"В Москву!" - читать интересную книгу автора (Симоньян Маргарита)

Шестнадцатая глава

Тусклый московский дневной свет быстро ушел, как будто закрыли дверь, через которую он проникал в город. В свете фар, в фонарях на ветру листья у дальних деревьев носились над мокрым асфальтом, как птицы над полем.

В бледном пятне среди леса серели крыши и дворики новых коттеджей.

Слабый свет одного из окон задевал сиротскую елочку, торчащую во дворе посреди подступавших к ней серых тяжелых камней тротуарной плитки. Остальной дом был черным.

За единственным освещенным окном можно было увидеть, как девушка в плюшевых штанах, затянутых веревкой на узких бедрах, в футболке с надписью «Sвобода», половину которой закрыли разбросанные по груди длинные темные кудри, залезает с ногами на белый диван.

Краешком пледа Нора задела кривую сухую японскую веточку на журнальном столике. Растянувшись на диване, она включила телевизор. Из телевизора выплыл прославленный фигурист Ванечка, с которым Нора была знакома, и его молодая жена, с которой она познакомиться пока не успела.

Молодожены снялись в социальном ролике, оплаченном Программой Сохранения Семьи. Ванечка умильно смотрел перламутровыми глазами на жену, сидящую рядом, и говорил:

— Семейные ценности — это главное для нас с Катюшей.

Катюша молча гладила Ванечку по чемпионской коленке.

Нора прощелкала несколько каналов. Везде шли сериалы. Стареющие модели, упустившие все свои шансы, играли прокурорш, облизывая губы так, как будто играли проституток. Нора ушла совсем вниз по списку каналов, щелкая все подряд и попадая все время на дешевую рекламу. Один из роликов вкрадчивым девичьим голосом промурлыкал «наши гардины — индикатор вашего социального статуса», после чего Нора выключила телевизор.

Как только оборвался звук, она сразу почувствовала знакомый ноющий зуд во всем теле, который неизбежно приходил, когда вечерами она оставалась дома одна. Нора встала с дивана и двинулась к библиотеке, которую ей подарил Борис вместе с коттеджем. Щелкнула выключателем. От белого света в комнате стало еще холодней. Штора на окне была не задернута. Чернота и нагота мокрых веток за стеклом казалась такой безнадежно естественной, как будто на них никогда не было листьев и никогда не будет. Пол был ледяным. От этого Нора почувствовала себя еще несчастнее.

Она взяла с полки первую попавшуюся книгу — оказалось, Гоголь. Нора поднялась к себе в спальню, легла в кровать, закуталась в одеяло, принюхиваясь, не осталось ли в постели еще хоть на пару вдохов запаха Бориса, приходившего позавчера, но нет, запаха не осталось.

Нора открыла Гоголя обреченно. Несколько раз подряд прочитала первый абзац и не поняла ни слова. Особенно ее смущало слово «ганимед».

«Ну и бред этот Гоголь писал. Ничего непонятно», — подумала Нора и уронила книгу на пол.

Нора лежала, глядя на стену, на которой висела какая-то дорогая картина — она не запомнила, чьей кисти, — и в уме сто раз подряд повторяла единственные стихи, которые помнила наизусть — «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том». Эта скороговорка помогала ей не думать о Борисе, об Алине и о себе, и Норины мысли рассыпались в голове, как квадратики пазла на полу в темной комнате, которые ни сегодня, ни завтра не соберутся в ясную устойчивую картину.

После того как Алина ушла от Бориса, Нора ждала три недели, что он позовет ее переехать к нему. Но он не позвал. Она перестала ждать, а Москву накрыла угрюмая очередная зима.

Заснуть не получилось. Нора встала с кровати и перебралась обратно в гостиную. Снова включила телевизор. Шел сериал про одиноких женщин в большом городе. Нора залезла с головой под колючий плед.

И тут позвонил Борис и велел ей бегом собираться, потому что они едут в гости. От радости Нора чуть не разбила головой японский светильник.

В каждом порядочном доме Москвы ждали девушку Свету. Точнее, саму Свету никто не ждал, а ждали спортивных звезд, которых Света приводила с собой. Света родилась с феноменальной способностью — она умела быть лучшей подругой одиноких звезд.

Света Тюрина работала главным продюсером на главном телеканале страны, и поэтому знакомиться со звездами ей было несложно. С полувзгляда она понимала, кто из новых знакомых нечеловечески одинок. Одиноких было немало, и Света стремительно и беспощадно начинала с ними дружить. Уже через неделю она обращалась с новой подругой-звездой панибратски, а при большом скоплении народа даже хамски. Именно в этом заключалось счастье Светиной жизни.

Особенно быстро жертвами Светы становились спортсмены. Жизнь, с раннего детства ограниченная сборами, соревнованиями и интригами без ума и фантазии, не позволяла им научиться разбираться в людях. На Свету спортсмены велись, как котята ведутся на разный хлам на веревочке.

— Ты выглядишь моложе лет на десять с этой прической, — очень естественно сообщала Света какой-нибудь великой гимнастке Людмиле Красивовой, отраде последней Олимпиады, встречая ее второй раз в жизни. «Это кто?» — медленно соображала гимнастка, и Света брала быка за рога:

— Не переживай ты так из-за Ромы. Конченый мудак. Я читала в Комсомолке твое интервью, где ты рассказала, что он тебя бил. Я рыдала. Ты вообще супер интервью даешь, не то, что Безлицкая — двух слов связать не может, — тараторила Света, зная, что гимнастка в ссоре с бывшей подругой Безлицкой. — Даже не думай об этом придурке Роме! У меня муж тоже мудак. Все они мудаки.

Гимнастка была, таким образом, обездвижена, как жертва паукакрестоносца. Уже через месяц Света была в курсе всего того, о чем гимнастка никогда не рассказала бы не только матери, но даже и тренеру. В любой компании Света квалифицированно и беспристрастно, с интонацией платной справочной, сообщала, сколько гимнастка сделала поздних абортов и когда в последний раз ее избил очередной бойфренд-бандит.

Компания замирала каждый раз, когда у Светы звонил мобильный. Иногда это был просто муж, но иногда можно было стать свидетелем такого вот разговора:

— И что? Люся, не дури, все бабки не заработаешь. (Пауза.) Ну, ты ебнутая, я тебе давно говорила, что ты ебнутая, а ты не веришь. Поверь, у меня на ебнутых — нюх. (Пауза.) Короче, Люся, я тебе все сказала, тебе уже под сраку лет, сама знаешь, что делаешь, но только потом не звони мне и не рыдай, поняла? Я для тебя буду абонент временно недоступен.

— Ффух, — вытирала лоб Света. — Эта дура на четвертом месяце прется в Лос-Анджелес выступать в каком-то шоу. Она вообще мозг потеряла, после того как этот пидор ее бывший разбил ей рыло. Хотя мозг им всем еще в детской спортивной школе отбивают.

Гимнастка переживала тяжелый выкидыш, уходила из спорта, исчезала с полос глянцевых журналов, и уже через полгода на открытии бутика Джей Ло Безлицкая напрасно спрашивала Свету о ее судьбе.

— Как Люся-то?

— Какая Люся?

— Красивова, подружка твоя?

— А-а-а-а… Да хуй его знает, как она. Что я ей, нянька, что ли…. Мы не общаемся. А тебе зачем?

— Да хотела позвать ее в программу. Я же теперь программу веду на главном развлекательном телеканале, — сообщала Безлицкая, простившая Красивову на почве того, что ее, Красивовой, жизнь после спорта сложилась хуже, чем у нее самой.

— Да на фиг она тебе нужна? Она же двух слов связать не может, — объявляла Света.

Бросив великую гимнастку на произвол жестокой к бывшим спортсменам судьбы, Света дружила теперь с прославленным фигуристом Ванечкой, имевшим, по Светиным прикидкам, все шансы не покидать глянец еще года три.

Ванечка был всем персонажам персонаж. Его-то и ждали Нора с Борисом в компании еще штук пятнадцати персонажей в одних очень почетных гостях.

Хозяином дома был зажиточный генерал, большой в душе либерал. Жены друзей генерала ели зеленые листики, сидя на белых диванах. Все они выглядели так, как будто провели ночь на пасеке, где пчелы во сне покусали им рты. Кроме листиков, на столе были фрукты и вина и обычная кривая сухая японская веточка для красоты.

В кухне — обычной московской дизайнерской кухне, похожей на прозекторскую, — новая жена генерала мыла чашку в резиновых перчатках. Считалось, что у нее аллергия на моющие средства. «Вот на какие жертвы я иду ради семьи. Чтоб не думал, что я какая-нибудь!» — всем своим видом говорила юная жена и мать, выхватывая из рук у горничной блюдо со словами: «Риточка, я сама отнесу, вы можете идти к себе».

Раздался звонок. Жена, как была — в перчатках — выпорхнула открывать.

В дом уверенно вошла Света, оставив на пороге рыжеволосое чудо в туфельках с позолоченными ремешками. Чудо слепило стремительным декольте и карамельным загаром. Короткие белые шортики, дикие в это время года в Москве, облегали давидовы ягодицы, заканчиваясь чуть выше нижней границы попы, так чтобы было видно безупречные кругляши. Облик венчала золотая пряжка ремня в виде жирной бабочки. Крылья бабочки были инкрустированы чемто крупным. Когда чудо вошло в гостиную, жены замерли, и каждая подумала: «Надеюсь, это стекляшки».

Это и был прославленный фигурист Ванечка. Он только вернулся из Ниццы, где, как писали газеты, проводил медовый месяц с молодой женой. Жену, правда, Ванечка оставил в Москве, но об этом газеты не писали.

Ванечка обладал тонким румянцем Аленушки, только что спасшей братца Иванушку, длинными пальцами пианиста и такими же точно губами, как у всех собравшихся жен, с той только разницей, что у Ванечки были свои. Он плюхнулся на белый диван, поправил медную гриву и начал шутить.

— Вы не знаете, почему мне так жарко? — протянул Ванечка. — Наверное, у меня климакс. Можно я разденусь? — сказал он, обращаясь к Борису, и улыбнулся при этом так, как улыбнулась бы Джулия Робертс, если б взялась рекламировать лучшую в мире зубную пасту.

— Да ты и так не сильно одет, — сказала Света, подмигивая окружающим. Она начинала аттракцион «как я мочу звезду».

— Мальчики, уберите от меня эту пизду, умоляю, — махнул ручкой Ванечка и сморщил красиво выщипанные брови. — У вас есть шоколадки?

Жена в перчатках рванула за шоколадом.

— Так, включите телек, — скомандовал Ванечка, — щас все будем смотреть ночные новости на главном. И если ты, пиздося, допустила, что там покажут кого-нибудь, кроме меня, все кончено между нами.

— Ванечка, я тебе объясняла, этот репортаж — политический. Я на него повлиять не могла, — сказала Света.

— А зачем я с тобой дружу? — прогундосил Ванечка.

— О чем репортаж-то? — спросил генерал.

— Гастроли нового ледового шоу российских фигуристов, — ответила Света.

— А почему политический?

— Потому что гастроли в Лондоне.

— О, Боже, — иронически закатил глаза генерал, как бы говоря: «Как же надоела эта пропаганда». Гости тоже закатили глаза.

Репортаж о ледовом шоу начался словами «столица Великобритании взята без сопротивления», а заканчивался словами «русские идут».

Ванечку не показали ни разу. Он жалобно взвыл.

— А что ты хочешь, подруга, ты почаще у конкурентов появляйся — вообще имя твое забудем, — сказала Света.

— Какие некрасивые мужчины все время новости ведут. Выключайте этого уродца, — прогундосил Ванечка.

— Да что же ты все ноешь, загорелая ты блядь? — сказала Света.

— Какая я блядь! — возмутился Ванечка. — Ты же прекрасно знаешь, что я девственница!

— Света, отстань от Вани, — зашикали гости. — Иван, расскажите, расскажите нам что-нибудь. Расскажите нам, как вы пришли в большой спорт!

— Ну, как пришла, как пришла? Обычно пришла, — сказал Ванечка, который в отсутствие телекамер всегда говорил о себе в женском роде.

— Вы себе детскую спортивную школу хорошо представляете? Стоят мальчики, носочки тянут, ножки кривенькие, сами бледненькие, корявенькие такие… — Ваня скривил свои невероятные губы, пытаясь изобразить уродливых мальчиков.

— И тут открывается дверь, и в зал заходит королева, — Ванечка сделал паузу, оглядел гостей и пояснил:

— Входит королева! То есть я. Вот так и пришла в большой спорт. Папа не хотел меня отдавать вообще-то. Он думал, что в фигурном катании одни пидоры. Так оно вообще-то и есть. Но мамочка настояла, дай ей Бог здоровья, — Ванечка положил на тарелку продолговатый шоколадный эклер и вытянул длинные стройные ноги на ручку кресла, в котором сидел Борис. Ванечка не скрывал, что он без ума от Бориса. Он откусил эклер, не сводя с Бориса перламутровых глаз.

— Ванечка, вы едите столько сладкого, как вы остаетесь в такой форме? — спросила одна из гостей, тяжело передвигая губы.

— Он не сладкое ест, — перебила Света. — Он просто не может упустить ничего в форме хуя.

Ванечка, наконец, обиделся. Бросил эклер, красиво сложил ноги и принялся стучать кнопками мобильника. Света победоносно оглядела гостей.

— Иван, кому вы пишете? — спросил генерал, бестактный в силу профессии.

— Кому-у-у! — простонал Ванечка. — Кому я могу писать! Кому я нужна? Я в пасьянс играю, а не пишу!

— Не говорите так, Ванечка, — защебетали гостьи, — вы всем нужны!

— Я-то — всем, — согласился Ванечка, — а мне-то — никто! Ко мне полгорода в любовники лезет, все эти депутаты-прокуроры, я для всех для них лакомый кусочек. Они же видят: девочка не дура, ноги на стол не ставит, в носу не ковыряется. А я, если не захочу, любому депутату могу сказать: «Пошел на хуй, старая блядь!»

Тут жена генерала завершила шоу-программу по обихаживанию гостей мужа, сняла перчатки, села к столу и ни с того ни с сего сказала:

— Почему в Москве так много стало хачей, кто-нибудь знает? У нас такой скандал в садике был позавчера. Стоят детки на утреннике, чистенькие, беленькие, и вдруг воспитательница объявляет: «А сейчас Илона Дзугаева и Фатима Мамедова станцуют нам танец «Русские матрешки»! Вы представляете??? Это же ужас! Половина родителей забрала детей из садика на следующий день. И это элитный, между прочим, садик!

Ванечка загоготал, сполз со стула под стол и задрыгал ногами — то ли от веселья, то ли чтобы показать Борису дополнительные возможности своих ног.

— Нет, ну что происходит, олимпийский чемпион под столом валяется, а никому и дела нет! — сказала Света.

— Фатима Дзугаева — русская матрешка! Ой, сейчас умру! — хохотал Ванечка. Вдруг он резко посерьезнел и сел обратно на стул.

— А мне в Федерации кровь пьют евреи. Там вообще теперь одни евреи.

— Ванечка, вы антисемит? — спросила Нора.

— Да какой он антисемит! — отозвалась Света. — Он не против евреев, он просто против того, чтобы они были.

— Ой, слушайте, а что, кстати, с Ровинским? — спросила жена генерала.

— Я его видел недавно, когда был в Израиле. Заходил к ним в гости, — оживился Борис. — Это надо видеть. На кухне — два разделочных стола, два холодильника, чтобы не дай Бог мясо с молоком не смешалось.

— А зачем? — спросила жена.

— Так положено у евреев, — объяснил Борис. — Не ешь теленка с молоком матери его, или козленка — как-то так. Я еще и попал туда в шабат. Вообще ничего нельзя делать! Свет включать нельзя, лифтом пользоваться нельзя, на тротуарах пейсатые держат веревки, улицу перегораживают, чтобы машины не ездили. Ну и вот, я сижу у них в гостях, ем вчерашний ужин, потому что готовить в шабат тоже нельзя, и вдруг чувствую с террасы какой-то запашок знакомый пошел. Выхожу на террасу, а там стоит правоверный Ровинский, и, как вы думаете, что у него в руках? Огромный косяк! Я говорю: «Ровинский, ты что, шмаль куришь? Ты же Тору наизусть выучил, ты же Бога боишься!» А он невозмутимо так колечко выпускает и говорит: «А шо? Рази Бог шо-то говорил за шмаль?»

Гости засмеялись — все, кроме Ванечки, которому не понравилось, что начали говорить не о нем.

— Не жалеет, что с нами поссорился? — спросил генерал.

— Да нет, у него все в шоколаде, — ответил Борис. — Картины пишет, шмаль вот курит. На фиг вы ему нужны?

— А зачем ты с ним встречался? — спросил генерал.

Борис поперхнулся клубникой и засмеялся.

— Ну началось! Можно подумать, твои ребята тебе не докладывали все в деталях.

Генерал самодовольно улыбнулся — мол, а как же, работаем. Борис продолжал:

— Я только с лодки сошел, смотрю — уже стоят пасут два сероглазых в серых костюмах, делают вид, что они пожилая американская пара, приехавшая поклониться Святой Земле. Лабухи! Чему ты их учишь там? Где ты видел, чтоб в Тель-Авиве по пляжу люди в костюмах ходили?

— А вы знаете, что принц Монако — гей? — нетерпеливо спросил Ванечка. — И он, и его личный врач тоже! Это же надо — кругом одни пидоры! Как вы это терпите?

Гости заулыбались, но продолжили говорить о Ровинском. Тогда Ванечка засобирался в другие гости. Света осталась. Проводив Ванечку до двери, расцеловав его трижды, она стремительно вбежала обратно в гостиную и выпалила:

— Все видели, как он на последнем чемпионате Европы на лед ебнулся?

Открыв глаза следующим утром, первым делом Нора увидела плоское серое небо, прилипшее к окнам ее спальни на втором этаже нового дома. Она сразу вспомнила, что сегодня выходной, никуда не нужно идти, и расстроилась. Вчерашние черные мокрые ветки, торчащие из горизонта, обещали еще один отвратительный день.

Нору мутило. «После вчерашнего шампанского», — подумала она. Подошла к холодильнику, он дохнул на нее передержанной зеленью и жирной рыбной нарезкой. Нора вынула из холодильника пакет с клюквенным морсом и почувствовала, что ее сейчас вырвет.

Пропищал телефон, который Нора машинально положила на кухонный стол.

— Доброе утро, ласточка, — прочитала Нора. — Не грусти.

Нора расстроилась еще больше — даже разозлилась. «Сам бросает меня одну на всю ночь, а сам еще пишет «не грусти», — подумала она и первый раз в жизни не ответила Борису.

Напротив дивана в гостиной висело несколько фотографий, где они с Борисом смеются или целуются. Из-за них захотелось курить. Оказалось, что кончились сигареты. «Это меня Бог наказывает, — подумала Нора. — За Димку, за Толика, за жену Бориса и вообще за все. И фотография прибита косо».

Вдруг запиликал дверной звонок. Нора обрадовалась и испугалась одновременно — с одной стороны, утром одной в лесу, когда никого не ждешь, услышать звонок в дверь страшновато, а с другой стороны — даже бандиты сейчас были бы лучше, чем сидеть и пялиться в белую стену с прошлогодними фотографиями.

В дверях стоял Валера — Норин новый друг. Валера был слегка пьян, в кокетливой курточке с мехом и в обычном своем позитиве — как он сам называл состояние своей души.

— С каких пор ты встаешь в такую рань? — спросила Нора, целуя Валеру в щеку.

— А я еще не ложился. Я тут на Рублевочке день рожденья отмечал чей-то, народ только начал расходиться, а я решил к тебе заскочить.

— Чей день рожденья? — спросила Нора, пряча Валерину курточку в раздвижной шкаф в прихожей.

— Хрен какой-то из Минкультуры, не помню, как зовут. Вечно у них дни рожденья, — сказал Валера, с одобрением оглядывая дом, в котором он уже был один раз на Норином новоселье, но тогда был пьянее, чем сейчас, и не вполне оценил его элитность, престижность и полное соответствие лучшим мировым стандартам.

Валера был единственным Нориным другом, не имевшим к Борису никакого отношения. Он был не молодым и не старым, не умным, не глупым, не богатым, не бедным и нигде, кажется, не работал. Но при этом был всегда чем-то занят и постоянно счастлив.

Жил Валера в загаженной комнатушке в панельных трущобах в Алтуфьево, которую снимал уже десять лет, но ездил на новой эмэльке и носил только ДольчеГаббану, справедливо полагая, что, где он живет, никто не видит, а эмэльку и габбану видят все.

У Валеры запищал уродливый дорогой телефон. Прочитав смс-ку, Валера сказал:

— Можешь меня поздравить! Моя сестра только что родила человека.

— Прикольно. Поздравляю! Я и не знала, что у тебя есть сестра. А ты сам где был? Я тебе звонила на неделе несколько раз, ты был недоступен.

— Я на Капри ездил, — сообщил Валера, одновременно набивая какой-то ответ в телефоне. — Там была выездная фотосессия новой модной богини для декабрьского ZH.

— А ты при чем?

— Любовь моя, я всегда при всем. Дай пожрать.

Нора достала из холодильника белое вино и холодные деликатесы, поставила все на столик в гостиной прямо в банках. Валера глотал деликатесы, не разжевывая.

— На этом Капри вся группа поперлась осматривать какие-то мемориальные домики, — сказал Валера. — А я поперся осматривать мемориальные магазины Гуччи и Прада. Наосматривался на пятерочку евров. А потом поперся знакомиться с Пирсом Броснаном, который туда зачем-то приехал.

— Познакомился?

— Ага! Там вечеринка была, он пришел с какой-то ватрушкой. Я сразу просек — баба старая — значит, пидор. Гламурненький такой — с немытой башкой. Часики никакие, потом воняет. И такие умные глаза конкретно заебавшегося человека. Я там с пассажирами был знакомыми, подошли мы к нему, поздоровались. Он — вы откуда, туда-сюда. Я говорю — мы из Москвы, солдаты Путина. Приехали к вам прямо из темной России. Пока ехали — отстреливались. Здравствуйте, товарищ Броснан. «Здравствуйте», — говорит. И смотрит так испуганно. Я говорю: «Не пугайтесь, мы девушки из старой коллекции, идем с хорошей скидкой».

Валера замолчал — в зубах у него застрял жесткий кальмар.

— Ну?

— А что ну? — ответил Валера, выковыривая кальмара ухоженным ногтем. — Посмотрел на нас, как на идиотов, и домой пошел. Вообще староват он был для меня. Пару лет уже кладбище прогуливает. И пьет, небось, как слепая лошадь. А вообще скажи мне, как специалист, с кем нужно переспать, чтобы заработать на небольшой домик?

— На Рублевочке? — спросила Нора, передразнивая Валеру, на которого она никогда не обижалась.

— Нет. На Средиземненьком море. Я вот чувствую, что именно там успокоится мое сердце.

— Повезло тебе с сердцем, если его можно домиком успокоить, — сказала Нора.

За окном зарядил грязный дождь со снегом. Завыла сигнализация нового Нориного кайена. В телевизоре утренние новости тревожными голосами бубнили про чей-то визит в Нидерланды. Продвинутый Валера переключил на СNN. Там крутилось подряд несколько социальных роликов — CNN, как обычно, призывал мир объединиться в борьбе с диктатурами, голодом, пехотными минами, глобальным потеплением, детской порнографией, женским обрезанием и чем-то еще.

Нора унесла опустошенные банки и принесла одну новую — с фуагра. Валера погрузился в свой телефон, который сыпал смс-ками проснувшихся друзей и знакомых. Нора села на ручку белого кресла, сложив на коленях руки, и несколько минут смотрела, как Валера мечется от одной смс-ки к другой. Она хотела было сказать ему, что ей неуютно и как-то плохо и даже страшно, но не стала, рассудив, что тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома, вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе. Валера поднял на нее глаза, посмотрел внимательно и сказал:

— Красивая ты все-таки телка, Норка. Жалко, что у меня на телок не стоит.

После чего доел фуа-гра и поскакал дальше.

Нора с час прослонялась по дому. С туповатой тоской вспомнила, что сегодня не придет даже домработница, и в салон ехать глупо, потому что в салоне она и так вчера просидела полдня. Взяла мобильник, вошла в записную книжку. Пролистала все триста с лишним имен.

Звонить было некому.

«Почему так получается, — подумала Нора, — раньше вокруг меня было столько людей, хотя я жила в маленьком городе, а теперь я живу в большом, но вокруг никого нет».

Насквозь измаянная бездельем и одиночеством, Нора решила полить цветы, хотя знала, что домработница поливала их вчера вечером. В коридоре у ванной Нора заметила, что на фикусе отросли новые светлые листики. «Вырастут — и станут такие же жесткие и отвратительные, как все другие листья», — подумала Нора и вдруг вспомнила, как в общежитии они с Педро обсуждали, что из них вырастет. Из памяти вынырнуло замызганное зеркало на стене, небритые скулы Педро и смутные очертания собственного будущего — такого, каким оно виделось ей тогда.

«Неужели я для этого родилась? — думала Нора. — Чтоб сидеть в лесу в шоколаде и пялиться в стену? Вряд ли для этого. А для чего тогда? Хрен его знает. Вот Толик всегда точно знал, для чего он родился», — подумала Нора и еще прежде, чем сообразить, что именно она скажет Толику, нашла в телефоне его номер, который автоматически переносила в записную книжку каждый раз, когда сама меняла телефон, и нажала на зеленую кнопку.

— А я женился, Норка, — с ходу похвастался Толик, не особенно удивившись звонку.

— Как женился? На ком? Давно?

— Год назад. На девушке из общежития. Ты ее не знаешь.

— Но мы же договаривались, что друг друга на свадьбу пригласим! Ты забыл? — возмутилась Нора.

— Слушай, я о тебе даже и не подумал, если честно, — виновато сказал Толик. — А ты зачем позвонила? Поздравить меня?

— Нет, я просто так позвонила. А с чем тебя поздравлять?

— А ты и не слышала, да? Наша партия вчера выиграла выборы в Городскую Думу. Мы ее создали два месяца назад, эту партию, и уже выиграли выборы! Все только про нас и говорят. Главная политическая сенсация!

— Не-а, не слышала, если честно, — призналась Нора.

— Конечно, откуда ты услышишь? Разве вы, москвичи, интересуетесь провинцией? У вас новость из региона только за большие бабки в эфир пойдет. Если, конечно, не теракт у нас какой-нибудь или Путин к нам приехал. Вы же думаете, что единственная дорога, которая ведет из Москвы — это дорога в Шереметьево два.

— Ладно, не ори, — сказала Нора, узнавая Толика. Ей показалось, что в его голосе совсем ничего не изменилось, разве что пропали наивные интонации юноши, вызывающего весь мир на дуэль, зато появились пугающие интонации взрослого, уверенного в своей правоте.

— Как партия твоя называется?

— «Россия для русских»! Это я придумал. Я — зампред по молодежной политике.

— Понятно, — вздохнула Нора. — А Янкельмана ты в итоге убил?

— Нет, конечно, ты что, с ума сошла? Мы добились, что его посадили. Очень надолго.

— Ясно, — сказала Нора, вспоминая, как она не любила, когда Толик говорил «мы». — А теперь какие у тебя планы?

— В Москву выбираться! Выходить, так сказать, на федеральный уровень.

— А. Ну-ну. Будешь как я.

— Не, Нора, как ты я не буду точно. Ни при каких раскладах, — сказал Толик, и Норе послышалась в его голосе какая-то новая насмешливость, которой раньше никогда не было.

«Позвоню тогда уже и Марусе, — подумала Нора, когда они с Толиком попрощались. — Пусть добивает, что ли».

— Привет, это Нора.

— Господи, Норка, если бы ты сказала, что это клоун Буба, я удивилась бы меньше, — сказала Маруся.

— Что у тебя новенького?

— Новенького? Да практически все! Ребеночка вот родила.

— Правда? И как?

— Сначала ужасно. Особенно первый день. Только он выполз, врачи его сразу приносят под рыло тебе — и хрясь в морду — давай, типа, сиську, чтоб он там молозива нажрался. Потом в палату приходишь — там, как в дурном борделе, сидят бабы в белых чулках, мнут сиськи. Ужас! А сейчас ничего. С Бобом развелась.

— Почему?

— Да хрен его знает. Не сошлись. Зато теперь у меня любовник — красавец. Болгарин! Асфальтоукладчик! А ты-то как?

— Обслуживаю правящий режим, — ответила Нора. — И шакалю по разным посольствам тоже.

— Что — одновременно и то, и другое?

— Прикинь! Сама удивляюсь.

— Я всегда знала, что ты далеко пойдешь! — сказала Маруся. — И что, нравится тебе в Москве?

— Безумно. Хожу на работу, от которой тошнит, люблю человека, который женат. В общем, неплохо устроилась, — сказала Нора.

— И чего, тебя это не парит?

— Ужасно парит!

— А почему ты это терпишь?

— Хрен его знает. Потому что любовь, типа. И потому что так получилось.

— Ладно, Норка, не гони. Я тебя знаю, ты не такая.

— Оказывается, такая.

— Ты же никогда такой не была!

— Оказывается, была. Просто я об этом не знала.

В этот день Нора так и не вышла из дома.

А Борис провел вечер в офисе на Садовом с другом детства Володей — с тем, который рассказывал, как Данила ходил на марш Недовольных. Месяц назад Володя развелся с женой ради юной любовницы. Позавчера любовница объявила ему, что уходит к модному режиссеру, с которым он сам же ее и познакомил.

В офисе на Садовом было темно и накурено. В отдельной комнате Борис и Володя вяло следили за телодвижениями ансамбля киевских второгодниц. Второгодницы были в бикини и без.

Отхлебнув виски, Борис долго и безучастно смотрел, как одна крутилась вниз головой вокруг скользкой палки. Другая села ему на колено, отводя от лица пушистые волосы, взяла со стола стакан и выпила, не сказав ни слова. Борис машинально погладил ее по натянутой коже бедра, глядя куда-то — то ли вдаль, то ли вглубь.

Володя тоже молчал. Потом он вдруг как будто проснулся и спросил:

— Борь, а чего ты Норку к себе не заберешь? Алинка же с концами ушла.

— Она вернется. Она один раз уже уходила. В Абхазии решила пожить, представляешь? А теперь вот в Америке решила пожить. Просто руки не доходят за ней смотаться.

— А зачем? Ты же Норку любишь. Ты иногда на нее так смотришь, что я даже завидую. Я на Лику, наверное, тоже именно так смотрел.

— Ну и что? Я Алину тоже люблю.

— Как можно любить двух одновременно? Не понимаю.

— А я не понимаю, как можно любить одну, — сказал Борис, хлопая второгодницу по попе. — Иди, ласточка, потанцуй немножко, — сказал он ей. — Алина — родной человек. Хотя и Норка уже тоже родная, конечно. Но с Алиной мы с юности вместе. Ее жалко. Мне с ней бывает интересно поговорить, и я знаю, что некоторые вещи только она поймет — из всех моих знакомых. Поэзия там, проза, живопись. Я же тоже не хуй с бугра — а тонкой интеллектуальной организации человек. Мне бывает нужно с кем-нибудь и на выставку сходить, причем так, чтобы девушка Тернера от Айвазовского отличала. И Одена почитать перед сном опять же. Ты же, наверняка, об Одене только по переводам судишь, а переводы — говно! Ты в оригинале-то небось не читал, правильно?

— Борь, я и переводы не читал, — сказал Володя, прикуривая сигару.

— Ну вот видишь! Что и требовалось доказать. А Алина — читает в оригинале. Вот она прибежала как-то, еще до Америки — вся взволнованная такая. «Что, — говорю, — опять случилось?» «Я, — говорит, — случайно обнаружила, что в «Чапаеве и Пустоте» в начале — сплошные «Окаянные дни»! Все детали оттуда, все самое лучшее». Показала мне куски — действительно, один в один! А Нора вообще не поняла бы, о чем речь. С другой стороны, ты же знаешь, какая Алина — может по полной загрузить трагедией жизни и смерти. Тени своей боится. А Норке на жизнь и смерть наплевать. И это меня самого отвлекает от жизни и смерти — понимаешь? Но поговорить, конечно, особо не о чем с Норой.

— Ну и зачем тебе тогда Нора?

— Ну, Нора! Нора — это драйв, фейерверк. Мне от нее жить хочется. И трахается, как кошка. Слушай, ты же оперу любишь? И футбол любишь. И одно другому не мешает, правильно? Ну вот, считай, Алина — это моя опера, а Нора — это мой футбол. И жизнь моя без этих трех блаженных дней была б печальней и мрачней бессильной старости твоей, — продекламировал Борис, улыбаясь. — В смысле, без двух этих баб чего-то бы мне не хватало.