"Смешенье" - читать интересную книгу автора (Стивенсон Нил)

Дюнкеркская резиденция маркиза и маркизы д'Озуар

Эксцентричностью Бонавантюр Россиньоль выделялся даже среди криптологов, однако более всего изумляла его манера в последнюю минуту влетать на взмыленном коне в качестве негаданного спасителя. Тринадцать месяцев назад он вот так же примчался в расположение французских войск, зная (как знал всё), что Элиза попала в беду на берегах Мёза. О силе тогдашних Элизиных чувств свидетельствовал четырёхмесячный младенец у неё на руках. Теперь Россиньоль появился вновь, растрёпанный ветром, грязный, пропахший лошадиным потом до неприличия, и всё же Элиза внезапно почувствовала себя так, будто только что села в лужу тёплого мёда. Она закрыла глаза, задержала дыхание, медленно выдохнула и сгрузила ему на руки свою ношу.

– Мадемуазель, до сего мгновения я полагал, будто ваше последнее письмо было самым изощрённым кокетством, какое в силах измыслить человеческий мозг, – проговорил Россиньоль, – но теперь вижу в нём всего лишь прелюдию к изысканной пытке тремя предметами.

Слова эти заставили её резко повернуть голову, на что и были рассчитаны, ибо содержали в себе некую загадку.

Глаза у Россиньоля были чёрные, как уголья. Придворные дамы по большей части находили его непривлекательным. Высокий и тощий как жердь, он нелепо смотрелся в придворном платье, однако сейчас, в дорожном плаще, раскрасневшийся от морского ветра, вполне удовлетворял Элизиным вкусам. Россиньоль скользнул взглядом по свёртку, который она ему сунула, затем – по столику, где лежал перевязанный шпагатом подмокший холщовый пакет. Два маленьких, обтянутых тканью предмета. Наконец он встретился глазами с Элизой, смотревшей на него через плечо, и медленно двинулся взглядом по её спине к обрисованной платьем округлости, где и остановился.

– Последний раз, когда ты примчался меня спасать, разбираться предстояло всего с одним предметом: простое дело, с которым ты мужественно справился. – Она перевела взгляд на первый свёрток, который срыгнул Россиньолю на рукав и ударился в плач. – С годами число предметов растёт, вынуждая нас становиться жонглёрами.

Россиньоль с натурфилософским бесстрастием наблюдал, как створоженное грудное молоко затекает в складку рукава. Сын зашёлся криком; отец поморщился и отвернулся.

Дверь в другом конце комнаты распахнулась, и вбежала женщина, издали голосом успокаивая ребёнка. Увидев незнакомца, она остановилась и взглянула на Элизу. «Прошу, мадемуазель, входите без церемоний», – сказал Россиньоль, протягивая руки. Он впервые видел женщину и понятия не имел, кто она такая, однако не надо было обладать талантом королевского криптоаналитика, чтобы догадаться: Элиза, оказавшись в Дюнкерке под арестом и без гроша, сумела не только переехать в пустующий дворец, но и сохранить при себе по меньшей мере одну надёжную и расторопную служанку.

Николь – так звали женщину – не шелохнулась. Только когда Элиза кивнула, она сделала шаг вперёд и забрала ребёнка, сердито глянув на Россиньоля, который ответил ей церемонным поклоном. К тому времени, как Николь дошла до двери, младенец замолк, а через несколько мгновений уже весело гулил в коридоре.

Россиньоль тут же про него позабыл. Число предметов свелось к двум. Впрочем, ему хватило воспитания не уставиться сразу на холщовый пакет, хоть там и лежала краденая дипломатическая корреспонденция. Всё его внимание было пока обращено на Элизу.

Она привыкла, что на неё смотрят, и не имела ничего против, однако сейчас несколько напряглась. Россиньоль не проявил к ребёнку никаких чувств, не выказал ни малейшего желания быть его отцом. Не то чтобы это сильно её удивило; в каком-то смысле так было даже проще. Его влекло в ней то, что располагалось на концах её позвоночника – сложно сказать, которая часть больше-, – но никак не душевные качества. И уж точно не её отпрыск.

Людовик ХIV счёл нужным объявить Элизу графиней. Помимо других привилегий, это дало ей возможность бывать в версальском салоне Дианы, где придворные играли в карты. Здесь она приметила одинокого скучающего человека, который внимательно за ней наблюдал. Сама она тоже изнывала от скуки. Как выяснилось, скучали они по одной причине: и он, и она знали, какова вероятность выигрыша, и не видели смысла в азарте. Однако обсуждать вероятность выигрыша и систему, позволявшую всё время оставаться в барыше, было увлекательно. Казалось неразумным или по крайней мере невежливым вести эти разговоры рядом с карточными столами, поэтому Элиза и Россиньоль вышли прогуляться в сад. Очень скоро беседа с карточных игр перешла на Лейбница, Ньютона, Гюйгенса и других натурфилософов. Разумеется, сплетники наблюдали за ними в окно, однако глупые придворные барышни, путающие моду со вкусом, не находили Россиньоля привлекательным и не догадывались, что он – гений, не признанный учёными мужами Европы.

В то же самое время – хотя Элиза поняла это лишь много позже – Россиньоль внимательно оценивал свою собеседницу. Многие её письма к Лейбницу, а также от Лейбница к ней проходили через его стол, ибо он состоял членом Чёрного кабинета, призванного вскрывать и читать всю заграничную корреспонденцию. Россиньоль заметил, что письма эти на удивление длинны и наполнены пустой болтовнёй о причёсках и моде. Прогуливаясь с Элизой по садам Версаля он на самом деле пытался определить, и впрямь ли она так пуста, как представляется по письмам. Ответ был явно отрицательный: Элиза обнаружила недюжинные познания в математике, метафизике и натурфилософии. Россиньолю этого хватило, чтобы отправиться в фамильный замок Жювизи и разгадать стеганографический шифр, которым Элиза переписывалась с Лейбницем. Теперь он мог бы её уничтожить или, по крайней мере, очень сильно ей повредить, однако не пожелал. Между ними возникло взаимное влечение, которое перешло в роман лишь тринадцать месяцев назад.

Если бы он проникся любовью к ребёнку и предложил ей бежать в чужую страну!… Только теперь Элиза осознала всю бесплодность подобных мечтаний. Что ж (подумала она), будь мир населён исключительно людьми, которые любят и желают друг друга симметрично, в нём было бы больше счастья, но меньше занимательности. И, разумеется, в таком мире не нашлось бы места Элизе. За несколько недель в Дюнкерке она лучше прежнего научилась приноравливаться к тому, что посылает судьба. Не будет любящего отца – и ладно. Николь, бывшая шлюха, подобранная в дюнкеркском портовом борделе, уже подарила ребёнку больше любви, чем он получит от Бонавантюра Россиньоля за всю жизнь.

– Вот и вы наконец! – промолвила Элиза после недолгого молчания.

– У криптоаналитика на службе его величества короля Франции много обязанностей, – сказал Россиньоль. Он не важничал, просто сообщал факт – Последний раз когда вы угодили в беду, год назад…

– Поправка, мсье: последний раз, когда вам стало об этом известно.

– C'est juste. [7] Тогда на Рейне начиналась война, и у меня был предлог отправиться в ту сторону. Отыскав вас, мадемуазель, я постарался вам помочь.

– Обрюхатив меня?

– Я сделал это, движимый страстью, как и вы, мадемуазель, ибо наше влечение было взаимным. И всё же упомянутое обстоятельство в какой-то мере вам помогло, возможно, даже спасло вам жизнь. На следующий же день вы соблазнили Этьенна д'Аркашона…

– Внушив ему уверенность, что это он меня соблазнил.

– Как я и советовал. Когда вы объявились в Гааге, беременная, все, включая короля и Этьенна, решили, что ребёнок от д'Аркашона. Когда же вы разрешились здоровым младенцем, все сочли, что вы – редчайшая особь, способная сочетаться с представителем рода де Лавардаков и не передать ребёнку пресловутые наследственные изъяны. Я как мог распространил этот миф по другим каналам.

– Вы о том, что выкрали мой дневник, расшифровали и отдали королю?

– Неверно по всем пунктам. Дневник выкрал д'Аво – или выкрал бы, не прискачи я в Гаагу и не возьми дело в свои руки. Я не столько расшифровал ваши заметки, сколько сфабриковал беллетризованную версию. А поскольку и я, и все мои труды принадлежим монарху, я не столько отдал их его величеству, сколько привлёк к ним его величества внимание.

– Вы не могли привлечь внимание его величества к чему-нибудь иному?

– Мадемуазель, многие знатные люди видели вас разъезжающей с явно шпионской миссией. Д'Аво и его приспешники делают всё, что в их силах – а сил у них много, – дабы втоптать вас в грязь. Если бы я привлёк внимание его величества к чему-то иному, вам бы это не помогло. Я же представил его величеству отчёт о ваших действиях, весьма смягчённый по сравнению с тем, что мог сообщить д'Аво, и одновременно укрепил убеждённость в том, что отец ребёнка – Этьенн де Лавардак д'Аркашон. Я пытался не обелить вас – это было невозможно, – а лишь минимизировать ущерб. Я боялся, что кого-нибудь пошлют вас убить либо выкрасть и доставить назад во Францию…

Он осёкся, поняв, что допустил оплошность.

– Э…

– Да, мсье?

– Такого развития событий я не предвидел.

– И потому так нескоро сюда добрались?

– Как я уже говорил, у королевского криптоаналитика много обязанностей, и ни одна не требует моего присутствия в Дюнкерке. Я приехал, как только смог.

– Вы приехали, как только я разбудила вашу ревность лестными отзывами о лейтенанте Баре.

– Так вы признаёте свою уловку!

– Я ничего не признаю, ибо он и впрямь достоин любых похвал, и всякий здравомыслящий мужчина не может не чувствовать к нему ревность.

– Затрудняюсь вас понять, – сказал Россиньоль.

– Бедный Бон-Бон!

– Прошу вас не иронизировать. И не называть меня этим нелепым именем.

– Так что же затрудняется понять величайший криптоаналитик мира?

– Сперва вы описываете его как буканьера, корсара, который овладел вами силой…

– Не мной, а кораблём, на котором я плыла, – выбирайте выражения, мсье!

– Потом, когда вам понадобилось разжечь мою ревность, он превратился в учтивейшего рыцаря морей.

– В таком случае я всё объясню, ибо никакого противоречия нет. Однако прежде снимите плащ, и давайте устроимся поуютнее.

– Второй смысл отмечен, но прежде, нежели мне станет до опасного уютно, скажите, как вы оказались в резиденции маркиза и маркизы д'Озуар? Ибо это их дом, если судить по гербу на воротах.

– Вы правильно расшифровали герб, – сказала Элиза. – Не бойтесь. Д'Озуаров здесь нет, только я и моя прислуга.

– Но мне казалось, что вы под арестом, на корабле, без прислуги… или вы писали это затем лишь, чтобы я приехал быстрее?

Элиза схватила Россиньоля за руку и втащила в дверь. Они разговаривали в прихожей, которая примыкала к конюшням. Сейчас Элиза провела гостя по коридору в небольшую гостиную, оттуда в другую, более просторную, с большими, выходящими на гавань окнами.

На определённом историческом этапе этому месту, вероятно, очень подходило название Дюнкерк, означающее «Церковь на дюне». Легко представить, что несколько веков назад здесь и впрямь была церковь на дюне, в дюнах и среди дюн, и больше ничего, кроме вялой речушки, которая впадает в море именно тут не столько под действием силы тяжести, сколько в результате тыканья наобум. Скудный пейзаж из дюны, ручья и церкви со временем дополнился зданиями, доками и верфями скромного рыбацко-контрабандистского порта. В последнее время он приобрёл стратегическую ценность и некоторое время переходил от Англии к Франции и обратно, как мяч, затем Людовик XIV окончательно прибрал его к рукам и начал превращать в военно-морскую базу – этакое рыбачье судёнышко с пушками и бронёй. Для всякого, кто приближался к нему со стороны Англии, Дюнкерк представал довольно устрашающим: массивный вал для зашиты от пушечных ядер, укрепления и батареи повсюду, где песок мог выдержать их вес. Однако изнутри – как видели его сейчас Элиза и Россиньоль – городок выглядел безобидным маленьким портом, запертым в крепость или тюрьму.

Короче, место было не такое, где вельможе захочется выстроить дворец или знатной даме – разбить благоуханные сады; и хотя дюны ощетинились сторожевыми башнями и батареями, ни одному военачальнику не пришла бы фантазия превратить их в грозную цитадель.

Маркизу и маркизе д'Озуар хватило ума это понять. Они удовольствовались тем, что приобрели дом в центре города, у гавани, и надстроили его больше вверх, чем вширь. Внешне усадьба оставалась фахверковой постройкой в старом норманнском стиле, но немногие бы догадались об этом по внутреннему убранству, выполненному в барочном духе – насколько к нему можно приблизиться, не используя камня. Много дерева, краски и времени ушло на пилястры и колонны, стенные панели и балюстрады, казавшиеся мраморными, пока не подойдёшь и не постучишь ним пальцем. Россиньоль как человек воспитанный по колоннам не стучал, а смотрел туда, куда показывала Элиза, то есть в окно.

Отсюда была видна почти вся гавань, искусственно углублённая и застроенная молами, дамбами, волноломами и тому подобным. Дальше обзор закрывал прямоугольный выступ крепостной стены. Элиза могла не объяснять, какая часть гавани по-прежнему служит исконным обитателям Дюнкерка, а какая отведена военному флоту, – всё было и так очевидно при взгляде на корабли.

Элиза дала гостю время сделать приведённые выше умозаключения, затем начала:

– Как я сюда попала? Ну, как только я оправилась от родов… – Она оборвала себя и улыбнулась. – Какое смешное выражение! Теперь я понимаю, что не оправлюсь от них до смертного часа.

Россиньоль оставил замечание без ответа, и Элиза, слегка покраснев, вернулась к основной теме.

– Я начала закрывать все мои короткие позиции на амстердамском рынке – (невозможно было бы управлять ими из-за моря во время войны.) В итоге у меня оказалась изрядная куча золотых монет, неоправленных драгоценных камней и украшений, а также переводных векселей, подлежащих оплате в Лондоне, и ещё несколько, подлежащих оплате в Лейпциге.

– А… – протянул Россиньоль, что-то мысленно сопоставив, – их-то вы и отдали принцессе Элеоноре[8].

– Как обычно, вы знаете всё.

– Когда она объявилась в Берлине с деньгами, пошли разговоры. Судя по ним, вы были очень щедры.

– Я оплатила каюту на голландском корабле, которому предстояло доставить меня и нескольких других пассажиров из Хук-ван Холланда в Лондон. Это было в начале сентября. Сильные северо-восточные ветры помешали нам направиться прямиком к Англии и неудержимо гнали корабль на юг, к Дуврскому проливу. Если свести длинную и скучную морскую историю к двум словам, нас захватил вблизи Дюнкерка вот он!

Элиза указала на красивейшее судно в гавани, военный корабль с великолепной кормовой галереей, щедро отделанной позолотой.

– Лейтенант Жан Бар, – пробормотал Россиньоль.

– Наш капитан сдался без боя. Люди Бара заняли корабль и забрали всё ценное. Я потеряла всё. Сам корабль перешёл к Бару - вы можете его видеть, если пожелаете, хотя смотреть, собственно, не на что.

– Мягко сказано, – заметил Россиньоль, отыскав шхуну среди военных кораблей. – С какой стати Бар разрешил ей пришвартоваться так близко от себя? Всё равно, что поставить осла в одно стойло с кровным жеребцом!

– Ответ: из врождённой галантности лейтенанта Бара.

– Как одно из другого следует?

– До самого прибытия сюда один из унтер-офицеров Бара постоянно оставался на шхуне. Я заметила, что он ведёт долгие разговоры с неким пассажиром, и встревожилась. Пассажир этот, бельгиец, сел на шхуну в последнюю минуту и всю дорогу уделял мне особое внимание. Не то, каким обычно удостаивают меня мужчины…

– Он шпионил для д'Аво, – произнёс Россиньоль, то ли высказывая догадку, то ли сообщая факт, почерпнутый из переписки агента.

– Я так и заключила, хотя не сильно обеспокоилась, так как рассчитывала оказаться в Лондоне, где он не мог бы причинить мне вреда. Однако теперь мы направлялись в Дюнкерк, откуда пассажирам предстояло выбираться самостоятельно. Я не знала, чего мне ждать. И впрямь в Дюнкерке всем пассажирам разрешили сойти на берег, меня же на несколько часов задержали. За это время шлюпка совершила пару рейсов между шхуной и флагманом лейтенанта Бара.

Ты, возможно, знаешь, Бон-Бон, что каждый пират и капер в душе – бухгалтер. Хотя многие скажут наоборот: каждый бухгалтер в душе пират. Они живут грабежом, а дело это поспешное и беспорядочное. Один может выудить сушёную кроличью лапку из кармана у джентльмена, другой – изумруд размером с перепелиное лицо из дамского декольте. Единственный способ избежать поножовщины – собрать всю добычу, тщательно рассортировать, оценить, счесть и распределить по строго установленной схеме. Вот почему о человеке, подавшемся в пираты, говорят «попал в реестр».

В моём случае это означало, что каждый из людей Бара хотя бы в общих чертах представлял, сколько награблено и у кого. Они знали, что золото из моего сундука и снятые с меня драгоценности стоят больше, чем имущество остальных пассажиров, собранное вместе и помноженное на десять. Бон-Бон, не хочу хвастаться, но дальнейшее будет просто непонятно, если не сказать, что я потеряла состояние, на которое можно было купить графство.

Россиньоль поморщился, из чего Элиза заключила, что он уже видел точные цифры.

– Не стану на этом задерживаться, – продолжала она, – поскольку благородной даме не пристало думать о столь вульгарной материи, как деньги. Что до драгоценностей – когда люди Бара их забрали, во мне ничто не дрогнуло. Однако по мере того, как шли дни, я всё больше и больше думала об утраченном богатстве. От безумия меня спасло голубоглазое сокровище, которое я прижимала к груди.

Она нарочно не сказала «наш ребёнок», ибо такого рода замечания собеседника явно раздражали.

– Наконец меня посадили в шлюпку и доставили на флагман. Лейтенант Бар вышел из каюты и учтиво меня приветствовал. Думаю, он ожидал увидеть почтенную вдовицу и при виде меня оторопел.

Это не оторопь, – возразил Россиньоль, – а нечто совершенно иное. Вы наблюдали такое состояние тысячу раз, но сойдёте в могилу, так и не поняв, в чём оно состоит. – Ладно. Едва лейтенант Бар оправился от загадочного состояния, о котором вы говорите, он проводил меня в свою каюту – высоко на корме, вон там – и велел подать кофе. Он был…

– Умоляю воздержаться от дальнейших восхвалений, – сказал Россиньоль, – ибо в письме я прочёл их столько, что по пути сюда загнал пять лошадей.

– Как вам угодно, – отвечала Элиза. – И всё же им двигала отнюдь не грубая похоть.

– Уверен, именно такое впечатление он и хотел на вас произвести.

– Ладно. Позвольте мне перескочить вперёд и вкратце обрисовать мою ситуацию. Во Франции я считаюсь графиней потому лишь, что так захотел король: однажды на церемонии утреннего туалета он объявил, будто я – графиня де ля Зёр; этим смешным словом французы называют мой родной остров.

– Не знаю, известно ли вам, – заметил Россиньоль, – что таким образом наш монарх косвенным образом заявил древние претензии Бурбонов на Йглм, которые его законоведы выкопали невесть откуда. Его величество строит военно-морскую базу здесь, по одну сторону Англии, и хотел бы создать другую на Йглме, с противоположной стороны. Ваше возведение в графское достоинство, при всей его для вас неожиданности, было частью более обширного плана.

– Нимало не сомневаюсь, – сказала Элиза. – Однако чем бы ни руководствовался король, я отплатила ему за милость шпионажем в пользу Вильгельма Оранского. Посему у его величества есть причины для лёгкого недовольства.

Россиньоль фыркнул.

– Однако я действовала, – продолжала Элиза, – под эгидой невестки Людовика, чью родную страну он захватил и до сих пор разоряет.

– Не разоряет, мадемуазель, а умиротворяет.

– Виновата. Далее: Вильгельм Оранский тайно произвёл меня в герцогини. Но это что-то вроде переводного векселя, выписанного голландским банкирским домом на лондонский.

Коммерческая метафора осталась для Россиньоля непонятной и даже несколько его раздосадовала.

– Во Франции он не котируется, – пояснила Элиза, – ибо Франция считает Якова Стюарта законным королём Англии и не признаёт за Вильгельмом Оранским права раздавать титулы. А если бы и признавала, то оспаривала бы его суверенитет над Йглмом.

Так или иначе, лейтенанту Бару перечисленные факты были неизвестны. Мне потребовалось время, чтобы дипломатично их изложить. Когда лейтенант всё выслушал и обдумал, то заговорил с величайшей осторожностью, точно лоцман, ведущий корабль среди дрейфующих брандеров. Между каждыми несколькими словами он делал паузу, словно промеряя глубину или следя за изменениями ветра.

– А может, он на поверку оказался не столь и сообразителен, – предположил Россиньоль.

– Предоставлю тебе судить самому – ты его скоро увидишь, – сказала Элиза. – Для меня это ничего не меняло. Живя так близко к Амстердаму и так редко имея дело с наличностью, я совершенно упустила из виду, как велика потребность в золоте по обе стороны Ла-Манша. Ты знаешь, Бон-Бон, что Людовик XIV недавно отправил в переплавку всё серебряное убранство Больших апартаментов, а вырученные полтора миллиона турских ливров пустил на создание армии. В свое время, услышав об этом, я решила, что его величество просто решил сменить обстановку, однако позже задумалась. За последнее время французская аристократия накопила огромные запасы драгоценных металлов – возможно, в надежде после смерти Людовика XIV вернуть утраченную власть.

Россиньоль кивнул.

– Отправив в переплавку золотую мебель, король показал знати пример. Только мало кто ему последовал.

– Так вот моё состояние в золотой монете, принимаемой в любой точке мира, захватил Жан Бар, капер, имеющий лицензию на грабёж голландских и английских судов в пользу французской короны. Будь я англичанкой или голландкой, мой капитал уже поступил бы в распоряжение генерального контролёра финансов графа де Поншартрена. Однако поскольку я считаюсь французской графиней, деньги просто арестовали.

– Боялись, что вы заявите протест: «На каком основании французский капер грабит французскую графиню?» – сказал Россиньоль. – Ваш двусмысленный статус осложнил бы рассмотрение дела. Письма, летавшие взад-вперёд, были весьма забавны.

– Рада, что ты позабавился, Бон-Бон. Тем не менее, передо мной встал вопрос: не заявить ли о своих правах и не потребовать ли вернуть деньги?

– Хорошо, что вы сами об этом заговорили, мадемуазель, ибо я, как и половина Версаля, гадал, почему вы не обжалуете арест вашего капитала.

– Ответ: потому что в этих деньгах нуждались. Настолько, что, если бы я попыталась их отстоять, меня могли бы объявить иностранной шпионкой, лишить прав, бросить в Бастилию, а деньги передать в казну. Пущенные на войну, они могут спасти тысячи французских солдат – что в сравнении с этим какая-то лжеграфиня?

– Хм-м… Теперь я вижу, что лейтенант Бар предоставил вам возможность совершить некий умный ход.

– Он не сказал прямо, но дал понять, что у меня есть выбор. Этот маленький Геракл, который без колебаний отправил бы на дно морское целый корабль живых людей, будь они враги Франции, не хотел, чтобы меня в цепях отвезли в Бастилию.

– И вы решились.

– «Деньги, разумеется, предназначены для Франции! – сказала я. – Затем-то я с такими трудами и вывозила их из Амстердама. Как могла я поступить иначе, если сам король переплавил свою мебель, дабы сберечь жизнь французских солдат и отстоять права Франции!»

– Вероятно, ваши слова его обрадовали.

– Несказанно! Жан Бар был в таком смятении чувств, что мне пришлось подставить ему щёку для поцелуя, который он и запечатлел на ней весьма пылко, оставив по себе стойкий запах одеколона. Россиньоль резко отвернулся, чтобы Элиза не видела столица.

– У меня ещё теплилась отчаянная надежда, что через несколько часов я буду плыть на корабле в сторону Дувра, нищая, но свободная, – продолжала Элиза. – Однако, разумеется, всё было гораздо сложнее. Я по-прежнему не могла покинуть Дюнкерк, ибо, как с явным огорчением сообщил мне Жан Бар, меня задержали по подозрению в шпионаже в пользу Вильгельма Оранского.

– Д'Аво нанёс удар.

– Так я поняла по намёкам лейтенанта. Мой обвинитель, сказал он, весьма значительное лицо, находящееся сейчас в Дублине. Лицо это приказало задержать меня по подозрению в шпионаже до его прибытия в Дюнкерк.

– Как скоро он собирался прибыть?

– Через две недели.

– Значит, д'Аво будет здесь с минуты па минуту! – воскликнул Россиньоль.

– Посмотрите на этот корабль. – Элиза указала па французское военное судно. – Оно обошло мол тогда же, когда вы показались в конце улицы.

– В таком случае д'Аво только что прибыл, – сказал Россиньоль. – Итак, у меня мало времени. Пожалуйста, объясните вкратце, как вы попали в этот дом, если, по собственным словам, не имели права покинуть корабль.

– Я так и так жила в одной из кают – не было смысла её покидать. Жан Бар велел поставить шхуну там, где ты её сейчас видишь, – дабы уберечь меня от распущенных французских моряков и одновременно проследить, чтобы я не сбежала. Он отправил на камбуз нескольких женщин, собранных по кабакам и борделям, – кипятить воду и всё такое. За две недели я успела понять, кто из них годится в служанки, а кто – нет. Тех, кто не годился, я уволила. Лучше всех оказалась Николь, которую ты видел минуту назад. И ещё я послана в Гаагу за моей фрейлиной Бригиттой. Из Версаля начали приходить письма.

– Знаю.

– Поскольку ты их уже читал, не стану пересказывать содержание. Может быть, ты помнишь письмо маркизы д'Озуар с предложением – нет, настоятельным требованием – поселиться здесь, в её дюнкеркской резиденции.

– Пожалуйста, напомните мне, что связывает вас с д'Озуарами?

– До того, как получить дворянство, я нуждалась в каком-то предлоге, чтобы попасть в Версаль. Д'Аво, которому принадлежала вся эта затея, устроил меня гувернанткой к дочери д'Озуаров. Я вместе с ними ездила из Версаля в Дюнкерк и обратно, что позволяло мне путешествовать в Голландию, когда того требовали дела.

– Немного смахивает на фарс.

– Разумеется. И д'Озуары это знали. Однако я была добра к их дочери, и между нами возникло некое подобие дружбы. Потому я и переехала в их дом.

– Другие слуги?

– Бригитта привезла с собой ещё одну доверенную служанку.

– Я видел мужчин.

– Чтобы меня «охранять», Жан Бар выделил двух матросов, которые уже староваты, чтобы идти на абордаж.

– Да, в них угадывается что-то такое… Позвольте задать нескромный вопрос: как вы платите слугам, если, по собственным уверениям, остались без гроша?

– Вопрос разумен. Ответ в моём статусе графини и услуге, которую я оказала французской казне. По этой причине лейтенант Жан Бар охотно раскрыл кошель и ссудил меня деньгами.

– Ясно. Поведение неподобающее, но у вас, очевидно, не было иного выхода. Постараемся отчасти исправить дело. Теперь, чтобы помочь вам, я должен разобраться ещё в одном. Что за письма из Ирландии?

– Покуда я жила на корабле, меня начала нагонять моя почта, в том числе зашитый в парусину пакет из Белфаста – корреспонденция, украденная из письменного стола графа д'Аво в Дублине. Многие письма и документы содержат государственные тайны.

– И вы, зная, что д'Аво едет сюда с намерением обвинить вас в шпионаже, оставили письма у себя в качестве предмета для торга.

– Совершенно верно.

– Отлично. Есть здесь место, где я мог бы разложить их и проглядеть?

И тут, хотя Элиза никогда бы в этом не созналась, её пронзила внезапная нежность к Россиньолю. В мире, где столько мужчин мечтают ею овладеть, нашёлся человек, который, имея такую возможность, предпочёл большую стопку краденых писем.

– Попроси Бригитту – это рослая голландка – проводить тебя в библиотеку. Я буду посматривать на гавань. Полагаю, что вон в той шлюпке, которая сейчас огибает пирс, может быть д'Аво.

– Направляется сюда?

– К флагману лейтенанта Бара.

– Отлично. Мне нужно хоть немного времени.

Элиза поднялась на верхний этаж, где на треноге перед окном стояла подзорная труба, и стала наблюдать, как лейтенант Бар принимает д'Аво в каюте флагмана. Каюта тянулась вдоль всей кормы, и ряд её окон закручивался вокруг юта как огромный золотой свиток, образуя два эркера, из которых Жан Бар мог смотреть вперёд вдоль правого и левого борта. Небо было чистое, и в окна светило послеполуденное солнце.

Встреча происходила следующим образом: во-первых, церемонные приветствия и обмен любезностями. Во-вторых, мгновенная заминка из-за того, как расположиться. (После недавнего подвига Жан Бар до сих пор не мог сидеть, не испытывая всех мук ада, и д'Аво со всегдашней учтивостью отказывался сесть в кресло.) В-третьих, долгий и (Элиза не сомневалась) увлекательный рассказ Бара, сопровождаемый обильной жестикуляцией. В позе д'Аво начало сказываться растущее нетерпение. В-четвёртых, расспросы со стороны д'Аво, вынудившие Бара достать гроссбух и отметить несколько пунктов (надо думать, перечень кошелей, драгоценностей и прочего отнятого у Элизы добра). В-пятых, д'Аво резко выпрямился, побагровел и несколько минут энергично двигал челюстью; Бар сперва вздрогнул, затем на мгновение немного обмяк, но тут же вновь подобрался и застыл в позе оскорблённого достоинства. В-шестых, оба подошли к окну и посмотрели на Элизу (во всяком случае, так ей казалось в подзорную трубу; на самом деле, разумеется, видеть они её не могли). В-седьмых, призвали адъютантов и надели шляпы. Для Элизы это был знак собрать свою немногочисленную женскую прислугу и начать туалет. Она позаимствовала платье из гардероба маркизы д'Озуар – прошлогоднее, однако графу, пробывшему весь этот год в Дублине, оно должно было показаться новым. Лишнюю ширину прихватили сзади при помощи булавок и нескольких быстрых, стежков, которые, скорее всего, продержатся, если не вставать с кресла. А вставать ради д'Аво Элиза не собиралась. Она села в большом салоне и шёпотом посовещалась с Бонавантюром Россиньолем. Бар и д'Аво добрались с флагмана за несколько минут и теперь ждали в соседней комнате – настолько близко, что можно было отчетливо слышать, как расхаживает из угла в угол Бар и шмыгает носом простудившийся в морском путешествии д'Аво.

Россиньоль уже успел разобрать краденые письма. Некоторые он вручил Элизе, и она разложила их на коленях, как будто читает. Остальные он забрал себе, по крайней мере, на время, и удалился в другую часть дома, не желая попадаться на глаза графу.

Через несколько мгновений Элиза распорядилась впустить посетителя. Мебель расставили так, чтобы солнце светило графу в лицо. Элиза сидела спиной к окну.

– Его величество призывает меня в Версаль доложить о ходе кампании, которую его величество король Англии ведёт, дабы вырвать остров из когтей узурпатора, – начал д'Аво, когда вступительные формальности остались позади. – Принц Оранский отправил против нас герцога Шомберга, который либо трусит, либо впал в спячку и вряд ли что-нибудь предпримет в этом году.

– Вы охрипли, – заметила Элиза. – Это простуда, или вы много кричали?

– Я не боюсь повышать голос на тех, кто ниже меня. В вашем обществе, мадемуазель, я буду вести себя сообразно приличиям.

Значит ли это, что вы оставили намерение подвесить меня над углями в мешке с кошками? – Элиза перевернула письмо, в котором д'Аво писал кому-то, что именно так следует поступать со шпионами.

– Мадемуазель, я несказанно шокирован, что вы поручили ирландцам ограбить мой дом. Я многое готов вам простить. Однако, нарушив неприкосновенность дипломатической резиденции – дворянского дома, – вы заставляете меня думать, что я вас переоценил. Ибо я считал, что вы можете сойти за благородную, а так поступают лишь люди подлого звания.

– Различие, которое вы проводите между подлым и благородным, представляется мне настолько же произвольным и бессмысленным, как вам – обычаи индусов, – отвечала Элиза.

– Вся тонкость как раз и заключена в произвольности, – указал д'Аво. – Будь обычаи благородного сословия логичны, всякий мог бы их вывести и стать благородным. Однако поскольку они бессмысленны и к тому же постоянно меняются, усвоить их можно, только впитав кожей. Такую монету практически не подделать.

– Как золото?

– Истинная правда, мадемуазель. Золото – везде золото, однородное и безличное. Однако когда монетчик оттискивает на нём некие напыщенные слова и портрет монарха, оно обретает достоинство. Достоинство это существует постольку, поскольку люди в него верят. Вы попали ко мне в руки чистым золотым диском…

– И вы, сударь, попытались оттиснуть на мне дворянское достоинство – повысить мою стоимость.

– Но кража в моём доме, – граф указал на письма, – разоблачает вашу фальшь.

– Что в вашем представлении – хуже? Шпионить или выдавать себя за графиню?

– Безусловно, второе, мадемуазель. Шпионаж распространён повсеместно. Верность своему сословию – то есть семье – куда важнее, чем верность конкретному государству.

– Думаю, по другую сторону пролива многие придерживаются противоположных взглядов.

– Однако вы по эту сторону, мадемуазель, и останетесь здесь надолго.

– В каком качестве?

Зависит от вас. Если вы решите и впредь вести себя как простолюдинка, вас ждёт соответствующая участь. Я не могу отправить вас на галеры, как бы мне ни хотелось, но в силах обеспечить вам не менее жалкую участь в стенах работного дома. Полагаю, девять – двадцать лет за чисткой рыбы вернут вам уважение к благородному образу жизни. Или, если вы немного оступились, быть может, под влиянием родов, я вправе отправить вас в Версаль примерно в том же качестве, что и раньше. Когда вы исчезли из Сен-Клу, все решили, что вы в интересном положении и намерены, тайно родив, определить ребёнка на воспитание; теперь, спустя год, всё позади, и вас ждут обратно.

– Вынуждена поправить вас, мсье. Нельзя сказать, что всё позади: я никому не отдала ребёнка.

– Вы взяли на воспитание сироту из еретического Пфальца, – с грозным спокойствием произнёс д'Аво, – чтобы увидеть, как его воспитают в истинной вере.

– Увидеть? Так мне отведена роль простой наблюдательницы?

– Поскольку вы – не мать ребёнка, на какую ещё роль вам рассчитывать? В мире не счесть сирот, и церковь в попечении о них выстроила немало приютов – иные расположены в дальних областях Альп, иные – в минутах ходьбы от Версаля.

Таким образом, граф давал ей понять, какова ставка в игре. Она может оказаться в работном доме или графиней в Версале; ребёнок может воспитываться в тысяче миль от неё или в тысяче ярдов.

По крайней мере, так д'Аво пытался её уверить. Однако Элиза, хоть и не играла сама, разбиралась в азартных играх. Она знала, что блефуют порою, чтобы скрыть слабый расклад.

Человек начитанный и много путешествовавший по свету, Бонавантюр Россиньоль сознавал, что в мире есть страны – и даже в его стране отдельные группы и слои общества, – в которых не принято постоянно носить при себе длинные колюще-режущие предметы с тем, чтобы в любую минуту их выхватить и немедля пустить в ход. Всё это он понимал теоретически, но полностью осознать не мог. Взять для примера нынешнюю ситуацию – два человека, между собой не знакомых, в том же доме, что и Элиза, ни один не ведает, где находится другой и каковы его намерения, – крайне неустойчивое состояние дел. Некоторые могли бы возразить, что неразумно добавлять острую сталь в и без того гремучую смесь, однако Россиньоль находил это весьма уместным способом вскрыть противоречия, которые в иных странах и сословиях вызревали бы подспудно. Россиньоль – тщетно было бы отрицать – крался по дому, желая избежать встречи с д'Аво. Петли и круги привели его в сумрачный коридор, избежавший переустройства – деревянные панели ещё не выкрасили под мрамор. Многочисленные портреты и другие предметы искусства из коллекции д'Озуаров висели по стенам или просто стояли, прислоненные, где попало. Ибо если украсить своё жилище картинами – признак хорошего вкуса и родовитости, то сколь же аристократичнее приткнуть бездомные сокровища к стенам, затолкать их за кресла! Так или иначе, добравшись до этой галереи, Россиньоль уловил запах одеколона и, положив левую ладонь на ножны рапиры (оружие это давно вышло из моды, но именно рапирой научил его владеть отец, прежний королевский дешифровщик Антуан Россиньоль, и чёрта с два он стал бы выставлять себя на посмешище, учась фехтовать шпагой), выдвинул её на дюйм-два, просто чтобы убедиться, что она не застрянет в самый неподходящий момент. Одновременно он пошёл быстрее, дабы шаги звучали более уверенно. Ступать крадучись значит расписаться в дурных намерениях и нарваться на упреждающее возмездие.

Продвигаясь по галерее, он примечал расположение кресел, складок на ковре и прочих помех, чтобы не споткнуться о них, коли завяжется стычка. Впереди слева от первой галереи отходила вторая: человек, благоухающий одеколоном, находился в ней. Россиньоль замедлил шаг, повернулся влево и выдвинулся за угол правым плечом вперёд. Таким образом, если бы пришлось выхватить рапиру, его торс остался бы под защитой стены. Увы, незнакомец в боковой галерее предвосхитил этот манёвр – он стоял у противоположной стены спиной к Россиньолю, притворяясь, будто разглядывает висящий на ней пейзаж; таким образом, угол ему не мешал, а правое плечо оказалось развёрнуто к противнику. Лёгкий поворот головы давал ему возможность краем глаза наблюдать за Россиньолем. Незнакомец расположил правую руку диагонально к туловищу, поддерживая левой её локоть; правая ладонь находилась очень близко от эфеса висящей на боку абордажной сабли. Поза была искусственная и напряжённая, но очень хорошо продуманная: незнакомец мог в любой миг выхватить саблю, развернуться и нанести удар. Таким образом, возник пат.

Хотя, если рассудить, всё это немного отдавало фарсом. Россиньоль много лет никого не убивал. Жан Бар (а незнакомец мог быть только им), вероятно, убивал куда чаше, но никогда – в домах богатых людей. Дойди у них до стычки, ему бы хватило воспитания вызвать противника на улицу. С другой стороны, они друг друга не знали. Не вредно было проявить осторожность, тем более такую умеренную – занять определённые позиции и сохранять определённое расстояние. Меры эти не требовали даже сознательного усилия: Россиньоль размышлял о чем-то, вычитанном в одном из писем д'Аво, Бар (надо думать) – о том, как переспать с Элизой. Оба совершили описанные манёвры практически машинально.

На Жане Баре был наряд флотского офицера, не сильно отличающийся от обычного дворянского: панталоны, камзол, парик и треуголка. Цвет платья (по преимуществу синий), отделка (нашивки, эполеты, канты, обшлага) и подбор перьев указывали, что он служит лейтенантом во французском военном флоте. Бар был невысок ростом и, как запоздало заметил Россиньоль, не отличался стройностью (покрой камзола поначалу это скрыл). Лицо его в этой части страны сочли бы чересчур смуглым. По слухам, он происходил из низов – его предки спокон веков промышляли рыбной ловлей и, вероятно, морским разбоем в окрестностях Дюнкерка. Коли так, в его жилах могла течь смесь самых разных кровей. Как многие, кто не вышел ростом и фигурой, как многие, чьё происхождение сомнительно, лейтенант Бар крайне внимательно относился к своей внешности. Он носил огромный парика ля Король-Солнце (отставший от моды не более, чем рапира Россиньоля) и смешные усики, словно две запятые, вмурованные в верхнюю губу, – на их укладку каждый день уходило не менее часа. В наряде, на взгляд Россиньоля, наблюдался некоторый избыток кружев и металлической галантереи (пряжек и пуговиц), однако по меркам Версаля Бара нельзя было бы даже отнести к щёголям. Россиньоль усилием воли заставил себя не обращать внимания на платье и одеколон, а сосредоточился на том, что стоящий перед ним человек недавно сбежал из английской тюрьмы, украл шлюпку и в одиночку добрался на вёслах до Франции.

Бар полуобернулся на каблуках, чтобы посмотреть Россиньолю в лицо. Его правая рука оставалась в прежнем положении. Взгляд скользнул полевому бедру Россиньоля, отметил рапиру и задержался на левой руке, проверяя, не собирается ли противник выхватить кинжал.

Будь Россиньоль в придворном наряде, всё могло бы пройти иначе, однако сейчас он выглядел не лучше разбойника с большой дороги, потому заговорил первым:

– Лейтенант, прошу извинить меня за вторжение.

Он благоразумно остановился на таком расстоянии, чтобы его нельзя было рубануть саблей, но сейчас в качестве мирного жеста сделал ещё шаг назад, чтобы и лейтенант был вне досягаемости для выпада рапирой. Бар в ответ развернулся к нему лицом, так что стала видна правая кисть, затем поднял её и скрестил руки на мощном торсе.

– Я не имею удовольствия быть вам знакомым, и вы вправе полюбопытствовать, кто я и что делаю в этом доме. Как гость в вашем городе, лейтенант, прошу дозволения представиться: Бонавантюр Россиньоль. Я приехал сюда из своего замка Жювизи в надежде быть полезным графине де ля Зёр, и она любезно пригласила меня в дом. Другими словами, я имею честь быть её гостем, что она сама вам подтвердит, если вы пойдёте и спросите. Однако я просил бы вас дождаться отъезда графа д'Аво, поскольку дело…

– Тонкое, – подхватил Жан Бар. – Тонкое и опасное, как сама графиня.

Он развёл руки, заставив собеседника вздрогнуть, однако двигались они вперёд, прочь от сабли. Россиньоль так же отодвинул пальцы от рукоятей, эфесов и прочего и даже предоставил Бару возможность мельком увидеть свои ладони.

– Я – лейтенант Жан Бар.

Бар сделал шаг к Россиньолю – на расстояние выпада. В ответ Россиньоль ещё чуть приподнял руки, демонстрируя ладони полностью, и шагнул на расстояние сабельного удара. Словно пробираясь ощупью в дыму, они заключили рукопожатие – для вящей безопасности двойное.

– Я, безусловно, расстроен, – сказал Бар, – хоть и ничуть не удивлён, что галантный кавалер прискакал на выручку даме; я даже гадал, когда же появится кто-нибудь в таком роде.

Лейтенант одним ударом обозначил свой интерес к Элизе, нехотя признал первенство Россиньоля и попенял тому за промедление. Россиньоль ломал голову, как обезвредить эту маленькую гранату; тем временем оба продолжали держаться за руки.

– Я выслушал нечто в подобном роде от упомянутой дамы, – сухо проговорил он.

– Ха-ха! Нимало не сомневаюсь!

– Я сделаю для неё всё, что в моих силах, – сказал Россиньоль, – а если не преуспею, мне останется лишь уповать на её снисхождение.

– Рад знакомству! – воскликнул Бар, по всей видимости, искренне, и выпустил руки Россиньоля. Оба тут же отпрянули назад, но на оружие больше не косились.

– Теперь будем ждать, да? – сказал лейтенант. – Вы – её, я – графа. Вам повезло больше.

– Если вас это подбодрит, то граф вряд ли надолго задержится в Дюнкерке.

– Здорово, наверное, столько всего знать, – заметил Бар, показывая, что наслышан о Россиньоле.

– Боюсь, многие сведения очень скучны.

– Зато какую власть даёт знание! Возьмите эту картину. – Бар короткопалой пятернёй ткнул в пейзаж, который якобы разглядывал минуту назад: вид из сельского сада на церковь, деревушку и пологие холмы. На переднем плане дети играли с собакой. – Кто они? Как очутились там?- Он указал на другой пейзаж, запечатлевший мрачную гористую местность. – И какое отношение имеют к д'Озуарам все эти осады и битвы?

Не считая нескольких пасторальных пейзажей, картины тяготели к изображению кровопролитий, мученической смерти на ниве как светской, так и духовной, и тщательно спланированных сражений.

– Простите, лейтенант, но, учитывая значение маркиза д'Озуара для флота, вам странно не знать историю его семьи.

– Ах, мсье, дело в том, что вы – придворный, а я – моряк. Впрочем, графиня де ля Зёр посоветовала мне уделять больше внимания подобным вопросам, если я хочу подняться выше лейтенантского чина.

– Раз уж мы оба вынуждены здесь прохлаждаться в ожидании, когда до нас снизойдут, – сказал Россиньоль, – давайте я постараюсь ей угодить и поведаю, что связывает эти картины, медальоны и бюсты.

– Буду весьма признателен, мсье!

– Не стоит благодарности. Итак: даже если вы и впрямь далеки от света, вам наверняка известно, что маркиз д'Озуар – побочный сын герцога д'Аркашона.

– Это никогда не было тайной, – признал Бар.

– Поскольку маркиз не мог унаследовать имя и состояние отца, методом исключения выводим, что все картины и прочее из семьи…

– Маркизы д'Озуар! – закончил Бар. – И вот здесь-то я уже нуждаюсь в наставлениях, потому как ничего не знаю о её предках.

– Два семейства, очень разные, слившиеся в одно.

– А! Первое, как я догадываюсь, обитало на севере, – сказал Бар, указывая на сельский пейзаж.

– Де Крепи. Мелкопоместные дворяне. Не особо заметные, но плодовитые.

– Коли так, второе семейство, надо думать, обитало в Альпах. – Бар повернулся к более мрачному пейзажу.

– Де Жексы. Бедный иссякающий род. Несгибаемые католики, обитающие в окрестностях Женевы, где преобладают гугеноты.

– И впрямь весьма несхожие семейства. Как они слились?

– Род де Крепи был связан – сперва соседством, затем вассальной верностью, а там и узами брака – с графами де Гизами, – пояснил Россиньоль.

– Э… мне смутно помнится, что де Гизы были очень влиятельны и что-то не поделили с Бурбонами, но если бы вы освежили мою память, мсье…

– С удовольствием, лейтенант. Полтора столетия назад граф де Гиз так отличился в бою, что король пожаловал его герцогством. Среди адъютантов, пажей, любовниц, соратников и прихлебателей де Гиза было довольно много де Крепи. Некоторые из них почувствовали вкус к приключениям и начали строить честолюбивые планы, выходящие за пределы родной деревеньки. Они, так сказать, привязали себя к мачте дома де Гизов, и поначалу события вроде бы подтверждали правильность их выбора. До тех пор, пока – сто один год назад – Генриха де Гиза и его брата Людовика, кардинала Лотарингского, не умертвили по приказанию короля. Ибо они забрали больше власти, чем сам король.

Оба помолчали, разглядывая следующее полотно с изображением кровавой сцены.

– Как это случилось, мсье? Как мог конкурирующий род приобрести столь непомерную власть?

– Сейчас, когда король силён, в такое верится с трудом. Возможно, вы лучше поймёте, как все произошло, если узнаете, что большая часть ненавистной королю мощи заключалась в Католической лиге. Она создавалась в противовес реформации в городах, где дворяне и духовенство, оказавшись в окружении гугенотов, решили объединиться для борьбы с ересью.

– И тут в историю вступает семейство де Жексов, да?

– Вы правы. Де Жексы были как раз из тех, кто тогда создавал местные отделения Католической лиги. Дом Гизов сплотил разрозненные группы в общенациональное движение. После убийства Генриха и Людовика де Гизов обезглавленная лига восстала против короля. Вскоре и тот пал от руки убийцы; на долгие годы в стране воцарился хаос. Новый король, гугенот Генрих IV, перешёл в католичество и восстановил порядок, по большей части к выгоде гугенотов. По крайней мере, так казалось многим рьяным католикам, в частности, тому, что убил Генриха в 1610-м. За это время звезда де Крепи закатилась. Одни погибли, другие вернулись в родную глухомань, третьи бежали за границу. Некоторых забросило в ту часть Франции, которая граничит с Женевским озером. Лучше – а может быть, хуже места, чтобы сражаться за католическую веру, тогда было не сыскать. Де Крепи обосновались на берегу озера прямо напротив Женевы. Она виделась им муравейником, из которого гугеноты расползаются на проповедь по всем французским приходам. Соответственно, католики в тех краях были фанатичнее, чем где-либо ещё, – первыми начали создавать отделения Католической лиги, первыми присягнули на верность де Гизам и, после их убийства, с наибольшим жаром взялись за оружие. Короля убили не они, но лишь потому, что не сумели его разыскать. Предводитель местной знати, некий Луи де Жекс, сколотил весьма воинственную клику из тех, кого превратности судьбы забросили в тот отдалённый край.

– Полагаю, среди них были и де Крепи.

– Совершенно верно. Вот ответ на ваш вопрос, как они попали оттуда вот сюда. – Россиньоль указал на два пейзажа. – Пришельцы были богаты и плодовиты, де Жексы – бедны и малочисленны.

– Полагаю, те из местных жителей, кто умел зарабатывать деньги, стали гугенотами, – задумчиво проговорил Бар.

Россиньоль строго одёрнул его взглядом.

– Лейтенант, теперь я понимаю, почему графиня де ля Зёр считает, что вам надо учиться светскости.

Бар пожал плечами.

– Истинная правда, мсье. Все дюнкеркские купцы были гугенотами, и после 1685 года…

– Именно потому, что это правда, вам и следовало промолчать.

– Прекрасно, мсье, клянусь до конца разговора не произносить и слова правды! Будьте добры, продолжайте!

Справившись с мгновенным замешательством, Россиньоль шагнул к стопке портретов у стены и начал их перебирать: изображения мужчин, женщин, детей и целых семейств в нарядах, которые носили три поколения назад.

– Когда религиозные войны закончились, обоим семействам осталось только продолжать род. Через поколение их дети переженились. Здесь я могу спутать какие-нибудь детали, но, кажется, дело было так: отпрыск рода де Жексов, Франсис, около 1640 года сочетался браком с Маргаритой-Дианой де Крепи. Один за другим родились несколько детей, затем, после двенадцатилетнего перерыва, Маргарита снова понесла. Она умерла, разрешившись мальчиком Эдуардом. Отец счёл первое жертвой Всевышнему, второе – Его даром и, рассудив, что не сумеет на склоне лет воспитать сына, отдал Эдуарда в лионскую школу иезуитов. Тот с первых дней делал поразительные успехи и очень рано вступил в Общество Иисуса. Сейчас Эдуард де Жекс – духовник мадам де Ментенон.

Россиньоль нашёл портрет худого юноши в наряде иезуита, который смотрел так, будто впрямь видит лейтенанта с криптоаналитиком и не одобряет обоих.

– Я слышал, – сказал Бар, отступая из-под его взгляда. Россиньоль отыскал более старый портрет, изображавший пухлую даму в голубом платье.

– Сестра Франсиса де Жекса Луиза-Анна. Вышла замуж за Александра-Луи де Крепи и родила ему двух мальчиков, которые умерли от оспы, и двух девочек, которые выжили.

Он вытащил из стопки гуашь, запечатлевшую двух половозрелых девиц; старшая была крупнее и красивее, младшая робко выглядывала из-за её плеча.

– Старшая, Анна-Мария, переболела оспой без всякого вреда для своей внешности и вышла замуж за престарелого графа д'Уайонна. То был второй или третий его брак. Сей д'Уайонна был поначалу просто захудалым дворянином и еле-еле сводил концы с концами. Его земли лежат на самой границе Франш-Конте.

– Об этом даже я знаю!

– Странно, ведь они окружены сушей.

Шутка едва не ускользнула от Бара, ибо острословие никогда не было сильной стороной Россиньоля. Однако через несколько мгновений лейтенант всё же сё понял и отметил вежливой улыбкой.

– Это ведь та местность, за обладание которой французские короли издавна борются с Габсбургом словно два врага в одной шлюпке за единственный кинжал.

– Аналогия, хоть и морская, очень точна. – отвечал Россиньоль. – В царствование Людовика XIII, коему мой батюшка имел честь служить в должности королевского криптоаналитика, д'Уайонна предоставил свои земли в качестве плацдарма для вторжения во Франш-Конте, за что и получил графский титул. Уже в качестве графа он сочетался браком с юной Анной-Марией де Крепи. Чуть позже он оказал сходную услугу войскам Людовика XIV, и тот, присоединив Франш-Конте к Франции, возвёл его в герцогское достоинство. Новоиспечённый герцог с молодой супругой переехал в Версаль, где та его вскорости отравила.

– Мсье! И вы обвиняли меня в недостатке светскою обхождения!

Россиньоль пожал плечами.

Слова резкие, знаю, но правдивые. Тогда все этим занимались – по крайней мере, все сатанисты.

– Теперь я уверен, что вы надо мной насмехаетесь.

– Хотите – верьте, хотите – нет, – сказал Россиньоль. – Порою мне самому с трудом верится. Безобразиям положила конец мадам де Ментенон с помощью отца де Жекса, который, возможно, не подозревал, что в число зачинщиц входит его сестра.

– Довольно об этом! А что младшая дочь?

– Шарлотта-Аделаида де Крепи после оспы осталась рябой, хотя всячески скрывает это при помощи париков, мушек и тому подобного. Выдать её замуж оказалось куда труднее; потому-то и сама история значительно интереснее.

– Отлично! Расскажите её! А то, сдаётся мне, господин граф и госпожа графиня никогда не закончат разговор.

– Вы наверняка слышали о Лавардаках и знаете, что это вроде как младшая ветвь Бурбонов. Если вы имели несчастье видеть кого-нибудь из них на портретах, то догадались, что на протяжении столетий они немало путались с Габсбургами. Земли Лавардаков лежат на юге, и тактические браки со знатными семействами по ту сторону Пиренеев в ролу не редкость. Во время беспорядков, связанных с Гизами, Лавардаки стойко хранили верность Бурбонам.

– В таком случае они должны были всякий раз менять религию вместе с королём! – попытался сострить Бар.

Россиньоль лишь вновь укорил его взглядом.

– Для Лавардаков это отнюдь не смешная тема, ибо многие из них были убиты или пострадали. Как вам известно, лучше, чем мне, в этом семействе по наследству передаётся связь с флотом. Нынешний герцог, Луи-Франсуа де Лавардак, герцог д'Аркашон, сменил отца на посту верховного адмирала Франции. В этой должности он и состоял, когда Кольбер превратил французский флот из жалкой флотилии трухлявых посудин в нынешнюю мощную силу.

– Сто сорок линейных кораблей! – объявил Бар. – И ещё бог-весть сколько фрегатов и галер.

– Герцог много приобрёл – и в смысле материального богатства, и в смысле влияния. Его сын и наследник, естественно; Этьенн д'Аркашон.

Россиньолю не было нужды добавлять то, в чём Бара, как и всех остальных, давно уверили: «Это он заделал Элизе ребёночка».

– Я видел Этьенна мельком, – сказал Бар, – и заметил, что он гораздо моложе незаконного брата.

Лейтенант указал на относительно свежий портрет, изображавший хозяев дома, маркиза и маркизу д'Озуар.

– Герцог был совсем юн, когда наградил этим малым одну из служанок. Её фамилия была Оз, и бастарда назвали Клод Оз. Он отправился в Индию на поиски богатства, потом сколотил на работорговле достаточный капитал, чтобы – заняв недостающее у отца – приобрести титул в 1674-м, когда их выставили на продажу для финансирования голландской войны. Так он стал маркизом д'Озуар. Всего за год до покупки титула он женился на Шарлотте-Аделаиде де Крепи, младшей сестре маркизы д'Уайонна.

– Хотя мог бы найти кого-нибудь познатнее, – предположил Бар.

– Разумеется! – отвечал Россиньоль. – Однако вы упустили из виду некое обстоятельство.

– Какое, мсье?

– Он и впрямь её любит.

– Боже мой, я понятия не имел.

– А если и не любит, то осознаёт, что они составляют мощный тандем, и не хочет его разрушать. У них есть дочь. Наша общая знакомая одно время была её гувернанткой.

– Полагаю, до того, как король проснулся однажды утром и вспомнил, что она – графиня.

– Будем надеяться. – сказал Россиньоль, – что графиней она и останется, несмотря на все усилия д'Аво.

– Какая жалость, – начала Элиза, – что ирландцы забрались к вам в дом, похитили ваши бумаги и пустили их в открытую продажу. До чего, наверное, неловко, когда вашими личными письмами и черновиками государственных договоров шлюхи расплачиваются за эль в питейных заведениях Дюнкерка!

– Что?! Об этом мне не говорили! – Д'Аво побагровел с такой скоростью, будто ему в лицо выплеснули стакан крови.

– Вы две недели пробыли на корабле и не могли ничего слышать. Я говорю вам сейчас.

– Я имел все резоны полагать, что бумаги в вашем распоряжении, мадемуазель, и ответственность лежит на вас!

Не важно, что вы имели резоны полагать. Существенно лишь реальное положение дел. Позвольте вас с ним ознакомить. Воры, похитившие ваши бумаги, отправили их в Дюнкерк, это правда. Возможно, они даже вообразили, что найдут в моём лице покупательницу. Я отказалась марать руки столь гнусной сделкой.

– Тогда, возможно, вы объясните, мадемуазель, как эти самые бумаги оказались у вас на коленях!

– Как говорится, нет честности между ворами. Когда негодяи увидели, что я решительно отказываюсь иметь с ними дело, они начали искать других покупателей. Пакет разбили на отдельные лоты и выставили на продажу по разным каналам. Ситуация осложнилась тем, что у воров, по всей видимости, вышла размолвка. Сказать по правде, я знаю, что именно произошло. Когда стало видно, что бумаги разлетаются по четырём ветрам, я постаралась выкупить, что удалось. Письма у меня на коленях – всё, что я сумела пока собрать.

Д'Аво, не находя приличных слов, только тряс головой и что-то бормотал себе под нос.

– Вы, вероятно, рассержены и потому неблагодарны, но я рада, что смогла хоть в малой степени вернуть вам долг, собрав эти бумаги…

– И возвратив их мне?

– Как только смогу. – Элиза пожала плечами. – На то, чтобы разыскать все, уйдут не дни, не недели и даже не месяцы.

– …

– Итак, – продолжала Элиза, – минуту назад вы строили различные предположения касательно моего будущего. Иные ваши фантазии весьма причудливы, даже барочны. Иные настолько отвратительны для ушей благородной особы, что я сделаю вид, будто ничего не слышала. Похоже, мсье, я утратила ваше доверие. Поступайте как велит честь: отправляйтесь в Версаль. Мне, обременённой младенцем, домочадцами и заботой о возвращении ваших писем, за вами не угнаться. Изложите ваше дело королю. Скажите, что я не дворянка, а уличная девка, не заслуживающая хорошего обращения. Его величество удивится, ибо считал меня настоящей графиней. Я состою в близкой дружбе с его невесткой и, более того, недавно ссудила ему свыше миллиона турских ливров из своего личного капитала. Однако вы владеете несравненным даром убеждения, который ярко продемонстрирован и, будучи послом в Гааге, где столь успешно обуздывали честолюбивые устремления этого фанфарона Вильгельма Оранского.

Удар был воистину ниже пояса. Д'Аво задохнулся – не столько от боли, сколько от оторопи и невольного восхищения. Элиза продолжала:

– Вы сумеете убедить короля во всём, тем более обладая столь веской уликой. Кстати, напомните, что это – дневник?

– Да, мадемуазель. Ваш дневник.

– И у кого эта тетрадь?

– Это не тетрадь, как вам прекрасно известно, а вышитый чехол на подушку. – Здесь д'Аво вновь начал наливаться краской.

– На… подушку? – Да.

– Обычно мы называем их наволочками. Скажите, замешано ли в скандале какое-нибудь ещё постельное бельё?

– Насколько мне известно, нет.

– Занавески? Коврики? Кухонные полотенца?

– Нет, мадемуазель.

– У кого находится эта… наволочка?

– У вас, мадемуазель.

– Некоторые предметы домашнего обихода быстро устаревают. Покидая Гаагу, я распродала мебель, а всё остальное – включая наволочки – сожгла.

– Однако, мадемуазель, писарь посольства в Гааге снял с неё копию, каковую передал мсье Россиньолю.

– Упомянутый писарь умер от оспы. – Ложь эту Элиза сочинила на месте, однако д'Аво потребовался бы месяц, чтобы её проверить.

– Зато мсье Россиньоль жив, здоров и пользуется неограниченным доверием короля.

– А вы, мсье? Доверяет ли король вам?

– Простите?

– Мсье Россиньоль отправил копию рапорта королю, а не вам. Отсюда мой вопрос. А что монах?

– Какой?

– Йглмский монах в Дублине, которому мсье Россиньоль послал для перевода расшифрованный текст.

– Вы весьма хорошо осведомлены, мадемуазель…

– Не важно, как я осведомлена, мсье, я лишь пытаюсь вам помочь.

– Каким образом?

– В Версале вас ждёт непростой разговор. Вы предстанете перед королём. В его казне – о которой он неустанно печётся – лежит состояние в наличных деньгах, переданное мной. Вы будете убеждать его, что я – изменница и самозванка, основываясь на рапорте, которого в глаза не видели, на наволочке, которой больше нет, содержащей шифрованный йглмский текст, не читанный никем, кроме трёхпалого монаха в Ирландии.

– Посмотрим, – сказал д'Аво. – Разговор с отцом Эдуардом де Жексом будет несравненно проще.- А при чём здесь Эдуард де Жекс?

– О, мадемуазель, из всех версальских иезуитов он – самый влиятельный, поскольку состоит духовником при мадам де Ментенон. Когда кто-нибудь в Версале дурно себя ведёт, мадам де Ментенон жалуется отцу де Жексу. Де Жекс идёт к духовнику виновной, и та, придя в следующий раз на исповедь, узнаёт о неудовольствии королевы. Можете улыбаться, мадемуазель – многие улыбаются, – однако это даёт ему огромную власть. Дело в том, что когда придворная дама входит в исповедальню и слышит порицание, она не знает, кого прогневала: короля, королеву или отца де Жекса.

– Так вы будете исповедоваться де Жексу? – спросила Элиза. – В нечистых помыслах касательно графини де ля Зёр?

– Я встречусь с ним не в исповедальне, а в салоне, – сказал д'Аво, – и разговор пойдёт вот о чём: где будет воспитываться сиротка. Кстати, как его окрестили?

– Я называю его Жан.

– Это имя, данное ему при крещении? Ведь он, разумеется, крещён?

– Мне было недосуг, – сказала Элиза. – Крестины через несколько дней, здесь, в церкви Сен-Элуа.

– Через сколько именно? Полагаю, для ваших дарований это не слишком сложный подсчёт?

– Через три дня.

– Отца де Жекса, я уверен, порадует такое проявление благочестия. Крестить будет иезуит?

– Мсье, мне бы и в голову не пришло доверить это янсенисту!

– Превосходно. Я буду счастлив свести знакомство с новоокрещённым, когда вы привезёте его в Версаль.

– Вы уверены, что меня там охотно примут?

– Pourquoi non?[9] Хотел бы я сказать то же о себе.

– Pourquoi non, мсье?

– Из моего дома в Дублине пропали некие ценные бумаги.

– Они нужны вам немедленно?

– Нет. Но раньше или позже…

– Определённо позже. Дублин далеко. Расследование ползёт черепашьим шагом. – Таким образом, Элиза давала понять, что не вернёт бумаги, если он не представит о ней в Версале самый лучший отчёт.

– Прошу прощения, что обременяю вас пустяками. Для людей подлого звания такие вещи чрезвычайно важны. Для нас же они ничто!

– В таком случае пусть ничто не нарушает нашего согласия, – сказала Элиза.

Как и предсказывал Бонавантюр Россиньоль, д'Аво не стал мешкать в Дюнкерке, а на следующее же утро до первых петухов выехал в Париж.

Россиньоль задержался ещё на две ночи, потом как-то утром встал и выехал из города так же тихо, как туда въехал. Должно быть, где-то на дороге он разминулся с экипажем маркиза д'Озуара. Как раз когда часы собирались бить полдень, Элиза, одевавшаяся наверху, чтобы пойти в церковь, подошла к окну и увидела, что во двор въехала карета, запряжённая четверкой лошадей.

Герб на дверце был тот же, что и над воротами. По крайней мере, так Элиза предположила. Чтобы удостовериться наверняка, потребовались бы лупа, помощь герольдмейстера и куда больше времени и терпения, чем было у неё сейчас. В первой и четвёртой четвертях располагались гербы де Жексов и де Крепи – вклад Шарлотты-Аделаиды. Чтобы составить герб д'Озуаров, во вторую и третью четверть поместили щит рода де Лавардак д'Аркашон, в свою очередь разделённый на четвертушки с левой перевязью – знаком незаконного рождения – поверх многочисленных королевских лилий и чёрных голов в ошейниках. Так или иначе, это означало, что вернулся хозяин дома. Как раз когда он выходил из экипажа, колокола на старой, отдельно стоящей колокольне начали отбивать полдень. Элиза опаздывала в церковь, что сегодня было особенно нехорошо, поскольку церемония не могла начаться без неё и младенца. Она послала вниз служанку с извинениями, а сама вместе с Николь, Бригиттой и малышом выскочила через чёрную дверь, как раз когда Клод Оз входил в парадную. Маркиз поступил в высшей степени учтиво, то есть немедленно велел кучеру поворачивать и ехать за Элизой. Однако в Дюнкерке всё так близко, что экипаж нагнал её уже возле паперти. Элиза бы ничего и не заметила, если бы вошла сразу, а не остановилась в задумчивости.

Церковь Сен-Элуа ей нравилась. Позднеготическое здание могло бы сойти за древнее, хотя было построено недавно. Предыдущее несколько десятилетий назад сровняли с землёй испанцы в ходе спора о том, кто должен владеть Фландрией. Если судить по архитектуре уцелевшей колокольни, они значительно улучшили вид города. У новой церкви было большое круглое окно с изысканным каменным переплётом, словно розетка на лютне, и Элиза, проходя мимо, всегда ему радовалась. Сейчас, прижимая к груди младенца, она снова залюбовалась витражом. Перед глазами встала совершенно иная картина: она бок о бок с Россиньолем, они собираются обвенчаться и бежать в Амстердам или Лондон, чтобы вместе растить на чужбине общее дитя.

Мечтание прервал грохот экипажа, столь же непрошеный, как ружейная пальба в любовном уединении. Чтобы не увязнуть в обмене любезностями, Элиза торопливо вошла в церковь.

Свод удерживали колонны, полукругом стоящие у алтаря. Элизе они напомнили прутья исполинской клетки, в которую её загнали не только скрип и громыхание кареты, но и другие события. Улететь было невозможно. Оставалось вспорхнуть на новую жёрдочку, оправить перышки и оглядеться.

Маркиз вошёл и сел на семейную скамью. Элиза посмотрела на него, он – на неё.

Жан Бар наблюдал за этим обменом взглядами. Вместе со слугами и знакомыми пришедшие на крестины вставали, садились, опускались на колени, бормотали и совершали другие телодвижения, требуемые мессой. Жан-Жак оказался из тех младенцев, которые переносят окунание без истошного ора, с ошеломлённым любопытством, что наполнило крёстного гордостью, а мать – видением длинной череды безмятежных лет. Иезуит миром начертал ему на лобике крест и сказал, что он – священник и пророк, а имя ему – Жан-Жак: Жан в честь Жана Бара, крёстного отца, Жак – в честь другого Элизиного знакомца, который на церемонии не присутствовал, поскольку не то умер, не то сошёл с ума, не то грёб где-то на галерах. Об отце ребёнка не вспоминали. О матери тоже почти не говорили: считалось, что Жан-Жак – сирота, подобранный во время резни в Пфальце.

После ликующего колокольного трезвона маркиз – который, как вспомнила теперь Элиза, был высок, прекрасно сложен и до неприличия хорош собой – настоял, чтобы празднование состоялось у него дома. Небольшому кругу избранных гостей предложили широкий ассортимент продукции местных виноделен. Через несколько часов можно было наблюдать, как Жан Бар направляется к порту галсами, словно судно, идущее круто к ветру.

Графиня де ля Зёр и маркиз д'Озуар смотрели на лейтенанта из окон той самой комнаты, в которой Элиза три дня назад принимала д'Аво. Они с маркизом отлично поладили, отчего у Элизы, помнящей его прошлую связь с работорговлей, то и дело пробегали мурашки. Маркиз проникся живым интересом к Жан-Жаку, что было неудивительно, учитывая сходные обстоятельства их рождения[10].

Разговор произошёл после того, как Жан Бар ушёл, а слуг отослали. Если бы маркиз и Элиза получили титулы по наследству, беседа развивалась бы совсем иначе, а так оба не обольщались на свой счёт и могли говорить открыто. Впрочем, уже через несколько минут Элиза об этом пожалела.

– Мы с вами похожи! – сказал маркиз, полагая, что говорит ей комплимент.

Он продолжал:

– Мы получили титулы, потому что нужны королю. Будь я законным наследником де Лавардаков, мне бы оставалось только до самой смерти отираться в Версале. Как незаконнорожденный я побывал в Индии, Африке, Прибалтике и России и везде занимался торговлей. Торговлей! Однако это не уронило меня ни в чьих глазах.

Он объяснил, чем Элиза нужна королю. По его словам, всё замешано на финансах и её зарубежных связях, которые маркиз описал со знанием дела, необычным для французского дворянина. Те немногие, кто и впрямь понимал, что творится на бирже и почему это важно, притворялись невеждами из страха уронить своё достоинство. Для них Элиза была загадкой, дельфийским оракулом. Маркиз, напротив, силился казаться осведомлённей, чем есть, и считал Элизу обычно коммерсанткой. Во всяком случае, так можно было заключить из его следующей фразы:

– Достаньте мне лес, пожалуйста.

– Простите, мсье?

– Лес.

– Зачем вам лес?

– Известно ли вам, мадемуазель, что сейчас мы воюем практически со всем миром? – насмешливо поинтересовался маркиз.

Спросите генерального контролёра финансов, известно ли это графине де ля Зёр!

– Touche[11]. Скажите мне, сударыня, что вы видите в окно?

– Новёхонькие укрепления, с виду очень недешёвые.

– Ближе.

– Воду.

– Ещё ближе.

– Корабли.

– Ещё ближе.

– Лес на берегу, сложенный наподобие крепостных стен.

– Вы, разумеется, знаете о связях моего семейства с флотом.

– Всем известно, что ваш отец – верховный адмирал Франции и что при нём флот достиг своей нынешней мощи.

– За то время, когда он в великолепном мундире присутствовал при спуске на воду кораблей, принимал пушечные салюты и закатывал великолепные празднества. Верно. Однако всем известно и другое: флот выстроил Кольбер. До 1669 года отец был не только верховным адмиралом, но и министром флота. Должность эту он продал Кольберу за огромную сумму. Желал ли он продавать должность? Нуждался ли в деньгах? Нет. Однако он узнал, что нужную сумму передал Кольберу – простолюдину! – сам король, и потому не смел ему отказать.

– Герцога турнули с должности?

– Самым учтивым и доходным образом. Кольбер стал его начальником: верховный адмирал подотчётен министру флота!

– Такая формулировка наводит на мысль, что для вашего отца выдалось нелёгкое время.

– Хорошо, что я тогда бродяжничал в Индии. Его вопли почти что долетали до Шахджаханабада, – проговорил маркиз. – Так или иначе, отцу щедро заплатили за унижение. Вскоре он сделал капитал на строительстве флота, которое затеял Кольбер. Когда столько денег течёт из казны к военным, для всех, кто с этим связан, существуют бесчисленные способы обогатиться. Мне ли не знать, мадемуазель. – Маркиз обвёл взглядом залу. Как сам Дюнкерк, она была маленькой, однако всё в ней блистало великолепием.

– Вы получили титул в семьдесят четвёртом, – вспомнила Элиза, – и приняли участие в строительстве флота.

– Я всегда стремился услужить королю.

– Да хранит Господь его величество, – подхватила Элиза. – Я, конечно, разделяю ваше рвение. Говорите, вам нужен лес?

– Ах да, разумеется. Идёт война. До сих пор морских сражений было совсем мало – стычка в заливе Бантри-бей при высадке наших войск в Ирландии, ну и само собой, подвиги вашего знакомца Жана Бара. Однако впереди великие битвы. Нужны новые корабли. Нужен лес.

– Франция изобилует густыми лесами, – заметила Элиза.

– Неужто, сударыня? – Взгляд маркиза устремился к дюнам, которые там и тут уступали место прямоугольным земляным валам, скрывающим батареи мортир. – Я не вижу поблизости ни одного дерева.

– Да, окрестности Дюнкерка напоминают Ирландию или Голландию. Однако дальше в глубь страны, как вам наверняка известно, начинаются леса, их не проехать меньше чем за две недели.

– Так раздобудьте мне лес, если желаете послужить королю.

– Устроит ли короля, если лес доставят в Гавр или Нант? В Дюнкерке нет большой реки, по которой легче сплавлять брёвна.

– Можно и туда. Там тоже есть верфи.

Сейчас Элизе следовало бы задаться вопросом: зачем в Дюнкерке, учитывая его расположение, вообще построили верфь; однако после долгих недель томительного бездействия она так обрадовалась хоть какому-то делу, что не заметила парадокса.

– Лес стоит денег, – напомнила она, – а свои я отдала. Маркиз рассмеялся.

– Французской казне, мадемуазель! А лес вы будете закупать от имени короля. Я отправлю письмо на Меняльную площадь. Все будут знать, что вашу кредитоспособность обеспечивает генеральный контролёр финансов. Обратитесь к мсье Кастану – он занимается делами тех, кто имеет честь ссужать деньги или поставлять товары королю Франции.

– Вы предлагаете мне ехать в Лион?

– Дело государственной важности, сударыня. Моя карета в вашем распоряжении. Вам явно необходимо проветриться. Мне безразлично, доставят лес в Нант, Гавр или даже сюда, но с вами, мадемуазель, я хотел бы встретиться здесь через шесть недель.