ТАЛАНТ

Эмиль Вилар не расставался с вырезанной из газеты небольшой рецензией на свой первый и единственный сборник стихов. Прилетев на новую планету, он достал вырезку и перечел в десятитысячный раз.

Бумага пожелтела от времени, буквы начали стираться, но это не имело значения; слова навсегда запечатлелись в его мозгу.

«Эмиль Вилар понимает мир, как мало кто из поэтов, — гласила рецензия. — К сожалению, мир никогда не поймет Вилара. Талант поэта слишком велик».

Прочтя рецензию впервые, Вилар покраснел; в глубине души он сознавал ее справедливость, но не смел признаться в этом себе и отверг чужой приговор.

Он старался быть понятым. И писал, добиваясь понимания, еще двадцать лет. Но в конце концов признал правоту неизвестного рецензента — и навсегда покинул Землю.

Оторвав взгляд от газетной вырезки, Вилар осмотрел ландшафт своей новой планеты. Выбрал он ее наобум из толстого каталога в библиотеке. Ему было все равно где жить — лишь бы не на Земле.

— Ригель Семь, — громко произнес Вилар. Так называлась планета, на которую он прилетел. Непривычное словосочетание, представляющее звучную стопу анапеста, ласкало слух.

Теперь, по прибытии на место, он слегка жалел, что выбрал терраформированную планету. Требования его с самого начала были четко определены: жить на планете, как можно более похожей на Землю и как можно более удаленной от Земли, где в безвестности и покое он мог бы творить без помех, где никто не будет досаждать непониманием его стихов, язвить по поводу возведения башни из слоновой кости или упрекать в художнической безответственности и осыпать другими, уже слышанными обвинениями, потому что он твердо решил писать для себя и только для себя.

Земля не понимала его. Земле хотелось, чтобы он был стихоплетом, а не поэтом — и потому Эмиль Вилар без сожаления покинул Землю. Новым домом он избрал терраформированную планету. Но, увидев отлогие склоны зеленых холмов, привычные белые облака в нежно-голубом небе, понял, что совершил одну из редких ошибок. «Насколько мое воображение стало бы богаче, — грустно думал он, — выбери я чуждую планету, еще не превращенную в копию Земли. Здесь то же небо, те же облачка, что и на Земле; только солнце другое».

Что ж, раз прилетел сюда, тут и оставаться. Вилар аккуратно сложил вырезку и сунул в бумажник. Ригель Семь ничуть не хуже любой другой планеты, а любая другая — лучше Земли.

На Земле в бюро путешествий робот с ухмылкой на зеркальном лице сказал ему, что он первый эмигрант на Ригель Семь за восемьсот с лишним лет. И это тоже было ему на руку.

Планету более тысячи лет назад заселили шестнадцать семей богатых землян; они совместно приобрели ее в частное владение. В условиях продажи, разумеется, оговаривалось, что планета будет открыта для всех эмигрантов, но риска тут никакого не было. Небо полно звезд, у каждой звезды скопление планет. Кто полетит за пятьсот парсеков на Ригель Семь, когда Сириус, Вега, Процион и созвездие Центавра манят к себе всего несколькими парсеками от Земли?

В свои пятьдесят лет Вилар скопил около пяти тысяч долларов. Их не хватало даже на оплату перелета; недостающую сумму собрали друзья.

Их было шестеро, которые верили в Эмиля Вилара. Они противились его отлету, но когда убедились, что решение друга твердо, стали помогать. Они внесли недостающую тысячу, чтобы отправить его в путь, и учредили траст-фонд, обеспечивающий ему ежемесячные денежные переводы до конца жизни.

Вилар вдохнул полной грудью. На терраформированном Ригеле Семь не было вони и грязи земных городов. Воздух здесь свеж и чист. Глянув на свою тень, далеко простершуюся по траве, он улыбнулся.

Впервые на своей памяти Вилар был счастлив.

Космопорт Ригеля Семь находился на краю широкого поля, уходящего зеленым ковром к склону холма. На холме белел дом с куполом. С холма по бурой вьющейся тропе кто-то спускался.

Вилар подхватил свой небольшой чемодан и поспешил навстречу. Человек поджидал его на середине пути. Он был рослый, загорелый, голый до пояса, с крепкой, рельефной мускулатурой груди и рук. Вилар внезапно застеснялся своей коренастой фигуры.

— Вы, наверно, и есть эмигрант?

— Эмиль Вилар. Только что с корабля.

— Знаю, — ответил рослый парень, приветливо улыбаясь. Мы видели, как корабль садился. Для нас это целое событие. Сюда, знаете ли, прилетают не так уж часто.

— Я так и думал, — сдержанно сказал Вилар. — Ну что ж, особо докучать вам не стану. Почти все время я провожу в одиночестве.

— Мы приготовили для вас жилье. Кстати, моя фамилия Карпентер — Мелбурн Хедли Карпентер. Пойдемте, я провожу вас к вашему домику, ну а потом ждем в гости. Расскажем вам, как здесь идут дела.

— Дела? Но… Я не собираюсь заниматься никакой общественной дея…

Вилар осекся, нахмурился и потряс головой — ни к чему было начинать с декларации принципов.

— Не обращайте внимания, — сказал он. — Пойдемте к моему жилищу.

Карпентер повел его по тропке к подножию холма, там стоял небольшой домик, окна его глядели на громадный дом с куполом.

— Идеально, — сказал Вилар. Именно таким он и представлял свое жилище на этой планете.

— До скорого, — Карпентер приветливо помахал рукой и ушел. Вилар положил пальцы на открыватель двери, разомкнул фотонный контур и вошел в домик.

Одна книжная полка, одна кровать, один чулан, один письменный стол, один шкаф для одежды.

Идеально.

Свой единственный чемодан Вилар распаковал быстро. Улетая с Земли, он не испытывал мук расставания с собственностью; ему удалось взять все пожитки и легко уложиться в пятидесятифунтовую норму субкосмического лайнера.

Сперва появились книги, их было всего восемь. Тонкий в синей обложке сборник стихотворений Эмиля Вилара (Лондон, 2643 г., 61 стр.). Затем «Кантос» Паунда, полные сто восемь. Затем Библия короля Иакова, «По направлению к Свану», полный Йетс, «Об историческом анализе» Дэвиса, пьесы Сирил Турнье и «Греческая антология». Вот и все, что хранил Вилар из прочитанного за всю жизнь, последнюю книгу — единственный том Пруста — он приобрел шестнадцать лет назад. И с тех пор считал свою библиотеку полной.

Затем последовал его скудный гардероб, одежду с привычной методичностью он развесил в чулане и шкафу. Потом разложил белье и прочие домашние принадлежности. Затем тонкий конверт со стихами, написанными после 2643 года. Они все были неопубликованными, и их почти никто не читал.

Те стихотворения, что почему-то не попали в сборник и были прочитаны его немногочисленными друзьями, Вилар считал запятнанными, хотя и хранил. Каждое, казалось, было осквернено бездарными комментариями.

— Прекрасная вещь, Эмиль, — но не слишком ли длинновата?

— Необыкновенная образность — только непонятно, к чему в одиннадцатой строке упоминается Дидона.

— Прекрасно, однако…

— Великолепно, но…

Или же:

— Никудышная вещь, Эмиль, но у меня есть идея, как ее улучшить. Почему бы не…

Он терпеливо выслушивал всех, с достоинством переносил их часто противоречивые критические оценки и наконец покинул Землю. Решение лететь на Ригель Семь далось без труда; другого пути не было.

Останься он на Земле — до конца дней пришлось бы жить постоянно осажденным поклонниками, быть центром доброжелательного круга тех, кто хотел быть причастным к его дару, но не подозревал о мучениях, причиняемых обладателю этого дара.

«Забудь их, Эмиль», — сурово приказал он себе. Вынул бумагу две стопки, столько, сколько потребуется до конца жизни. Ручку. Блокнот.

Потом огляделся. Все на своих местах. Комната в полном порядке.

Вилар сел за стол и потянулся к полке с книгами. Рука задержалась на миг на собственной маленькой книжке, невольно дрогнула и двинулась дальше. Он взял Йетса, потом передумал и поставил назад. В памяти всплыли строки Элиота, которого Эмиль давно знал наизусть и потому не стал брать с собой:

Почти всю ночь Вилар работал над фантазией, навеянной первыми строками «Трагедии мстителя». К рассвету он поднялся, разорвал лист и выбросил из головы все, что писал. Потом вышел на крошечное крылечко поглядеть, как громадное солнце неторопливо всходит над горизонтом Ригеля Семь.

Вскоре после восхода появился Мелбурн Хедли Карпентер.

— Как вам спалось?

Помятый, с покрасневшими глазами Вилар кивнул.

— Превосходно.

— Рад слышать. Может, теперь заглянете к нам? Отец хочет познакомиться с вами, да и все остальные тоже.

Вилар с подозрением нахмурился.

— С какой стати?

— Обычная любознательность. Видите ли, вы здесь единственный, кто не принадлежит ни к одной из семей.

— Знаю, — с облегчением сказал Вилар. — Стало быть, вы никогда не слышали обо мне?

Карпентер пожал плечами.

— Откуда? Вам же известно, как замкнуто мы здесь живем.

— В самом деле.

Итак, главное беспокойство позади — он, как и надеялся, здесь совершенно не известен. Есть возможность начать все заново. Мозг старика не сух, здесь, в этом сонном углу, можно достичь величайших высот, не привлекая внимания, столь губительного для художника.

Он пошел вслед за рослым юношей вверх по холму. Очертания дома были четкими и простыми; на свой дилетантский вкус Вилар вполне одобрил архитектуру. В ней не было фальши нынешней земной псевдоархаики.

В просторном центральном холле стоял огромный стол, за столом сидело по меньшей мере пятьдесят человек. Высокий мужчина — очень похожий на Мелбурна Хедли Карпентера, но гораздо старше — седовласый, чуть сутулый, поднялся со своего места во главе стола.

— Вы Эмиль Вилар, — проговорил он звучным голосом. — Мы очень рады вас видеть. Я Теодор Хедли Карпентер, а это моя семья.

Оробевший Вилар растерянно кивнул. Теодор Хедли Карпентер широким жестом указал на шестерых почти неразличимых мужчин помоложе справа от себя.

— Мои сыновья, — сказал он.

Дальше сидели совсем юные — второе поколение Мелбурна Хедли Карпентера.

— Мои внуки, — подтвердил патриарх предположение гостя.

— У вас замечательная семья, мистер Карпентер, — сказал Вилар.

— Одна из лучших, сэр, — любезно ответил Карпентер. — Не позавтракаете ли с нами? Потом можно будет поговорить.

Возражений у Вилара не было, и он сел на свободное место. Завтрак возобновился — Вилар обратил внимание, что за столом прислуживали хорошенькие девушки, очевидно, внучки Карпентера. На этой планете не было посторонних, не было слуг, все являлись членами семьи.

«Кроме меня, — с кривой улыбкой подумал он. — Я всегда посторонний».

Завтрак был таким же земным, как и все на планете. Яичница с ветчиной, свежие булочки, кофе — даже смешно, лететь за — сколько это? пятьсот сорок пять парсеков — бессчетные триллионы миль и завтракать кофе со свежими булочками. «Но ведь людям свойственна тяга к привычному», — думал Вилар. Чем оказался весь проект терраформирования, как не громким, преображающим галактику воплем (варварским воплем, отметило его поэтическое сознание) жалкого самоутверждения? Человек один за другим преображает миры на земной манер, а потом ест булочки на завтрак.

Вилар принял эту мысль во внимание. Он знал, что позже она скрыто возникнет в ткани одного из стихотворений; еще позже он обнаружит ее там и уничтожит стихотворение как глупую злободневку.

Покончив с едой, он откинулся на спинку стула. Со стола все убрали. Потом, к его удивлению, старый Карпентер хлопнул в ладоши, и один из его похожих друг на друга сыновей принес какой-то музыкальный инструмент. Струны его были туго натянуты над резной декой. «Цимбалы», — в изумлении подумал Вилар, когда патриарх заиграл, ударяя по струнам двумя резными палочками из слоновой кости.

Мелодия была странной и сложной; поэт, обладающий слухом, но не знающий теории музыки, слушал внимательно. Короткая пьеса окончилась в миноре, внезапно оборвалась тремя понижающимися терциями.

— Мое собственное сочинение, — сказал старик в наступившей тишине. — Поначалу к нашей музыке трудно привыкнуть, однако…

— По-моему, отлично, — отозвался Вилар. Ему не терпелось окончить этот завтрак и вернуться к работе, он надеялся, что больше не будет ни разговоров, ни музыки.

Вилар поднялся со стула.

— Уже уходите? — спросил старик. — Да ведь мы еще не побеседовали.

— Говорить? О чем?

Карпентер сплел пальцы.

— О вашем вкладе в жизнь общины, разумеется. Мы не можем позволить вам, постороннему, жить среди нас на всем готовом, если вы ничего не предложите нам взамен. Ответьте прямо каков ваш род занятий?

— Я поэт, — с тревогой ответил Вилар.

Старик хохотнул.

— Поэт? Само собой — но каков ваш род занятий?

— Не понимаю. Если вы имеете в виду профессию, то поэт и все.

— Дедушка спрашивает, можете ли вы делать еще что-то, прошептал рядом один из младших Карпентеров. — Конечно, вы поэт — разве кто-нибудь в этом сомневается?

Вилар покачал головой.

— Я поэт и только поэт.

Это прозвучало обвинительным приговором из собственных уст.

— Мы надеялись, что вы врач или переплетчик или, может, кузнец. Человек прилетает с Земли — кто же мог подумать, что он окажется поэтом? Да ведь поэтов у нас полно! Вот тебе и на.

Эмиль Вилар облизнул губы и нервно поежился.

— Мне жаль, что я разочаровал вас, — негромко сказал он, разглядывая кисти своих рук. — Очень жаль.

«Они оказались в дураках», — подумал он позднее в то утро. Неудивительно, что они так хотели его прихода. Земная жизнь представлялась им необычной, грубой и полной неожиданностей. И они надеялись, что человек с Земли как-то нарушит плавный ход их собственной жизни.

Да, решил он, они оказались в дураках. Вместо кузнеца к ним явился последний поэт Земли — единственный ее поэт. А на Ригеле Семь их и без того полно.

Эмиль Вилар сидел на садовой скамье возле дома с куполом. Он поднял взгляд и увидел рядом рослого внука патриарха — не то Мелбурна Хедли Карпентера, не то Теодора Третьего, не то кого-то еще.

— Дедушка просит вас в дом, Эмиль Вилар. Хочет поговорить с вами наедине.

— Иду, — ответил Вилар. Он поднялся и последовал за рослым юношей вверх по лестнице в богато отделанную комнату, где сидел старейшина клана Карпентеров.

— Входите, прошу вас, — любезно сказал старик.

Сев на предложенное место, Вилар напряженно ждал, когда старик заговорит. Вблизи было видно, что хозяину очень много лет, но для своих ста пятидесяти он прекрасно сохранился.

— Вы назвали себя поэтом, — сказал Карпентер, сделав ударение на последнем слове. — Будьте добры, прочтите эти стихи и честно выскажите свое мнение.

Вилар взял протянутый лист бумаги, как брал множество других графоманских сочинений еще на Земле, и очень внимательно прочел стихотворение. Это была вилланелла, написанная гладко, если не считать ритмического сбоя в третьей строке четверостишия. Кроме того, стихотворение было пустым и совершенно лишенным поэтичности; на сей раз Вилар решил быть в своей критике беспощадным.

— Вирши недурны, — снисходительно сказал он. — Аккуратно сработаны, но только в предпоследней строке есть огрех. — И, указав на ошибку, добавил: — Что до остального, то стихотворение лишено смысла. Оно даже не смехотворно; пустота его вопиюща. Я ясно выразил свою мысль?

— Вполне, — сдавленным голосом ответил Карпентер. — Это мое стихотворение.

— Вы хотели откровенности, — напомнил Вилар.

— Да, и кажется, получил. Что скажете о картинах на стенах?

Картины были абстрактные, тщательно выписанные.

— Видите ли, я не художник, — запинаясь, сказал Вилар. Но, на мой взгляд, они превосходны, по крайней мере — вполне хороши.

— Тоже мои, — сказал Карпентер.

Вилар захлопал глазами от удивления.

— Вы очень разносторонний человек, мистер Карпентер. Музыкант, композитор, поэт, художник — вы владеете всеми видами искусства.

— Э… да, — ответил Карпентер с легким раздражением. Здесь это вовсе не является чем-то необычным. Наоборот, обыденным. Мы гордимся своими художественными дарованиями. Мы все поэты, мистер Вилар. Все художники, все музыканты, все композиторы.

— А я ограничен всего лишь одной способностью, не так ли? Я всего-навсего поэт.

Вилара впервые в жизни охватило чувство собственной ущербности. Собственное несовершенство он сознавал и прежде — в сравнении с Мильтоном или Эсхиллом, Йетсом или Шекспиром, когда тщился превзойти их. Но между несовершенством и ущербностью есть некоторая разница. Сейчас он ощущал свою несостоятельность не как поэт, а как личность. Для такого самолюбивого человека, как Вилар, это было мучительно.

Он поднял взгляд на старика Карпентера.

— С вашего позволения, я уйду, — сказал он, голос его был странно грубым и раздраженным.

Придя к себе в домик, Вилар с горечью взглянул на лист бумаги и прочел свои строки:

На этом стихи обрывались. Они были только что сложены вернее, так ему казалось поначалу. А пять минут спустя он вспомнил: это строки стихотворения, которое было написано в юности и заслуженно предано огню.

Где его техника, его хваленое чувство гласных, его замысловатые ритмы и тонкие словесные противопоставления? Он печально взглянул на невнятицу, продиктованную отупевшим от страха мозгом, и с презрением смахнул лист на пол.

Неужели я утратил свой талант?

Леденящий вопрос, от него съежилась душа, но за ним тут же последовал другой, еще более убийственный: А был ли у меня талант?

Однако на этот вопрос ответить было легко. На полке стоял томик в синей обложке, вот здесь…

Книга исчезла.

Вилар уставился на пустое место шириной в четверть дюйма. Книгу кто-то взял. Очевидно, кто-то из Карпентеров заинтересовался его поэзией.

Что ж, не беда, — подумал он. — Все стихи я помню наизусть.

Чтобы убедить себя в этом, он прочел по памяти «Яблоки Идана», одно из самых длинных стихотворений и, на его взгляд, самое лучшее. Когда дошел до конца, былая уверенность вернулась: его талант не был иллюзией.

Но семья Карпентеров тоже не иллюзия. И он больше не мог оставаться рядом с ней.

Вилар удрученно вспомнил игру патриарха на цимбалах: старик с поразительной легкостью переходил от одного вида искусства к другому — как и остальные. В этой семье не было человека, не способного написать стихи, положить их на музыку, исполнить ее на любом из дюжины инструментов и в довершение всего передать ее с помощью абстрактной живописи. Рядом с таким щедрым дарованием Вилару казалось, что его собственный дар превращается в ничто. Заниматься искусством для этих людей было так же естественно, как и дышать. Они рождались для искусства; на Ригеле Семь никто не носил звания «художник», никто не замыкался в своем уголке или в объединении.

И Эмиль Вилар понял, что в подобном мире ему нет места. Его талант слишком эфемерен, чтобы сохраниться среди этих гениальных обывателей — ибо они обыватели, несмотря на широту своих способностей, а может, и благодаря ей.

Они всеталантливы — и всеядны; они сожрут Эмиля Вилара.

Он взял из чулана чемодан и стал укладывать вещи. О возвращении на Землю не могло быть и речи, но он отправится куда-нибудь, где жизнь более сложна, а искусство более ценно.

— Почему вы укладываете вещи? — послышался звучный голос.

Вилар обернулся. В дверном проеме стоял Карпентер-старший.

— Я решил улететь. У меня достаточно оснований.

Карпентер добродушно улыбнулся.

— Улететь? Куда же? Обратно на Землю?

— Вы найдете остальные пятнадцать семей очень похожими на нас, — продолжал он. — Послушайтесь моего совета и оставайтесь здесь. Вы нам по душе, Эмиль Вилар. Мы не хотим терять вас так быстро.

Вилар оцепенел. Потом, не сказав ни слова, продолжил свое занятие.

Карпентер быстро подошел к нему и положил руку на плечо. Хватка старика оказалась на удивление сильной.

— Пожалуйста, — с горячностью сказал он. — Не улетайте.

Вилар вырвался и отступил на шаг.

— Я не могу оставаться здесь.

— Но почему?

— Потому что вы сводите меня с ума, черт возьми! — неожиданно выкрикнул Вилар. Впервые за тридцать с лишним лет он вышел из себя.

Весь дрожа, он повернулся к старику.

— Вы художники, вы певцы, вы поэты, вы композиторы. Мастера на все руки. А что я? Поэт и только. Всего лишь поэт. Здесь это все равно что быть одноруким… вызывать жалость.

— Но…

— Дайте мне докончить, — перебил Вилар. У него возникла новая мысль, и ему не терпелось выговориться. — Позвольте сказать вам вот что: никто из вас не художник. Вы ненастоящие, несостоявшиеся художники. Искусство возвышает человека — это дар, талант. Если он есть у каждого — это не талант. Когда золотом мостят улицы, цена ему не дороже, чем пыли. И потому вы, гордящиеся своими многочисленными талантами, не обладаете ни единым.

Карпентер, казалось, пропустил эту тираду мимо ушей.

— Потому вы и улетаете?

— Я… я… — Вилар в замешательстве запнулся. — Улетаю, потому что так хочу. Потому что я — настоящий художник и знаю это. Я не желаю осквернять себя псевдоискусством, которое вижу здесь. У меня есть нечто подлинное, замечательное, и я не хочу его терять. А здесь непременно потеряю.

— Как вы неправы, — сказал Карпентер. — Именно здесь вы его сохраните. У вас есть дар, и мы нуждаемся в нем; мы просим вас не улетать. Останетесь?

— Но утром вы сказали, что я должен сделать вклад в жизнь общины. А я не могу. Что проку, если в городе, где полно поэтов, появится еще один? Даже, — вызывающе добавил он, — если этот один стоит всех остальных?

— Вы не так поняли, — сказал старик. — Это правда, что нам не требуется больше поэтов. Но нам нужны вы, Вилар, нам нужна аудитория!

Внезапно Эмиль Вилар понял. В конце концов в дураках оказался он. Да, они нуждаются в нем: что это за армия, если там тысяча генералов и ни одного рядового?

Он засмеялся, сперва вяло, потом разошелся так, что на глазах выступили слезы. Примерно через минуту он утих.

— Понятно, — негромко сказал он. — Что ж, отлично. Я буду вашей аудиторией.

В конце концов это идеально. Для них он обладал лишь одной способностью: представлять собой аудиторию. Осознавая, что он поэт. Но ведь надо как-то оплачивать возможность быть поэтом только для себя.

Теперь он представлял свое будущее. Здесь его ценность в том, что он не художник, не композитор, а лишь зритель и критик. В их глазах его собственные поэтические старания не достойны и презрения. На этой планете, чужой и незнакомой, одинокий среди толпы, он мог предаваться творчеству без боязни привлечь внимание. Карпентерам нужны зрители; Вилар давно перерос эту необходимость.

— И вот что еще, — виновато улыбнулся старик. — Утром, пока вы были в парке, я позволил себе позаимствовать это. Он полез во внутренний карман пиджака и достал сборник стихов Вилара.

— Каково же ваше мнение? — спросил Вилар.

Патриарх нахмурился, поежился, закашлялся.

— Откровенно… — сказал Вилар. — Как я утром.

— Что же, если по-честному, двое сыновей читали эти стихи вместе со мной. И никто не нашел в них ни складу ни ладу, Вилар. Не знаю, с чего вы взяли, что у вас есть поэтический талант. Поверьте, вы его лишены.

— Мне и самому часто так казалось, — улыбаясь, ответил Вилар. Он взял книжку и любовно погладил ее. Ему даже представился второй сборник, который появится в одном экземпляре. Только для него самого.