"Убийство в стиле эссе" - читать интересную книгу автора (Туманова Ольга)

2

Сияние светильников, звуки оркестра, шелест дорогих тканей, блеск аксессуаров, звон бокалов, запах праздника — банкет был в расцвете. Или, как говорят сегодня: тусовка.

Нет, — поморщилась Фаина Сергеевна, — ту-сов-ка — словно пихнули пару-тройку раз в бок кулаком в автобусе или в магазинной очереди. То ли дело: банкет, звучное «а…». Да «ба!» — и все сказано.

От нарядной группки у окна с золотистыми жалюзи отделилась черная фигура, и Першин, чистенький, прилизанный (скучный все-таки субъект), подплыл к Фаине Сергеевне своими бесшумными шажками.

— Фаина Сергеевна, — замурлыкал, принимая из рук Бабицкой шубу и семеня к гардеробной. — Мои поздравления. Вы одна?

Першин перекинул шубу через перила, милостиво кивнул гардеробщику и оглянулся, скользнул медленным взглядом по залу, словно собирался по наитию узнать в массовке героя дня. Не узнал, склонился к Фаине Сергеевне в полупоклоне (клоун заторможенный), взял под ручку, посеменил к колонне, не переставая ворковать:

— Героиня наша пред нами. А герой?

И за сладкой улыбочкой — горькое терзание. Да и как ему, Першину, не терзаться, он же у нас — эталон, экспонат музейный, подчехольный, а тут — такой облом (нет, — поморщилась Фаина Сергеевна, — не стоит так засорять свою лексику), тут такой… так и хочется сказать: отпад. (Пора прекращать смотреть телевизор, иначе…) Да! Вот! Абдикация. И Фаина Сергеевна снисходительно улыбнулась поверженному идолу и ответила вопросом:

— Как? Вы без тени, жуткой и мрачной?

Владимир Иларионович едва ни рассмеялся: Фаина имела несносную привычку употреблять термины, значение которых помнила смутно, но ее определение Шмакова было великолепно: просто, кратко и точно.

Шмаков приходил на подобные мероприятия как бы исключительно ради его, Першина, довольства и за весь вечер не отставал ни на минуту ни на шаг. Причем Шмаков никогда не шел и не стоял рядом, как другие партнеры, поглядывая и переговариваясь, он всегда был в полушаге от Першина и мог за весь вечер не произнести — нельзя сказать: ни звука, потому что Шмаков хмыкал постоянно, но — ни слова.

На этот раз Шмаков буркнул, что не пойдет, с особой угрюмостью, и Владимир Иларионович настаивать не стал: не слишком уютно разгуливать жалким оборвышем в компании разодетых людей (хотя иные, что Шмакова не знали, принимали его потертые джинсы за особый шик, за манеру a la сладкий Запад), да и успех немолодого никому не известного автора не добавил Шмакову уверенности и желания бороться и создавать (как рассчитывал Владимир Иларионович), напротив, Антон последние дни выглядел больным.

Першин вздохнул. И вновь оглянулся: однако ж, где герой?

— Истинный талан всегда скромен, — сказала Фаина назидательно, но Першин не засмеялся, ответил искренно:

— О, да! — но тут же вновь обвел глазами зал, желая узнать незнакомца по особым признакам таланта, и улыбнулся своим мыслям: все-таки поступки создают человека. Протекция неизвестному и достойному автору подействовала на Фаину магически, она почти перестала нести пышную ересь, и суждения ее стали хоть и не особо оригинальны, но справедливы.

— И все же — премия, теплые слова, аплодисменты зала, улыбки, — Першин вновь склонил голову перед Фаиной Сергеевной, улыбнулся) милых дам. «Не продается вдохновенье…» — и сам над собой усмехнулся: всего минут десять пообщался с Фаиной и заговорил штампами.

— Не каждому доставляет удовольствие сидеть в президиуме перед залом, демонстрируя, каким образом он зевает и чешет отдельные части лица и туловища, — поджав губы, произнесла Фаина, и Владимир Иларионович вновь едва не рассмеялся: в президиуме они с Фаиной, как правило, сидели рядом. Чесались по-разному, тут он спорить не станет. Да он, вообще, спорить не станет. Першин улыбнулся, взял Фаину под локоток:

— Фаина Сергеевна, голубушка, не томите. Он решил сесть в зале? Ну, покажите глазами, намекните — кто? — спрашивал, вновь и вновь обводя глазами зал.

— Не знаю, — неохотно ответила Фаина Сергеевна.

— Ну, голубушка, ну… Как не знаете? Вы с ним не встречались? И он не примчался к Вам с букетом алых роз? — Першин, перестав поглядывать в зал, смотрел с недоверием на Бабицкую.

— Он ведет себя достойно, — вскинув голову, заявила Фаина Сергеевна и устремилась навстречу Лисокиной, что, порхая от группы к группе, оказалась в нужное время в нужном месте.

Зал гудел, шумел, праздновал.

И вот прелюдия завершена. Гаснут улыбки и смешки, как огни под сводом театра, все идут в конференц-зал, и вступительная часть, нудная, длинная, протокольная.

И — наконец-то! — оглашение лауреатов. Премия третья, вторая, поощрительная, от спонсора, от того, от этого. Зал любезно хлопает, снисходительно улыбается — лица все знакомы и неинтересны. И…

— …Анисиму Борисовичу Мешантову за роман «Уход старика»! Номинация Фаины Сергеевны Бабицкой!

И Фаина в президиуме подросла на глазах, как волнушка после грибного дождя.

И зал зашумел, заулыбался, зашевелился — все оглядывались: кто встал? где?

Встали самые любознательные и демократичные, что без церемоний хотели первыми увидеть того, ради кого зал и собрался, чтобы однажды, лет так через дцать, сказать внукам задумчиво: «Когда я…»

Однако, где же Мешантов?

Мешантова в зале не было.

И Першин подумал о Шмакове: первый раз Антона не подвело чутье. Такую оплеуху он все же не заслужил. Конечно, можно заболеть, можно улететь на Камчатку или на Канары. Конечно, автор имеет полное право получить премию келейно, в бухгалтерии. Или по почте. Но! Конкурс — престижный. Премия — первая. Мечтают — сотни. И сотни пришли его чествовать. Должен был объявиться! А он — телеграммы не прислал поблагодарить жюри и зал.

Тут Першин подумал, что завтра ему рассказывать Антону про вручение премий, и заболел затылок.

Фаина Сергеевна, едва передвигая ноги, брела по проспекту.

Падал снег, и газон стелился искристым белым ковром, и притягивали взор пушистые шары деревьев — дивный зимний пейзаж, столь редкий в прогазованном городе.

Фаина Сергеевна не замечала красот природы, она была в замешательстве, ей несвойственном.

Первая премия досталось автору не по воле небес. Это она, Фаина, изловчилась, это она, Фаина, шепнула тому, позвонила этому, чье-то творение поругала, чье-то творение похвалила, и столкнула лбами минусы, и в результате получила свой большой плюс. Это читатели думают: члены жюри роман прочитали, ахнули от восторга и в едином порыве вскинули руки: премия! первая! Как же! Да никто ничего не читал. У каждого свои кандидаты, свои планы, свои амбиции. Какая им разница, кто там что написал? Да разве мыслимо читать все, что присылают на конкурс? Это теперь, когда роману присуждена премия, а вместе с ней и полный джентльменский набор, или, по-современному, потребительская корзина: и заманчивые предложения от редакций журналов, и контракт с издательством, и интерес иностранных обозревателей с их резюме, мол, книга может стать бестселлером (пусть значение этого слова мало кто понимает, а интерес и зависть оно порождает), и многие приятные мелочи, как интервью для газет, как мелькание на телеэкране, и прочая, и прочая, — вот тут да, кое-кто роман прочитал, но все же интересовались больше автором, персоной, не романом. Вот только сейчас, когда автор…

Фаина Сергеевна плюхнулась на заснеженную скамью, не стряхнув со скамьи снег, не постелив под шубу газету. Вот теперь, когда автор, получив первую премию, за премией не явился, когда он не торопится давать интервью иностранным журналистам и подписывать контракт с издательством, когда… Теперь роман прочитают все! И, как только роман появится в бумажном варианте, его тут же раскупят. Весь тираж. Тираж может быть любым, огромным. И доходы. И перспективы.

И герой на белом коне.

У Фаины Сергеевны закружилась голова. Какой расчет, какая выдержка! Вот уж воистину, талантливый человек талантлив во всем.

Фаина Сергеевна судорожно глотнула морозный воздух и торопливо посеменила к дому.

В редакции было многолюдно, шумно и душно. И в холле, и в коридоре, и за открытыми дверями отделов толпились, курили, смеялись, общались.

Обычная картина, приятная сердцу журналиста, последнее время Першина раздражала; раскланиваясь направо и налево и улыбаясь всем и каждому, Владимир Иларионович бочком прошел к своему кабинету, и, открывая дверь, подумал с удовольствием, что мрачный нрав Шмакова спасает от обилия праздноболтающих.

Шмаков молотил по клавиатуре.

Довольный тишиной и безлюдьем, Першин оживил компьютер и попытался углубиться в статью, однако мысли Владимира Иларионовича какой день крутились в других сферах.

Конечно, Бондарь прав, — Першин опять подумал о герое как об авторе романа. — Ракушки, налипшие на киль, всплывают вверх, когда на море шторм и судно треплет волна. Сказано так… по-шмаковски.

Першин улыбнулся, глянул на Шмакова — тот с остервенением колотил по клавишам, не спуская с клавиатуры недоброго взгляда, словно та была манекеном ненавистного начальника.

Роман в редакции прочитали многие, и только что Першину пришлось выслушать с десяток суждений и о романе, и о поведении автора, но Владимиру Иларионовичу было интересно мнение Антона.

Першин вновь улыбнулся, глядя на сумрачного Шмакова:

— Антон!

Тот вскинул голову и смотрел из-под насупленных бровей, словно Першин отвлекал его от создания эпопеи века.

— Почему автор не идет за премией? — играя мышкой, чтобы не погас монитор, спросил Першин. — Твое мнение? Это что? Пренебрежение? Бравада? Трагическое стечение обстоятельств, и автора, быть может, уже и в живых нет?

— Псевдоним, — буркнул Шмаков и снова принялся за клавиатуру.

— Псевдоним? Действительно… Ты полагаешь… — Владимир Иларионович оставил в покое мышку. — Никакой не новичок. Просто решил — что? Проверить себя? нас? Испытать острые ощущения? Вернее, пережить вновь былые ощущения? Заново испытать — да что испытать? А премия — не нужна вообще?

— Появится, — буркнул Шмаков, — когда-нибудь.

— Так ты полагаешь… — И Першин вновь открыл роман.

Шмаков хмыкнул.

— И кто же? — пробегая глазами текст, спросил Першин. — Чей стиль?

Шмаков молча дернул плечом.

Задумчиво глядя на монитор, Першин прочитал, негромко и медленно:

— Действительно, почему?

— Такой дом. Такие соседи, — хмыкнул Шмаков. — А вдруг соседка, во французском парфюме, зашла позвонить? Сотовый в шмотках затеряла. А по автомату не умеет.

Шмаков оторвался от клавиатуры, посмотрел на Першина и усмехнулся, весело и зло. И вновь уткнулся в комп. А Першин, думая и о Шмакове, и о герое романа Бондаре, и об авторе романа Мешантове (или — как его там? Кто же он на самом деле, этот некий Мешантов?), прочитал другой отрывок:

Шмаков хлестким аккордом закончил работу, шумно задвинул клавиатуру, развернулся к Першину и изрек:

— Ну. Прочитал я этот шедевр. Тебе интересно мое мнение? Об этом творении или об его создателе?

Першин довольно потер руки: он любил послушать Антона. Когда человек говорит редко и скупо, хотя знает не меньше других, его мнение интересно.

— Стиль: лексика, интонация, строение фразы — все под воздействием переводных детективов.

Владимир Иларионович поморщился от обиды (ждал интересных суждений, и на тебе!) и, не дослушав, сказал, горячась:

— Антон, мы все под воздействием! Если в детстве книжки читали. И говорить, что это подражание…

— Я говорю то, что говорю я, а не то, что ты решил услышать, — не меняя ни позы, ни интонации, ответил Шмаков. — Роман написан в манере зарубежного детектива. Подражание? Может быть. А может быть, пародия.

— Пародия? — изумился Першин. Такая версия Владимиру Иларионовичу в голову не приходила. И никто, чье мнение о романе Владимир Иларионович выслушал, а выслушать ему пришлось десятки мнений, подобной гипотезы не выдвинул. — Но… Что ты нашел в романе смешного?

— А кто тебе сказал, что пародия должна вызывать гомерический хохот? Клоуны наши эстрадные? — Шмаков откинулся на спинку стула, выдвинул ноги в проход, сложил руки на груди и смотрел на Першина, как на подростка. — Пародия — сатирическое произведение, что осмеивает литературное направление, жанр, стиль или манеру писателя.

Першин не возражал, он знал, что Шмаков — ходячий цитатник, и его высказывания можно по словарю не проверять. И все же…

— Сатира — это же смех.

— Ты хохотал, читая Щедрина?

— Но… Щедрин, а тут… — помогая себе движением ладони, говорил Першин. — И почему… Ну, хорошо, допустим, — и ладонь уверенно опустилась на столешницу. — Но при чем здесь детектив? Одно-единственное убийство, и то происходит как бы за кадром, а…

— А детективная литература (если посмотреть словарь литературоведческих терминов) — литература, посвященная раскрытию методом логического анализа сложной, запутанной тайны, чаще всего связанной с преступлением.

— М-да… — только и нашелся Першин, не зная ни что сказать, ни что думать.

Тут открылась дверь, и в кабинет впорхнула Лисокина.

Першин улыбнулся: эту рыжую бестию ни одно местное дарование мимо себя не пропустит, всяк норовит прочитать ей свои вирши, а Нинель явно неравнодушна к сумрачному Шмакову — ох уж эти женщины, все им гениев непризнанных подавай!

— Владимир Иларионович, — от двери пропела Нинель, и Першин вновь улыбнулся: глаз Нинель лежит на Шмакове, а слова якобы обращены к нему, к Першину, поскольку он для Нинель… Кто же он, Першин, для Нинель?

А Нинель остановилась посреди комнаты, развернулась к Шмакову и предложила:

— Мальчики, пообедаем вместе?

И, чего уж Першин никак не ожидал, Шмаков буркнул:

«Пообедаем».

Конкурс, да еще литературный, да еще отечественный, да еще сетевой, интересовал Нинель меньше всего, то есть, попросту говоря, конкурс не интересовал Нинель вовсе.

Нинель интересовал Шмаков.

Предложи ей Шмаков перебраться из чистой светлой просторной квартиры, обставленной импортными гарнитурами, в чулан, Нинель бы…

Но бывать в этом милом чуланчике хотя бы изредка, хотя бы раз в неделю!..

Да, конкурс… Интересно, конечно. Шмак не станет интересоваться ерундой. И, когда Шмак говорит о конкурсе, он становится такой, такой… Ну, такой интересный! Нет, Шмак всегда интересный. Он просто — интересный. Но тут начинают волновать шмаковскую поверхность такие бурные подводные течения… Ах, да Шмак — он всегда… Ну, это же Шмак.

И все же…

И Нинель, придвинув золотистое пушистое плечико к линялому плечу Антона, заговорила о конкурсе.

Уже некоторые иностранные корреспонденты между аперитивом и канапе с икрой обронили: роман можно перевести, это может быть интересно нашему читателю. Но — кто автор? Где он? Это что — загадка русской души? И никто не знает, кто автор. По условиям конкурса автор имел право на анонимность, и это можно понять: никто не хочет делать свое поражение достоянием широких кругов общественности, но то, что он, автор, не объявится, став призером, — подобный вариант развития конкурсных событий не рассматривался. И теперь эта клика, то есть высокочтимое жюри (Нинель мило глянула на Першина и мило улыбнулась, мол, только не вы, Владимир Иларионович) — без штанов и в луже.

Шмаков хмыкнул-буркнул, ткнувшись носом в тарелку с заливным, и ободренная Нинель продолжала с энтузиазмом.

Ах уж эти русские, — между канапе с икрой и кахетинским, — они так широки, они так безрассудны. Так расточительны. Так… Автор не идет за деньгами. Народ не знает своих героев. В цивилизованном мире любой культурный человек по первой фразе узнает почерк известного мастера. Ох уж эта Россия.

— Про Сартра своего забыли!

Шмаков, что только что отправил в рот горбушку с остатками желе, поперхнулся и изумленно смотрел на Нинель.

Владимир Иларионович, пряча улыбку, отвернулся к официанту: а он-то, старый болван, думал-гадал, с чего это Нинель подсела к нему на том вечере, мнением его интересовалась.

Официант подошел с готовностью на лице, кося глазом на протертый воротник Шмакова, но Шмаков и Нинель, занятые друг другом, не заметили официанта.

— Да-да, — Першин кивнул головой на вопрос «нести ли горячее», продолжая слушать Нинель: тема была ему интересна.

Роман, как и водится, никто не читал. Ну, кроме… любителей полистать странички. Тут до серьезных книг руки не доходят. Павлов, ну тот, спецкор «Литературки», говорил, что в юности до Достоевского не добрался, а теперь уже столько о нем и его книгах знает, что самого читать неинтересно. Вот уйду, мол, на пенсию, тогда…

Ну и «Старика» никто не читал. Его, оказывается, даже не номинировали. Был специальный сайт, где всякий, кого отвергли или кто просто не успел, печатал себя сам. И тоже принимал участие в конкурсе. И зачем было тогда кого-то читать? номинировать? или оплатили сей труд?

Нинель вскинула ресницы в сторону Першина, мило улыбнулась, но ответ ждать не стала:

— Ну, дело благое.

И снова склонилась к Шмакову.

Ну, в общем, у всякого в жюри был свой интерес, и, чтобы совсем уж не переругаться, решили первую премию не присуждать никому. И тут — вдруг — выплыл этот роман. Как Бабицкая его раскопала?! Чего бы она искала на сайте вольных художников?

Теперь все о романе говорят, теперь все роман читают. Теперь все ждут, когда роман издадут. А как издавать — без автора? Уже установили, что роман пришел из интернет-класса, можно и фамилии все поднять, да что толку — документы в классе не спрашивают. Говорят, автор объявится, когда роман напечатают и распродадут, — предъявит дискету, укажет точно день и час, еще что. Но как печатать — без автора?

Першин почему-то почувствовал тревогу и сказал почти про себя:

— Что-то здесь не то.

— Да уж! — буркнул Шмаков.

И Нинель умолкла, глядя на одного и другого. И спросила, почему-то шепотом:

— Вы думаете, он не специально исчез, чтобы роман пошел нарасхват? Вы думаете…

И Нинель округлила глаза.

— Да тут думай — не думай, — задумчиво сказал Владимир Иларионович. — Вариантов возможных масса. Может быть, болен, и болен серьезно, — и ему самому и родственникам не до конкурса. Может быть, в турне, — хотя оттуда мог бы поинтересоваться и дать о себе знать. Или в командировке, и так загружен, что забыл про сроки. А может быть и такой вариант: литература — хобби, хочет утвердиться сам для себя, и только. Такое тоже возможно.

— А псевдоним? Я понимаю: Владимир Иларионович подписался бы Иларионов. Или, — Нинель кокетливо улыбнулась, — Валентинов. Ну… кто-то Снежин. Ну… кто-то Алкашин. Но Мешантов — это что?

Першин и Шмаков посмотрели на Нинель, посмотрели друг на друга, и Шмаков произнес:

— Злобный. Mechant.

— А имя? — тихо спросил Владимир Иларионович.

— Анисим — исполнитель, — тихо ответил Антон.

— Ой, — тихо сказала Нинель и обхватила себя руками.

Роман печатали на принтере, снимали на ксероксе — читали.

Роман, и правда, был неплох, то есть «Уход старика» был ничем не хуже тех произведений, что должны были получить премии.

Роман читали все, и всяк видел в романе свое.

Читала общественность, вдумчиво и неторопливо, и находила в сюжете романа скрытые намеки на неблаговидные поступки первых и известных лиц.

Читала милиция (та ее часть, что читает) — снисходительно и с интересом. Обсуждала и посмеивалась: эти рассуждения о психологическом состоянии преступника… — преступник, он и в Африке преступник.

Читали мастера детектива, с иронией и обидой. Сюжет — примитивен: убил, ограбил, раскаялся. Убил! Ударил ножом, и все — никакой фантазии. Из-за чего шумиха?!

Читали роман в литературных кругах. Спорили. Одни доказывали, что роман — середнячок, однодневка, и главное его достоинство — злободневность. Другие утверждали, что роман вскрывает глубинные пласты бытия и при каждом новом прочтении читатель открывает новый пласт.

Газетчики читали роман заинтересованно, находили в героях черты знакомых и решали, кто послужил основным прообразом.

Предполагали, озарялись, спорили, доказывали, сомневались: кто прототип Бондаря? Да это же!.. Нет, не говори, это явно… А Старик? Да тут и гадать нечего, это… Э, нет, не скажи, образ явно собирательный.

В редакции, где работал Владимир Иларионович Першин, вокруг романа велись разговоры профессиональные: обсуждали лексику автора, стилистические обороты (отдельная дискуссия возникла из-за повторов — наречий, глаголов; одни журналисты с сожалением констатировали небрежность автора, другие с мудрой улыбкой говорили о приеме нагнетения).

Особый интерес вызвал эпиграф; это и понятно, ведь он — ключ к замыслу автора. И здесь мнения тоже разделились: одни видели в эпиграфе пояснение идеи автора, другие смотрели шире и говорили, что в этом «преддверии романа» — разгадка самой истории, связанной с данной публикацией.

Эпиграф, из двух цитат, действительно был любопытен:

Один вопросительный знак после библейской фразы стоил иного тома.

А единение этих, разнородных, цитат?

Какой подтекст, какая глубинность!

Шмаков, смоля дешевые сигареты, глядя в пол и постукивая пяткой о ножку стула, буркнул, что ни о чем таком, «эпохальном», автор не думал и эпиграф выбрал наверняка почти случайно, из тех цитатников, что были под рукой, но к скептическим высказываниям Шмакова все привыкли и не придавали им особого значения.

Удивило, что Першин, чьи взвешенные суждения всегда слушали с уважением, на этот раз не принимает участия в дискуссии, и одна из сотрудниц даже спросила у Владимира Иларионовича, не заболела ли Валентина, но тут вспомнили: а автор — кто же? Кто-то из своих… Написать подобный роман могли многие, но додуматься до подобного рекламного трюка! И навеки остаться анонимным? Да отчего же — навеки?! Помилуйте! Как только роман будет издан и распродан, как только иностранное издательство укажет достойную сумму в контракте — тут же автор и объявится. Как же он докажет, что он — это он? Что за бред! Никто ничего не будет доказывать. Все окажется милой мистификацией. Автор в сговоре с каким-то издательством.

И разговор о романе принял новое направление.

Тут из дальней поездки вернулся Виктор Николаевич Ляхов, публицист, критик, знаток детективов.

Виктор Николаевич вошел с морозной улицы в теплый холл улыбаясь: как упруга была вчера вода в океане, как щедро заморское солнце!

В холле Виктор Николаевич задержался у зеркала: поправил новое кашне, вспушил примятые снегом волоски на шапке и вновь улыбнулся, предвидя, какой ажиотаж вызовет у коллег его появление.

Редакция обсуждала роман.

Виктор Николаевич, все еще улыбаясь, походил по кабинетам, и везде, вместо восторженно-завистливого: «Ах, расскажи: как там», его встречали деловитым: «Да, старик, ты еще не знаешь…» (словно Виктор Николаевич вернулся не из Штатов, а из деревни Крюково), и каждый торопился рассказать ему о произведении, где было описано то, что видно в окно.

Виктор Николаевич прошел в кабинет, включил компьютер, нашел в интернете роман — он напишет рецензию, толковую рецензию человека, не подверженного массовому психозу.

Роман Ляхов прочел не без интереса: и душевный настрой героя, и влияние погоды на психику любопытны. Достойно внимания и описание бытовых мелочей, столь редкое в современной литературе. Пустячки, что, казалось бы, никак не влияют на ход повествования, создавали эффект присутствия и узнавания, и к середине романа у Виктора Николаевича появилось ощущение, что он был рядом с этим действом, в сквере, на лестнице, в квартире: на час раньше ушел, спустя полчаса прошел мимо — свидетелем события не стал, а аромат вдохнул.

Пару раз в кабинет заходили сотрудники, но Виктор Николаевич придавал лицу озабоченный вид, проводил ребром ладони по горлу, вздыхал и произносил тоном, полным усталости и сожаления: «Старик, все подробности — за мной. Но надо отписаться. Пока масть идет. Понимаешь?» Старики понимали и Ляхова не беспокоили.

Особый вкус чтению придавала загадка прототипов.

Ляхов мог согласиться с коллегами, что образ Старика — собирательный и в нем узнают себя многие публицисты уходящей эпохи (хотя и в этом случае кто-то послужил для автора каркасом — кто? Но бог с ним, со Стариком, не о нем речь), но главный герой Бондарь — Ляхов нутром чуял — был списан с реального субъекта, списан дотошно, со знанием дела. По мелочи — старое суконное пальто на вешалке, привычка чесать спину об угол шкафа, нервное постукивание левой пяткой и прочие детали, что делали образ реальным, осязаемым, — автор мог насобирать со всей округи, но дух! поток сознания — он принадлежал определенному индивидууму. Да и не мелочи вовсе все эти штучки-дрючки: словечки, жесты, привычки. Они делают образ живым, и они характерны для… кого?!

Ляхов представил неприбранную квартиру, мало похожую на жилье интеллигентного человека. Неприятный запах. Тусклый свет. И невзрачный тип с мрачным видом запихивает в стол очередной непризнанный шедевр.

Виктор Николаевич прикрыл ладонью глаза и перебрал в памяти знакомые лица.

Пролистал картотеку.

Притянуть за уши к образу Бондаря можно многих журналистов, но без погрешностей на портрет героя не накладывался никто.

И все же — эта поза, когда одна нога шарит под столом, другая обнимает ножку стула, эта манера курить, пряча сигарету в ладони, — так знакомо.

Ляхов вновь перечитал главу, где герой видит себя в зеркале: удлиненное лицо с узким подбородком, впалые щеки, маленький рот, и густые брови, и старательно прикрытые темными волосами уши, большие, рельефные, разные: одно ухо клонится к голове, второе оттопырено.

Виктор Николаевич пружинисто поднялся, шагнул к шкафу. На полке стояло зеркало, и Ляхов с удовольствие увидел край бежевого воротничка и шею шоколадного цвета, и вновь вспомнился пляж… Многое, многое нужно рассказать.

Он улыбнулся и ловким движением выхватил из стопки альбомов тот, где были фотографии с редакционных тусовок. И, еще не открыв альбом, представил лицо Шмакова.

Шмаков! Шмаков? Ну и герой, однако…

Ляхов раскрыл альбом, просмотрел фотографии — конечно, Шмаков. Это шмаковские претензии на особую одаренность, шмаковские жалобы на непризнанность доведены в романе до края, до преступления.

Кому могло прийти в голову сделать Шмакова героем романа? Кто же он, этот загадочный автор?

Версию, что автор может быть из богатых эмигрантов, Ляхов отмел сразу: уж он-то знает, что из прекрасного далека отечество с его проблемами вспоминается иначе.

Нет, автор свой, доморощенный. Ходит рядом, слушает рассуждения коллег и посмеивается.

Ляхов почувствовал охотничий азарт: что ж, он выходит на тропу, он принимает вызов. Он проведет свое расследование и найдет анонима прежде, чем тот решит объявиться сам.

Круг подозреваемых широк: этот правдолюбец с кем только не конфликтовал, и подсмеяться над ним хотели бы многие.

Что мы имеем?

Герой романа Шмаков, это бесспорно, значит, автор знаком со Шмаковым, и знаком неплохо.

Ляхов, как охотничий пес, почуял запах дичи: автор где-то рядом, близко, то ли над головой, скрытый кроной деревьев, то ли в полушаге, в густой траве.

След зверя обнаружен. Теперь — осторожность: не спугнуть, ничем себя не выдать, легкими твердыми шагами обойти опушку и выйти на зверя с подветренной стороны.

Виктор Николаевич нервно прошелся по кабинету.

Автор знает Шмакова, как того знают немногие. Знает берлогу Шмакова: на какой деревяшке стоит кофеварка, коробка из-под каких продуктов служит емкостью для дисков, какой узор угадывается в несвежих простынях… и прочие мелочи, известные очень немногим. Конечно, детали могут быть и сочинены, но Ляхов чует: быт дотошно списан с реальности — невольно или преднамеренно, это уже вопрос второй.

В очередной раз прихлопнув зазвонивший телефон, Виктор Николаевич включил автоответчик, запер дверь, достал стопку лощеной японской бумаги, как всегда, отметив ее прелестный вид.

Итак, «Шмаков» — вывел Ляхов крупно посередине листа, а чуть ниже и сбоку написал помельче: «Круг друзей». Да нет у него друзей. Нелюдим. «Круг приятелей»? Ограничен. Да и приятелей у него нет. «Круг знакомых» — ограничен весьма. Конечно, кто его знает, чем этот неудачник занят вне службы, но роман написан публицистом, даже литератором, и литератором, Ляхов готов это признать, не лишенным дарования. Так что круг сжимается, как шагреневая кожа.

Виктор Николаевич почувствовал приятный зуд, и в голове его уже складывались фразы, абзацы, блоки, осталось — вставить фамилии.

Ляхов взял чистый лист, нарисовал черным фломастером круг, внутри круга написал красным фломастером большую «Ш». Три стрелки черным фломастером показали направление поиска: редакция, приработок (газеты и журнальчики, где изредка появлялись опусы Шмакова), сокурсники.

Виктор Николаевич подумал и начертил четвертую стрелку, запасную, на непредвиденный контакт Шмакова, что может открыться в процессе расследования.

Первая версия и, пожалуй, основная — редакция. Ляхов вновь почувствовал охотничий зуд: кто же из коллег смог и роман написать лихо, и маску незнания носить долго?

Ляхов взял чистый лист, нарисовал синим фломастером квадраты, мелко вписал шариковой ручкой названия отделов.

Первый квадрат — отдел, где работает Шмаков.

Виктор Николаевич откинулся на спинку кресла и, глядя на план расследования, стал мысленно рассуждать.

Пожалуй, Першин знаком со Шмаковым ближе других. Возможно, и в квартиру заходил. Скажем, проведать больного. Но… Ляхов представил Першина и поморщился: нет в этом лице никакой авантюрности, никакого азарта. Хотя, конечно, в тихом омуте… И зацепка может оказаться в самом непредвиденном месте — пренебрегать нельзя ничем.

Виктор Николаевич шагнул к двери, на ходу остановился у шкафа, вновь отметил красивое сочетание шоколадной шеи и бежевого воротника и пошел в отдел Першина.

Жалюзи в кабинете Першина были открыты, и на полу и на мебели лежали солнечные блики. В воздухе носилась пыль. Попадая в поле компьютеров, пыль кидалась в стремительный коловорот.

Першин вскинул голову, глянул на входившего в кабинет Ляхова, и озабоченность на лице Владимира Иларионовича сменили интерес и радушие.

Першин приподнялся, протягивая руку; Ляхов ответил крепким рукопожатием, наблюдая, как эффектно выглядит его загорелая рука рядом с бледной рукой Першина.

Обернулся к Шмакову. Тот правой рукой рылся в папке, левой стучал по клавишам. Угрюмая физиономия Шмакова источала недовольство: печатать левой рукой было неудобно. Сидел Шмаков сгорбившись, вытянув левую ногу под столом и обхватив правой ножку стула.

Ляхов, улыбаясь, осмотрел обе ноги Шмакова, потом скользнул взглядом по темным волосам Антона, что были старательно зачесаны к щекам, и, протягивая руку, сказал весело:

— Ну, здравствуй, герой.

Шмаков глянул исподлобья, удивленно буркнул: «Привет. Как съездил?» и протянул Виктору Николаевичу руку в протертом рукаве.

— Да-да, как съездил? Впечатления? Масса, конечно, — оживленно говорил Першин, потирая руки от предстоящего удовольствия.

И Ляхов, что и не заходил никогда в этот кабинет, развернул свободный стул, сел вполоборота к обоим и стал рассказывать, как упруга была вчера вода в океане, как щедро заморское солнце.