"Восхитительная" - читать интересную книгу автора (Томас Шерри)

Глава 7

Июль 1882 года

Почувствовав сильный голод, Верити перепугалась не на шутку.

Вот уже несколько недель у нее не было аппетита. Сегодня за целый день она не съела ни крошки. И вдруг сейчас поняла, что просто умирает с голоду.

Вместе с голодом проснулись старые страхи – умереть в сточной канаве, попасть в работный дом, стать одной из тех женщин с нарумяненными щеками и цепким взглядом, которые посылают воздушные поцелуи проходящим мимо мужчинам, а потом ведут их наверх, в свои убогие комнатенки.

Верити не догадалась купить что-нибудь съестное на обратном пути в гостиницу. От хозяина помощи ждать не стоило. Он и без того был возмущен ее поздним возвращением, уже успел закрыть дверь на засов – у него респектабельное заведение. «Никому не позволено уходить и приходить среди ночи», – ворчал он.

Потом включился голос разума, и мрачная хватка голода ослабела, уступив место другому страху, от которого тряслись поджилки и сладко замирало сердце: Верити панически боялась Стюарта Сомерсета.

Разумеется, думать о нем было намного приятней: ей вспоминались обрывки разговоров, едкие комментарии Берти и долгие минуты эйфории, когда щеки вспыхивали жарким румянцем.

Теперь, когда Верити сознательно принялась размышлять о Стюарте Сомерсете, оказалось, что она знает о нем довольно много, от Берти и из сплетен, которых наслушалась еще до того, как стала любовницей Берти. Мать мистера Сомерсета работала в мастерской известнейшей в Манчестере модистки. Весной тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года сэр Фрэнсис вызвал эту самую модистку в Фэрли-Парк в отчаянной попытке развлечь жену, которая отказывалась вставать с постели уже три месяца кряду после того, как получила увечье. Модистка привезла с собой дюжины рулонов лучших тканей и двух искуснейших швей.

Леди Констанс было не так легко уговорить встать с одра болезни, но вот Нельду Лэм долго уговаривать не пришлось. Через десять лет, когда леди Констанс уже не было в живых, Нельда Лэм вернулась в Фэрли-Парк и привезла с собой прискорбный результат предыдущего визита, а именно девятилетнего мальчугана, точную копию сэра Фрэнсиса.

Мачьчик, хоть и явился из трущоб, быстро привык к жизни в имении. Сэр Фрэнсис недоверчиво хмурил брови, когда отправлял его в Регби, одну из девяти лучших частных школ, занесенных в «Акт о частных школах» от 1868 года. Но мальчик отца не разочаровал. Он демонстрировал блестящие успехи во всем, за что брался, спокойно и уверенно превосходя брата, который был одаренным атлетом и далеко не последним в науках.

«Он словно автомат», – часто повторял Берти. Заводной механизм, который только и умеет, что маршировать в одном-единственном направлении – вперед, к успеху и новым сияющим вершинам.

«Зануда. Сухарь. Моралист. Не сумел бы повеселиться, явись к нему счастливый случай собственной персоной под кремом-англез и вцепись в лацкан его сюртука».

Берти отпускал колкости в адрес брата, а Верити потешалась над его словами. Был чудесный летний день, год назад. Они сБерти устроили отличный пикник, обедали под открытым небом, лишь чуть-чуть уступающим в своей невероятной голубизне ее глазам – по словам Берти, с облаками такой первозданной мягкости, что они казались перышками из перины самого Бога.

«Думаю, что по сравнению с вами кто угодно покажется занудой, сухарем и моралистом», – ответила она Берти, влюбленная дурочка. Берти, с его жаждой удовольствий, приятной наружностью и уверенной манерой справляться сответственностью, возложенной на него в столь юном возрасте, в то время владел ее сердцем.

Так вот, в этой скачке Берти отстал на целый корпус, а Стюарт Сомерсет оказался вовсе не занудой, сухарем или моралистом. Нет, он был героем, скромным, проницательным, безупречного поведения и – щеки Верити вновь зарделись – вполовину не столь стыдливым, как расписывал ей Берти.

«Если это необходимо.

Не хотите ли проверить?»

Почему она так громко – было слышно на три улицы – назвала гостиницу?

Потому что хотела его. Верити ясно видела признаки надвигающейся грозы: трепет, страстная тоска, взбудораженные надежды.

Как будто личный опыт не отучил ее возлагать все надежды на мужчину! Ей стало грезиться – тут еще и голод поспособствовал, – что в дверях ее комнаты стоит мистер Сомерсет, а перед ним в воздухе волшебным образом плывет огромный поднос.

А на подносе – в конце концов, это был волшебный поднос – обнаружились те лакомства, которые Верити съела бы охотней всего. Тарелка с холодным мясом. Волованы[13] с гарниром из протертых креветок. Паштет, запеченный в булочке-бриоши. Фрукты – свежие, только что из сада, а также в составе тортов, кремов и пирожных.

Рот наполнился слюной. Желудок свело судорогой. Сидя на краю постели, скрестив облаченные в чулки лодыжки, Верити воззрилась на дверь.

Никого.

Верити уронила голову, закрыла ладонями лицо и застонала – так хотелось есть. Она всегда думала, что, став кухаркой, никогда больше не узнает мук голода. И как назло разыгралось ее буйное воображение – мистер Сомерсет и самодвижущийся поднос! Что дальше?' Может быть, у мистера Сомерсета окажется также волшебная палочка, чтобы одежда слетела с нее сама собой, сняв заодно и ответственность за то, чтобы с ним переспать, раз уж она не в силах противиться страсти.

Что ж, если ее одежде суждено упасть к ногам прекрасного незнакомца, сегодняшняя ночь вполне для этого годится. Она, конечно, вне себя от волнения и не понимает, что творит, но ей нужно извлечь губку, которую она перед визитом к Стюарту засунула в промежность. Разумеется, она сошла с ума, расставляя силки для мистера Сомерсета, но не настолько, чтобы рисковать снова забеременеть – ни сейчас, ни впоследствии.

Раздался стук в дверь. Верити резко подняла голову, уверенная, что это воображение играет с ней злую шутку. Снова постучали. На сей раз она так и подскочила.

– Ваш чай, мэм, – послышался женский голос. Жена хозяина гостиницы.

Верити не заказывала чай. Но раз чай каким-то чудом оказался здесь, она не откажется от угощения. Спрыгнув с кровати, Верити рывком распахнула дверь и раскрыла рот в немом восхищении.

Действительно чудо! Поднос был огромным, и чайные принадлежности занимали одну его треть. На остальном пространстве помещались блюда – ростбиф, копченый лосось, тосты с сыром, вареные яйца, хлеб с маслом и даже несколько ломтиков благоухающего королевского пирога.

Жена хозяина поставила поднос на стол.

- Как...

«Как вы узнали, добрая женщина, что я отдала бы целое царство за чай с закусками в этот поздний час?»

Верити онемела от удивления, заметив на подносе две чашки и два набора вилок и ножей.

Она резко обернулась. В дверях стоял Стюарт Сомерсет. Темноволосый, темноглазый. Сорочка казалась ослепительно белоснежной на фоне кожи, дочерна загоревшей за десять лет, проведенных в Индии.

Стюарт осмотрел ее скромную комнатку – окна со средником, непокрытый пол, темные панели высотой почти до ее плеча. Его взгляд задержался на старом дорожном саквояже Верити, заляпанных грязью калошах, ночной сорочке, разложенной поверх кровати, на удивление просторной.

Их глаза встретились. Взгляд Стюарта был настолько красноречив, что девушка поспешно отвела глаза.

Жена хозяина гостиницы присела в реверансе – раньше, для Верити, она этого не делала. Стюарт посторонился, чтобы женщина могла удалиться вместе с пустым подносом. Дверь тихо затворилась.

Любовное томление, расцвеченные сердечками-цветочками фантазии Верити вдруг поблекли, уступая место суровой реальности. Пусть она женщина гадкая и развращенная, ио распознать тяжкое оскорбление вполне в ее силах. Подумать только, вломиться к ней без позволения в этот решительно неподходящий час... Она ему обязана, но не настолько же.

Однако, поскольку Верити действительно чувствовала себя обязанной Стюарту, она решила дать ему шанс извиниться. Может быть, он не понимает, что грубо нарушил правила приличия? Может быть...

Но Стюарт и не думал извиняться.

– Не нальете ли чаю? – с обворожительной улыбкой спросил он, кивком указав на чайник. Верити не двинулась. Тогда он прошел мимо нее к столу и наполнил обе чашки. – Сахару? Молока?

Верити покачала головой, отвергая саму идею чаепития, но вместо того получила от Стюарта чашку с чаем – без молока и сахара.

– Я воспользуюсь вашим гостеприимством ровно настолько, насколько вы мне позволите, – тихо сказал он.

Верити уставилась на чашку с блюдцем, невесть как очутившиеся в ее руках, – горячий чай обжигал подушечки судорожно сведенных пальцев. Стюарт вернулся к столу и принялся накладывать еду в тарелку.

– Зачем вы здесь?

– Полагаю, мы оба знаем зачем. – Он мельком взглянул- на нее. – Вопрос скорее в другом. Как долго вы разрешите мне пробыть здесь и какие вольности позволите?

– Никаких. Полагаю, это и так ясно, – твердо возразила она. Неужели она так низко пала, что незнакомый, в сущности, мужчина способен подумать, что она будет ему принадлежать, лишь протяни руку и поднос с чаем? – Боюсь, вы зря потратили время и деньги на подкуп.

– Это не подкуп, – возразил Стюарт мягко. Снова подойдя к Верити, он забрал у нее нетронутый чай и сунул в руки тяжелую тарелку. – Мне не нравится, что Злая Мачеха морит вас голодом. И время было потрачено совсем не зря. Я хотел снова видеть вас, и я вас вижу.

Он говорил с такой серьезностью, что самое смешное заявление в его устах звучало как непререкаемая истина.

– Чтобы меня убедить, мало красивых слов, которыми вы, вероятно, привыкли сыпать в Лондоне направо и налево.

– Не уверен, что вы мне поверите, но я веду спартанский образ жизни в том, что касается совращения женщин. Обычно меня больше интересует работа, чем прекрасный пол.

– Вот как? И лжете вы тоже убедительно?

Как он мог уговорить жену хозяина действовать с ним заодно?

Стюарт посмотрел ей прямо в глаза:

– Да, в случае необходимости.

– А теперь, полагаю, вам следует уйти.

Верити заговорила в приказном тоне, как на кухне с подчиненными в течение долгих рабочих часов, с твердостью человека, познавшего торжество и крушение любви.

Очевидно, он не ожидал от нее столь упорного сопротивления. Он был удивлен и разочарован – больше, чем разочарован. Его чувство было глубже, грубее – судя по тому, как потемнели его глаза.

Впрочем, какое ей дело до его разочарования или даже отчаяния? И тем не менее Верити это взволновало. Потому что поспешность, с которой он скрыл разочарование, была сродни тому, как прячут рану, нанесенную любимым существом.

– Я уйду, когда вы закончите ужинать, – сказал Стюарт недрогнувшим голосом.

И снова Верити была не в силах выдержать его взгляд.

– Даете слово? – с трудом выдавила она.

– Разумеется.

Верити принялась за еду. Во рту пересохло, горло сдавило. Она так мечтала о еде, но сейчас ей было трудно жевать и еще труднее глотать.

Стюарт отломил кусочек пирожного и стал его рассматривать.

– Когда я был ребенком, мама работала на фабрике одежды. Мы едва сводили концы с концами. Она была тверда как кремень насчет платы за жилье, чтобы не потерять комнату, так что иногда мы обходились без еды. Не очень долго, день-полтора для меня, не дольше – хотя, думаю, она голодала по нескольку дней.

Верити не сводила с него взгляда, а он смотрел в сторону.

– В те времена еда была радостью. Запахи из закусочных и мясных лавок сводили меня с ума. Я часами предавался мечтам о мясном пироге и пудинге размером с мою голову.

«Он гастроном, как и вы?»

«Кто, Стюарт? Боже мой, нет. Ему неведомо чувство вкуса, как африканским пигмеям морской флот».

– Потом я стал жить с отцом. С того самого дня, как я переступил порог его дома, мне ни разу не пришлось испытать голод. И пища стала мне навсегда безразлична.

– Навсегда? – Верити не смогла удержаться от вопроса, просто из профессионального любопытства.

– Навсегда. Последний раз, когда я радовался чему-то вкусному, пришелся на тот день, когда мать привела меня к отцу. Мы сошли с кареты в деревне. Она пошла в лавку и купила на фартинг леденцов. Я сосал их всю дорогу до имения отца – у леденцов был божественный вкус! Через несколько недель я вернулся в эту лавку и купил тех же самых леденцов на целый пенни. Они оказались приторными, жутко отдавали анисом. Я не мог поверить! Совсем недавно они казались мне восхитительными.

Он пожал плечами. Что-то ударило ее в грудь – пронзило стрелой и болью, столь чудесной, как леденец для голодного мальчишки.

– Наверное, это звучит смешно, – сказал он.

– Когда мне было семнадцать, я оказалась на краю, – заговорила Верити глухим голосом. Словно говорил кто-то другой – не она, – находящийся за много миль от ее комнаты. – У меня не было ни денег, ни перспектив, ни семьи. Лишь младенец, которого я любила до безумия. Однажды, когда ему исполнилось четыре месяца, я решила сходить с ним в зоопарк. Ведь каждый малыш должен побывать в зоопарке! А потом я собиралась подбросить его к дверям приюта для сирот и пойти утопиться в Темзе.

Верити никому еще не рассказывала о том дне, тех часах крайнего отчаяния. Чаще всего она гнала от себя воспоминание – слишком близко подошла к краю пропасти и осталась жива лишь по счастливой случайности.

– Я показывала ему всех зверей. Он все время улыбался, а потом заснул. На последний грош я купила карамельку из патоки, потому что мне хотелось уйти из жизни на сладкой ноте. Какой гадостью оказалась эта карамель – никогда не пробовала ничего ужаснее. Стоя возле террариума, я заплакала. Мне была невыносима мысль потерять моего малыша. Или убить себя. Или стать обычной проституткой.

Ей вспомнилось все – четко, ясно. Холодный камень за спиной. Рот, словно забитый дегтем. Теплое, мягкое тельце Майкла возле ее груди. Ноги прохожих, которые она смутно видела сквозь слезы. Детский шепот. Строгие увещевания гувернанток – идемте! нечего тут смотреть! – и вот трагедия ее жизни сведена к ничтожной кляксе на картине мироздания. А затем – голосок девочки, прохладный и чистый, как вода в оазисе посреди пустыни. «Оставьте ее», – сказала девочка.

– Девочка подошла ко мне. Ей было никак не больше четырнадцати. Сняла ожерелье – жемчуг с золотом – и подала его мне.

Верити до сих пор не могла забыть своего изумления. Она помнила, как тяжело легло ожерелье в ее озябшую ладонь, еще храня тепло тела девочки; помнила твердое пожатие затянутой в перчатку руки. Девочка предупредила Верити, чтобы она не продавала ожерелье дешевле чем за десять фунтов. Потом она ушла вместе со стоящей неподалеку женщиной, взиравшей на них с неодобрением.

Верити продала ожерелье за десять фунтов, двенадцать шиллингов и два пенса. Деньги дали ей передышку, чтобы подумать, пересмотреть брезгливость и предубеждение в отношении работы и разыскать месье Давида, который мог бы ей помочь. Она купила рабочие платья, необходимые, чтобы поступить на службу, и красивые детские наряды. Одежки отправились вместе с Майклом в приемную семью, которую месье Давид нашел для него в том поместье, где работал.

– На следующее утро, выйдя из ломбарда, я купила карамелек на целый шиллинг, чтобы раздать детям в доме, где снимала жилье. В конце концов, у меня осталась пара лишних, и я, не долго думая, сунула их в рот. Карамель из патоки оказалась самым восхитительным лакомством, что мне довелось пробовать за всю жизнь. На вкус она была, как...

Можно ли описать вкус той конфетки? Казалось, она была пропитана головокружительным ощущением страха, надежды и благодарности, так что Верити летела, не касаясь ногами земли.

– У нее был вкус надежды.

Лицо Стюарта после этих слов озарилось неспешной улыбкой, поразительно теплой для человека, слывшего воплощением холодности. Словно и он почувствовал вкус надежды. Сердце Верити вновь затрепетало.

– Мне нравится ваша история, – сказал он тихо. – А что сталось с малышом?

– Его усыновили очень хорошие люди, но я вижусь с ним каждый день.

Она работала как одержимая, стремясь достичь высот своего искусства, чтобы готовить для хозяина Фэрли-Парк. Дело того стоило. Одним прекрасным майским днем ее нога впервые ступила на землю Фэрли-Парк, и она увидела Майкла, который весело бегал вокруг домика егеря. Красивый крепкий малыш волочил за собой рваного воздушного змея, безжалостно топча цветочную клумбу своей приемной матери. Он остановился, когда увидел наблюдавшую за ним Верити, а потом, как она и ждала с надеждой и замиранием сердца, бросился к ней в объятия.

Прошло три года с тех пор, как она поцеловала его на прощание, заливаясь слезами. Он не помнил ее имени, не помнил ничего. Но мгновенно понял, что она его любит.

– Счастливчик, – сказал Стюарт Сомерсет.

Он взял вареное яйцо и принялся катать по тарелке. Скорлупа покрылась паутиной трещинок, раскалываясь почти беззвучно. Верити вдруг заметила, как поразительно его руки похожи на руки Берти – кисть прекрасной формы, длинные пальцы, предназначенные исключительно, чтобы держать гравированную авторучку или карты во время послеобеденного отдыха.

А еще взять за шиворот грабителя и отшвырнуть его на десять футов, прямо в уличный фонарь. И осторожно и быстро очищать от скорлупы вареное яйцо. Он разрезал очищенное яйцо надвое, уложил половинки на другую тарелку и насыпал возле каждой щепотку соли и перца. Протянул тарелку Верити.

Взглянув на тарелку в своих руках, Верити с удивлением поняла, что давно все съела. Стюарт взял у нее пустую тарелку, она приняла тарелку с яйцом, которое было все еще теплым. Твердый белок, едва затвердевшие желтки.

Французы знают пятьсот способов приготовления яиц. Но есть нечто очаровательное в первозданной целостности заботливо сваренного яйца, что даст фору любому кулинарному изыску. Конечно, это яйцо уступало в свежести яйцу из собственного курятника в Фэрли-Парк. И его переварили на целых пятнадцать секунд. И все-таки это было наслаждение для языка. Вкуснейший, нежнейший желток, и белок такой гладкий, что она чувствовала каждую крупинку соли на его поверхности.

Верити попыталась продлить наслаждение, но проглотила угощение в мгновение ока.

– Отличное яйцо.

– Рад, что вам понравилось,– сообщил ее несостоявшийся любовник, складывая носовой платок, которым он только что аккуратно вытер пальцы. – Остальное будет вам на завтрак.

Верити даже вздрогнула, осознав, что Стюарт сейчас уйдет. Ведь он обещал, что уйдет, как только она покончит с ужином!

– Не подадите ли мне кусочек пирога? – спросила она. Он пристально взглянул на Верити, словно она просила поцеловать ее. Задержал взгляд На минуту, пока она не почувствовала, что воздух вокруг нее сгустился настолько, что ей нечем дышать. Неужели ее просьба прозвучала столь двусмысленно? Отведя взгляд, Стюарт исполнил просьбу, подал ей два ломтика.

– Тоже вкусно, – с глуповатым видом сообщила Верити, проглотив кусочек.

– Любите пироги?

Верити чувствовала его взгляд на своем лице, такой осязаемый, что у нее загорелись щеки, словно она стояла на кухне возле жарко пылающей печи.

– Я все люблю. Полный желудок – это удовольствие никогда не надоедает.

Она откусила следующий кусочек влажного теста, исследуя кончиком языка сухие вкрапления ягод черной смородины.

– Спасибо за ужин. Я просто умирала с голоду. И было невыносимо думать, что всю ночь проведу голодной.

– И вам спасибо, – ответил Стюарт серьезно.

Она склонила голову:

– Простите, что была вначале груба с вами.

– Это нормально, что вы прежде подумали о собственном благополучии, чем о моих прихотях. Не будем забывать, что мне хотелось получить от вас очень много.

Ее щеки вспыхнули. Рот был набит пирожным, так что можно было не отвечать.

– Становится поздно, – помолчав, добавил Стюарт. – Пора идти, а то скоро улицы Лондона станут небезопасны даже для мужчин.

– Да, разумеется.

– Доброй ночи, Золушка.

Она поставила тарелку.

– Доброй ночи. И еще раз спасибо за все.

Его губы сложились в гримасу, которую можно было счесть за улыбку.

– Дайте мне знать, когда найдете своего настоящего принца.

Он шагнул к двери, снял с крючка шляпу и потянулся к дверной ручке.

– Подождите!

Стюарт застыл, сжимая пальцами ручку двери. Верити схватила салфетку, вытерла руки и подошла к нему.

– Хочу пожать вам руку, – сказала она.

Обернувшись, он уставился на ее протянутую руку. Несколько секунд стоял совершенно неподвижно, потом наклонился, схватил ее за плечи и поцеловал.

Это был поцелуй не сухой формальности, но всплеска страсти и даже ярости. Верити показалось, что ее оторвали от земли и отбросили на десять футов, в фонарный столб. Голова пошла кругом. Стало нечем дышать. Руки болтались в воздухе, словно пара сконфуженных старых леди суетилась по ее бокам.

Потом Верити вспомнила, для чего ей руки. Прижала Стюарта к себе, словно была кузнечиком, а он – последним днем лета, и поцеловала его в ответ.