Илья Кириллов В ПЕТРОГРАДЕ БУЗИНА, В КРЫМУ ДЯДЬКА О романе Дм. Быкова "Орфография"

Распространено мнение, будто журналисту заведомо отказано в написании талантливой художественной прозы. Думаю, это заблуждение; если же это правило, то первый роман известного журналиста Дмитрия Быкова "Оправдание", опубликованный два года назад, подтвердил истину уже непреложную: нет правил без исключения. Литературное исполнение, мягко говоря, оставляло желать лучшего, но замысел был необычен, глубок и возбуждал надежды на будущие успехи автора. Стоит ли говорить, что его следующее произведение, загодя широко анонсируемое, ожидалась с нетерпением. Нынешней весной роман "Орфография" вышел в издательстве "Вагриус".

Непросто передать его содержание.

Событием, от которого отталкивается повествование, является реформа русского правописания в 1918 году, правда, хронологические рамки в романе сдвинуты. По решению большевистского правительства реформа осуществляется уже в декабре 1917 года и ее смысл заключается в полном, революционном упразднении орфографии. Орфография рассматривается большевиками как одно из цементирующих звеньев старого мироустройства, в жизни обыденной она ставит барьеры малограмотному крестьянству и рабочему классу при изъяснении на бумаге.

Подчеркиваю, такова конструкция автора, выдержанная в духе так называемой "альтернативной истории". В сущности, это главный принцип, который используется в известных, но уже полузабытых романах П. Крусанова, в иных произведениях В. Пелевина, Б. Акунина, Т. Толстой, Мих. Шишкина…

Главный герой "Орфографии", известный петербургский публицист подписывается псевдонимом Ять, и это лишь одно из свидетельств, что орфография в романе символизирует старую интеллигенцию. Рассказать о ее судьбе с высоты сегодняшних знаний и опыта — основная задача книги. Независимо от того, удается Дм. Быкову его попытка или нет, восхищает стремление подняться до обсуждения самых острых, самых трагических проблем нашей истории, и, следовательно, национального самосознания. (Живописание бытовой чепухи в духе Л. Улицкой или В. Маканина не просто утомляет, но самым пагубным образом сказывается прежде всего на художественном уровне нашей словесности, ведь значительные достижения бывают только там, где ставятся значительные задачи).

Сюжет разворачивается следующим образом. В преддверии голодной зимы 1917-1918 годов возникает идея собрать представителей петербургской интеллигенции, главным образом гуманитариев, в Елагинском дворце. Создается своеобразный интернат, и правительство в лице наркома просвещения Чарнолуского (!) берет на себя обязанность обеспечивать пайки и топливо. Список участников, как и следовало ожидать, составляется произвольно. Автору это на руку. Создается уникальная возможность представить читателям все многообразие идеологий, чаяний, фантомов, мифов той эпохи, владевших интеллигенцией в ту пору. Их носители уживаются под одной крышей недолго. Во всей своей беспощадности встает вопрос об отношении к новой власти, ее средства в достижении целей кажутся им грубыми, реформа правописания подогревает страсти. Возникает раскол. Интеллигенты, считающие умеренное сотрудничество допустимым и даже нужным, уходят из Елагинского дворца и обосновываются в Крестовском. Обе стороны, мало-помалу разворачивающие ожесточенную войну друг против друга, нуждаются в талантливых перьях; Ятя, не примкнувшего ни к одному лагерю, каждый пытается перетянуть на свою сторону. А на самом деле нигде-то полуеврей Ять не свой и не стремится стать своим, выслушивает одних, других, третьих, понимает правоту всех и ничью не принимает полностью. Мечется по Петрограду, продолжает писать в газете, также ни к кому не примкнувшей и с каждым днем становящейся все более маргинальной. Когда газету закрывают, а быт становится невыносимым, Ять срывается в Крым, к которому всю жизнь испытывает необъяснимую тягу…

Воссоздать атмосферу иступленных дискуссий тех лет таким образом, чтобы они не утратили своей горячности, лихорадочной взвинченности, — непростая задача, и автор блестяще с нею справляется. Он развертывает сложнейшую, подробнейшую панораму оценок и точек зрения, по духу своему она полифонична. На бумаге полемика не теряет остроты, достоверности. По-видимому, в лице Дм. Быкова мы имеем тот тип художника, который как рыба в воде чувствует себя в живописании идейной борьбы, политических и философских концепций и полемики вокруг них. Если бы он задумал написать роман из жизни идей, разумеется, найдя для этого соответствующую форму, его достижения, вероятно, были бы впечатляющими. Зачатки подобного произведения мы видим и в "Орфографии", но поскольку жанровый замысел у автора другой, они остаются блестящим фрагментом, в значительной степени чужеродным повествованию в целом. В послесловии к роману он признается — а читателю это становится ясным задолго до финальной части романа, — что при написании им руководило желание "возродить традиции отечественного эпоса". Любителей иронии, уже растягивающих в улыбке губы, я разочарую. По прочтении "Орфографии" можно с уверенностью сказать, что автор обладает "романным дыханием", способностью выдержать длительные дистанции. Неоправданное в большинстве случаев многословие, бесчисленные повторы преодолеваются общим течением повествования, чувством времени, чутким авторским ощущением его медлительной непрерывной работы над всем и вся. Но это, пожалуй, единственная предпосылка для создания эпического произведения, которое на самом деле требует всеобъемлющих изобразительных возможностей, чего автор лишен.

Конечно, он очень образован в области литературы и прекрасно осведомлен об элементах, подобающих такому произведению. В частности, текст сплошь наполнен пейзажами, но они на общем фоне, и без того лоскутообразном, кажутся чужеродными заплатами, очень бледными притом, стертыми. Во-первых, пейзаж как литературный прием не всюду уместен, и в "Орфографии" чрезмерное увлечение им не продиктовано внутренней потребностью повествования. Во-вторых, описания природы всегда играют роль своеобразной лакмусовой бумажки в отношении языка писателя. В этом смысле они Дм. Быкова скорее компрометируют. Публицистически четкая сформулированность мысли — самая характерная и самая сильная сторона быковского слога — остается здесь невостребованной. Сами описания полны либо штампов, либо нарочитых искусственных красок.

Автор легко и метко обрисовывает характеры, наделяя их какой-то одной заметной психологической чертой. Благодаря этому они кажутся жизнеспособными, но не живыми, это характеры-схемы. К схемам быстро привыкаешь, но их быстро и забываешь. И когда иные персонажи всплывают по ходу романа в тех или иных ситуациях (как и подобает "эпическому произведению", и происходит это довольно часто), их новые поступки не связаны единой невидимой нитью живого характера. Поэтому они кажутся как бы другими людьми — чужими, на страницах книги случайно возникшими.

Любовная линия могла бы бесконечно обогатить роман эмоционально и событийно, по крайней мере, по-настоящему раскрыть характер главных героев, — увы, с самого начала не внушает доверия встреча, кое-как организованная автором, когда Ять в Крыму неожиданно встречает свою бывшую возлюбленную. Возникает новый виток в отношениях, где он в каждом шаге, в каждом слове скован и неестественен, она — столь же неестественно взбалмошна и развязна (в скобках замечу, что автор дал ей очень невыгодное для него самого имя — Таня). Расстаются они также нелепо и искусственно, как и встретились. Навязав героям кукольную любовь, никакой дополнительной человечности он не достиг, все только ослабил. Давно уже не приходилось читать о любви что-то по духу своему более антиэротическое.

В то же время тема изгнания, ухода, разрыва, связанная не с узко-личными отношениями, а с домом, страной, эпохой, довлеет над автором, ею вдохновлены страницы подлинно поэтические. Отъезд Ятя из Крыма, давка на симферопольском вокзале у единственного поезда в Петроград, смятение и злоба, охватившие его вместе с толпой при штурме поезда. Первая ночь в поезде, теснота и грязь, жажда. Остановка, чтобы набрать воды, — и какой-то незнакомый солдат протягивает Ятю ржавый чайник напиться. Во всех этих сценах нет ни единой фальшивой ноты, каждое слово на своем месте, все словно бы "прожито" автором...

Но основное, "финальное", впечатление по прочтении романа: отсутствие цельности, внутренней, — в замысле, и внешней, — в исполнении. Да, природная одаренность автора еще раз подтверждается, но это уже не оправдывает снисходительности в отношении конкретного сочинения. Если судить согласно Пушкину по тем законам, которые произведение над собою выстраивает, новый роман Дм. Быкова есть прикровенная неудача.