"Князь мира" - читать интересную книгу автора (Клычков Сергей Антонович)Глава пятая СЕЛО СКУДИЛИЩЕВот уж что-что, а в таком деле никак нельзя бабе поверить! Баба когда доберется до разговора, так ни себя уж, ни земли никакой под собой не чувствует, только, как мельница, благо попала на ветер, машет руками, хотя толку от такого маханья немного… Недаром поп наш Федот, у которого характер становился во много раз покладистей с вишневой наливки, а голос нежнел, как у девицы, под веселую руку так про баб говорил, когда случалось ему распивать в компании с благочинным, который тоже любитель был до сиропных настоек, отчего и водил с попом Федотом большое знакомство: - Осподь наш создал прекрасную землю по слову… По единому слову и мысли создал он все до последней травинки, в том числе по слову и мысли появился на земле и Адам - первый мужик! - Хорошо? - спросил бог черта. - Неплохо, - ответил черт, - только что же это ты к такому большому хозяйству хозяйки никакой не приставил?.. - Верно, - спохватился создатель, подошел он к спящему Адаму и вынул у него ребро из левого бока: сорвал два яблочка с райского дерева, приставил - получилось две груди, две снежные лилии сбоку привесил - стало две белых руки, оторвал у молодой кобылки задние точеные ножки и тоже куда надо приставил, обломил у бабочки бархатные легкие крылышки, и встрепетало женское сердце, полил все молоком, и Адамова грубая кость покрылась нежною женскою плотью!.. (Благочинный в этом месте тайком за локоток щипал попадью!..) - Хорошо, - сам творец удивился такому творенью. - Хорошо-то оно хорошо, - ответил ему черт, который стоял тут в сторонке и с великой завистью подсматривал: не будет ли какой-нибудь маловажной ошибки, - нечего говорить: бабочка вышла у тебя на славу, только ж бабе без головы жить будет плохо! - Верно, - опять согласился бог. - Приделывай поскорее, а то Адаму уже время проснуться! - поторопил создателя черт. Тут-то вот в первый раз и задумался творец, что бы это такое ему приставить Еве на плечи?.. - Арбуз? Будет не очень красиво! - Горшок? Еще того хуже! - Приставь, - говорит черт, - ей колесо! - Нет, - решил мудро создатель, - колесо не годится: объезжать будет мужа!.. Приставим-ка лучше ей решето, потому что голова настоящая есть у Адама, а у Евы она будет вроде балушки! Взял волосяное редкое сито, в которое ангелы просевали жемчужные зерна, сплетая создателю земной славы и мудрости на каждый день новый венец, и положил его с небольшой кривинкой Еве на плечи, сразу в сите расправился волос и упал до самых пят ей роскошной косой, поднял творец цветок, сорванный бесом ради забавы с райского луга, и раскрылись янтарные губы, достал он с березки сережки - оказались две бровки, а под бровки вставил два холодных камушка, которые, на счастье, в сите остались, повесил вместо ушей два золотых замочка, провел грифельком, и вздернулся носик, -улыбнулся создатель на такое творенье, и все лицо у Евы сразу засияло улыбкой. - Ну, теперь хорошо! - сказал бог сомустителю мира. - Отлично даже! - ответил черт. - Теперь все ты кончил?.. - Вроде как, - отвечает бог, - теперь все на месте! - Не-ет, - обрадовался черт, - есть ошибка: кажная птичка у тебя на свой голос поет - так? - Так! - Кажная травка по-своему шумит - так? - Так! - А почему же Еву оставил ты молчаливой?.. Чем же она Адама донимать будет? Спохватился тут еще раз создатель, но было уже поздно: шестой день творенья был на исходе! - Теперь, - сказал радостно черт, - что ты заделал, то уж доделаю я! И когда наступила темная ночь и ангелы спрятали под крылушки звездные очи, черт вынул из-за пазухи небольшую красивую змейку и вложил ее в раскрытый рот дремлющей Евы… Благочинный всегда очень смеялся такому рассказу, хотя еще в бурсе слышать не раз приходилось, но поп Федот каждый раз рассказывал по-другому, а благочинный все ближе к попадье подвигался, которая слушала, плевалась под ноги и в шутку называла попа Федота бурбоном! Может, поп Федот и зря так про баб говорил, начавши с самой праматери Евы, однако мы лучше уж будем обо всем рассказывать сами, хотя Секлетинья, несмотря на резкий язык, в общем была верная баба; расскажем лучше, что слышали и знаем со слов и очень степенных людей, а на рассказ Секлетиньи разве при особых случаях только ссылаясь, как делают это немаловажные историеписцы, описывая давно прошедшее время и ради верности и справки тыкая в старинную книгу перстом. Тем более что в этом рассказе и место и люди другие. ***** Верстах в двадцати от нашего Чертухина, а то и немногим поболе, проживала в старину в своем огромном, чуть ли не в три тысячи десятин, имении прирожденная дворянка барыня Рысакова, которая в просторечии была больше известна по прозвищу Рысачиха! В той же стороне находился и знаменитый Николонапестовский монастырь, построенный будто еще во времена Калиты, сожженный в татарское иго и обновленный уже Иоанном. Монастырь этот по такой древности был в большой славе и почете не только у чагодуйских купцов и местного начальства, но и по Москве ни одна мало-мальски известная именитость года не пропускала, чтобы не побывать всем семейством у Николы на богомолье… И в самом деле, было хорошее, красивое место! Такая удаленность и тишина! Нехотя будто текет мимо монастырской стены вильливая речка, пышно по ее берегу развесились над водой многовековые ветлы и липы, сплетаясь через реку ветвями, - в дуплах у них богомольны спали в летнюю пору и под осень монастырские служки, пася ночное, разводили посередке грудки, - удивительны монастырские стены по-за этой речке, с ажурным рисунком старых бойниц, крашенные всегда, словно только вчера, в белую краску и походившие очень на упавшее с неба крыло, когда подъезжаешь издали к монастырю и он фасадом вдруг высунется из березовой рощи; густ и бархатен голосом, словно кафедральный дьякон, колокол в семьсот пудов весом, в котором, по преданию, половина чистого серебра, четвертая часть чистого золота, и только в самой малости вошли в колокольный сплав медяки, накопленные монастырской казной за долгие годы… Словом - Сергиевскому не уступит! Но что в самом деле было в монастыре хорошо, из-за чего стоило и из-за сотни верст на тройке приехать, так это сзади него версты на три в ширину и на столько же в длинник березовая роща, которая помнила еще времена Иоанна: по преданию, он в этой роще молился, когда шел на Новгород снимать вольный колокол веча! - такое в этой роще было убранство, не хуже, кажется, чем в главном монастырском соборе, особливо когда под вечер или в раннее утро на туманной заре ударит по роще погожее солнце и развесит на каждую веточку и на самый малый сучок дорогие оклады с незримыми ликами угодников и страстотерпцев, когда одуряющим запахом прольются во множестве растущие в роще ландыши - грешный цветок! - и не то соловьи защелкают из самых укромных местечек, не то тайные поцелуи, которые дарят молодым монахам несмышленые дочки первогильдейских купцов, познавая вблизи стародавней святыни между постом и молитвой сладости первой любви. В этой же роще, которые помоложе, грешили и бабы. Красота и благоустроенность обители резко каждому била в глаза еще как раз потому, что по округе не только для богатея, но и для простого захожего богомольца неприветная раскрывалась картина, которая, конечно, теперь уже давно изменилась: монастырь пришел в запустение, начавши хиреть еще во время войны, а на угольках после барыни Рысачихи долгие годы и в мирное время цвело только репье да крапива, а теперь обосновался совхоз, в котором совсем новые люди, и что тут было на этом месте, не только не помнят, но и не знают! А бывало-ти, вскорости тут после воли, Еремей-Разумей - Петра Еремеича Разумеева, чертухинского троечника, будет папаша - катит с Москвы толстущего купчину с купчихой и с ними шестнадцатилетнюю дочку, разряженную под орех и столь пригожую на лицо - тогда еще только начиналась эта порода! - что не только купчик, а и вельможный князь заглядится, - катит Еремей-Разумей, не жалея ни кибитки, ни тройки, и верст еще за семь до монастыря разольется по поднебесью густой николонапестовский звон, будто еще выше приподымая на своих могучих крыльях небольшие тучки и пушистые облака, повисшие в недвижности над обителью, радостно сверкнет в глаза над зеленым маревом рощи сияющий крест, воздетый над глубокой синевой купола на колокольне, - разглядится седок на эту картину и не сразу заметит, как бросит дорога кибитку в волчий овраг, отпрукнутся кони, и из оврага полезет в глаза, как пустая виселица, сельская воротина и за нею нищее, убогое селишко - без деревца возле окон, без какой-либо с боку пристройки, вылезут одна за другой с обеих сторон, как бы только для того, чтобы опечалить человеческой нищетой и напомнить и напугать непоправимым безвыходным горем, - вылезут одна за другой пришибленные к земле и похиленные в разные стороны избы, на которых и в урожай и в недород одинаково разобрана солома на крышах то на корм голодной скотине, то себе на подстилку, и жерди торчат отовсюду на них, как обглоданные волками лошадиные ребра… Встретится первый мужик, и не узнаешь, подумаешь: нищий. Нечем ему и незачем класть на прорехи заплаты. Тут и полезет купец за кошелем для подаянья, кивнет Разумею, чтобы ехал потише, но кибитка и сама скоро станет посредине дороги: со всех сторон, услышавши ямщичьи звонки, бегут и ползут на карачках и ковыляют на костылях такие же оборванцы, у которых не заметишь ни мужичьей стати, ни мужичьей осанки, понурят кони взмыленные гривы перед этим нищим потоком, а мальчишки в грязных, вонючих отрепьях, в которых смотрит непомытое, покрытое струпьями и насекомыми тело, облепят кибитку, залезут на козлы и под дугу даже набьются, хватаясь за колокольцы, несмотря что Разумей машет на них изо всей силы кнутом; а впереди лошадей, напересек дороги встанут полукругом испытанные в слепецких песнях старики и старухи с поводырями, уставивши в проезжих выжженные в кои-то поры лунным камнем глаза, и плаксивыми голосами, словно идут они или вышли из ада, затянут "Лазаря", свою любимую песню, или причту про блудного сына, - и уж ни кнутом, ни самим громом ямщицкого матерка их тогда с дороги не сдвинешь, разве только сердобольный купец, увидя такую картину впервые, вывалит без остатка медяки из кошеля на дорогу, чтобы вся эта нищая братия, не жалея лохмотьев, цапаясь и отбивая добычу, понося последним словом друг друга, бросилась нашарап их подбирать, очистивши сбоку дорогу… Рванут тогда испуганные, кажется, такой нищетой и убогостью стройные Разумеевы кони, и по бокам кибитки из-за углов, обмазанных глиной, долго еще будут провожать тройку невыразимым укором прорезанные кровяными жилками с вывороченными веками бельмы безногих калек, которых вывозят к монастырю летом в тележках, а по зимам в салазках только в самые большие праздники и торжества, когда съезжаются особо именитые и богатые богомольцы, не подающие таким меньше полтины, - по сторонам кибитки замашут нетопыриные крылья рубищ босоногих мальчишек, отбитых от кучи, и то ли ветер вдруг завоет волчьим голосом, то ли сзади кибитки вдогонку купцу запоют слепцы хвалу милостыне - все завертится в глазах и перепутается в воображенье, и с гулким топотом коней о дорогу смешается недужливое причитанье, способное вывернуть душу и несердобольного человека: - Дяиньки… дяди… подайте Христа ради! Но тут и седок заколотит кулаками в бока ямщику, да и сам Разумей во весь рост привстанет на облучке, размахивая без стесненья и на коней, и во все стороны на попрошаек, не получивших в свалке гроша, поднимется едучая пыль от колес, оседая густой пеленой на не закрытые никаким деревцем окна, которые смотрят перед собою в чахлую травку и как будто тоже разглядывают в ней брошенный грошик… закроет купец глаза фуляровым платком с фамильною буквой, как будто отирая пот с запаренных щек, замашет купчиха руками, пока не вынесут за ворота взмыленные кони, задев за них дугой на скаку, и сразу за воротами до самой обительской рощи развернется тогда во всей дикости и невыразимой печали слепецкий пустырь: ни озимое нигде не прозолотится расшитой праздничной ризой, не прозеленеют зеленым сарафаном веселые яровые хлеба, торчит один белоус, посеянный бесом, натыканный мужичьим лихом несъедобный костырь, пялится пырь-трава у дороги, да в давно запущенных бороздах сидит там и тут, как колдун на корточках, низкорослый бредняк, и, словно хмурая ведьма варит проклятое варево, в туманных лощинках распустила подолы можжуха! А если где и встретится пашня, так и немужицкому глазу заметно, что не руками и не вовремя она вспахана и заборонена и что зерно в нее не посеяно, а похоронено… - Что это за селенье такое? - спросит удивленный купец, когда немного отъедут. - Село Скудилище, ваше степенство! - последует хмурый ответ. - Да что же тут, недород? - поинтересуется и купчиха. - Недород не недород, а… уж такой народ! - хмыльнет Разумей. - Ну, это ты, Разумей, видно, говорить правды не хочешь. - Сущая правда, барынька, как перед богом! - Смеешься все, Разумей! - На чужую беду смеется только убогий! - Нехорошо на таких нищих смеяться! - Да это не нищие, ваше степенство, - загнет Разумей, - а… рысаки! - Опять, Разумей, скалишь зубы?.. - Нет, уж тут не до смеху, - вздохнет и Разумей, обернувшись, -прозванье такое: мужики после барыни Рысачихи… остались с осподского права: век доживают! И с этим ответом хлестнет Разумей под пахи лошадей, кони взметнутся сразу на все четыре ноги, и будто еще дальше раздвинется на быстрой езде неоглядимый пустырь, хлынет тогда с него на заезжих людей такая печаль, которая ни с чем не сравнится, незаметно проберется она в какую хочешь черствую душу, и даже каменное сердце от этой печали защемит… особенно если выдастся в дороге непогожий денек, и вдали большой стаей, как над мертвецом, кружат с жутким криком вороны и галки, и дождик висит над полем, словно дерюжка, и высоко над головой, как улетающая душа, откликается тонким голоском невидимый для глаза кроншнеп… Грузно вздохнет купец, скрестивши руки на брюхе и переложив в грудной из бокового кармана кошель, зевнет купчиха, перекрестивши толстый зевок, а городская нежная барышня, слабая сердцем купецкая дочь, привыкшая уже к обращенью, закроется кисейным рукавом и спрячет глаза за широкую отцовскую спину. - Скоро, Разумей, монастырь будет? - спросит равнодушно купец. - Да верстов еще с пяток, а то и поболе! - Подхлестни-ка, друг, лошадей! Прорежется дальний лес сквозь полевые туманы, уставивши в небо острые пики на вырубках, зеленые щиты по опушкам, поднимется месяц и, словно близкий родственник, склонится к мертвому полю… Вот она, старина! Лихо наше мужичье! Тоже не поверите, может, теперь?! В таком деле врать нечего много, ну, а вот если нужно рассказывать правду, так всю ее никогда до конца не расскажешь! Правда наша мужичья как в полночь высокий месяц над головой, светел он и лучист и, кажется, вот совсем висит тут за крышей, а рукой не достанешь и только, чем больше глядишь на него, тем крепче слипаются веки, в глазах переходят предметы с места на место и ежечасно меняют лицо! Ох, месяц ты, месяц, древний наш чародей! Необозримы синие глубины и просторы, в которые выходишь ты на редкие ночные разгулки, и сколь же нерушима печаль, в которой от века пребывают залитые призрачным светом поля… претворяешь ты серую, скучную и часто нестерпимую быль в воздушную легкую сказку, похожую на сновиденье, в котором и самое злобное сердце получает светлый дар забывчивости и простоты, легкость освобожденной души, какая бывает у человека в конце прощеного дня. Нет этой сказке начала и, должно быть, никогда не будет конца! Кто у нас помнит теперь Рысачиху?.. Пожалуй, никто! Одни старики, да и то с-на десято в пято! А другой народ от праведной злобы выглодал бы своими зубами землю на этом месте, которую попирал такой человек! А тут сколько времени - и не в мочи и не в силе! - а выносили! Ну, а если все-таки время пришло, так что же мудреного в том, что под горячую руку подчас не по месту загоняли осиновый кол?! ***** Совсем еще недавно, всего, может, года за четыре до немецкой войны, перестали в наших местах называть милостыню Рысачихиным оброком! Потому что к этому времени вообще стали мало подавать нищему человеку, да и нищих таких уж не стало, какие были в Рысачихино время, если слепец, так и то не настоящий, а непременно с подделкой, сделано что-нибудь нарочно с глазами, мазали какой-то мазью, а иные и просто куриным пометом. В то же время нищие были, можно сказать, на совесть, действительно рука не подымется отмахнуть его от окна: Рысачихин оброк! Да, придумала же баба - не дура! Хотя придумать такое дело не надо большого ума, надо только по-нечеловечьему жестокое сердце, на которое никогда словно солнце не грело и не смотрела с неба доброго часа звезда, к тому же если поверить преданьям про Рысачиху, которые теперь мало кто помнит, так и не она вовсе открыла секрет, а надоумил ее некий блаженный мужичишка Иван Недотяпа, которого в селе Скудилище одни считали просто дурачком, а другие хоть и убогим, но замысловатым и очень себе на уме! Согласно тому же преданию, мужик этот в конце концов все же отделался от Рысачихи и на отбитых ногах с переломанной костью устегал в Ерусалим, откуда и принес на Афонскую гору в рукаве армяка неугасимый огонь, за что и был, после того как преставился во время осподней службы в руках с этим самым огнем, причислен афонскими монахами к лику святых, несмотря на мужицкое званье… об нем уж мы говорили, когда рассказывали про Спиридонову веру. Дело у Рысачихи с этим Иваном получилось и в самом деле необычное и чудное, а если нашей теперь головой подумать, так даже и глупое дело! ***** Случилось все так. Сколько тому будет годов, бог его знает! Тогда еще барыня Рысачиха была в полном дворянском соку, правда справивши уже оба сорокоуста по мужу, муж у нее был майор Отечественной войны, герой Рысаков, который с тремя пушкатерами отбил целый полк от редута… потом уж, когда война кончилась и француза прогнали, он до самой смерти, лишившись порядку, кричал: - Пали!.. Пали… Пали, сукины дети! После такого героя барыня Рысачиха от замужества себя охраняла, хотя при ее красоте и богатстве генералы даже из Питера к ней подъезжали, а один раз даже будто сватался князь!.. Но Рысачиха так и дожила в одиночестве после майора. Может, от такого поста и воздержанья от супружества и пошла ее злоба, в особенности на видных мужиков, потому что женщина была корпусная, крупная, пища барская, не докучная, а дело за плечами никакое не стоит, хлопни только белой ручкой, и все будет готово… По-разному могло произойти, только вскорости после смерти супруга барыня начала по всякой безделице запарывать своих мужиков, так что ноги у них после такой порки годились только на то, чтобы кланяться, испрашивая помилование, барыне в ноги… Вот в эту-то пору и был у барыни в дворовой услуге и в самом деле не особенно склепистый парень Ивашка, которого по причине его несметливости звали все Недотяпой. Был он не то доезжачий, не то конюший, в старом быту у помещиков мужикам каких только не раздавали ради старанья чинов, на каждую порчину было по чину, потому что оспода сами любили чины, да, положим, и теперь кто их не любит? Только при таком дворовом чине больше всех перепадало Ивашке… а перепадало, главное дело, за то, что никто так бестрепетно и безропотно все не сносил, как Ивашка. Барыня съездит ни за што в скуло, а он еще перекрестится и подол ее поцелует. - Вот, - скажет, - спаси Христос, барыня, что заметили меня, дурака! А барыня плюнет и на конюшню отошлет, чтобы как следует отодрали и чтобы благодарности за такую награду барыне не произносил, а знал на будущее страх и повиновенье. Отдерут, кожу спустят, а Недотяпа поваляется малость и опять как был, только еще поклонистей да покорней, барыня всегда с него свой день начинала, встанет, первым делом Ивашке, а потом уж сама рука ходит, достанется и старику и молодому… ***** Но как-то совсем по пустяковому делу у любимой барыниной лошади оказался на копыте подсед, и она чуть не захромала; Ивашку насмерть запороли на конюшне и потом совсем в бездыханном чувстве выбросили на задний двор в загон к гончим собакам. - Пусть его с собаками из одной миски полочет! - решила барыня Ивашкину судьбу после порки ради острастки другим. Но на другое же утро Ивашки в собачьем загоне не оказалось, собаки, когда вошли егеря на утреннюю кормежку, облизывались, поджимая странно хвосты, и подвывали на егерей, как они подвывают на волка, когда зверь снят уже с лежки, а борзые хрипят на смычках перед спуском. - Что за дивеса такие? - удивились егеря. - Нет Ивашки! Неужели собаки доели! Доложили по чину старосте Никите Миронычу. Никита Мироныч прибежал в собачий загон, понюхал по уголкам собачьим носком - с лица он и в самом деле походил немного на лайку, - почесал лапкой за ухом и сначала тоже вроде подумал, что с Ивашкой собаки распорядились, а потом прищелкнул языком и словно о чем догадался. - Это, - говорит он егерям, - Ивашка седьмой беды не дождался и дал стрекача! А что это у Рысачихи была за седьмая беда, всякому было известно: с седьмой бедой сама смерть вместе ходила! Так и барыню оповестил, но та только рукой махнула и заявки не велела подавать, потому что не мужик, а одно разоренье! Но не прошло и полгода, как, к великому всех удивленью, потому что думали все, что Ивашку на самом-то деле съели собаки и только барыня со старостой это почему-то скрывают, потому-де и заявку барыня по начальству не подает, а то бы сто раз подала и из земли раскопала, пробовали вон смельчаки, да, попробовавши, оскомину сразу набили! - к великому всех удивлению, Недотяпа вернулся. Говорили в селе Скудилище, что, как Недотяпа вернулся, видели все, но на самом-то деле видел один только Никита Мироныч, который и не скрывал ни от кого, рассказывая обо всем, не привравши полслова, потому что и без вранья у него вышло нескладно… Сидел как-то Никита Мироныч у себя после трудов, мужиков в этот день человек двадцать перепороли, за окном была непроглядимая ночь, осень стояла в переломе на зиму, и ради скуки давил на стене тараканов… - Лукерь… а Лукерь? - окликнул он не раз жену, которая храпела на печке и возле нее ребята враскидку. - Что это ты пакости сколько в дому развела! Диви бы черные, а то все - прусаки! Страмота! Но после бабьей работы ее и пушкой не скоро разбудишь; поправил Никита Мироныч крючок, вышел в сени до ветру, проверивши засов на крыльце, вернулся и хотел тушить лучину и тоже ложиться… вдруг - стук!.. И не на крыльце, которое только что проверил Никита Мироныч, а тут вот - в сенях, куда никак нельзя пройти человеку, если только не подлезть в подворотню или не перемахнуть через крышу в прореху… - Кто там? - не своим голосом прошептал Никита Мироныч. - Кто там, туды твою так?.. Не отвечает… И опять стук! "Овца, должно быть, дура, стену бодает!" - подумал Никита Мироныч и вздул сразу целым пуком лучину. Но только было раскрыл наотмашь дверь Никита Мироныч, хотел он поглядеть на скотину, только переступил через порог, глядит: человек ему ботнулся в ноги, к чему, служа у Рысачихи за старосту и будучи у нее в немалом доверии спокон века, привык и потому нимало не удивился. - Это хто такой, туды твою так?! - все же вскрикнул Никита Мироныч. А человек лбом в сапоги и руками обхватил голенищи… Глядит Никита Мироныч, на плечах у него, как на верблюде горб, большая сума, пахнет от сумы необманным духом, который за версту расслышишь: христовым куском, из рук со звоном вывалился железный посох, и на босой ноге, немного повыше колена, под загнувшимся одной полой армяком, железное тоже такое кольцо, какие каторжникам на ноги загоняют. - Да хто ты такой? - толкнул Никита Мироныч сапогом нечесаные и, видно, давно не мытые лохмы. - Я это, - хрипнул человек, - я это буду во всем своем виде! - Ивашка! - вскрикнул опять Никита Мироныч. - Иван Недотяпа?! - Я, батюшка наш, Никита Мироныч, - опять прохрипел человек, - я самый буду! - Да что это ты, с каторги, что ли, убежал? А ну, подымайся! Ткнулся Недотяпа ему еще раз лбом в сапоги и поднялся с коленок… - Чтой-то, - говорит, - Никита Мироныч, ты про меня негожее такое подумал?.. Я не с каторги бежал, а по-доброму пришел со странствия, за барыньку нашу да за тебя, благодетеля нашего, богу помолился! - Со странствия? Ври толще, откуда же тогда у тебя такое колечко, этакие колечки знаешь какие женихи носят?.. - Видится тебе в темноте, - говорит Недотяпа, - это, Никита Мироныч, вчерася мне добрые люди баранок подали, должно что, высунулись из кармана, а в кармане у меня давно пол не мыли, вываракались они там, ну, а ты бог знает что и подумал! - Приподнял армяк, и в самом деле - связка баранок, облепленных грязью и в самом деле в такой грязи похожих на кольца от каторжной цепи, а не на баранки. - Что ты, Никита Мироныч? - Должно, что тогда вольно живешь на вольном-то хлебе, - сказал уже с укоризной староста мужику, который вошел за ним тоже и стал у притолки возле двери. - Эн-ка, баранки?! - Живу себе, - отвечает спокойно ему Недотяпа, - на бога не жалуюсь, на барыню не сержусь, даже оброк вот ей принес, как с меня полагается! - Обро-ок, - растянул староста слово, - оброк, говоришь, принес? Ах ты, сучий хвост, да что ты, смеешься? - Ничего не смеюсь, чего же тут на свои денежки смеяться, - еще спокойнее отвечает Недотяпа, несмотря что Никита Мироныч вскочил с табурета и засучил кулаки. - Правду, - говорит, - говорю! А вот, погляди! Это что, по-твоему, скрылки?.. Снял он с такими словами с себя большую суму, развязал зубами узелок и с самого донышка из-под хлебных крошек и зачерствелых кусков достал большой кошелек, распузевший, как у хорошего купца, и высыпал с веселым звоном на стол. - Перечкни, - говорит старосте Недотяпа, - ради оспода бога, тут вроде один верный человек мне считал, так говорит, что рубликов сто, а то и поболе! Сам-то я, тебе говорить нечего, в счете всего два по третьему! - Э… э! - схватился за бороду Никита Мироныч. - Да ты, я вижу, и в самом деле не шутишь! Тут, пожалуй, и за других если внести, так останется! - А останется, - мигнул Недотяпа, - так возьми себе, благодетель! - Что-о? - грозно насупил бровь Никита Мироныч. - Да так… ничего, - переминулся Недотяпа с ноги на ногу. - То-то, - отвернулся Никита Мироныч, - вот уж в самом деле люди сказали, не ошиблись, прозвали тебя Недотяпой… Недотяпа и есть! Эх ты, Недотяпа! Показал кулак Никита Мироныч и деньги ладонью накрыл. - Не виновен, - улыбается Недотяпа, - не повинен, что батюшка родной недотяпал… а барыне вот нашей благодаренье… мастерству такому и занятию обучила и в люди произвела! - Стой, мужик, стой, не шевелись, - построжел тут еще пуще Никита Мироныч, - стой, говори: откуда у тебя, нищей сумы, таки деньги? Украл?.. Чему, какому рукомеслу тебя барыня обучила? А? Теперь Недотяпа покачал на него головой и пока ничего не ответил. - Да что ты мотаешь башкой? Украл, так и ладно! Только хорошо, если следов за собой не оставил, а ну, как разыщут?.. Каково тогда будет? -скрестил руки Никита Мироныч. - Да что ты, батюшка наш, Никита Мироныч? - весь так и расплылся в широкую и блаженную улыбку Недотяпа. - Что ты?.. Ты послушай, что я скажу! - А ну, говори! - Ты думаешь, на свете нет добрых людей? - Есь, только не здесь, - перебил насмешливо Никита Мироныч. - Да ты не перебивай… я и сам по малоумству собьюсь… подожди. Ты думаешь, на свете нет добрых людей? Есь… есь, Никита Мироныч, есь на свете добрые люди. Только мы их не замечаем, да и они тоже не замечают себя… Так и играем в злую прятку друг с другом. Постой… погоди… а я вот как увижу, что добрый человек идет мне навстречу, так сейчас вот так пальчиком ему, чтобы остановился и душу открыл… "Ты добрый челэк?" - спрошу. "Добрый!" - ответит. "Ну, и я тоже, - скажу тут, - тоже не злой! Подай Христа ради…" - Так тебе, гольтепе, и поверили, - перебил староста. - Где же поверить, - спокойно продолжал Недотяпа, - и добрый челэк тут не поверит… А я ему прямо в глаза, чтобы уразумел без дальнего слова: я, мол, добрый челэк… рысачок! Клади мне в шапку семитку али копеечку брось, Христа оспода ради… Понял, мол?.. Кровный, значит, рысак, осподу богу, мол, добрый челэк, тружусь и барыне своей вот оброк собираю, и ты со мною трудись, и тебе от этого лучше будет. Ну, добрый челэк посмеется, посмеется и по доброте своей сунет за такую прибаутку семитку, а злой… злой что ж, даст пинка, и за это спасибо. - Да, - поглядел Никита Мироныч странными, непонимающими глазами на Недотяну, - не поймешь хорошо, то ли ты дурак, то ли ты жулик! И то ли ты бога так обманываешь, то ли людей? Нет, у нас с барыней проще: раз в глаз, хлоп в лоб - и готово! А деньги ты принес, так это и верно, что молодец! Барыня, наверно, к себе даже по такому случаю допустит. Ты, когда позовут, смотри, дурак, не наследи! Вот уж истинно сказано, что не знаешь, где найдешь, где потеряешь: ведь барыня хотела тебя на щенка променять, а тут эна-ка - денег-то куча! Подошел Никита Мироныч к столу и в жадности своей не заметил, как медяки вдруг засияли, словно не медяки, а новенькие золотые, как от этого сиянья всю старостину избу обдало светом. Стал Никита Мироныч считать и за счетом этим так обжаднел и забылся, что, кажется, совсем забыл про Недотяпу; сосчитает кучку, отложит, а проверит - выходит вроде как больше; столько насчитал, что в голове закружилось, пока с печки спросонья баба его истошным голосом вдруг не завыла: - Никита… Никита… батюшки, горим! Го…орим! И с печки упала… Встряхнулся Никита Мироныч, глядит: баба лежит и волосы на себе рвет в полусонье. Оглянулся кругом - нет Недотяпы! - Нишкни, полудура! - ткнул Никита Мироныч жену. - Протри глаза, сонное царство! - Ой, Мироныч!.. В глаза такой свет ударил, никак спопашиться не могу!.. Подбежал Никита Мироныч к окну - никого, темь за окном выколи глаз, выбежал в сени, перекрестился, а в сени тоже свет идет со двора, прильнул к щелке Никита Мироныч, не подумал хитрый мужик, что пожар, как бабе-дуре его показалось, видит: стоит Недотяпа в самом темном закоулке двора и быку Терехе за ухом чешет, а тот с таким удовольствием, видно, вытянул к нему лысатую морду, и лижет шершавым языком скуластые щеки, и хвостом машет на ясли, словно кадилом. Дивно округ головы Недотяпы горит крохотный и едва обозначенный тусклым золотом венчик, какие бывают у святых на дешевых, базарной работы иконах, над Недотяпой вроде как небо синеет, и в самом деле в том углу разобрана крыша, о чем сейчас как будто забыл Никита Мироныч, дивно ему смотреть, что на дворе видно все, как при лучине, овцы тянутся из кутка к Недотяпе, теленок высунул голову и тоже вроде как жвакает у него отвисшую полу, куры приподнялись на нашесте и тоже уставили беспокойные носики в угол, где крыша раскрыта и где стоит этот чудак Недотяпа, высокий, нескладный, а в темноте даже и страшный немного, вот-вот сейчас закудахчут в такой необозначенный час, а петух кверху двумя щитами крылья расправил, потянулся, словно спросонок, хлопнул сполошно ими три раза и закукарекал на Недотяпу, инда у Никиты Мироныча в обоих ушах звонко отдалось, зажмурился он на минуту от этого крика, и по соломенной крыше над головой Никиты Мироныча вдруг зашелестело, зашурхалось, словно барыня там проходила в своем роскошном шелковом платье, в котором она в Питер с майором когда-то езжала. Глядит Никита Мироныч: нет Недотяпы, и бык поднял голову кверху и тоже обнюхивает воздух и стенку, сквозь которую скрылся чудной мужичонко. Бросился Никита Мироныч на улицу, торкнулся головой о переклад, выбег, глядит: избы стоят по всему Скудилищу, словно вырезанные из черной бумаги, ни огонька нигде и ни звука, спят мертвым сном Рысачихины мужики, и избы эти, должно быть, не наяву, а снятся им в беспокойных и страшных виденьях, разлезлись они по оврагу, как тараканы по опечью, жалко у них выгнуты в серединах крыши, как перебитые спины, и колодезные сонно стоят на одной ноге журавли у каждого дома, тоже как нищие, с извечным поклоном просящие подаянья, а кругом все понемногу белеет, яснеет, прояснела и на минуту проголубела сонная даль в сторону барского дома, прояснилось вот и над селом по самой середке, и оттуда, из рваной дыры, в лохмотах и отрепье выкатился вдруг тонкий венчик молодого месяца, и в его лучах и над селом Скудилищем вдоль улицы, и над Никитой Миронычем весело вдруг завертелись снежинки, словно нехотя падая с неба. - Ишь ты ведь, - улыбнулся староста, - ну, точь-в-точь: нищий венец!.. Нищий венец!.. - Сплюнул на порог, засунул покрепче на двери дубовый засов и вернулся в избу; глядит - совсем не наважденье! Баба его сидит как ни в чем за столом и пересыпает медячки из ладошки в ладошку! - Микита, откуда такое богатство? - задыхаясь, кинулась к нему Лукерья. - Ты, дура, нишкни, - прошептал ей Никита Мироныч, - пикнешь - башку напрочь оторву! Знаешь, кто это принес?.. Баба раскрыла рот и перекрестилась. - Иван Недотяпа принес! - еще тише сказал Никита Мироныч. - Смотри не вякни как-нибудь на колодце, что эна-ка сколько нам денег оставил!.. - Слушаю, Никита Мироныч! - задохнулась баба. - С барыни хватит и половины, все равно на ее яму не наготовишься хламу, а нам будет на пользу! Гаси, дура, скорее лучину, а то еще в окошко увидят! - Ох, Никитушка, - вздохнула баба из темноты, - правильные ли только деньги Ивашка принес, мужик-то он неправильный больно! - Сам проверял: деньги как деньги! На волю теперь откупимся, дура! Нишкни только, молчи, а то и в самом деле башку оторву! И-эх, Лукерь, Лукерь, заживем мы с тобой теперь! Ложись-ка на радости сюда вот, поближе! - Дай-то осподи, - зашептала Лукерья Никите Миронычу в ухо, крепко-накрепко обнимая его в темноте и утопивши в жесткую бороду влажные губы, - пошли ему, царица небесная, легкое на том свете лежание… чтобы не дуло, не мочило, чтобы слеза из глаз не точила! - Да какое такое лежание… что ты с дурости мелешь? - перебил бабьи причитанья Никита Мироныч. - Сама ты лучше лежи и не дрыгай! - Так Ивашку-то собаки загрызли? - приподнялась немного Лукерья. - Враки, что собаки! Это барыня наша от великого ума так решила, а он, ишь, знай себе вольно ходит по миру и барыне собирает милостыню! - Ой, Микита, - ахнула баба и погорячела всем телом, - ну не дурак человек, как ты тут скажешь?.. - Дурак он, Лукерья, не дурак, а родом вроде как так… Вот что, спи-ка ты, баба, завтра чем свет надо подняться и деньги хорошенько еще раз пересчитать, а то барыня кликнет, а я буду хлопать глазами: сколько за Недотяпой у нее недоимку? - Мотри, Микита, не сбейся, грехом! - То-то и дело, что счет денежки любят! Надо так подгадать, чтобы враз пришлась копейка в копейку! Спи со Христом и меня больше не лапай! Сразу заснул Никита Мироныч после такого счастливого дня, как, положим, и все мужики засыпают и в радость и в горе… ***** Что в эту ночь снилось Никите Миронычу рядом с горячей Лукерьей, ворочавшейся с боку на бок во сне и тоже грезившей видно, - бог их там знает! Может, уж и на воле успел побывать за долгую зимнюю ночь, объехал Никита Мироныч со своей Лукерьей немалые города вольным торговым человеком и даже побывал в той стороне, в которой ничем не торгуют, ничего не продают и не покупают, а ходят все срядно, едят все сытно, обуты, одеты, хотя ни у кого ничего лишнего нету! - может, где-где ни побывал Никита Мироныч, гору делов перекорежил, только в самом-то деле откупиться и выйти на волю ему на этот раз не пришлось!.. Поутру вскочили как встрепанные, рук не ополоснув, богу не помолившись - прямо к комоду, в который с вечера Лукерья в темноте запрятала деньги, стали считать; считали, считали, десять раз пересчитали, а сверил Никита Мироныч по книге - в аккурат только Недотяпина недоимка выходит копейка в копейку… - Что же это такое, Лукерья? - чуть не со слезами говорит Никита Мироныч. А Лукерья в передник уткнулась и слово проронить боится… - Уж не заронила ли ты вчера, когда убирала?.. Ведь сам видел: сначала, когда считал, все шли медяки, а потом как пошли золотые!.. Как пошли золотые!.. - Да что ты, Никита Мироныч?.. Что уж я, дура такая? - И снова за слезы. Нет, баба не таковская, зажмет в кулак, так тоже клещами не вырвешь! Должно, что от жадности своей да неожиданности вчера сильно Никита Мироныч прошибся в счете, потому что считать, как и все в старину, учился по пальцам… Сладкий сон о чудесном посещении дурачка Недотяпы и медяках, похожих на золотые, так и остался вроде как неверной мечтой на долгое-долгое время, пока не пришел второй раз Недотяпа и в самом деле не отвалил Никите Миронычу чуть ли сразу не тыщу, но тут уж он по своей вине совсем, и с деньгами в руках, промишулился: отдал барыне деньги за выкуп, а не прошло и недели, как царь вспомнил о мужиках и выдал им волю. |
||
|