины более употребительными, чтобы акцентировать на них внимание читателя. Из-за переноса современных ему воспоминаний о многолетней борьбе за Червенские города появляется в тексте имя “ляхов”, внесенное, может быть, даже рукой уже нового последующего редактора летописи.

Таково, по мнению автора, происхождение известия 981 г.: “Иде (Володимер) к ляхом и зая грады их, Пе-ремышль, Червен и ины грады, еже суть и до сего дне под Русью”.

Само собой разумеется, что 981 год не является точной датой похода Владимира. Согласно общепринятому в литературе мнению, первое русское летописное повествование не имело еще хронологической сетки, что не исключает, конечно, возможности существования и на Руси, подобно тому как это было в Западной Европе и в соседней Польше, обычая вести краткие летописные заметки по годам, в том числе и по пасхальным таблицам52. Такой возможности не отвергал и сам А. А. Шахматов.

Но необязательность 981 г. (некоторые “старики предлагали датировать поход Владимира 979 г.) 53 ни в коей мере не может повлиять на существо вышеизложенного построения. Произошел ли поход Владимира двумя годами раньше или несколькими годами позже 981 г., все равно запись 981 г. в том виде, в каком она сохранилась в летописи, не отвечает реальной исторической обстановке 70—80-х годов X в.

Прежде чем перейти к оценке изложенной выше реконструкции летописного текста под 981 г. в литературе вопроса, следовало бы сказать еще несколько слов о летописных статьях, посвященных дулебам.

В погодных записях “Повести временных лет” имя дулебов появляется в первый раз в статье 907 г., называющей в числе участников похода Олега на Константинополь также и племена хорватов и дулебов: “Иде Олег на Грекы, Игоря остави в Киеве; поя же множество Варяг, и Словен, и Чюдь, и Словене, и Кривичи, и Мерю, и Деревляны, и Радимичи, и Поляны, и Севере, и Вятичи и Хорваты, и Дулебы, и Тиверцы, яжр суть толковины: си вси звахуться от грек Великая Скуфь”54. Нет никакого сомнения в том, что приведенный летописцем список участников -похода 907 г. не раннего, а довольно позднего происхождения. В этом полностью убеждает сравнение только что процитированного текста летописи с соответствующим местом ш летописного рассказа о расселении народов.

Вот оно: “И бяху в мире Поляне, и Деревляне, (и) Север, и Радимичь, и Вятичи и Хрвате. Дулеби живяху по Бугу, где ныне Велыняне, а Улучи, Тиверци седяху бо по Днестру, приседяху к Дунаеви, бе множьство их; седяху бо по Днестру оли до моря, (и) суть грады их и до сего дне, да то ся зваху от Грек Великая Скуфь”55.

В первом тексте на факт зависимости его от второго прямо указывает последняя фраза, в которой говорится, что все упомянутые племена называются “от Грек Великая Скуфь”. Присутствие этих слов в известии 907 г. иначе совершенно невозможно объяснить. Небольшие изменения, наблюдаемые в тексте 907 г., по сравнению с отрывком из историко-этнографического введения к “Повести временных лет”, в частности иное расположение племенных названий, отсутствие имени уличей, не может, разумеется, нисколько изменить сути дела. Здесь важно отметить вместе с тем отсутствие сообщения 907 г., как и рассказа о расселении народов, в составе Новгородской Первой летописи.

Поскольку летописный текст 907 г. основан на отрывке из введения к “Повести временных лет”, а после работ А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова, М. Н. Тихомирова и Д. С. Лихачева не может быть никаких сомнений в том, что введение это составлено в начале XII в. Нестором 5б, поскольку и летописный текст 907 г. следует рассматривать как творчество историографа XII столетия. Кроме того, на позднейшее происхождение перечня племен в летописной статье 907 г. указывает дублировка в нем племенного названия “Словене” и присутствие в нем вятичей, не входивших в начале X в. в состав Древнерусского государства 57. Появление его в “Повести временных лет” связано, по-видимому, со сложившимся уже тогда представлением об Олеге как основателе и собирателе древнерусского Киевского государства.

Но если летописное известие не может быть использовано для характеристики территории Древнерусского государства в начале X в., то оно чрезвычайно показательно в другом отношении. Известие 907 г. вместе с процитированным выше отрывком из историко-этнографического введения к “Повести временных лет” неопро-вержимо) доказывает три вещи:

1. У русского летописца 'начала XII в., проявившего отличное для своего времени знание этнографической

карты славянского мира, не было никаких сомнений в том, что среди восточнославянских племен были и племена, носившие имя хорватов и дулебов.

2. Он твердо считал, что эти хорваты и дулебы являлись неотъемлемой составной частью Древнерусского государства.

3. Для летописца ясно было также, что одно из этих политических образований входило в состав Древнерусского государства именно под названием “дулебы”, хотя он и знал их другие наименования—волыняне, бужане. Следовательно, для выбора имени дулебов у него были свои определенные основания.

Выше уже было показано, что в первой половине X в., до решения киевскими князьями древлянского вопроса, ни хорваты, ни дулебы не могли входить в состав Киевского княжества. Условия для подчинения их возникли только во второй половине этого столетия. Следовательно, только опираясь на данные, уходящие во вторую половину X в., летописец XII в. мог утверждать, 'что хорваты и дулебы с самого начала, уже при Олеге, входили в состав державы Рюриковичей. Если для хорватов основанием для такого взгляда могла послужить летописная статья 992 г.: “Иде (Володимир) на Хорваты”, то с дулебами дело обстоит сложнее. Они, если исключить восстанавливаемый автором исследования летописный текст 981 т., не упоминаются ни разу в летописи на всем протяжении изложения событий второй половины

X в. Отсюда следует, что Нестор, помимо положенного им в основу повествования Начального свода конца

XI в., располагал и какими-то более ранними летописными заметками, где под 981 г. сообщалось о покорении Владимиром дулебов и хорватов.

Именно это обстоятельство и побуждает из трех возможных вариантов реконструкции текста 981 г.:

1. Иде   (Володимер)   на  хорваты   и   дулебы.

2. Иде (Володимер)  на хорваты и бужаны.

3. Иде (Володимер) на хорваты и волыняны,— избрать первый.

И, наконец, последнее соображение, немаловажное, пожалуй, для темы настоящего исследования. Нетрудно заметить, что летопись группирует все основные объединительные походы Владимира Святославича против древнерусских племен таким образом, что они приходят-

92

ся в основном на первые годы его правления. Это, по-видимому, не только литературный прием летописца, вносившего хронологическую сетку в первоначальное летописное повествование, но и следствие характера самого этого повествования, стремившегося подчеркнуть политический облик князя Владимира как собирателя русских земель. Частичное 'Подтверждение этому тезису можно найти в таком важном и тесно связанном как раз именно с начальным русским летописанием58 литературном памятнике второй половины XI в., как “Память и похвала Иакова Мниха”, где не только объединительные походы Владимира, но и походы его на соседние государства упомянуты в одном месте, вторые вслед за первыми59. То обстоятельство, что восстанавливаемый, как это было сделано выше, летописный текст 981 г. приходится имение на первые годы правления и оказывается, таким образом, помещенным среди летописных статей о других объединительных походах Владимира на древнерусские племена, тоже, как кажется, говорит в пользу предложенной автором этого исследования реконструкции текста 981 г.

К сожалению, изложенный выше взгляд на летописную статью 981 г. не получил развития в советской историографии. Зато он был атакован западногерманским историком Г. Роде, объявившим такую трактовку летописного известия “гиперкритицизмом” и заодно обвинившим советскую историческую науку в невнимании к проблемам польско-русских отношений эпохи раннего средневековья 60.

Конечно, главным правилом критики источников остается правило придерживаться точно написания сохранившегося текста, не прибегая, по возможности, к исправлению его. Однако правило это не может распространяться на все случаи исследования. Историк не

может не считаться с вероятностью описки. Правило это ничем не помогает ему и в том случае, когда сохранившийся текст не поддается приемлемому объяснению в связи с явным искажением его позднейшими переписчиками или редакторами. Поэтому вполне естественно оно не может распространяться на такой многослойный и по составу и по редакциям источник, как русская летопись, прожившая долгую и сложную жизнь в качестве инструмента политической борьбы. А помимо всего прочего, в данном конкретном случае речь вовсе не идет об исправлении текста. Речь идет о попытке реконструкции на основе сохранившегося более позднего первоначального текста летописи.

Итак, формальное по существу возражение Г. Роде легко отводится, тем более, что оно не открывает никаких новых перспектив для исследования вопроса.

Большего внимания, бесспорно, заслуживают возражения и собственные конструкции польских исследователей С. М. Кучинского и А. Поппе. Последний, отвергая основной вывод исследования, опубликованного автором этой работы в 1952 г., а именно тот вывод, что для X в. нет оснований предполагать каких-либо военных столкновений между Русью и Польшей, вместе с тем возразил и против реконструкции летописной статьи 981 г., предположив, что в первоначальном тексте, если бы он зависел от летописных статей 1018 и 1031 гг., скорее могло бы читаться не о походе Владимира на Пере-мышль и Червень, а на “грады Червенские”, т. е. так же, как в летописных статьях 1018 и 1031 гг.61

Однако при реконструкции летописного текста под 981 г. речь шла не о механическом перенесении летописцем формул XI в. на X в., а лишь о взаимном влиянии друг на друга летописных статей 981 г., 1018 г., 1031 г. Формула “Червенские города” существенным образом сокращает размер территории, упоминаемой летописью под 981 г., ведь Перемышль находится от так .называемых Червенских городов приблизительно на расстоянии 150 км. Поэтому южнорусские завоевания Владимира отнюдь не соответствовали тем территориям, из-за которых при Болеславе Храбром и его преемнике шла борьба между Русью и Польшей.

Кроме того, если термин “Червенские грады” для определения известного территориального комплекса действительно зафиксирован для XI в., то нет абсолютно никаких оснований утверждать, что он применялся во второй половине X в. Зато есть некоторые основания предполагать, что и в XI в. названия “Червень” и “Чер-венские грады” могли употребляться альтернативно. Об этом свидетельствует поздний (XV в.) чудовский список жития Бориса и Глеба, где вместо “грады Чер-венские” читается “Червень”: “Болеслав же побеже ис Киева... и город Червен заяша и приде в свою землю” 62.

Возвращаясь к традиционному чтению летописной статьи 981 г., А Полпе явно вырывает ее из круга других летописных статей о походах Владимира (на вятичей, радимичей, хорватов). Итак, точка зрения А. Поппе безусловно несостоятельна.

С иных позиций подошел к летописной заметке 981 г. С. М. Кучмнский, давший ей свое, во многом отличное от предшествующих исследователей, толкование. Взгляды его довольно интересны и заслуживают внимательного рассмотрения.

Комбинируя свидетельство Константина Багрянородного, упомянувшего в своем сочинении, что некие “ленценинои” являются данниками Руси63, с именем также неизвестного князя Владислава, посол которого участвовал в заключении договора Руси с греками в 944 г.64, С. М. Кучинский выдвигает гипотезу о существовании особого княжества лендзян, находившегося в зависимости от Киева в первой половине X в. Княжение лендзян охватывало территорию Сандомир-ской земли и Червенских городов. Между 945 — 980 гг. лендзяне были включены в состав Древнепольского государства.

Что касается самой летописной статьи 981 г., то С. М. Кучинский полагает, что под Перемышлем следует понимать близко расположенный к Червеню Перемиль, поход Владимира датировать 1012 г. Попутно делается заключение, что никаких дулебов на Волыни вообще не было65.

Близкая к гипотезе С. М. Кучинского точка зрения на судьбу Червенских городов в X в. высказана была и в первом томе “Истории Польши”, изданном Институтом истории Польской Академии наук. Автор соответствующего раздела А. Гейштор, тоже ссылаясь на Багрянородного, предполагает, что в первой половине X в. гроды Червенские, в которых находились отряды ляхов-лендзян, платили дань киевским князьям. Затем зависимость от Руси была ликвидирована. Некоторое время территория эта существовала самостоятельно или была временно подчинена Пястам, либо Пшемыслидам, пока в 981 г. ею не овладел Владимир Святославич66.

О невероятности появления в Червенских городах военных сил чешского князя говорилось уже выше, и к этому вопросу возвращаться нет нужды. Более существенно, что как С. М. Кучинский, так и А. Гейштор стремятся ограничить, вопреки точному смыслу слов летописи, размер территории, присоединенной Владимиром. А. Гейштор говорит только о Червенских городах, а С. М. Кучинский подменяет даже летописный Пере-мышль Перемилем. Между тем, в русской летописной традиции поход 981 г. Владимира представлялся отнюдь не как скромное военное мероприятие. В памяти русских летописцев он безусловно связывался не только с Черве-нем, но и Перемышлем. Здесь достаточно напомнить слова Ипатьевской летописи, сказанные по поводу удачного похода 1229 г. Даниила Галицкого под Калиш: “иныи бо князь не входил бе в землю Лядьскоу толь глубоко, проче Володимера Великаго”67. Это, конечно, преувеличенное и, как показано выше, неверное представление о характере похода Владимира, но оно определено именно летописной статьей 981 г. в ее позднейшей сохранившейся редакции. Кроме того, остается совершенно неясной судьба Перемышля в XI в., безусловно входившего в состав Древнерусского государства68.

С лингвистической точки зрения, ряд ленценинои — лендзяне —ляхи, кажется, не вызывает никаких возражений69. Однако это еще не дает оснований предполагать в ляхах летописной статьи 981 г. лендзян, овладевших будто бы Червенскими городами. Дело в том, что в летописи имя “ляхи” не применяется по отношению к отдельным польским племенам, а употребляется только в двух значениях:

1. В значении страны, государства Польши, о чем свидетельствует текст летописи под 1030 г.: “В се же время умре Болеслав Великыи в Лясех, и бысть мятежь в земли Лядьске”70.

2. В значении широкого этнического понятия, обнимающего целую ветвь родственных западнославянских племен или племенных княжеств: “Словени же ови при-шедше седоша на Висле и прозвашася Ляхове, а от тех Ляхов прозвашася Поляне, Ляхове друзии Лутичи, ини Мазовшане, ини Поморяне”71. Поэтому, когда Ярослав Мудрый оказывал .помощь Казимиру в борьбе против восставших мазовшан, летопись говорит не о походах Ярослава на “Ляхов”, а об его походах против мазовшан: “Иде Ярослав на Мазовшаны в лодьях” под 1041 г. и “Ярослав иде на Мазовшаны” под 1047 г. в “Повести временных лет”72. Последняя фраза читается и в Новгородской Первой летописи под 1047 г.73

В статье 981 г. в том виде, как она сохранилась, “Ляхи” означают Польшу — страну, государство, что и нашло столь яркое отражение в процитированном выше отрывке из Ипатьевской летописи.

Итак, на основании источников летописного происхождения нет никаких оснований говорить о присутствии в 981 г. каких-то отрядов лендзян на территории Червен-ских городов. Любопытно, к тому же, что летопись вообще не упоминает о лендзянах, говоря о ляшских племенах.

Думается, что неправомерно на основании имени Владислава и ленцениноях Константина Багрянородного судить о размерах Киевского государства лри Игоре. В договоре Руси с греками 944 г. названо много нерусских имен. Кроме того, в русских княжеских семьях могли пользоваться и польскими именами. Один из сыновей Владимира носил польское имя Станислав74. Польское имя Владислав неоднократно встречалось в среде новгородского боярства начала XIII в.75

Выше уже говорилось, что характеристика размеров державы Рюриковичей, данная в летописи под 907 г., была заимствована из историко-этнографического введения к “Повести временных лет”. Она отражает, следовательно, не реальные условия политического развития Киевской Руси начала X в., а представления летописца начала XII в. об Олеге как собирателе древнерусских племен. В то же время до решения древлянской проблемы в середине X в. киевские князья не могли, очевидно, вести активную политику в восточнославянских землях, расположенных еще далее на запад.

Что касается ленцениноев-ляхов византийского источника, то не вернее ли в его показаниях усматривать какие-то дошедшие до Цареграда из Руси воспоминания о древних племенных передвижениях в Восточной Европе, подобных сохранившемуся в летописи преданию о ляшском происхождении радимичей и вятичей. Ведь говорит же летопись, что “Радимичи... и Вятичи от Ляхов, бяста бо 2 брата в Лясех — Радим, а другому Вят-ко, и пришедъша седоста Радим на Съжю и прозвашася Радимичи, а Вятъко седе с родом своим по Оце, от него же прозвашася вятичи”76. Очень знаменательно, что Константин Багрянородный, перечисляя племена, платившие дань русскому князю (древляне, дреговичи, кривичи, северяне, уличи), обходит молчанием как радимичей, 'так и вятичей. Любопытно, что эти воспоминания о ляшском происхождении радимичей и вятичей не помешали русскому летописцу, в полном соответствии с современными взглядами историков, антропологов, археологов77, .поместить их среди восточнославянских, а не западнославянских или еще уже — лехитских -племен.

Попутно нужно было бы заметить, что датировка похода Владимира 1012 г. мало что может изменить в оценке летописной статьи 981 ir., да и не вызывается никакой необходимостью.

И, наконец, последнее замечание в связи с поднятым выше кругом вопросов. Ссылки на то, что летописный рассказ о насилиях авар (обров) над дулебами относится не к восточному, а к западному, точнее паннонскому славянству78, ни в коей мере не предрешает еще вопроса о существовании восточнославянских дулебов. Приведенные выше неоднократные упоминания в русской летописи о восточнославянских дулебах не оставляют никакого сомнения в том, что такое восточнославянское племя было хорошо известно древнерусскому летописцу начала XII в., прекрасно разбиравшемуся в вопросах современной ему исторической географии. В советской исторической и археологической литературе тоже господствует взгляд, что в числе древнерусских племен были и восточнославянские дулебы, являвшиеся, возможно, группой родственных и политически связанных друг с другом племен79. Эту точку зрения развил в последнее время В. В. Седов, который на основании анализа археологического материала пришел к выводу, что еще в VI— VII вв. сложилось крупное политическое объединение восточнославянских дулебов. После распада его в эпоху образования Древнерусского государства и затем формирования древнерусского источника, приблизительно, к XII в. память об этих восточнославянских дулебах сохранилась только на территории волынян, этим и объясняется отождествление летописью крупной политической организации дулебов с более узкими территориями расселения бужан и волынян80. В современной польской историографии в пользу существования восточнославянских дулебов самым определенным образом высказался Г. Ловмяньский 81.

Подводя итоги всему сказанному, автор считает возможным констатировать, что возражения, выдвинутые против его реконструкции летописной статьи 981 г. нельзя признать основательными, а предложенные объяснения сохранившегося летописного текста считать достаточно аргументированными и действительно продвигающими вперед осмысление и анализ происхождения летописной заметки о походе Владимира на Перемышль и Червен.

А это означает, что в данный момент нет необходимости отказываться от предложенного им в 1952 г. гипотетического восстановления летописной статьи 981 г.

Итак, для конца 70—80-х годов X в. летопись не дает оснований говорить о русско-польском вооруженном конфликте.

В старой, да и не только старой82, литературе вопроса очень большое значение при характеристике русско-польских отношений X в. придавалось сообщению “Повести временных лет”, помещенному под 992 г.: “Иде (Володимир) на хорваты”83. В отличие от Лаврентьев-ской, в Новгородской Первой летописи известие это помещено под 993 г.84 Сдвиг некоторых известий на один год — явление нередкое для русского летописания.

Он не дает права предполагать, что в данном случае речь идет не об одном, а о двух подряд походах Владимира против хорватов.

С этим летописным известием в литературе вопроса связана чрезвычайно оживленная дискуссия. Спорным остается следующий момент: следует ли рассматривать события 992 (993) г. как обычный поход князя против восставшего племенного .княжения или же расценивать его как польско-русское вооруженное столкновение. Летопись как будто ничего не говорит здесь о польско-русской войне, однако предполагать ее разрешало исследователям свидетельство другого, на этот раз иностранного источника, Гильдесгеймских анналов, сообщавших под тем же 992 г., что Болеславу Храброму угрожала большая война против русских85. И тем не менее дело обстоит гораздо сложнее. Во-первых, Гильдесгеймские анналы сообщают не о войне, а только об угрозе возникновения войны между Русью и Польшей. А, во-вторых, в летописи есть и прямое указание на то, что ее авторы и редакторы отнюдь не толковали сообщение 992 (993) г. как указание на русско-польский конфликт. Речь идет о летописной статье 996 г., о которой подробнее придется говорить ниже: “И бе живя (Володимер) с князи околними ми-ромь, с Болеславом Лядьскымь, и Стефаномь Угрьскымь, и с Андрихомь Чешьскым, и бе мир межю ими и любы”86. Статья эта, дающая общую характеристику русско-польско-чешских отношений конца X в., логически исключает как будто бы всякую попытку расценивать поход на хорватов 992 г. в качестве русско-польской войны.

В таком случае есть только две возможности согласовать данные летописи и показания Гильдесгеймских анналов. Во-первых, можно предположить, что в 992 г. действительно существовала угроза польско-русской войны, причем угроза эта в определенной мере была связана с происходившим тогда польско-чешским конфликтом и возможными попытками чешского князя опереться на помощь Киевской Руси.

В связи с этим обращают на себя внимание сведения Никоновской летописи, сообщающей под 992 г. о переговорах между русским, польским и чешским князьями: “Того же лета гариидоша послы к Володимеру от Болеслайа Лятского” и далее: “того же лета прии-доша послы от Андриха Чежского с любовью к Владимиру в Киев”87.

А. В. Флоровский 88 считает возможным признать достоверными эти сообщения Никоновской летописи. Однако при нынешнем состоянии исследованности этого позднего летописного свода осторожнее было бы говорить лишь об известной вероятности этих его сведений, хотя не меньше шансов могло бы иметь и другое мнение, считающееся с указанными записями в Никоновской летописи лишь как с результатом собственных комбинаций позднего летописца, основанных на летописных статьях 992 и 996 гг. в “Повести временных лет”. На это в частности указывает и имя чешского князя “Андрих”, употребленное летописцем.

Поэтому, может быть, правильнее было бы отказаться пока от привлечения текста Никоновской летописи под 992 г., как и от ее сообщения о новом походе Владимира на хорватов под 995 г., и избрать вторую возможность согласования данных русской летописи и Гильдесгейм-ских анналов. На возможность эту указывалось уже как в польской, так и в немецкой литературе89

Дело в том, что ссылка Болеслава Храброго на угрозу “большой войны с русскими” понадобилась ему, согласно показаниям самого же немецкого источника, для того, чтобы оправдать свою неявку на помощь императору Оттону III под Бранибор. Иными словами: все разговоры об угрозе польско-русской войны, да еще к тому же “большой”, как подчеркивается в анналах, скорее всего следует расценить как дипломатический маневр, уловку польского князя.

Как в первом, так и во втором варианте решения вопроса о походе Владимира на хорватов в 992 г., следовательно, возможность возникновения действительного польско-русского вооруженного конфликта исключается.

В заключение остается сказать несколько слов по поводу летописного сообщения 996 г., которое А. А. Шахматов включил в состав Древнейшего свода90. Оно присутствует и в Новгородской Первой летописи91.

Л. В. Черепнин92, по-видимому, вполне основательно 93 предположил, что летописная статья 996 г. могла явиться концовкой для того первоначального летописного повествования, которое возникло в Киеве в самом конце X или начале XI столетия94 и которое ставило своей целью прославление Владимира Святославича как объединителя Руси, крестившего ее. Но все же в летописной статье 996 г. обнаруживается одно немаловажное явление, пройти мимо которого не представляется возможным. Речь идет об имени “Андрих Чешьскый”, употребленном здесь летописцем. Очевидно, имелся при этом в виду чешский князь Ольдржих. Более близко к чешскому звучанию дается, очевидно, написание имени чешского князя в Новгородской Первой летописи: “Анд-рехл”95.

Вопрос заключается в том, каким образом имя Анд-риха оказалось употребленным летописцем под 996 г. вместо имени действительно правившего тогда Болеслава II Чешского.

В летописной статье 996 г. есть и еще одно явление, привлекшее к себе внимание в историографии. Статья датирована 996 г., в то время как начало правления Стефана Венгерского падает на 997 г. Именно поэтому польский историк А. Грабский предложил датировать эту статью 1004—1012 гг.96

Думается, однако, что такую ошибку в один год нет нужды объяснять сколько-нибудь сложным образом. Сдвиг на один год, как указывалось уже, нередкое явление в наших летописях, тем более, что и сама дата — 996 г. — была внесена в текст первоначального летописного повествования позже его составления. В данном случае поражает скорее относительная точность датировки. Гораздо более сложным явлением было, конечно, появление в тексте имени Андриха.

Ольдржих Чешский правил в период 1012—1033 гг. Из этого обстоятельства чехословацкий исследователь Л. Гавлик сделал вывод, что известие 996 г. подвергалось изменению в летописи приблизительно между 1018 и 1034 гг.97 Такое предположение, считающееся с возможностью более поздней обработки первоначального текста летописи под 996 г., кажется вполне обоснованным. Само собой разумеется, что новая редакция летописной статьи 996 г. (или 997 г.) могла появиться либо в правление самого Ольдржиха, либо после его смерти. По-видимому, возникновение летописной статьи 996 (997) г. в ее нынешнем виде можно представить себе следующим образом.

В древнейшей первоначальной редакции вместо имени Андриха или Андрехла стояло имя Болеслава II Чешского.

Появление имени Андриха следует, видимо, ставить в связь с имевшим место, по всей вероятности, в 20— 30-х годах XI в. русско-чешским военным и политическим сотрудничеством, о котором нам в точности, к сожалению, ничего не известно.

Возможно также, что на появление имени Андриха повлияло и еще одно обстоятельство, а именно: присутствие в одном и том же сообщении 996 (997) г. сразу имен двух Болеславов, что не могло не вызвать подозрений со стороны не слишком искушенного редактора, поспешившего по своему разумению исправить текст. Так, очевидно, следует объяснять появление этого более позднего имени чешского князя в летописном сообщении 996 (997) г.98

Итак, анализ всех летописных статей, которые, по мнению многих исследователей, отражали факты русско-польских конфликтов в X в., приводит к выводу, что на протяжении всего X столетия — от 907 и вплоть до 1000 г. включительно — ни летопись, ни другие источни-'ки не дают основания предполагать каких-либо военно-политических конфликтов между двумя соседними славянскими странами. Да это и совершенно понятно. До тех пор, пока Пясты прочно не укрепились в Малой Польше, всякие притязания их на восточнославянские земли были практически исключены. В связи с этим столь красноречивым представляется полное умолчание о походах Владимира “к Ляхом” в таком важном памятнике древнерусской литературы второй половины XI в., как “Память и похвала Иакова Мниха и житие князя Владимира”: “Идеже идяше (Володимер.— В. К.) одолеваше: Радимици победи и дань на них положи, Вятичи победи и дань на них положи на обоих, и Ять-вягы взя, и Сребреныя Болгары99 победи, и на Козары шед, победи я и дань на них положи. Умысли же и на Гречкыи град Корсунь... и прия град Корсунь” 100.

Что касается западных походов Владимира, то наиболее правильным решением вопроса является, по всей вероятности, признание их походами на сохранившие еще свою самостоятельность племенные княжения восточнославянских хорватов и дулебов. Киевский князь, в своей западной экспансии тянувшийся к богатым торговым путям, ведущим в Центральную и Западную Европу, неизбежно должен был столкнуться с ними и, уничтожив их независимое существование, воссоединить их в одном могущественном государстве.

О том, что вопросы господства на крупнейших международных торговых путях играли важную роль в политике киевского великого князя, свидетельствуют также и его походы на ятвягов и болгар. Подчинение ятвя-гов обеспечивало Киевской державе контроль над кратчайшим путем к Балтийскому морю по Западной Двине и Неману101. Здесь едва ли следует особенно подробно останавливаться на исключительной роли хазар и камских болгар, о походах на которых упоминает Иаков Мних, в тогдашней торговле между Востоком и Западом. Великий торговый путь на Восток шел тогда от Киева на Великие Булгары и спускался к расположенному в устье Волги Итилю, обходя владения воинственных кочевников-печенегов 102.

К сожалению, уже довольно многочисленная литература, пересматривающая традиционные, унаследованные от дворянско-буржуазной историографии взгляды на русско-польские отношения X в., как на отношения вражды и соперничества, до сих пор еще фактически не учитывается в наших больших сводных трудах по истории СССР и, Киевской Руси, где по-прежнему без всяких оговорок цитируется летописная статья 981 г., а летописная статья 992 г. рассматривается как свидетельство русско-польского конфликта 103. Еще более неоправданной представляется концепция, недавно сформулированная Б. Я- Раммом. Находясь явно под влиянием летописной статьи 981 г. в ее нынешней редакции, Б. Я- Рамм выводит из краткого сообщения Никоновской летописи о приходе в Киев в 979 г. послов к Яро-полку от папы римского104 явно не выдерживающее критики построение, согласно которому Мешко I оказывается союзником Ярополка против Владимира и посредником в организации латинской миссии на Руси 105. Не говоря уже о том, что данные Никоновской летописи не являются достаточной опорой для исследователя и сами нуждаются в специальном исследовании (о папских послах 979 г. ничего не знают другие источники), следует подчеркнуть, что сообщение Никоновской летописи, даже если бы оно и соответствовало действительности, ничего не доказывает относительно церковного посредничества Мешко. Если бы автор учел, что Польша в тот момент была в сущности еще языческой страной и не могла располагать сколько-нибудь солидными кадрами латинского духовенства, он, очевидно, не стал бы настаивать на своем предположении. А помимо того нет, конечно, никаких оснований полагать, что папское посольство, если бы даже оно было послано на Русь, должно было направляться сюда через земли непокорного полабо-прибалтийского славянства и Познань. Римским миссионерам, судя по примеру Адальберта Магдебургского в 60-е годы X в., гораздо проще и удобнее было пользоваться хорошо известной, оживленной торговой дорогой через давно христианизированную Чехию на Краков — Червенские города — Киев.

С какой бы точки зрения не подойти, таким образом, к гипотезе Б. Я- Рамма, ясно одно: Польша времен Меш-ко I была не в состоянии выступать форпостом папской политики на Востоке. Но если источники не дают оснований писать о польско-русских или русско-чешских конфликтах в X в., то некоторые косвенные их показания могут быть использованы для того, чтобы попытаться представить себе несколько шире польско-русское и чеш-ско-русское общение, причем не только в культурной и экономической, но и в политической области.

Уже сама летописная статья 996 (997) г. могла явиться результатом пребывания в Киеве посольств от чешского и польского Болеславов и от венгерского Стефана 106. Можно думать, что Познань и Прага обменивались с Киевом посольствами еще и до того времени. Если немецкие анналы сохранили известия о русских посольствах в Германию в 960 107 и 973 гг. 108, то нетрудно “предположить, что аналогичные посольства могли посещать и Прагу, через которую лежал самый удобный путь из Руси на Запад. Возможны и посольства из Киева в Познань и обратно, тем более, что, по свидетельству Ибрагима ибн Якуба, с середины 60-х годов X в. существовала общая польско-русская граница 109.

Столь же возможны также брачные связи между русской и польской, русской и чешской знатью того времени. В польской литературе высказывалось даже мнение, что уже в X в. существовали русско-польские династические связи110, конечно, как связи политические.

Источники, правда, не дают оснований для столь далеко идущих предположений, однако польско-русские браки между знатью вполне возможны, если учесть появление в великокняжеской семье и среди приближенных киевского князя таких польских имен, как Станислав и Владислав. Нельзя также исключать предположение, что среди русской знати могли появляться выходцы из Польши, а среди польской — выходцы из Руси. О двух “чехи-нях” — женах Владимира Святославича упоминает и русская летопись. Сыном одной из них был Святополк Владимирович111. А. В. Флоровский не решается, однако, на этом основании делать вывод о возможности заключения уже в X в. династических браков между Прже-мысловичами и Рюриковичами 112.

Короче говоря, политические связи между Русью и Польшей, Русью и Чехией были, очевидно, гораздо более оживленными и яркими, чем в состоянии их обрисовать сегодня историки, вынужденные к тому же постоянно оговариваться относительно предположительности своих суждений.