"В Москву!" - читать интересную книгу автора (Симоньян Маргарита)

Тринадцатая глава

Чем только не блистала в начале века московская кухня, заносчивая, как одноклассница из богатой семьи. Зайдешь в ресторан, а там — мама моя родная! Посреди балдахинов и блесток на белых блюдах бликуют во льду финдеклеры, бьют фонтанами бледные брюты, бурлят баллантайнсы и бейлизы, и урчат от коричневой крови перченые красные стейки. На ломтях помидоров лежит буйволиная моцарелла, базилики с омарами, утки с инжирами, белая спаржа со сливками, зеленая — с гребешками, утомленный козленок, томленный в вине с розмарином, — умиление похотливых рецепторов. Тоннами — цезари, тирамису и карпаччо трепещут в глубоких тарелках. И над этим — как дым над пожарищем — запах немыслимых трав. Кому предложи порционные судачки а-натюрель — засмеют. Потешаться будут.

Вместо них подносят к столу в муках ночей рожденный суп буйабес, величием равный пьемонтскому трюфелю. Откуда в Москве буайбес? — спросит глупец. От верблюда! — ответят глупцу.

Тащат два раза в неделю в Москву блестящую свежую рыбу, ракушек, улиток, ежей, каракатиц, больших осьминогов и маленьких, лангустов и лангустинов, малиновых гладких тунцов, морских петухов и волков, и чертей, и креветок, включая сладких розетт, которые публика распробовала в Ля-Рошеле и стала требовать в Марьино, — все съедают москвичи и гости столицы, полощут руки в лимоне, утираются и просят еще.

Публика требует нового, нового, нового! Даже диковинная молекулярная кухня, которой захлебывалась ресторанная критика, — и она уже не удивляет. Спешат в Москву повара с мировыми фамилиями, а доморощенные плохо спят по ночам. Им снится, что наступил предел человеческой выдумке, и нечем больше увлечь москвичей — ни борщом с черносливом, ни пельменями с перепелами.

В общем, в московских ресторанах начала века стоило родиться и умереть.

Борис Бирюков в них фактически жил.

Он выковыривал краба из скорлупы и говорил:

— Эти суки, что они сделали со страной! Нет, вам всем надо отсюда валить. Надо валить, пока не поздно, пока еще выпускают. А я повоюю и потом, наверно, тоже свалю.

Крабовые клешни грудой лежали на блюде посреди стола. Запеченные в соусе из сыра, васаби и икры тобико, эти крабы были новым хитом ресторана «Тринадцать Смородинок». Соратники Бориса, по заведенной им традиции, заказывали еду демократично — «в стол». Все блюда были общими, и каждый мог попробовать всего по чуть-чуть.

Борис отпил вина и продолжал:

— Страна вернулась в совок. Это происходит на наших глазах. Я вам точно говорю: еще год-два — и выехать уже не так легко будет. Мы еще вспомним, как в посольства бежали за политическим убежищем. И вы не смейтесь, так оно и будет! Официант! Я же просил лайм! А вы что принесли? Лимон! И у вас такой же бардак, как везде!

— А кто смеется, Борь? Никто не смеется. Не до смеха, — сказал друг Бориса Володя. — Ты видел, что сделали с Данилой? Он пошел на марш Недовольных, просто посмотреть человек пошел, а его менты загребли и плакат ему сломали. Дети Данилины этот плакат полночи фломастерами рисовали по трафарету, радовались, как на праздник! А эти твари — порвали на кусочки. Хорошо еще он в последний момент передумал детей с собой брать — а то их тоже в ментуру бы потащили — с них станется, вы их лица видели? Потомки рабочих и крестьян.

— Уроды, — подтвердил Борис. — Когда из народа семьдесят лет вытравливают всех, кто хоть как-то умеет думать, что от этого народа останется? Вот что осталось, с тем и работаем. И живем, к сожалению. Быдло. Нора, у тебя нормальный мохито, не кислый?

— Кисловатый, — сказала Нора.

Бирюков пальцами позвал официанта, и тот принес коричневый сахар кусками. Нора бросила кусок в мохито. Сахар и не подумал растворяться.

— Три часа Данилу в ментуре держали! Он на самолет в итоге опоздал — человек полгода в отпуске не был, собирался семью вывезти на лыжах покататься, сезон закрыть. В итоге они все равно проиграли, потому что Данила ментам все три часа объяснял, что так жить дальше нельзя. И они, говорит, прониклись.

— Понятное дело, у нас же только по главному каналу все довольны жизнью. А пойди спроси людей — любых людей на улице — сразу ясно, в какой стране мы живем на самом деле, — поддержал Борис. — И спаржа жесткая.

По воскресеньям Борис собирал друзей и соратников в лучших московских ресторанах — закусывать, чем Бог послал. Гости слетались к бирюковским столам, как осы на пляже на дыню. Публика была разномастная, но всех объединяло одно — ненависть к тому, что они называли воскресшим словом «режим». Кто-то ненавидел режим публично, кто-то — в душе, кто-то — по долгу службы, кто-то — по зову совести. Некоторые ненавидели еще с советских времен, некоторые — только начали. Они любили поговорить об этом. Особенно под ананасы, и рябчики, и ненавязчивое шабли на летних верандах.

Здесь с упоением цитировали друг друга и доклады Freedom House, смаковали ужасы авторитаризма и восхищались героями разных цветных революций.

Иногда приходили уволенные госслужащие, их узнавали официантки, они много ели и гневно клеймили коррупцию тех, кто пришел им на смену. Один любил, разрезая серебряным ножиком абрикос, рассказывать, как пилят бюджеты. Он объяснял подвернувшейся пятнадцатилетней модели с ножками-червячками:

— С бюджета вся страна живет. Они поэтому и не могут бороться с коррупцией, потому что тогда вся конструкция рухнет. Они, знаешь, как делают, — говорят подрядчику: «Вот тебе пятьдесят миллионов, делай за двадцать, тридцать вернешь». Конкурсы у них, знаешь, как выигрывают? Заявку со стопятидесятикратным превышением выигрывает тот, кто превысил всего на сто двадцать!

Модель хлопала синей тушью, рефлексируя над таким количеством новых слов одновременно. Безработный бывший госслужащий сидел до последнего, напивался и забирал модель с собой, расплатившись за весь стол карточкой, не глядя в счет.

На таких вечерах было легко, немножко гламурно, очень гражданственно и пылко. Официанты разговаривали вежливым полушепотом, и крабы издавали умопомрачительный аромат.

Диссиденток помоложе, правда, слегка расстраивало, что Борис стал таскать с собой чрезвычайно красивую девицу, взявшуюся неизвестно откуда. За ним и раньше водились такие, но чтобы одну и ту же подряд так долго — в первый раз. Впрочем, девица обычно не умничала и улыбалась. Диссидентки с ней быстро смирились и даже решили, что их интеллект и гражданская ярость стали еще очевиднее на фоне спелых грудей девицы.

Одна из бирюковских соратниц дожевала краба и сказала:

— Господа, давайте попросим персонал включить нам радио. Там сейчас Маша будет.

По радио три немолодых журналиста клевали одну молодую. Особенно усердствовала страстная женщина Маша Кирдык. Клевали молодую журналистку за то, что она осмелилась написать не трагически-восторженную заметку об одном сидящем в тюрьме олигархе, а просто заметку. Даже почти критическую. То есть она отдала должное его гражданской позиции, мужеству и т. п., но осмелилась намекнуть, что, может быть, олигарх тоже был не без грешка с рыльцем не без пушка. Самую малость. А так — конечно, узник совести, герой поколения, все дела. Ну, просто, может, не надо совсем забывать и про грешки.

Дополнительный ужас был в том, что молодая журналистка эту заметку не просто написала, а еще и опубликовала в каком-то малюсеньком англоязычном издании — из неразборчивых. Для Маши Кирдык со товарищи она теперь была врагом номер один.

Девушку звали Вера. Вера была одна, а нападавших было трое. На двадцатой минуте эфира Вера почти рыдала. Ее не предупредили о теме беседы, а вернее, просто наврали. Сказали, что будут обсуждать судьбу олигарха, а на самом деле обсуждали саму Веру и ее заметку.

Вера была на четвертом месяце беременности. Маша об этом знала.

— Скажите, девушка, не помню вашего имени, а вы вообще читали, что писал и говорил этот мужественный человек?

— Ну, читала кое-что, конечно.

— Читала кое-что! Читала кое-что!!! — Кирдык срывалась на крик. — Да как вы осмелились, прочитав «кое-что», вообще руку поднять, чтобы об этом писать? Вы сколько заметок в жизни написали? Две? Три? Дорогие радиослушатели, вы, наверное, не в курсе. Вы, я думаю, как и все мы, сегодня в первый раз услышали фамилию этой девицы. Так вот, я вам сообщаю, я убила полдня, чтобы найти следы существования этой так называемой журналистки в Яндексе, и нашла две заметки. Две! Одна про нацпроекты, другая про такую же какую-то гадость.

— Я на английском пишу, для англоязычной газеты, вы не могли в Яндексе найти…

— А вы помолчите, вас не спрашивают! — ревела Маша. — Вы уже достаточно сказали в своей заметке! Как вы собираетесь рожать, как вы собираетесь воспитывать, как вы жить собираетесь дальше? Я цитирую: «Возможно, упреки в адрес бизнесмена в том, что он, как и многие другие, во время первоначального накопления капитала, мог нарушать законы, имеют под собой некоторые основания». Это же вы писали! Вашей вот этой холеной ручкой!

«Интересно, у девушки прямо в эфире случится выкидыш или сразу после?» — подумала Нора.

После эфира Маша Кирдык присоединилась к компании Бориса. Соратники по очереди тянулись к ней целоваться и поздравляли с еще одним потрясающим выпуском программы.

Вдруг Нора вслух сказала то, о чем думала весь эфир:

— Маша, а вы знаете, этот бизнесмен, наверняка ведь, действительно мог разные методы использовать. Я маленькая была, но я помню — тогда все так зарабатывали. У нас вот директора «Южных Вежд»… — сказала Нора и осеклась, увидев изумленное лицо Бориса. Ее выступление ему явно не нравилось. Маша посмотрела на Нору, как на моль, то есть практически не посмотрела.

— Что??? Вы кто? Вы кто такая? — спросила она.

— Меня Нора зовут. Хотите, мы прямо сейчас позвоним в мой родной город, любому из моих знакомых, и спросим, как в России зарабатывали большие деньги. Спорим, все скажут, что воровали и убивали!?

— Да как вы смеете! Еще одна! И я сижу с ней за одним столом!

— Нет, вы меня поймите правильно. Мне очень жалко этого бизнесмена. Это вообще ужасно — посадили человека в тюрьму. Я же сейчас не об этом. Я о принципе. Вы вот за что боретесь у себя на радио — за правду? Так вот и я вам про правду.

— Господи, кто ее привел? Вы, девушка, где работаете? Не в Кремле? Или в кремлевской помойке на телевидении? Что, угадала?

— Угадали. Я что хотела вам сказать, Маша. Я вам очень завидую, вот что. Вы никогда ни в чем не сомневаетесь. А я вот все время сомневаюсь. У меня не получается иметь такие вот твердокаменные убеждения, как у вас. Мне кажется, когда люди воюют, то и у одной стороны своя правда, и у другой. И каждый человек просто выбирает, какая правда ему лично больше нравится, и верит именно в нее. И вообще так по жизни. Не бывает, чтобы только одна правда была. Чтобы одни — во всем всегда правы, а другие — всегда не правы. Так же у вас получается? Но ведь так не бывает?

— Уберите крабов. Видите, девушке от них плохо, — сказал кто-то за столом.

— Подстилка кремлевская, — прошипела Маша. Нора побагровела и посмотрела на Бориса в надежде, что он что-то скажет.

Но Борис Машу не слышал, он здоровался с невысоким коренастым мужичком, только что подошедшим к столу.

— Колоритнейший персонаж, — шепнул Борис на ухо Норе.

Жора Бергеров был давнишним миллионером, с телом, покрытым синими наколками, то ли армейского, то ли тюремного происхождения. Биография его была живописна. Доподлинно известно, что Жора начинал свою карьеру гардеробщиком в театре в Новосибирске. Из Новосибирска Бергеров попал в Ростов-на-Дону, поступил там на философский, бросил, не закончив, уехал в Москву, шил куртки-«аляски», потом пропал, опять появился в конце перестройки, что делал — неизвестно, одни говорят, преподавал марксизм в институте культуры, другие утверждают, что ничего он в институте не преподавал, а просто организовал на базе факультета кинематографии подпольный цех по производству первого русского порно. Так или иначе, в начале девяностых Жора Бергеров подался в политику. В ней он оказался феноменально талантлив, настолько, что в позапрошлом правительстве дослужился до министра образования.

Говорили, Бергеров мог бы стать премьером и чуть ли не преемником, если бы не пикантная история с попыткой похищения в Москве мисс Мира. Жора тогда был не в ладах с одним из медиамагнатов, и историю показали в вечерних новостях. На пленке точно не было видно, Жора ли тянул упирающуюся красавицу в лимузин, или его охранник, или вообще не его, и лимузин, кажется, был не Жорин, но у магната в новостях работал уникальный журналистский коллектив, и сюжет убил Жорину репутацию навсегда. Как назло, в тот вечер не спалось президенту. Президент в кои-то веки посмотрел вечерние новости и, говорят, нахмурился.

В общем, в следующем правительстве Бергерова не оказалось — его засунули в Думу руководить рыболовством. То есть делать ему теперь было абсолютно нечего.

От безделья он решил наконец-то заняться собственной семьей. Жора мечтал о внучках с бантами, которые будут бегать в розовых платьицах среди клумб, и о внуках, которых он будет учить мариновать шашлык.

Но тут-то и обнаружилось, что Жорин единственный сын уже подрос, да не просто подрос, а стал совершенно отдельным человеком, к тому же говорящим с отцом на разных языках. В прямом и переносном смысле, так как сын, как положено, вырос за границей и от русской речи давно отвык. Эту семейную драму Жора Бергеров остро переживал.

Молча опрокинув три стопки текилы и не притронувшись к еде, Жора поднял глаза на Бориса и произнес:

— Не, ну объясни мне, как это может быть? Ты можешь мне объяснить?

— Что тебе объяснить, Жор?

— Ты мне объясни, как это? Двадцать пять лет, карточка с безлимитным счетом, красавец, орел, ягуар под жопой. Живет, блядь, в центре мира — хочешь во Флориду лети, хочешь в Калифорнию лети, хочешь в Нью-Йорке у себя отрывайся. Под Аннаполисом стоит моя лодка с круглосуточным экипажем, самолет мой можно взять. Вилла моя на Кейп-Коде — десять гектаров, сады, круглогодичный персонал, как в отеле! Это какие там можно тусовки устраивать! Это как можно жить! Но ведь он никуда не ездит, ничем не пользуется, денег не тратит, ничего не хочет! Он сидит целыми днями в квартире, со своей престарелой негрой и смотрит телевизор!

— А сколько ей лет?

— Кому?

— Негритянке.

— Тридцать два! Тридцать два года! Да она для меня уже старая, не то что для него! А он хочет на ней жениться! Он хочет, чтобы у меня были черномазые внуки! Я же этого не переживу! Хоть раз бы мне позвонили мои адвокаты и сказали — Жора, у вас трабл, у вас сын нажрался в «Распутине» водки, накурился дури и разгромил подпольный бордель. Да я бы танцевал от радости! Я бы понял, что нормальный пацан у меня вырос. Я приезжаю к нему раз в три месяца и говорю: сынок, пойдем пива напьемся, в клуб куда-нибудь забуримся. А он говорит: я не могу, у нас с моей негрой в шесть часов по плану пробежка по парку!!! И я спрашиваю — для кого я это всю жизнь делал, пахал? Зачем? У меня пропало целеполагание. Мне это все уже не нужно, я все это видел и больше не хочу. Я вообще могу купить себе остров на Сишелах, построить там дом и сидеть загорать, кушать свежую барракуду. Ты знаешь, как я люблю барракуду? Очень люблю! Это вам не вот это говно замороженное, — сплюнул Бергеров и швырнул в тарелку краба. — Но кому я это все оставлю? Моему сыну — НИЧЕГО ОТ МЕНЯ НЕ НУЖНО!

— А чего ты его в Москву не вернешь?

— Да не хочет он! И по-русски уже отвык. Я его в десять лет в Европу отправил учиться, потом в Америку, квартиру ему купил, хотел, чтобы мой сын языки знал, чтоб подальше от нашего дерьма, чтобы вырос настоящим европейцем. Вот он и вырос, блядь! Настоящим, блядь! Европейцем! — Бергеров всхлипнул и затих.

Через минуту он мрачно окинул столик взглядом убийцы, чуть задержался на Норином декольте и молча пошел к выходу. У дверей Бергеров как будто что-то вспомнил, обернулся и уставился на Нору:

— Эй, ты, в зеленом… Пойдем со мной. Загранпаспорт с собой? Поехали, прокатимся. По Европе прокатимся, мать ее еб! — взревел Бергеров.

Не дожидаясь ответа, он вышел из отдельного кабинета Бориса в общий зал ресторана. Охранник почтительно придержал дверь.

В общий зал, как в плацкартный вагон, набились красивые девушки.

Те, кому повезло, были одеты в расплывшиеся сапоги, похожие на домашние тапочки, и пижамы Juicy Couture. Их волосы были собраны в неаккуратные хвостики. Эта форма одежды значила, что девушка обошла соперниц в забеге и живет теперь, как Оксана Робски, в шоколаде в районе Рублевки. Это были девушки-жены.

Другие — девушки-рыси — сидели с открытыми спинами, с шедеврами лучших салонов на голове, упираясь в пол тринадцатисантиметровыми шпильками. Этим пока не везло — они до сих пор охотились. Рыси были готовы к броску, как только судьба выстрелит в стартовый пистолет, усадив за соседний столик одинокого толстого дядьку. Некоторые совершали фальстарт — ложились на дядькину простынь раньше, чем он ожидал. Такие сходили с дистанции навсегда, возвращаясь в свои сыктывкары.

И у жен, и у рысей был тяжелый загар, за которым непросто было разглядеть черты лица. И те, и другие пили чай с жасмином, обедая ягодами.

Через год три из охотившихся в тот вечер рысей родили Бергерову новых детей.

У ресторана под знаком, запрещающим остановку, были в четыре ряда припаркованы разные бентли. Рядом с ними дежурили пламенные охранники. На их рубленых лицах заранее было написано «ща я тебя урою».

На другой стороне переулка спал бомж. Под голову бомж, как подушку, положил бутылку «Восс». Он вальяжно вытянулся вдоль асфальта, скрестив лодыжки, как будто лежал на пляже. Лицо он прикрыл журналом «Лучшие яхты».

Последними из ресторана вышли парень и девушка. Девушка шла как-то бочком, опасно шатаясь на очень высоких платформах. Ее юбка не прятала ни сантиметра ног.

Парень отпустил ее руку, уставился в статую над рекой и вдруг заорал:

— Да это же Петр Первый! Еб твою, реально Петр Первый! Петр Первый, ты посмотри, что ты устроил, бля, сука!

Это было, когда улыбался. Задолго до Фэнни и Фрэдди — в солнечные времена, когда рублевская трасса еще не знала пустых рекламных билбордов.

Если бы Нора была собирателем человеков, она бы успела собрать удивительную коллекцию из людей, с которыми ее познакомил Борис за минувшие годы. Не людей даже, а персонажей и пассажиров, как они сами себя называли.

Нора встречала их в дорогих ресторанах, где в интерьерах дворцов кормили невкусными деликатесами, в маленьком зале Внуково-3, где они грузили в свои самолеты друзей, детей и любовниц, на виллах в разнообразных европах с коктейлями у бассейнов, в вечерних платьях на яхтах, в ультрамодных гостиных, украшенных шкурами зебры, и в гостиных попроще — со шкурой коровы; и в тех, и в других на низеньких столиках в центре стояла прозрачная ваза с сушеной японской кривой и уродливой веточкой.

Что это были за персонажи! Настоящие пассажиры.

Был, например, замминистра с улыбочкой уголовника, который все время рассказывал, что его новый министр — клинический идиот:

— Я ему говорю — Рома, ты если ни хера не понимаешь, так сиди и молчи. Вы бы видели, как я его гениально прессую! Я его допрессую — он сам в отставку подаст.

Потом ему кто-то звонил, и он подскакивал с места:

— Да, Роман Федорович! Да-да, Роман Федорович! Конечно, Роман Федорович! Нет, я сейчас на встречу отъехал, но я моментально вернусь. Буду у себя через десять минут! Все сделаю, Роман Федорович. Есть!

Была известная киноактриса, звезда сериалов, с которой Нора познакомилась на ее сорокапятилетии. Когда гости расселись за столики, актриса схватила бокал, влезла на стул, пошатываясь, и сказала:

— Ну что ж, я шагнула в вечность! Все видят, как я медленно и величественно движусь в сторону заката?

— Какого заката, — крикнула ей подруга. — Ты еще не всех мужчин выебала в этой стране.

— И действительно! — сказала актриса и слезла со стула. Она притянула к себе мальчика с модной стрижкой со словами: — Мой новый муж очень красив. Но глуп.

Мальчик заглядывал ей в глаза с благодарностью.

Потом актриса нагнулась над сидящей за столиком Норой, которую видела первый раз в жизни, и горячо зашептала ей в ухо:

— Я стала взрослая, и мне стало страшно! Когда ты взрослая — ты все понимаешь, и так становится страшно!

Было несколько ироничных послов европейских стран и один североамериканский, искренний и твердолобый, под стать своему президенту. Все они были сведущи в судьбах России, все о ней знали и все в ней терпеть не могли — от погоды до населения. Твердолобый, впрочем, любил Толстого.

После обедов с Бирюковым послы строчили в свои МИДы длинные письма, полные хрупких надежд.

Однажды Нора спросила одну послицу — бледнолицую ведьму, чемпионку спинной линейки:

— Скажите, а вы действительно думаете, что дома в Москве приказал взрывать лично Путин?

— А вы что действительно так не думаете? — сказала послица и посмотрела куда-то над Норой с хрестоматийным высокомерием, так, как не посмотрели бы все теккереевские мегеры вместе взятые.

Была двадцатипятилетняя главный редактор нового телеканала, приехавшая в Москву из теплой провинции. За три года она сделала неправдоподобную карьеру, про которую все понимали, что это не просто так. Нора видела ее однажды на чьих-то крестинах. Каждый раз, когда главный редактор выходила из-за стола с телефоном, гости принимались спорить, кто именно из кремлевских начальников был ее любовником, а когда возвращалась, сообщали ей, что она чудесно выглядит. Сама она долго копалась в своих новых брекетах зубочисткой и все время ныла о том, что в столице ужасный климат и что она очень хочет назад на море.

Был вор и убийца, успешный политик, почитавшийся многими настоящим героем России, потому что годы назад не позволил приватизировать Останкинскую телебашню.

Было много философов. Среди них попадались интеллигентные. Философы пили красные вина и, разглядывая потолки, рассуждали о будущем. Они говорили:

— С одной стороны, конечно, все остопиздело. С другой стороны, что-то все-таки в этом есть.

Была пышнотелая белая ляля, теперь герцогиня, специалистка по выходу замуж за европейскую знать. После разводов она приезжала в Москву, кутила всю зиму, а по весне вновь собиралась в Европу, объясняя друзьям:

— Печатайте желтенькие афишки, я еду ебать Наполеонов!

Герцогиня старела, поэтому последний жених у нее был латыш. О нем она говорила:

— Жаль, что их приняли в Евросоюз. Янис теперь думает, что вся Европа вертится вокруг его хрустального члена.

Была лесбийская пара, измученная славой и роскошью. Девушки, выпив, делились своими мечтами:

— Мы вот думаем податься в Сибирь. Нельзя исключать, что из нас бы вышли идеальные сборщики морошки. Видите ли, друзья, число вменяемых людей в полушарии резко сокращается. И это нас очень тревожит.

Был один неизвестно кто, которого всюду звали, потому что он умел ни с того ни с сего сказать:

— Завтра еду в деревню. Вызывает. Посоветоваться со мной хочет.

Все уважительно замолкали и не задавали ему лишних вопросов.

Была стареющая капиталистка с полубогом-супругом и хваткой луизианского аллигатора, выступавшая на людях в роли «я дурабаба, в футболе ничего не понимаю». Она все время спешила и говорила:

— Мне вечером в спа, и масочки надо сделать, и молитву почитать. Я вчера к батюшке заезжала, он такую молитву подсказал — от всего помогает!

Была бизнесвумен попроще, про которую говорили, что муж у нее никто, а сама она отвечала:

— В Москве всегда так: или муж кто-то, или ты его любишь. Одно из двух.

Был юный, успешный — все время боялся, что над ним будут смеяться, и поэтому сам надо всеми смеялся — удирал, как в ракушку, в свои сарказмы, и общался оттуда вполне безопасно, как крабикотшельник на мальдивском песочке.

— Осторожнее с этим долбоебом, — говорили про него взрослые.

Была родившая первенца сорокалетняя чем-то владелица. В перерыве между кормлениями она курила, и квасила виски, и рассказывала об ужасах материнства.

— Сколько младенцу? — как-то спросила Нора.

— Пять килограммов, — ответила мать.

Был один великий журналист, который считался великим, потому что обращался на ты к министрам и олигархам, даже к тем, кого первый раз в жизни видел, а они это терпели, чтобы не выглядеть старомодными.

Была пожилая семейная пара. Жена рассуждала о судьбах Отечества, а муж — бывшая телезвезда — пускал слюни на теплых моделей. Когда после пятой рюмки он норовил прилечь на моделины нежные ляжки, жена уводила его, говоря:

— Пойдем домой, Женя, я записала ее телефон.

Бывшие госуправленцы, небритые хорьки, которые в лермонтовских выражениях клеймили законы и методы, которые сами придумали; пришедшие им на смену двадцатилетние карьеристы, любимцы начальства за то, что работали по выходным и ночами и уже посадили сердце на энергетиках. Чиновники с лживыми лицами, крашеными шевелюрами и жирными женами в кольцах, каждое из которых стоило больше, чем мужнин НДФЛ за все годы госслужбы, улыбающиеся хомячки-банкиры, длинноногие прилипалы из пиарщиц и светских львиц, губастые дамы с собачками, похожие на карикатуры себя двадцатилетней давности, один осененный Есениным пьяный поэт, в миру газодобытчик, слегка грамотные писатели и какая-то мелочь, состоявшая сплошь из кураторов выставок, менеджеров проектов и сетевых маркетологов — все адекватные, внятные и реальные, и у каждого в ноутбуке — презентация в пауэрпойнте.

И был еще худенький, щупленький, который всегда молчал, а однажды ни с того ни с сего произнес:

— Хто шо знает? Нихто ниче не знает.

Свалился под стол и умер.

Через полгода Москвы Нора была знакома со всей последней страницей журнала Коммерсант-уикенд, и ее новая жизнь перестала ее удивлять.