"Искатель. 1963. Выпуск №1" - читать интересную книгу автора

ЭТО ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ…

Кедры стояли густо, почти без подлеска. Могучие, в два обхвата, стволы уходили ввысь. Кроны смыкались будто у облаков.

Солнечный свет проламывался сквозь ветви косыми плотными снопами. Ближние деревья казались на их фоне черными. Стоило сделать несколько шагов, и сквозь световую завесу проступали очертания новых стволов, таких же огромных и стройных.

Под деревьями было сухо, и желтый ковер опавших кедровых игл мягок и приятен.

Талаевым овладело странное чувство безмятежности и в то же время беспокойства. Он словно впервые окунулся в тайгу. Так окунаются в море и всем телом ощущают его. Еще так бывает, когда горожанин, считающий, что он хорошо знает свой город, — хотя по-настоящему помнит, случается, только дорогу от дома до работы да две-три близлежащие улицы, — в один прекрасный день вдруг открывает город будто наново и дивится его красоте, чтобы через несколько лет, может быть, опять испытать то же чувство неизведанности и узнавания.

Они шли час и два, а из-за светового занавеса все так же выступали кедры. Охотники будто кружили на месте. Они пересекали глубоко пробитые звериные тропы, по которым здесь веками ходят поколения кабанов, изюбров, лосей, медведей и всяких других обитателей тайги. Изредка на коре кедров им попадались медвежьи задиры. Во время гона косолапые хвастаются удалью: показывают своим противникам, какие они есть. Став на задние лапы, медведи передними царапают кору как можно выше. Попав в обиталище более высокого, а значит, и более сильного противника, трусливый неудачник покидает «владения». А коли местный «хозяин» слаб, пришелец гонит его от медведицы.

Увесистая кедровая шишка, величиной с кулак, упала к ногам Талаева. Он остановился и посмотрел вверх. Кроны были так высоко, что пришлось запрокинуть голову и придержать шляпу рукой. И там, на тридцатиметровой высоте, он увидел белку. Она раздраженно зауркала. Крошечный пушистый комочек жизни был чем-то недоволен.

Когда Талаев перевел взгляд на своего спутника, ушедшего вперед, то и Болдырев, низенький крепыш в кепчонке и сыромятных ичигах, показался совсем крошечным в этом царстве молчаливых великанов. Среди могучих деревьев все казалось неправдоподобно маленьким.

Талаев думал о том, что рядом с этими деревьями — а им лет по пятьсот — и жизнь отдельного человека очень мала. Почти вся история цивилизации уложилась для этих кедров в существование пятнадцати поколений.

Перешагивая звериную тропу, Талаев поскользнулся. Поднявшись, Василий Петрович отряхнул руки, колени и сердито подумал, что гонка, которую устроил Болдырев, совсем ни к чему. Не понимает он, что ли, — не удалась охота.

Талаев устал. Но просить Болдырева прекратить бессмысленную уже погоню не хотел. Не хотел признаваться в слабости, Владимир Осипович в сыновья годился Талаеву и сам мог бы догадаться, как тому трудно.

Они вышли из избушки лесника задолго до восхода солнца, отмахали добрый десяток километров до места, устроили засаду. Болдырев стрелял первым, но либо промахнулся, либо лишь легко ранил козулю. Так думал Василий Петрович.

Однако Болдырев считал, что дичь далеко не уйдет, и они отправились в погоню. Они преследовали подранка уже часа четыре, а Владимир Осипович все не хотел признать своего поражения.

Болдырев неожиданно остановился, потом бросился в сторону. Талаев увидел, что он погнался за бабочкой.

«Ну-ну! Энтомолог всегда энтомолог», — подумал Василий Петрович, наблюдая, как тот, изловчившись, схватил бабочку прямо рукой, внимательно осмотрел ее и раздавил.

Василия Петровича передернуло, но он промолчал.

Чем дальше они шли, тем больше попадалось крупных бабочек. Они были серыми в тени и казались ослепительно белыми в косых лучах солнца. Болдырев гонялся за ними, ловил и убивал. Потом плюнул и стал мрачным.

Настроение праздничного раздумья в душе Талаева пропало окончательно.

— В науке нет места ненависти, — проговорил он.

— Полюбите чумную бациллу или холерный вибрион. Это бабочка шелкопряда. Она хуже чумы для кедра.

— Я не думаю, что эмоции могут помочь ученому.

— Вы принципиальный сухарь, Василий Петрович.

Талаев остановился вдруг.

— Что это?

Слова прозвучали в звенящей пустоте.

Деревья вокруг стояли голые. Это были не кедры, а скелеты их. Черные, словно обгоревшие стволы, воздетые к небу обнаженные ветви.

Пекло солнце. Скелеты не давали тени.

Тайга была мертва.

— Что это? — снова спросил Талаев.

— Шелкопряд. Идет шелкопряд. Он в четные годы — гусеница, а в нечетные — бабочка.

— Оборотень?

— Физиологический цикл.

— Страшная штука!

— Как видите.

Оглядевшись, Талаев неожиданно спросил:

— А как мы сюда попали?

— Шли и пришли.

— Спасибо за экскурсию! — сказал Талаев. Он только теперь понял, что Болдырев пригласил его не на охоту.

Уже несколько месяцев кряду энтомолог довольно регулярно заходил к нему в лабораторию и заводил разговоры о тайге, жаловался, что ученые смежных, в известном смысле, областей совсем не интересуются лесом, хотя во многом могли бы помочь лесовикам и энтомологам, которые буквально задыхаются от всякой нечисти, свалившейся на тайгу. А могли бы!

— Я доволен, — ответил Болдырев. — Вы увидели, что такое шелкопряд в тайге.

— С таким же успехом вы могли пригласить меня на кладбище.

— Но гибель этих деревьев бессмысленна!

— Не апеллируйте к моим чувствам!

Болдырев замолчал.

Они пошли к домику лесничего.

Увидев их вернувшимися с пустыми руками, лесничий почему-то очень обрадовался, крикнул, чтобы поставили самовар, засуетился у стола.

— А я думал, вы побаловаться решили, — приговаривал он, собирая на стол. — Сам-то я, грешным делом, не терплю любителей. Любитель во всяком случае что купчишка в кабаке. Вот кабанья свежинка. Губа сохатина — хозяйка сама коптила. Пальчики оближешь! Да вы не стесняйтесь!

Талаев смотрел на стол, уставленный яствами. Такого пиршества он не видел с довоенных лет.

— Скоро и промысловикам, и любителям делать здесь будет нечего, — сказал Болдырев.

Лесничий остановился у стола с тарелкой в руках.

Солнечный свет широкой полосой врывался в окно, падал на белую скатерть с глубокими слежавшимися прямоугольниками складок и озарял всю избу — желтые скобленые стены и потолок, печь, сложенную из серых камней, нехитрую утварь, И лицо лесника, застывшее в изумлении.

— Шелкопряд идет. На соседнем участке — шелкопряд, — сказал Болдырев, наливая водку в стакан.

Лесничий будто стал ниже ростом, потоптался на месте и почему-то понес полную тарелку мяса обратно на кухню.

— Почему вы боитесь своих чувств, Василий Петрович? Не открещивайтесь от них. Сухарник, что мы видели, — капля в море. Только в нашей области шелкопряд съел больше миллиона гектаров кедра. А в других? Бабочки, которых мы видели, перемахнули через Байкал. Шелкопряд идет на леса Бурятии.

— Почему вы мне это говорите?

— Вы микробиолог. И я знаю, что микробиологи пытались бороться с насекомыми с помощью бактерий.

— Вы, Владимир Осипович, энтомолог. Гусеницы — это по вашей части, а если вы слышали о попытках, то слышали и о том, что они оказались безрезультатными.

В дверь постучали. Неожиданно и резко. Василий Петрович оторвался от микроскопа.

— Войдите…

И по привычке окинул взглядом кабинет — белый, сверкающий никелем и стеклом. Все стояло на своих местах и было очень чисто и аккуратно.

Дверь распахнулась. Болдырев вошел в лабораторию, шумно придвинул стул, сел, облокотившись о колени, и сцепил пальцы — рук.

— Вы помните кедры?

— Кедры? — переспросил Талаев. Он помнил. Они шли по лесу, и перед ними отступал солнечный занавес, открывая корабельную чащу. Это видение посещало его часто все два года, что прошли с того самого дня неудачной охоты.

— Конечно, помню!

— Можете забыть. Кедров нет!

— Шелкопряд?

— Да.

Талаев не мог представить себе, что там, в корабельной чаще, лишь черные скелеты с вздыбленными сучьями. И он понял, что никогда не сможет представить себе этого.

— Жаль, — проговорил Василий Петрович. Ему не хотелось вдаваться в расспросы.

— Мы неблагодарные млекопитающие! — сказал Болдырев и, ощутив неуместность выспренней фразы, поднялся, отошел к окну, думая, что объяснять великую сущность растительного мира Талаеву смешно. Разве он не знает, что растения первыми вышли на берег Мирового океана древности и утвердились на безжизненных скалах? Разве он не знает, что, будучи нашими антиподами по дыханию, растения начали поглощать углекислый газ и выделять кислород? Или Талаев не знает, что атмосферный кислород — продукт жизнедеятельности растений? И пищу, и кров, и огонь дали людям растения! А мы говорим этакое милое «жаль»…

— Что вы хотите, Владимир Осипович?

— Чтобы вы вспомнили…

— О том, что я неблагодарное млекопитающее, или о том, что погибли кедры?

— Нет. Об опытах Д'Эрелля!

«Вот оно что!» — подумал Талаев и сказал:

— Опыты Д'Эрелля неудачны. Бактериологический способ борьбы с саранчой потерпел провал. И у кого — у знаменитого микробиолога, первооткрывателя бактериофага!

— Ну и что? — подойдя близко, Болдырев оперся одной рукой о стол, а другой — о спинку стула, на котором сидел Талаев. — Ну и что? Какое значение имеют прошлые неудачи?

Рука Болдырева, опершаяся о стол, была распухшая и красная.

— Они предупреждают, — ответил Талаев.

Он думал о Болдыреве: «Тороплив и… не уверен в себе. Вспомнил бы, что многие крупнейшие ученые посвящали всю свою жизнь иной раз какой-то одной, весьма узкой проблеме. Они вгрызались в нее с необоримой верой в правоту своих взглядов и — побеждали. А Болдырев? Он окончил университет, ушел воевать и три года назад вернулся к научной работе. Он еще и двух лет не занимается шелкопрядом, борьбу с которым взял темой кандидатской диссертации. И, кажется, не верит в эту свою тему».

— Но ваша работа продвигается успешно, я слышал. Вы, по-моему, на верном пути. Ваши попытки очень остроумны.

— Удивительно остроумны, — проворчал Болдырев.

«Можно ли не верить в тему и работать над ней? — думал Талаев. — Это все равно, что ехать не в ту сторону. Но ведь мысль о борьбе с шелкопрядом с помощью насекомых, паразитирующих на нем, действительно остроумна. В природе насекомые, похожие на ос, — наездники — откладывают яйца в тело гусеницы шелкопряда. При этом шелкопряд погибает. Болдырев поставил перед собою цель — искусственно ускорить процесс, который в естественных условиях занимает едва ли не десятилетия. Конечно, за два года многого не добьешься». И Талаев сказал:

— Вы хотите все и непременно быстро?

— Я хочу уничтожить сибирского шелкопряда.

— Я хочу выполнить свой научный план.

— Понятно!

Василий Петрович поднялся со стула. Вежливость вежливостью, но она предполагает обоюдность.

— Не думаете ли вы, Владимир Осипович, — довольно холодно начал Талаев, — что мне следует бросить работу над моей докторской диссертацией и сломя голову приняться за истребление сибирского кедра… шелкопряда, простите… В ваши годы я тоже думал, что тема, над которой я работал, по меньшей мере осчастливит мир. Но и учился быть терпеливым. Много лет сотрудничал с Писаревым, Вавиловым и другими учеными, которые занимались выведением новых сортов пшеницы для нечерноземной полосы. России. Потом вот почти уже десять лет я занимаюсь физиологией грибков.

Рядом с Болдыревым, подвижным крепышом в офицерском кителе, Василий Петрович в белом халате казался глыбой льда.

«Однако, — подумал Талаев, — быть резким не стоит». На месте аспиранта Болдырева он и сам мог бы потерять в разговоре с собеседником чувство такта. Шагнув к Владимиру Осиповичу, Талаев закончил в шутливом тоне:

— Согласитесь, что, приди ко мне раздосадованный физик и попроси заняться изучением квантов, я бы оказался почти в таком же положении, как и после вашего любезного предложения.

— Вы у нас крупный микробиолог! А здесь для вас непочатый край работы.

Талаев вздохнул.

— Льстить вы не умеете. Да и я не честолюбив.

— Разве я об этом! — Болдырев махнул рукой. — Просто тогда в тайге я подумал…

— Дорогой Владимир Осипович, наука — ну как бы вам сказать? — в известном смысле — это дом со множеством окон. Но для каждого ученого — свой свет в своем окне.

— А если в одном пожар? Вы пройдете спокойно? Я вернулся из тайги. Она горит. Без дыма, без огня. И пожар будет бушевать четверть века, захватывая гектар за гектаром!

— Я, Владимир Осипович, понимаю и ваше отчаяние и вашу горячность.

Болдырев неожиданно сел.

«Ничего-то вы не понимаете, — устало думал он. — Просто я буду счастлив, если спасением сибирского кедра займутся десятки, сотни ученых. Чем больше ученых с разных сторон подойдут к проблеме, тем скорее она будет решена. Пусть будут неверные пути, ошибочные, их тоже надо пройти. Здесь не стоит пренебрегать никакими гипотетическими путями».

— Но посмотреть-то вы можете? — спросил Болдырев.

— Что?

— Дохлых гусениц под микроскопом. Отчего они гибнут.

— А вы дипломат! Привозите.

Болдырев стремительно вышел и вернулся с небольшой корзинкой-садком.

Он прошел к столу и поставил на него садок. Талаев снова обратил внимание на его красные, распухшие руки.

— Вот, Василий Петрович, — сказал Болдырев. — Трупы гусениц собраны в разных местах. Там написано.

— Хорошо. Я ими займусь. — И, провожая Владимира Осиповича, подумал: «Так вот где он поморозил руки…»

Дома на рабочем столе Талаева появились книги по энтомологии. Он изучал их вечерами, снова и снова перечитывал труды Мечникова, который первым высказал мысль о возможности бактериологического метода борьбы с насекомыми. Василий Петрович попросил жену перевести с французского и несколько статей Д'Эрелля. Выполнив просьбу, Анна Михайловна не выдержала — полюбопытствовала:

— Какое отношение имеет бактериологическая борьба с саранчой к физиологии грибков, к теме твоей диссертации? Я, как и ты, микробиолог, но не понимаю.

Василий Петрович рассказал о встрече с Болдыревым и его просьбе.

— А твоя диссертация?

— Она не пострадает, — ответил Талаев и смутился.

— Знаешь, Василий, — улыбнувшись, сказала жена, — ты сейчас напоминаешь мужа, который завел себе любовницу.

— Анна!

— Видишь ли, я инстинктивно против этого, — рассмеявшись, закончила она свою мысль. Талаев вздохнул.

— Конечно, я, в сущности, не имею права уделять столько внимания другой работе. Будь добра, увидишь у меня книжки про насекомых — отбирай без жалости.

— Хорошо. Только ты не читай их потихонечку по ночам.

И книги про насекомых были отправлены под арест — в нижний ящик стола.

На их месте появились другие — про лес.

Читая их, Василий Петрович удивлялся. Казалось бы, ему ли, выросшему в Киренске, городке, затерянном среди необозримой ленской тайги, не знать, что такое лес? Пожалуй, едва научившись толком говорить, он уже умел и различать породы деревьев. А теперь тайга, понятная вроде бы сызмальства, открывалась перед ним наново. Она виделась Василию Петровичу былинным великаном, по чьей воле собираются и проливают дождем тучи, который умеряет дневной жар и дышит теплом по ночам, умеет смирять своенравность бешеных потоков.

Василий Петрович частенько появлялся в лаборатории университета осунувшимся после бессонной ночи, проведенной в обществе «лесных духов». Сотрудники за его спиной сочувственно покачивали головами — «с диссертацией не ладится».

Не ладилось.

Талаев рассматривал под микроскопом скопление крошечных грибков, состоящее из тончайших разветвленных нитей, а ему казалось, что он видит не привычную картину, а какие-то дикие таежные заросли. Веточки сплетались в непроходимые чащи, а мысли возвращались к лесу.

Оторвав взгляд от окуляра, Талаев смотрел на ту сторону Ангары. Сразу же за косыми улицами правобережья, тогда, в конце сороковых годов, лежала на увалах тайга.

Она дремала под лебяжьим пухом снегов, была величавой и грозной, сумрачной и беспомощной. Она представлялась Василию Петровичу гордым и сильным человеком, который страдает молча, подчас тайно, незримо для тех, кто не дал себе труда коснуться его могучего и любвеобильного сердца.

«Лес — наваждение какое-то!» — думал Талаэв.

Они внесли в кабинет корзину с ветками кедра, и комната преобразилась. Она стала будто светлее и шире от наполнившего ее смолистого запаха хвои.

Петя Валуев и Сережа Туз поставили корзину посредине кабинета и вынули из нее стеклянную банку, набитую гусеницами шелкопряда. Черные, покрытые серебристыми волосками, они были словно одним, единым шевелящимся клубком.

Прошел месяц с тех пор, как Болдырев привез десять экземпляров погибших гусениц. Талаев взял по частичке от каждого трупа, приготовил препараты и изучил их под микроскопом… Предстояло выяснить: есть ли среди гусениц, привезенных Болдыревым, погибшие от какой-либо заразительной болезни? Если есть хоть одна, то прах такой гусеницы должен был заразить здоровых.

И только в том случае, если опыт с заражением повторить несколько раз и смертность окажется стопроцентной, можно будет предположить, что найдена бактерия, способная вызвать эпизоотию — смертоносную эпидемию среди гусениц.

Микроорганизмы, которые Талаев находил в умерших гусеницах, сильно отличались друг от друга. Одни микробы уже были известны, с другими Талаев столкнулся впервые. Оказалось, что один из видов микробов вообще не значился в специальном микробиологическом каталоге.

— Спасибо, — сказал Талаев студентам.

Василий Петрович вытащил из-за стола заранее припасенные десять стеклянных литровых банок из-под солений, поставил их на подоконник и насыпал в них свежих кедровых веточек из корзины. Потом он взял штатив с десятью пробирками, в которых был водный раствор из праха тех десяти гусениц, и пипетками окропил по очереди хвою в банках.

Потом пинцетами рассадил шелкопряда в эти зараженные теперь банки.

Черно-серебристые твари тотчас принялись пировать. Быстро двигаясь по веткам, гусеницы перекусывали хвоинки, и Василию Петровичу показалось даже, что он слышит, как похрустывает на жвалах упругая зелень.

«Вот и все. Опыт начат. Начата новая работа», — подумал Талаев. Ему вдруг очень захотелось курить. Василий Петрович глубоко несколько раз затянулся.

«Гусеницы погибли в разных местах, при различных обстоятельствах, — думал он. — Все десять из этих десяти могли погибнуть случайно. Сто из ста — тоже. Тысяча из тысячи — тоже. Возможно, что только тысяча первая — жертва эпизоотии. Ведь в тех очагах, где они обитали, не замечено признаков массовой гибели вредителя. Может, болезни, вызывающей мор гусениц шелкопряда, вообще нет в природе? Впрочем, это противоестественно. Нет такого существа или растения на земле, которое не было бы подвержено, эпидемиям. Следовательно, болезнь «икс» теоретически существует.

Но попалась ли гусеница, погибшая от «чумы» шелкопряда, среди этих десяти экземпляров? Даже степень вероятности неизвестна… Ну что ж! Начнем следствие по делу «Поиски верного убийцы…» Не хватает только вывесить на дверях лаборатории объявление: «Требуется высококвалифицированный убийца шелкопряда».

Шути, шути, Василий Петрович, но, кроме всего прочего, тебе придется отвечать перед ученым советом за срыв научной работы, за диссертацию… заваленную. Выбор сделан».

И ему снова и снова виделся световой занавес солнечных лучей меж медных стволов гигантов, слышался глухой верховой шум крон. А потом — скелеты деревьев.

Теперь он понимал, что, раз возникнув, новое чувство к лесу не оставит его… Никогда раньше он не был захвачен делом так целиком, без остатка. Его занятия той или иной проблемой были работой — интересной, любимой. Но делал он ее всегда как бы с холодной головой. Больше того, эту холодность он считал известным достоинством.

Выходит, он ошибался. Он почитал строгость науки, ее железную логичность. Наука была ему целым миром. Только теперь он понял, вернее — начинал понимать, что до сих пор нередко любил оружие само по себе, а не то, во имя чего оружие вынимают из ножен, во имя чего оно создано, — для борьбы.

«А может быть, — думал он, — может быть, это закономерно? Может быть, понимание потому и пришло, что теперь я владею оружием — методикой научного исследования, суммой необходимых знаний».

Талаев снял халат.

«Надо идти к ректору… Что ж, выговор за нарушение производственной дисциплины я заработал».