"Князь мира" - читать интересную книгу автора (Клычков Сергей Антонович)Глава третья ДАРОВОЙ ПАСТУХВ Егорья выезжает в наши поля богатырь[8]. Выезжает он из-за поповой горы на долгогривом белом коне, с бурыми яблоками по бокам и на крупе. В полности конь подходит по масти к овражкам за церковью и круговинам, простым грешным глазом его и не заметишь, когда еще снега целиком не сбежали, а земля уж пролыснилась и лежит под вечер на иссиня-белом снегу, как бурые конские пятна. Конь легонько коснется копытом земли и отворит ключи и потоки… Дыхнет жаром и полымем в обе ноздри на дороги, обдаст туманом перелески и пустоша, и солнце в этот день поутру поднимается выше сразу на целую сажень, как будто боясь, чтобы из-за чертухинских овинов с поповой горы его не достала золоченая пика… На деревне скотина еще с вечера начнет истошно реветь и бодать рогами ворота, а в лесу задымятся почки и сучья встряхнутся, загибая кверху концы, - туман в этот день долго висит по полям, плотно приникши к земле, пока-то проскачет за туманом богатырь на коне, воскрешая к жизни лягушек в болоте, будя змей в кочках и пнях и прогоняя крупную рыбу из больших в малые реки, чтобы сбросить по половодью икру и на обратном пути угодить прямо в мережку… Висит туман, пока огненная грива не заполощет на сильном скаку по голой опушке осинника и конь не пронесет по ней седока в далекое царство, где небо сровнялось с землей и полевые цветы смешались с звездами в небе, -тогда он тоже поднимается в небо, и на земле не останется уже ни снежинки. К такому дню в старину всегда подгадывали реки, вздуваясь помалу и отопревая в краях, держали лед наготове, пока не отворит землю Егорий, тогда несли его, все на пути сокрушая, к далекому морю, стукая звонкими лбами льдину о льдину, подымая их на поворотах на ребра и ставя попом на зажорах, тогда выходили реки на бескрайные поемные луга и оставляли после себя мужичью сыть и плодородье… в такой день раньше выгоняли скотину, обходили стадо с иконой и вербой, пастуха допьяна поили водкой и пивом, а подпасков до вздутия животов кормили петыми яйцами, сочнями, с которых прямо в рот капает масло, калабашками, алялюшками и гнилыми лепешками, к которым нельзя было прикоснуться рукой, так они распадались от сдобы, - подпаскам потом доедать хватало на месяц: нечего было жалеть в этот день, потому что, по деревенскому укладу, пастухи - первое дело… Обычай этот хоть и сохранился теперь, но в нем как-то не стало прежнего смысла, потому что и реки теперь вскрываются как попало, и коров выгоняют не по Егорью, а по погоде, справляя Егорья больше уже по привычке да понаслышке от стариков. ***** В такой-то день Мишутку и окрестили кнутом. Прогнали бабы коров, провели мужики лошадей под уздцы, чтобы не устраивать в выгоне давки, молебен поп Федот отслужил, обнесли стадо иконой, обмахали по ветру четверговой вербой и пасхальной водой потом окропили следы[9]: коровьи жирные и широкие, лошадиные аккуратные, в которых уже курице напиться проступила вода, выжатая тяжкой поступью деревенских пахарей, овечьи, словно ребятишками ради забавы натыканные палочкой по обеим сторонам дороги, и неровные, детские, лезущие друг на дружку, неосознанные следки телят этого года. Но ни верба, ни святая вода не остановили скотину перед древней исконной привычкой испробовать силу и ловкость, перескакнувши с выгона канаву, тут же броситься стремглав друг на друга, стараясь просунуть рога за задние ноги под вымя, вращая страшно оловянными от зимней полутьмы глазами, не вынесшими первую минуту весеннего высокого солнца, взреветь жутко и смешно, неловко взвиться на задние ноги и, булькнув в середине непереваренным пойлом, глубоко врезаться в землю рогами, не рассчитавши удар, - коровий неискоренимый обычай, след далекой поры, когда не было еще звериного плена, когда глупые домашние куры летали по полю, как вороны и галки, когда петухи хохлились в желтых сафьянных сапогах не на тесаном нашесте, перекинутом с наката на переклад, а на березовой, страстно под ними выгнувшейся ветке, похожей на обнаженную нежную руку, славя двенадцатый час и утреннюю прекрасную зарю не в темном дворовом углу, завешенном паутиной, а в невообразимой тишине и в позабытом сиянье еще не покоренного леса. В том же чувстве, должно быть, сладостных воспоминаний, звериной неисчезающей памяти деревенские застоялые кони со спутанными на стороны и кверху взбитыми гривами тут же после молебна, как только мужики опростают уздечки, ринут всем стадом по полю наперегонки, выгнувши колесами шеи, красиво перебирая ногами и оглашая околицу стуком копыт об отталую землю и радостным ржаньем - далеко оно отдается где-то за лесом, перекатываясь над болотами на тысячи голосов, как будто и там, где небо слилось с землею, гонит Егорий по небу свою несметную конницу, похожую с земли на первую тучу с дождем… Потом, как бы опомнившись, добежавши до дубенского берега, в котором до самого верха мутная клокочет вода и плюхают уже с продырами льдины, круто вдруг повернут и, разбившись попарно, замолотят друг дружке копытами по выступившим от яровихи ребрам, с налета прыгая на шею и выкусывая из челки свалявшийся голодный колтун или выдирая зубами из крупа клок бесцветной, длинной и пыльной от бескормицы шерсти. Только мирской бык, с большим зобом от жира, не видя себе соперников, ошалело носится по всему стаду, обнюхивая наскоро коровьи хвосты и ради шутки пиная толстым рогом в бока, одиноко ревет, задравши голову к солнцу и ощерив мясистые, набитые пеной и слюнами губы, пригибается к земле и чертит рогами на луговине, как на скрижали, только одним коровам понятные знаки… ***** Мужики, спустивши лошадей, уселись за мирщинку на бревно, изредка только покашивая на скотину. Пастух Нил, без картуза, с кнутом, перекинутым с плеча на плечо, в холщовой новой рубахе по самые колена, засел в середку к мужикам, сегодня он не гость и не хозяин, а гораздо больше того и другого: мирщинка у него под ногами! Мужики по очереди подходят к нему и наполняют синий с красной каемкой стаканчик, из которого сколько лет пьется мирщинка, - стоит этот стакашек у Семена Родионыча в посудном шкапу за хрустальным стеклом, и зря его, этот стакашек, мужики не тревожат! - подходят по череду к Нилу, и, кланяясь ему, отпивает всякий свою меру, а Нил с каждым христосуется и после трех звонких поцелуев закидывает далеко голову и опрокидывает, не задерживая водки в зубах, прямиком: - Важна! Потом долго нюхает свежую корку, раздувая широкие ноздри, откуда торчит седая щетина и бисерится на солнце проступивший над мирщинкою пот. В стороне от мужиков поп Федот, давно закончивши молебен, завистливо поглядывает на мужиков, облизывая незаметно толстые, как у опоенного мерина, отвисшие губы, черпает он ленивой рукой, задевая небольшим ковшичком с язычком, свяченую воду из пузатого ушата, кругом него гомозятся старухи в черных платках, наперебой подставляя отцу Федоту кружечки, кумочки, бутылки с готовой воронкой в горлышке, разбирая по домам егорьеву воду, помогающую от всех болезней как скотине, так равно и человеку… - Ну, чего вы, право, лезете прямо в ушат? - оговаривал сердито поп Федот. - Чего спешка такая, святой дух, что ли, из воды выйдет, боитесь? Не выйдет, будет поровну всем! И в то время еще были такие попы, которых подчас трудно было понять, что сам-то он в бога верит или не верит? Или только смеется над дураками, брызгая в печку когда-нибудь в праздник, чтобы лучше выпекались хлебы, и на порог, чтобы черт в избу в этот по крайности день рог не совал?.. Таков был и Федот, иной раз такое отмочалит, в особенности когда клюкнет и разговорится под веселую руку, что не выдумал бы и настоящий кощунник… Ну да ведь попы первые кощунники были по большей части всегда! Дьячок сзади попа Федота - Порфирий Прокофьич укладал золоченую ризу и разную утварь после молебна - изредка взглянет на стадо и потом на мужиков неживыми глазами, подумает о чем-то минутку, а потом качнет сокрушенно головой с редким волоском и с плешью, похожей на дырку, в затылок и снова затянет гнусавым сбивчивым голосом положенный по чину в Егорья пасхальный напев: - Истос вос… кре… си… Поп Федот морщится на дьячка, а старухи смотрят ему в рот со сложенными руками у сердца и шевелят бесцветными засохшими губами, под цвет прошлогоднего сена… А поодали ото всех сельские ребятишки, какие поменьше, как галчата после выводка, расселись в рядок на заборе, отделяющем пар от ярового, и на них то и дело затуманенными глазами оглядывается из стада Мишутка: "Теперь не подразнишь: эн у меня какой кнут, и не ради какого баловства, а по делу!.." По всему полю рассыпалось стадо до леса, который склонился томно на берег Дубны и словно вот-вот тоже стронется с места, сорвется и побежит, махая голыми сучьями, похожими без листьев на коровьи, задранные кверху хвосты. Меж коров бегают с причитаниями бабы и с визгом и сдавленным в горле смешком сельские девки, тормошатся на бегу бабьи, приткнутые за пояс подолы, и издали заманчиво сияют снежной белизной девичьи ляжки и икры из-под цветных сарафанов, завороченных на головы, как от дождя, чтобы со скотиной не испортить оборок. Мишутка только поспевай между ними, в одном месте отхлещет какую-нибудь бодастую телку, а в стороне, глядит, уже сытая яловиха с неподтесанным рогом подмяла соперницу в единоборстве, и та припала на передние ноги, как будто просит пощады, но она пощады не знает и остервенело тычет ей острый рог между ребер, и из-под него с конца хлыщет кровь, еще пуще алея на солнце, и хозяйка возле нее заходится криком, машет мужу рукой и, пока тот бежит, сорвавшись с бревен и махнув на мирщинку, затыкает передником рану, откуда лезут и шевелятся вывороченные из самой середки утробы кишки. ***** - А где же моя подмога? - спросил захмелевший Нил, когда из бутыли вылили на землю последнюю каплю, по примете: пить не в последки, а в руках у Нила остался стыдливый стаканчик. - Надо бы кликнуть! - Ну, Нил Матвеич, хорош… хорош у тебя помощник! Мужичьи пятерни потянулись на стадо, по которому бегал Мишутка, откидывая, как большой, далеко руками. - Мишутк-е-эй! - крикнул Нил во все горло, держа стакан в кулаке. Мишутка от этого окрика остановился как вкопанный, еще не понимая, откуда кричат, а когда разглядел, что набольший машет, подбежал, запыхавшись и отирая пот полою рубашки. - Ну, Мишутка… пей… не всерьез, а в шутку! И сунул Мишутке стакашек. - Дядюшка Нил… дух больно тяжелый! - Пей, сукин сын, - топнул Нил ногой, - пей да не морщись! - Дяденька Нил!.. С души от духа воротит! Нил дернул Мишутку за вихор, от испуга выскочил у него из дрожавших ручонок стаканчик на землю, и драгоценная влага задаром пропала в траве… Хорошие пьяницы в старину говорили, что на местах, где нечаянно проливается водка, потом вырастают такие цветы, но в наше время питухи проверяли, и у них выходила вроде как плешь! Может, самое главное нечаянность тут, мать невинности и простоты?.. Мишутка поглядел на стакашек и шмыгнул по глазам кулаком, а Нил отвернулся и расстановисто сказал мужикам: - Не, православные, пастуха тут не выйдет! - Полно, Нил Матвеич… ну, как же пареньку… можно ли так?.. - Да это вы мне не пойте… взросли сами на этом… а промежду прочим, надо Мишутку крестить! Порфириц Прокофьич издали поглядел на Мншутку, когда ему Нил подал стаканчик, и тут же надолго уставился в землю, оборвавши напев и бессмысленно перебирая золотой нарукавник. - Что ж, обычаю неча перечить… обычай надо почтить! - ответили степенно мужики. - Вон и батюшка еще не ушел! - Да нет, уж… мы без попа обойдемся… у нас свой канун… а ну-ка, Мишутка, крестись! Мишутка обрадовался, что не заругали за стаканчик, и истово перекрестился. - Читай, сукин сын, "Богородицу"! Мишутка вытянул ручки, как он это делал перед Порфирием Прокофьичем, когда тот наставлял его по церковности, и звонким голоском начал чуть нараспев: - Богородице… дево, радуйся… А Нил снял с себя кнут, свернутый в круг, и надел его с головы на Мишутку, медленно во время молитвы пропуская под ноги… - А ну, "Отче наш"! - еще строже приказал Нил Мишутке и снова надел ему на голову пастуший венец. - Отче на-аш, - затянул Мишутка, - ижиси на небеси… - Ишь ведь, - дивятся мужики на Мишутку, - сколько колотьбы одной принял, а память словно веревка! - А ведь и в самом бы деле на крылос годился, - хмуро сказал Семен Родионыч, но ему никто не поддакнул: какой тут крылос, когда кнутом на вечные времена в пастухи благословляют?.. - Ай да сукин сын… ловко знаешь молитвы, - похвалил и Нил Мишутку, - сукин сын! - Потом уж узнал Мишутка, у Нила это было ласковое слово, вроде как поговорка. - А ну… читай, - Нил задумался и чуть шатнулся с кнутом над головой Мишутки, - читай… "Взбранной воеводе"! Но "Взбранной воеводе" Мишутка не знал, да и сам Нил сказал больше спьяна, так, куражился над сиротой, потому что думал на это лето в подпаски пристроить сынишку, а не пришлось. Мишутка быстро заморгал глазами, собираясь вот-вот заплакать, но по своей крепости в слезе удержался, и Нил уже безо всякой молитвы продел его в кнут и сам три раза истово перекрестился. - Ну, теперь, Мишуха, скидавай штаны! Мужики загоготали, не зная еще, чем кончится Нилов обычай, а ребятня обступила Мишонку, пока он скидал офточки: - А ну-у-ка, пастух, бе-еги во весь дух! - Пшли вы тут! - крикнул Нил на мальчишек и замахнулся кнутом. - А и в самом деле, Мишутка: беги! Должно быть, ребята и надоумили пьяного Нила, потому что сам-то он просто хотел его отпороть на глазах у мужиков и тем дело кончить. Мишутка сразу сорвался с места и побежал, к чему было бежать вокруг стада, где же догадаться, а если бы и так, то едва ли бы заартачился, а терпеливо бы принял и перенес, потому что кориться большим привык с колыбели. Нил не спеша развернул длинный кнут на конце с волосяной хлопушней, подошел к буланой кобыле, по старости дремавшей тут же за канавкой и безучастно смотревшей на толкотню среди молодых лошадей, схватился за гриву и прыгнул на спину! Кнут прошелся по бокам, кобыла вздынула было на дыбы, но, подпертая крепкими коленками Нила, часто засеменила ногами, догоняя Мишутку. ***** Скоро Мишутку больно хлестнуло. Он схватился за поясок, по которому пришелся удар, но, оглянувшись на бегу назад, увидал страшного Нила на буланой кобыле, вскрикнул больше с испуга, чем от боли, и побежал еще пуще, вытянувши вперед длинную шею и крепко у сердца приложив кулачки. Вот-вот уж скоро мосток, на котором стоят мужики и довольно гогочут, вот уж скоро Мишутка добежит до ребят, которые машут ему кулаками и что-то кричат, вот еще немного, абы только не выдали ноги, и он будет у места. Но в это время облепил Мишутку колючий огонь, обжег ему плечико и сразу отдался в середку. Кубарем Мишутка повалился, наскочивши на кочку, совсем почти уже добежав до дороги, в глазах сразу все завертелось, избенки из Чертухина стронулись с места и побежали вместе со стадом, и в стаде коровы начали кружиться, доставая рогами хвосты. Не разглядишь уж меж ними ни девок, ни баб, и только обратной дорогой, объезжая стадо на буланой кобыле, мчится Нил в холщовой рубахе, облаком вздул ее ветер у него на спине, отчего он стал еще шире и страшнее, и видно, как тащится за ним большой кнут, длинной змеей извиваясь по кочкам и вымоинам на луговине… ***** Надо бы действительно в шутку, легонько бы, так, ради обычая только, мужики так и подумали сначала, а тут вышло всерьез: отхлестнул Нил шульни мальчонке, отчего, может, потом у барина и не было детей, когда он женился на Рысачихиной дочке… - Нил, а Нил… ты бы полегче! - робко потазали мужики пастуха, когда он оборотил назад и спрыгнул с кобылы. - Нича-во! - протянул он, оглядывая Мишутку и скаля мелкие редкие зубы, к Мишутке даже ребята в испуге и неожиданности боялись подойти поближе, узнать: жив он али мертвый? - Нича-во: встанет - тот же будет! - Да все же как будто… того, - жались мужики. - Так уж полагается на первака: иначе проку не будет! - О положенье и речи нет никакой! А мальчонка-то, смотри, глаза закатил! - Кнут, он безвредное дело! В это время Мишутка поднялся с земли и, держа ручки в коленках, осмотрел всех воспаленными глазами, снова приник и неслышно заплакал… - Ишь, голову поднял из травы, как турухан какой… Мишутк… эй, не стягну небось, не валяйся! Ничаво, мужики, лучше стадо понимать будет! - Оно конешно, кнут не мешает! Мужики помотали башками и поплелись по домам: больше в стаде нечего делать, мирщинка допита, животина обнюхалась и уже мирно ходит по полю, выгрызая мелкую травку на высоких местах, и вон уж входит в село шагистый поп Федот, за ним тянется старух, девок и баб целый хоровод, впереди веселой гурьбой бегут ребятишки, а позади всех трусит Порфирий Прокофьич с горбом, и под мышкой у него, выбившись полой из небольшого узла, весело и ярко горит на солнце праздничная Федотова риза - уж не кусок ли парчового кафтана с широких Егорьевых плеч?.. И в самом деле, из Мишутки вышел хороший пастух… Нил за таким помощником считался как за горой: ни одного праздника Нил не пропускал, чтобы как следует не залить за ворот, а в будни по большей части сидел где-нибудь под кустом и плел к базару корзины, верши, мережки, которые еще с вечера каждую субботу уносил на себе в Чагодуй. Мужики сначала косились, но потом махнули рукой, кому охота связываться с озорником, тем более что пока дело идет по порядку… Стадо же распускалось на многие версты, Мишутка только по коровьим боталам да по лошадиным звонкам едва мог догадаться, в какой стороне ходит стадо, но во всяком стаде, как и в человечьем, есть свой коновод, и с хорошим коноводом никакое стадо и в пустыне не заблудится. А если и заблудится, так в лесу дух голосистый, на десять верст рожок слышно. - У меня рожок, - хвастался Нил мужикам, - с того света скотину вызовет… Тоже не дело: держать коров на кнуте! - Так ведь зверь, Нил Матвеич! У нас тут зверю самое место! - На зверя заговор есть! Дивиться было надо, как это за всю весну ни овцы не пропало, ни телки медведь не заломал, не говоря уже про ночное, раньше волки-переярки резали жеребят на глазах у пастухов. - И в самом деле, должно, слово у Нила, - довольно рассуждали мужики, - а может… так удача идет человеку! Очень были довольны. Во время полдни скотина приходит домой с комарами, бока туго набиты, молока у всех с выгона хоть облейся от такого нагула, что с того, что сам Нил только одним рожком орудует, больше сидит под кустом да плетет мережки, потому не только Нилу оказывали всяческий почет, но и Мишутке перепадало ласковое слово, и по праздникам, глядишь, вместо хлеба торчит из сумки нерженец с жареным луком и кашей или густо промасленный сочень с вылезшим на края творогом. Но скоро пришлось подивиться, потому что негаданно, несмотря на звериное слово, случилась с самим Нилом история, воскресившая у всех в памяти случай с Михайлой, о котором к этому времени начали уже забывать. ***** Дело получилось такое. Хоть и был Нил доволен подпаском и не раз хвалил его мужикам при разговоре, но из синяков Мишутка и после крещения кнутом не выходил, так уж, видно, были привешены руки у Нила, что он не мог жить без обиды. Особливо после похмелья, когда под ногами земля шатается и кочки тычутся в чуни, изматерит до последней капельки душу, пока не хватит квасу или огуречного рассолу прямо из кадки, который лучше всего снимает похмелье и возвращает разум и совесть. В такое похмелье худо приходилось Мишутке… Опухший Нил подойдет, глаза темные, руки в кулаках, а кулаки словно камни. Рыгнет на все поле тяжелым духом и со всего размаху куда ни попало. Мишутка первый раз повалится с катушек, стерпит, но со второго не выносил и убегал, в глазах все зеленело, свет забивала слеза, и сквозь ее соленый и терпкий туман становится видно, как скачут у Ниловых ног зеленые бесенята и щекочут ему под рубахой маленькими хвостиками и суются в чуни, подставляя горбы. Тогда Нил страшен и беспощаден. Все равно после прибьет, но в такую минуту лучше укрыться, пусть искровянит кулаки о какое-нибудь деревцо или о камень, что на глаза попадется, обобьет до того, что после руки ложку со щами не держат, и из-под отставших ногтей долго потом сочится по капельке кровь. Должно быть, было у Нила какое-то подноготное горе, от которого он в хмелю ни себя, ни людей не щадил!.. Мишутка куда-нибудь забивался в кусты, где поглуше, и тогда наступали для него блаженные минуты, когда он уже ничего не боялся и обо всем забывал: источали глазенки теплые освежающие струи, синяки как будто отдавали этим слезам всю свою жгучесть и боль, и что за цветы вырастали в том месте, где часто плакал Мишутка, не по-детски глубоко вздыхая, - бог его знает! Наверно, что та же осока! А в осоке прячутся змеи! В осоке змеи живут! ***** Однажды, как раз в петровошном посту, когда невоздержные на питье мужики любят малость зарекнуться перед страдой, Нил тоже немного остепенился и дал даже попу Федоту зарок по самое разговенье не трогать хмельного, но не выполнил зарочного слова и пришел с базара как зюзя. Еще издали Мишутка расслышал хрипучий задавленный крик: - А… та-акой, проэдакий… а… хочешь люлю?.. Я те со спины-то мочалу пущу! Нил шел по дороге и грозил в сторону Чертухина кулаками, хотя ни за ним, ни перед ним никого, и не видно было, чтобы кто-нибудь проходил… - Я покажу вам… мать вашу за заднюю ногу… мироеды дьявольные! У-ух, - хватил Нил по земле кулаком, - сожгу-у! Грозил, должно быть, Нил своему пучеглазому лиху, потому что на селе его уважали, кормили, как сами не ели… а может, так, озорник большой, несмотря на седые волосы! Внезадоли от стада Нил остановился, потянул из горлышка остатки, заворотивши далеко голову, разбил о камень бутылку и пустился вприпляску, хотя видно, что не слушаются его чуни и выкидывают невысоко смешные загогулины, взбил ему ветер волосы кверху рогами, и Нил с поднятыми над головой кулаками и не мальчонке показался бы страшен в эту минуту: Дрался Нил больше с похмелья, а в хмелю больше ругался, стоя где-нибудь у куста, пока не валился под него, подымаясь уже только к рассвету, но на этот раз не успел Мишутка хорошенько разглядеть Ниловы мешки под глазами, как с первого же удара повалился Нилу под ноги… Сердце Мишуткино словно висело до этого на тонкой ниточке, а тут оборвалось и покатилось куда-то в траву. Больно заколотило по ребрам, и в пятки потек кипяток, потом под сердцем захолонуло и трудно стало дышать, хоть хорошо видит Мишутка Ниловы чуни, которые тычут впеременку ему под бока, видит он еще впереди большую высокую кочку, за которой будто человечек сидит и бороду за нее прячет, а может, так, от слезы только, застывшей в глазу, мерещится… дальше за кочкой ходит по заводине стадо, и в заводине осока в рост человека… где-то жалобно звенят колокольчики и бубенчики с лошадиных ошейников, ухает перед вечером сыч на сычиху, и совсем, кажется, недалеко, там, где стоят сельские сараи на пустоши, жвыкает в траве коса, а совсем высоко под вечерним небом постукивает на Ивана-купальщика острый молоточек на бабке, отбивая прошлогоднюю косу, и от каждого отука загорается над головой словно от гвоздика шляпка. Страшно стало Мишутке… От страха он даже не плакал, только сами из носу лезли красные сопли… Больно ныло в затылке, и с заводины плыл шубниной туман. Лишился тут Мишутка, должно быть, всякого соображенья и своей природной сметки, и что с ним дальше случилось, и сам он по малолетству не мог догадаться… Вернее всего, что наполовину с горя привиделось или приснилось, потому что и раньше Мишутке снился Прокофьич, и виной тут его наставленья… ***** Снился Мишутке Порфирий Прокофьич всегда в золотом ораре, в каких, по его рассказам, только святые ходят по раю, церковка немного повыше дьячка, потолок в церкви синий, и с потолка на ниточках висят соломенные голубки с золотыми крылышками во все стороны, и на тонкой цепочке свисает к самому носу Мишутки то ли золотое кадило, то ли большая луна… Порфирий Прокофьич стоит всегда на амвоне перед узорною дверью, и за этой дверью - рай! Перед дьячком подставка, на подставке толстая книга, какая у него лежит на полке в церковной сторожке, где выписаны все молитвы и причты, буковки в книге и знаки плавают по прозрачной странице, как малявки в Дубне, а дна будто ж не видно, бисерятся только разные крапинки и завитки, как болотная тинка, и сам Порфирий Прокофьич хоть и смотрит строго в эту книгу, а видно, что ничего не понимает, так только переминает ради прилику губами, перевертывая за страницей страницу бесплотной, тоже прозрачной рукой… стоит он зато всегда весь в свечах, обвитых золотой канителью, сам же Мишутка сзади него в парчовой рубахе пониже колен, босые ноги чуть видно, напружив до щекота щечки, раздувает кадило, хотя в кадиле не уголь и ладан, а топорщатся еловые шишки, и поверх них румянится огоньком земляника… Душисто в церкви, тихо, только двое они перед богом! Ни баб, ни мужиков, приснились как-то ребятишки с села, так Порфирий Прокофьич их отшугнул… Одни они перед богом, и бог - поп Федот - сидит вверху на колокольне, как на колеснице, в серебряной ризе, смотрит на них своим желтым глазом и перебирает в лохматых руках длинные вожжи, дальше видны только золотые хвосты, которые в постромках вытянул ветер, звенят в вышине колокола и тилинькают колоколушки, и в самое сердце проникает желтое Федотово око. Так часто снилось Мишутке, видно, что тосковал он по церковной сторожке и плакал первое время где-нибудь за кустом, вытирая веткой глазенки. Перед тем как проснуться Мишутке, Порфирий Прокофьич всегда говорил: - Ну, теперь, Мишутка, немного осталось: дочту вот книгу до корки и -в рай. Не к добру только Мишутке всегда сон этот снился, непременно кто-нибудь в этот день поколотит или словом обидит, видно по всему, что бог - поп Федот - Мишутку не любит и попадья его тоже, стали бы разве так над Мишуткой казниться, и Нил, может, бил бы потише! Но на этот раз обернулось все по-другому… Повалился Мишутка в осоку и долго еще различал Нилову чуню, на которую насели зеленые бесенята с длинными хвостами, чуня оттопырила нос и заковыляла в сторону от заводины, где пролегала дорога. На дороге стоял человек с большой сумой за плечами и с посохом, повыше будет, чем у попа Федота. - Доброго добра, добрый челэк, - слышит Мишутка тихий голосок, - где тут на Чертухино выйти?.. - А ты кто такой будешь? - насунулся Нил на старичка с кулаками. - Да ты, добрый челэк, кулачком не маши: кулак не кадило! Но у Нила уже заходила рука, не в добрый час подсунулся тут старичок, взметнулся над ним огромный Нилов кулак, но не успел Мишутка сморгнуть, как в ответ просвистел над кудлами Нила набалдашником посох, запрыгали вокруг Нила бесенята, обвивая Ниловы ноги зелеными хвостами, нависли ему на руки и облепили всего с головы, машет Нил длинными руками, откидывая их от себя, но крепче веревок хвосты, путаются у него ноги и не подымаются руки, а посох снова над головой, и слышно, как под ним хряпает Нилова кость на затылке, ломаясь в куски… Мишутка прижался в страхе за кочку и крепко зажмурил глаза. ***** Должно быть, пролежал он так немалое время, возле кочки тепло, кто его теперь в осоке увидит? Потом подошел будто Порфирий Прокофьич, и не в золотом он ораре, а в каком-то чудном балахоне, погладил Мишутку по голове и взял за руку, приподымая с земли: - Ишь ведь, как он тебя, ирод, взбутычил! Боль по всему телу потекла от синяков, в голове у Мишутки еще пуще затуманило, предметы переставлялись с места на место, как живые, как всегда бывает, когда в забытьи приходит настоящий сон к человеку, и вот уж опять видит Мишутка царские двери, и Порфирий Прокофьич держит его по-прежнему крепко за ручку, закрывая другой рукой толстую книгу: - Пойдем, Мишутка: рази ее когда дочитаешь?.. Раскрьыись тут настежь царские двери, и Мишутка рядышком с Порфирием Прокофьичем прошел по половой дорожке, которую выткала Секлетинья из разноцветных тряпок в поминовение мужа, вела она от паперти к алтарю в чертухинской церкви, мужики ее, чтобы не марать, обходили. Растянулась эта дорожка, кажется Мишутке, на многие версты, долго шли они по ней с Порфирием Прокофьичем и только минули царские двери, теперь похожие больше на сельские ворота на выгоне, сразу попали, но только не в рай, а на ту самую тропку, на которой Мишутка всегда стерег стадо, когда оно разбредалось по лесу: по бокам тут много малины и поглубже сине от пьяники и гонобобля. - Вот тебе и рай божий! - говорит Порфирий Прокофьич. - Хорошо, малец, что бог создал лес и пустыню! Знает Мишутка в этом раю каждый кустик, о колючий игольник все лапости ободрал без обутки, пальцы об осоку обшарпал, до самых коленок зудливые цыпки сидят, а все же вот если прищуриться да поглядеть вокруг в кулачок, то словно на все через синее стеклышко смотришь, и в лесу как-то все по-другому… Скачут белки с елки на елку и не боятся Мишутки, задрали на самые уши пушистые хвосты и грызут клейкие шишки, лущат редкое лакомство в нашем лесу - правский орех, а только моргни - и нет ничего, одни лохмоты от зари на деревьях, похожие на огненные хвосты с белым подпалом. А там вот… подальше в лесу, там темь ходит, и в чаще прячутся волки, то ли там роса горит за кустами, то ли и в самом деле волчьи глаза… - Дядя Порфир, вроде как волки! А огоньки все яснее разгораются в чаще, натыканы они в кустах как красные ягодки, и если уставиться в темноту, то видно хорошо, как важно вышагивают парами волки, поджавши под задние ноги хвосты, языки вывесили на стороны, и с них капают голодные слюни, и то ли это сыплется к ним на волчью тропу из беличьих лапок золотистая шелуха от очищенных шишек, то ли и в самом деле висит над головою большое кадило, роняя меж веток меркотный, разбитый на пятнышки свет… - Дядя Порфир… волки! - А ты, малец, волка не бойся! У волка тоже внучата: волчата! Волк много добрей человека! Голос у дяди Порфира хлибучий, нечеловечий, словно болото под ногой булькает, и лица он не кажет Мишутке, со спины же каждый человек мало понятен… - Глядь-ка, дядя Порфир, впереди-то у них какой красноглазый. Вышли волки из чащи и будто вот совсем натрафили прямо на Мишутку, но старичок погрозил им дубинкой, щелкнули они, словно щеколду на воротах закрыли, и свернули с тропы, шерсть на хребте стойком, у переднего уши вперед, как ножи: слушает, где теперь стадо?.. - Страшно, дядя Порфир! - Полно, дурашка: вишь, они повернули! - Ой, дядя Порфир, это они с затылка заходят! - Да что ты мне все: Порфир да Порфир?.. Я, может, и Порфирий, да в плече пошире, чудачок! Вишь, это прохожие волки, идут на свое богомолье, ну а если наткнутся, конешно, спуску не будет! Идет старичок впереди Мишутки, палочку расстановисто ставит, словно ею щупает землю, не ткнуться бы где о торчок, и будто не с Мишуткой, а сам с собой говорит: - Хорошо, что бог создал лес и пустыню! Что это совсем не Порфирий Прокофьич, так теперь-то уж видно, вместо горба сума за плечами, и речь хоть и темная тоже и Мишутке мало понятная, но в словах нет такого заику. - Да ты что, шикунец, али и в самом деле струхнул? Ну, ладно, коли: оставайся! Хотел я тебя с собой прихватить, да, пожалуй, так-то и лучше! Забился Мишутка в страхе под чекрыжину и подобрал под себя ноги, видно ему крутую широкую спину, балахон до самой земли, только хорошо во всем не разберешься: налит затылок тяжелым свинцом и в глазах все двоится - и кто это такой, если не дядя Порфир, Мишутке еще страшнее подумать. Ткнулся он головой в коленки и затаил с молитвой дыхание, в лесу же как-то сразу стемнело, опали с деревьев огненные хвосты, и над лесом побелело большое кадило, только плывет под самый нос земляной земляничный душок, и где-то высоко на колокольне сидит в серебряной ризе бог - поп Федот - и смотрит на Мишутку желтым неморгающим оком… ***** И в самом деле, Мишутка проснулся, когда солнце уже высоко стояло над лесом и жарило по-летнему напропалую, очутился он действительно на этой самой пьяничной тропке, и как попал сюда с заводины - где же тут разобраться! Да и самому Мишутке раздумывать много не оставалось, вчерашние синяки надулись и словно ходили по телу, стреляя в бока и затылок, размялся кое-как Мишутка, продрал заспанные глаза кулаком, перекрестился, что цел, и, вспомнив страшного Нила и его опохмелку, со всех ног брызнул в село. Оказались чудные дела. С вечера все село переполошилось и встало на ноги от мала до велика, хотя за околицу выйти на ночь глядя никто не решился, стадо без пастухов прибежало само, лошади сперлись грудой в воротах и своротили вместе с ними повору, коровы растыкали друг дружке бока, проминая дорогу, овцы кучкой, как связанные, совались под ноги крупной скотине - забились опрометью, не разбирая дворов, и присмирели, поутру тишина в селе стояла зловещая, ни одна корова не мыкнула, дожидая Нилова рожка, понуро стояли в дворовых углах, как обиженные бабы, испуганными глазами глядя на хозяев. Только к раннему утру все Чертухино вывалило на поле к лесу с вилами и топорами, с кольями за плечами, словно собрались какое поместье громить; видно было по всему, что стряслась большая небывальщина. Хотя, если б не история с Нилом, небывалого мало: волков в нашей округе в старое время водилось без счету. По летам зверя незаметно, разбивается он на семьи или в холостом виде бродит как неприкаянный с места на место, а вот как вывалит снег и установится санная дорога, тут всякого зверя, как в зеркале, видно, -бывало, в темную осеннюю ночь страшно было выйти из дома; горят с поповой горы волчьи глаза, разглядишь даже от страха в волчьем меркотном свете, как пролыснили снег на дороге последние сани! Скотину таскали из подворотни - небывалого мало, и не в том было все удивленье, что как вышли по Боровой дороге, так тут же почти у села наткнулись на чисто обглоданные коровьи косточки, черное овечье волокно висело по кустикам клочьями, словно черти тут дрались, гоняясь по кустам друг за дружкой, - самое главное то, что лежал вместе с задранной скотиной Нил неподалеку от дороги в приметных своих чунях по высокой портянке, фасонисто замотанной до коленок сыромятным ремнем. Страшно было на Нила взглянуть: живот разворочен, как окоренок, и в нем в огустевшей крови пухла брюховина, перехлестанная кишками, отчего походила на поклажу, крепко увязанную в дальнюю дорогу и брошенную тут в спехах на съедение мухам, над кишками работали уже отяжелевшие от крови какие-то беленькие червоточки, а под глазом у Нила набух огромный синий волдырь, и из волдыря страшно поглядывал на мужиков остекленевший, тоже залитый кровью, перекошенный зрак. - Вот те и звериное слово! - озадачились мужики. - Гляди, как обратали ловко: черви навалились! - По всему, православные, это не волки, - отчеканил после долгого раздумья смекалистый мужик Семен Родионыч, - тоись оно, может, конешно, и волки, видать, что дело тут не без них, - прибавил он погодя, потому что все мужики удивленно и недоумело на него поглядели, - только, православные, все же очень чудно! - Полно, Семен Родионыч, ничего нет чудного, зверю у нас самое место! - Да нет, - упирался Семен Родионыч, - зверь в такую пору артелью не ходит! - Не ходит! - охотно согласились чертухинцы. - Ну, вот и смекай: тут дело нечисто! - Да чего же еще чище: все на виду! - То-то и дело, что вид - эна, под глазом! - Полно, може, лошадь лягнула! Как бешеные вчера прибежали! В таком суматохе лошадь вскидывает пяткой, словно на свадьбе, по чему ни попало звизнет! - Конешно, може, и лошадь, - раскинул Семен Родионыч, - только тут главное в том, что зверю не время: подумать только, - Семен Родионыч заложил пальцы, - три коровы заломали, не досчитаемся, сколько овец с собой унесли… Ой, православные, не волки ли это с руками?.. - Полно тебе, Семен Родионыч, бабам за рубашку страх нагонять. Слыханное ли дело?.. А промежду прочим, - поглядели мужики друг на дружку, - все может быть: кто его знает?.. Может, и в самом деле от этого волдыря под глазом, на который так воззарился Семен Родионыч, да еще и в самом деле от не в пору набежавших стаей волков и дальше бы пошло подозренье, а там, глядишь, разговор докатился бы в Чагодуй до начальства, но тут покончила все недомолвки и разрешила недоуменья наша повитуха Секлетинья, которая вместе с другими бабами, утиравшими изредка слезы, сначала стояла в стороне от мужиков, опасаясь подойти поближе к мертвому Нилу, но не стерпела, когда зашел такой разговор, и, будучи по природе своей и по вдовьему положенью совкой в разные мужские дела, подошла, растолкав мужиков, нагнулась над Нилом и пристально поглядела ему под волдырь: - И-и-и-и… православныи-и! Всегда Секлетинья, бывало, поспеет к нужному разу и скажет такое, после чего никому не оставалось ничего другого добавить, хотя после Секлетиньиного слова дело нисколь не становилось яснее, а даже напротив, но умела она все так повернуть, что дальше ни к чему разговоры. - Это, милые вы мои, нет… это не волки! - Ни с холки, ни с челки! - засмеялись было на нее мужики, а с ними и Семен Родионыч, потому что, как и все мужики, не любил бабьей встрешнины. - Да вы, православные, не хикайте: правое слово, милые вы мои, говорю! - Ну, ты все говори, а мы будем слушать! - сдались мужики. - Это, милые вы мои, - опять нагнулась Секлетинья над Нилом и показала на обвязанную кишками в Ниловой утробе брюховину, - видите, коли не слепые?.. - Ну? - озадачились мужики. - Это… чеканашки! Словно волна пошла по народу с этим словом, неведомым и непонятным, сразу все как-то невольно шарахнулись от Нила и смутно поглядели под ноги, все замолчали, поглядывая на дорогу к селу. Да и в самом деле, что тут говорить: человек мертвый, а мертвому известна цена - горсть земли! - лучше больше молчать, за умного скорее сойдешь и вреда всем будет меньше! - Чеканашки! - прошептала еще раз Секлетинья и перекрестилась, отшатнувшись вместе с другими, по кустикам только шепоток пошел, под набежавшим ветерком весело они замахали на Секлетинью, словно уговаривая ее не говорить до конца, чтобы - не дай бог! - еще чего не случилось. Мужики натрафили уже в ту сторону, где развалилось на две половины село Чертухино, словно каравай, разрезанный широким ножом по самой середке, за ним, похожая на солоницу, деревянная церковка на поповой горе, со сплюснутым куполком на колокольне, который, кажется, сам строгий мужицкий бог в некоем несправедливом гневе с неба ладошкой прихлопнул и немного примял синюю крышку, покрививши в сторону крест, - льется уже оттуда на осыпанные солнцем поля успокоительный и ровно безучастный благовест, тянет мужикам под носы душок поминальной кутьи и свежей могилы. Должно быть, как там никак, а все же домой назад Михайла вернулся. Потому что откуда бы почитай через десять годов, считая со дня, как умерла его Марья, откуда бы, кажется, взяться Михайле снова в нашем Чертухине, так же с палочкой по святой его привычке и с христовой сумой за плечами, чуть только погорбатее стал, да ноги уж к этой поре у него совсем перепутались и загребали друг за дружку вперехлестку. Хотя такого человека как ты ни поверни и что ты к нему ни приложь - все будет одинаково верно! Так уж сама жизнь наша тогдашняя темная запутала и напустила непроглядимой тьмы и туману на дорожку, по которой не за руку вывела нашего барина к почету и богатству, а, можно сказать, из грязи в князи протолкала в загорбы. Обошел, еще раз сказать, Михайла кругом землю или нет, а если обошел, то по какой же дороге - кто его знает?.. Может, и в самом деле, как потом многие про него говорили, когда к слову заходил про нашего барина разговор, и в этом разговоре дальше больше у каждого росло на его судьбу удивленье, что никуда из своего природного места Михайла уходить и не думал, потому что не такой был мужик: каждый ступ у него стоил руп, а как два, так стоили уже полтора, где же такому столь дальний путь на старости лет отхлестать, - на самом-то деле будто, как сорвался в памятное пасхальное утро с петли, пришел в себя, на тот свет сходив только как в гости, убежал от человечьего пытливого глаза и пробродил без малого толку сначала по лесу, пока не наткнулся в лесной чащобе на разбойников, которых и вправду в старое время было немало в нашей округе, потому что леса были большие, было место укрыться. Прибрали будто разбойники Святого к рукам, хотели было сперва его просто укокошить, потому что боялись все же живьем от себя выпустить, как бы не открыл их места начальству, а потом, видимо, по смиренному Михайлову виду так порешили, что лучше старичка привязать на веревку за заднюю ногу, кашу им пусть грешневую варит с бараньими шкварками да грехи убойные перед богом отмаливает… Будто бы так, а там шут разберет… Хотя эта молва говорит, что Михайла сам от грешного дела в этой неволе сторонился и на большую с топором не хаживал, только все высматривал у них да выглядывал, куда разбойники золото да разное добро награбленное прячут, однако как-никак, а возле такого греха рядом столько годов просидеть, поливая только из ковшичка воду на кровяные после работы разбойничьи руки, и то для такого человека, как Михайла Святой, что-нибудь значит! Грех, он липучей колючки с чертовой тещи! Забирается в человечью душу незаметно, как лисица в знакомую нору! Конечно, все может быть. В то время только-только начали поговаривать про Буркана, который будто в скорости тут после воли разбил камнем на себе кандалы и дал с каторги тягу, долгое время разбойничал он по дороге в разных местах, поджигал ради одной забавы барские поместья, чтобы только светлее было ночью в родную сторону пробираться, может, не один год прошел, пока Буркан не добрался и не свел свои страшные счеты с барыней Рысачихой, чего, конешно, она от него вполне заслужила; потом уж он основался в нашем месте полным убойным хозяйством в Раменском лесу, где в свое время нашли после него целую крепость. Все может быть, но об этом пока речь молчит, надо разобраться во всем по порядку, а то в таком путаном деле да еще с таким путаным старичком, как Михайла, и сам, того гляди, запутаешься так, что не толь другие тебе не поверят, а верить и сам себе перестанешь! Что же касательно возвращенья Михайлы, так никто за ним не подсматривал и не проверял его, где, дескать, был, старина, и откуда тебя принесло, на самом же деле Михайла действительно пристегал в Чертухино с другого конца, нежели вышел по Филимоновому завету из дома, - как раз он воротился в тот год, когда наши мужики после Ниловой смерти третье лето только что разменяли, не нанимая пастуха на его место, потому что Мишутка один со стадом справлялся… в тот самый год, когда, промеж все же прочим, мужики по крайней, конечно, темноте тогдашней и бедной скудоимости в хозяйстве, не находя по одному делу никакого разрешенья, вздумали было Мишутку сунуть с камнем на шее в Дубну! ***** А дело такое. После того как ухайдакали Нила волки али, может, и в самом деле эти чудные и непонятные никому чеканашки, как говорила мужикам Секлетинья, которая, кстати сказать, была умная баба и если что говорила, так имела к тому свое рассужденье, а промеж слова также надо добавить, что за эту повадку встревать в мужские дела и часто учить мужиков звали заглазно ее не Секлетиньей - а Фуколкой. - Фу-ты, осподи, каки дураки! Фу, какого дела не понимают!.. - И поясняла всегда похоже на этих чеканашек, отчего всякое дело становилось еще темней и непонятней… Словом, после Секлетиньиных чеканашек Мишутка остался в стаде как бы полный хозяин, потому грех с Нилом случился в такую пору, когда легче сто рублей найти на дороге, чем подыскать Нилу замену. Пастухи - народ сезонный! Идут они внаймы, когда рыба полезет в мережку, и в нашем Чагодуе появляются еще и теперь за неделю до Егорьева дня, когда и можно их видеть, если праздник, у коновязи кругом соборной ограды, а также, если дело после обедни, то и послушать, как слаживают они на хороший голос рожки в ожидании найма, рожки самых разных фасонов и голосов, и большие и маленькие, есть и такие, в которых, как в носу, только две дырки: подголоски; тут пастухам полный выбор, а сойдет Егорий с коня, и за грехи потом нигде не достанешь! Пришлось, значит, Мишутке волей-неволей пасти одному, да мастерство не ахтишное, мужики сразу сметили, чего стоит Мишутка, к тому же зверь после набега опять присмирел и до самой осени не беспокоил, когда уже поставили скотину на двор. - Ишь! - радовались мужики. - Сорвал, как дань татарин, и тигаля! На следующий год перед Егорьем почесали затылки и решили старшого к Мишутке не нанимать. - Обойдется парнишка! Лишний расход! Тут и пошло для Мишутки великое испытанье, над которым все головы зря проломали, но так и не доискались причины, пока дело не объяснилось само. ***** В наши сырые, болотинные места дуб и разное другое сухое и гордое дерево разве зайдет только невзначай, вроде как в гости, и то присядет, не видя назад выходу, где повыше да посуше, чтобы не загноить корни в болотной воде. Корень же у такого дерева как дорогая обутка, в наших местах больше все ольха да осина, любят они мочежинку, не считая, конечно, сосны и елового леса, ель и сосна на почву так же неразборчивы, как на еду деревенские бабы, - на пол-аршина у нас по лесам лежит омшарина, на многие версты чистики и прогалины, где только крушина по мху да пахучий богушник, от которого и не дурак одуреет, если понюхает вдоволь, растет там щетиной колдовской белоус и несъедобный костырь - словом, по нашему месту мухе, комару и слепню в жаркую пору самое житье, потому что любят они ольху и осину, в которых устраивают гнезда, завертывая пухлые листья в цигарки. Как раз, если выдастся жаркое лето, с петровок и почти до Ильи[10] на скотину нападает слепень. Не простой слепнек, ленивый, а породный, жгучий, едучий до нетерпенья и воистину согласно прозванью: слепень! С лету он прямо в глаза, в рот тычется, ничего не разбирает, жало впивается сразу, как иголка с огня, а если на пути ни человека, ни животины не встретит, так в злобе куда-нибудь налетит на дерево или хлопнется в куст, принявши его, должно быть, за мужика в зеленой широкой рубахе, которую тот забыл в страде пояском подпоясать, но, открывши ошибку, валится наземь под корень и лежит, пока не сдохнет, кверху ногами, - носятся они в такую пору по косой линейке, как турецкие пули, пущенные из старинной пищали наудалую! С ними не до работы, на работу поднимаются задолго до солнца, а в жару все спят где-нибудь на зусенышке или в сенях, скотина же, пока не свалит жара, забивается по ворот в воду, - для этого случая издавна ею облюбовано место у нас на Дубне, в аккурат одни рога только видно! Стоят коровы в водной прохладе и помахивают по привычке хвостами, разбрасывая вокруг себя серебристые брызги, даже глаза от воды повлажнеют, слепень же воды боится, плюнет на него мужик, он и то сослепа примет за дождик! Тут и произошла с пастушонком Мишуткой оказия, за которую он чуть было не поплатился: пропало у коров полдневое молоко, чего сроду-родов в селе не бывало, полдневый удой - самый большой по нашему месту, потому что до полден большая в нагуле упряжка. Сразу со всего села заходили подойники спуста… - Что за причта? - взахались бабы. - Куды ему подеваться?.. - Наслание, - в первый год темно пояснила им Фуколка. - Верно, что наслание, - согласились бабы. В первый год этого происшествия все разговоры и бабы и мужики все же легко пропускали мимо ушей, на второй только стали на Мишутку коситься и подозревать в баловстве, не сдаивает ли, дескать, в землю коров, хотя на баловство такое дело мало похоже, но по третьему, когда история с полдневым молоком в точности повторилась, как только появились слепни - по летам жары стояли! - Фуколка по своей привычке встрела в это непонятное дело и так его мужикам объяснила: - Это, милые вы мои, у нас потому такое наслание, что в люльке мы Мишутку молоком обносили; теперь у нас с Мишуткой не будет до второго пришествия в селе ни творогу, ни сметаны… погоди, еще куры каменные яйца нести будут: в божье нам за то наказанье! По всей видимости, Секлетиньины слова на этот раз большой непонятностью для мужиков не отличались, потому что и в самом деле Мишутку вскормили на скудном куске, но всякий счел себя мало повинным, заползла в темное мужичье сердце угрюмая суровая дума, похожая на осеннюю ночь, в которую с какой хочешь дороги собьешься. При встречах и разговорах с Мишуткой они в глаза уже ему не глядели, и бабы не совали за пазуху пирогов и ватрушек. Мишутка все это сметил, и у него с каждым днем, вещая недоброе, само будто все ниже падало сердце, когда подгонял он стадо к селу и в сельских воротах крутились на ветру в ожиданье скотины бабьи платки и яркие девичьи подолы. Как-то раз сидел Мишутка под кустом у дороги, выплетая ивовый лапоть, и одним концом уха услыхал разговор. - Утопить, - говорят мужики, - надо выродка, и молоко появится снова. По дороге шли кучкой чертухинские бабы, видно, что зря посмурыгали дойла скотине: молоко, как на грех, не появлялось! У Мишутки даже под пятками похолодело, и из рук выпал лапоть, решил он в тот же день, как пригонит скотину, сбегать к Порфирию Прокофьичу, рассказать ему начистую. Что-то он скажет?.. Но дьячок выслушал Мишутку возле сторожки, долго сначала мыкал да дакал, а потом все же заговорил по-человечьему, но плохо Мишутку утешил: - А что? И утопют! - поглядел он на Мишутку, как будто сам хотел его о том же спросить. - Потому мирской человек вроде как в бессрочном поряде… захотят - в землю зароют, и никакой управы на мир не найдешь, потому -мир! Потому теперь мужику воля! В старину на мужиков барин был поставлен, связаны руки, а теперь каждый баран за свою ногу повешен! Мишутка слушал Порфирия Прокофьича и утирал кулачком мелкие слезы. Даже слеза со страху пробила, хотя он и не любил распускать нюни на глазах у людей. - Ну, а промеж прочим, - закончил Порфирий Прокофьич, - надо сказать отцу Федоту! Ступай с богом, Мишутка: бог не позволит, ворон не выклюнет глаз, осподи, помилуй нас, - перекрестил Мишутку и сам перекрестился, -ступай! В этот день Мишутка даже вечерять не зашел, а от Порфирия Прокофьича с куском хлеба в сумке да грезнем луку за пазухой залучил с села лошадей и отправился прямо в ночное, а для ночного у нас сроду-родов определенное место: на самом берегу Дубны, тут же почти за селом, где берег к воде, словно ладошка. ***** Сидит Мишутка возле шалаша, в котором от дождика укрывался, и глаз от страха не может сомкнуть ни на минуту. - Убежать нешто? - спрашивает сам себя. - Куда убежишь?.. Кругом темный лес! Думается все Мишутке, что вот-вот сейчас придут с села мироеды, накинут на голову мешок, привяжут на ноги камень потяжельше и в воду куда-нибудь под корягу засунут… А вода… страшно в нее взглянуть! Но и со стороны села да и по всей округе тоже, куда ни обернешься, шороха даже никакого не слышно, такая тишина на всем и истома после петровского зноя, спит и птица без крыльев, уронивши их на сторону, и зверь ног не слышит, только лошади жупрят траву, подрезая ее зубами под корешок, словно кто спешит в валенках по морозцу, поскрипывает у них на зубах, -прислушивается Мишутка, нет - послышалось, только вон болотная курочка в мочажине у выгона похлестывает резким голоском по осоке, рядом с ней дергач в кусту важно хрипит, будто после долгого запоя муж урезонивает сварливую жену… и на небе такая ясность и чистота, облачка нигде не висит, и по небесному прекрасному лику тени даже нигде не проскользнет, разве лишний лучик с какой звезды оборвется… Словно в хорошей избе перед праздником хозяйка-чистеха смахнула веничком изо всех углов паутину, вымела сор и навела на всем приглядность и порядок, встепливши в красном углу большую лампаду… встала над лесом луна, смотрит она немного боком на землю, и как-то без слов понятна несмышленому сердцу Мишутки ее скорбная горькая улыбка над миром. Вода же в свету от луны как будто пуще того потемнела, как неживые чуть колышутся у берега водяные лилии и бубенчики, вода в такой час как колдунье лицо, ничего в ней не видно, но только чего-чего в ней не увидишь! Но Мишутка, видно, еще с малых лет был такой человек, который во всем и всегда умел видеть то, что ему надо, отчего ему прямая выгода и самая нужная польза, а потому хоть и был в печальных чувствах и страхе после разговора с дьячком, а все же, когда пропели в Чертухине первые петухи и за ними тут же вдогонку, спеша справить свой петуший чин в недолгую летнюю ночь, - вторые; когда после них за колокольней небольшой щелкой чуть приоткрылось золотое окно, а с реки стал заметно завиваться парок, - все же правильно разглядел Мишутка и чуть было не вскрикнул от удивления и неожиданности, но по той же природной жилке только губу закусил: почитай, у самых ног Мишутки лежал на песчаной отмели большой сомина на боку, рот разинул, видно, что в воде стало тяжко, тяжело дышит, один ус совсем на берег вылез. - Ба…тюшки! - прошептал только Мишутка. Сторожко, чтобы не попугать сонного чудища, поднялся Мишутка с корточек, отошел от воды на цыпочках, поднявши над головой руки, словно шел по веревке, и, выбравшись на берег, со всех ног пустился в село… "Скличу народ, - мерекает на бегу Мишутка, - покажу сома, может, пролежит до прихода… за такого сома, може, топить погодят, а то и вовсе не будут!" ***** У самой околицы, еще не забегая в село, Мишутка наткнулся на Порфирия Прокофьича: стоял он, прислонившись горбом к поворе, уставившись недвижно в сторону Янтарного Брода, где он часто любил удить мелкую рыбу для живцов на жерлицы… на плече длинная палка, с конца палка расставила в самое небо прямые рогули, не узнал было сперва Мишутка дьячка: почему он тут в такую раннюю пору с своей острогой? С острогой он с вечера выезжает на лодке?.. "Должно, что где-нибудь к творогу лещей приучил". Но обо всем где же было догадаться Мишутке: дьячок с вечера, после разговора с Мишуткой, проворочался зря на постели, то ли блохи к погоде раскусались, то ли и в самом деле неспокойство такое одолело - а вдруг ребятенку утопют? - вышел он в полночь к сельским воротам и на всякий случай прихватил с собой острогу, а то к чему она в такую неподходящую пору, известно, что Порфирий Прокофьич большой дока по рыбе и понимает тонко рыбную ловлю; в первые дни, как пройдет лед на Дубне, его от воды не оттащишь, развешает вокруг сторожки сети на изгородку, заштопает каждую дырку, настроит заездков в заводинах из разного лома, оставив только жерло - проход для рыбы, куда насует верш и мережек, на рыбу была у него большая удача… - Дядь Порфир, а дядь Порфир? - шепотком окликнул его Мишутка, когда в упор набежал на дьячка. - Ты чего, полуночник? - тоже почему-то прошептал Порфирий Прокофьич. - Дядь Порфир, у берега сом! - еле передохнул Мишутка. - Ну… какой сом… сомы теперь под берегом спят, где поглубже… небось бревно торчит из воды, а ты со страху за сома его принял! - Ей-бо, дядь Порфир, слушай: усы лежат на песке! - Усы? - удивился дьячок и шевельнул острогой. - Ей-бо, вот такие! - Мишутка расставил на обе стороны руки. - Если усы, так, пожалуй, и сом! Ну-ка, кати обратно! Показывай эти усы! - Только ты тише, дядя Порфир, я нето народ позову! Може, лучше народом! Но в дьячке уже заиграла охотничья кровь, не ответил он ничего Мишутке и с острогой на плече, заправивши полы подрясника сбоку, широкими шагами зашагал к ночному, откуда тилинькали колокольчики. Подкрался Порфирий Прокофьич к берегу, в то место, куда указал Мишутка, рот разинул, словно языка лишился. - Какой сомина! - шепчет он в Мишуткино ухо. - Давай сюда кнут, вот за этот пень завяжи, а я другой конец сварю с острогой, а то попадешь не в то место, и острогу да, гляди, и нас с тобой вместе утащит! У Мишутки руки тряслись, боялся, как бы сом не ушел, но видно, что так уж надо было всему случиться: спустился Порфирий Прокофьич к воде, поднял острогу и со всего размаху всадил ее по черенок в большую голову, сом только хвостом над водой закинул, рванулся было от берега, но острога крепко засела в голове зубилами, а кнут был к случаю достаточно длинен и крепок. - Не, брат, - крикнул Порфирий Прокофьич, - не-ет, не с дураками связался! Мишутка, беги скорей за народом, а то кнут, гляди, оборвет! Но, видно, недаром был Порфирий Прокофьич с малых лет рыболовом, может, и горб-то у него произошел от застуды, засадил он сому острогу под самый его сомовий разум - отдал он последнее издыхание утренней, чуть позолоченной струе, повернулся скоро кверху лосным откормленным брюхом, Порфирий Прокофьич отпустил кнут с острогой, глядит - не шевельнется, только воду редко глотает; перекрестился дьячок и спокойно, по обычаю после удачи, полез в боковой карман, где у него лежал большой красный платок и в платке жестяная коробочка с нюхательным табаком, стукнул Порфирий Прокофьич весело по крышке желтым пальцем и уселся на бережку в ожидании мужиков. "Да, - мекает он, - пудов десять будет… ай да Мишутка!" Чудно дьячку смотреть на рыбину, сколько лет прожил, а такого чудища еще не видал, сколько, кажется, рыбы большой и малой за долгий свой век переловил, а такой не видывал… - Не рыбина, а как купец хороший, только цепочки от часов через брюхо не хватает, - довольно улыбается Порфирий Прокофьич, забирая щепотку. ***** …Солнышко золотым зайчиком вскочило из-под куста, где-то совсем, кажется, за Чертухиным близко выбивает красной лапкой веселую летнюю зорю, в лучах от него бегут к реке мужики, впереди всех Семен Родионыч, глаза -издали видно - выкатились, в руках большой топор горит лезвием к солнцу, остальные тоже простоволосые, всклоченные, рубахами без поясков на бегу полощут, издали кричат Порфирию Прокофьичу: - Держи, Прокопич, держи его крепче! - Не уйдет, - переминает губами Порфирий Прокофьич и сладко чихает. - Где сом? - первый добежал Семен Родионыч. - А эн он, - спокойно ответил дьячок, - что ж ты, не видишь? - А я издали думал, что лодка!.. - Да, можно подумать, - равнодушно согласился Порфирий Прокофьич. - Батюшки-и! - заахали подбежавшие мужики. - Матушки родимые, вот так сомина! Ну, и ловко, ай да Прокопич! - Да и совсем не Прокопич… Это Мишуткино дело! - перебил их недовольно дьячок. - Ну, теперь, православные, полезай да кати его катком на берег, а то за кнут не вытянешь, да и не равно оборвешь! Мужики ухнули в воду, подперлись под сома плечами и покатили по отмели на берег. И в самом деле, оказалась страшенная рыбина, главное дело, больно толст и мясист: брюхо в обхват не возьмешь и голова с разинутой пастью как окоренок. - Не иначе, Прокопич, надо подводу, - говорит дьячку Семен Родионыч, - а то не снесешь! - Это как есть, что подводу, а допрежь ему брюхо надо на улицу вывалить, а то сом разную пищу употребляет, как бы от него с нутра дух не пошел… дай-кась, Родионыч, топор! Хрястнул дьячок со всего размаху сома в середину, и из него полилось молоко… у мужиков глаза вылезли на лоб. - Это будет что же такое… какая пищия, Прокопич?.. - И-и-и, - протянул Порфирий Прокофьич, - вот кто доил на полднях молочко… Ай да и умник![11] - Ай и в самом деле? - сперва не поверили мужики. - Выпоек! - радостно опять замахнулся дьячок на сома. - Ишь, надулся, никак до главной кишки не долезешь! Ударил Порфирий Прокофьич еще и еще, и под ноги к мужикам вывалился из сомовой брюхатины свежий творог, видно, молоко уже скислось, но перевариться еще все не успело с полден, мужики только головами качали да одурело прятали от Мишутки глаза. - Вот вам, православные, - весело говорит Порфирий Прокофьич, - вот вам и творожок ваш на бережок, и сметаны набивайте в карманы! - Ишь ведь, - сконфузились мужики, - какая умная рыба… приладилася вместо баб коров сдаивать! - Корова - дура… ей и заботы мало, кто ее за титьку тянет! - Теперь видно, что дура… да и мы, Прокопич, тоже дураки… - Дураки, да не таки! - Ведь Мишутку-то чуть не погубили… - оборотились мужики к Мишутке, но тот глядел на сома широко раскрытыми глазами и словно мужиков не расслышал. - Ладно, - ответил Порфирий Прокофьич, - берите, православные, сома во дома! - А будь он, Прокопич, на том месте! - в один голос сказали мужики. -На какой грех нас, греховодник, чуть не натырил! Чудна мужичья душа, воистину верно: так и пролежал сом на берегу, пока его по косточке не растаскали вороны. |
||
|