Юрий Соловьев РЫЦАРСТВО И ЮРОДСТВО

Речь здесь пойдет о рыцарстве Императора Павла Петровича. То, что эта черта царского характера была важной и нешуточной, говорят многие мемуаристы — и не они одни. Н.А. Саблуков писал: "Как доказательство его рыцарских, доходивших даже до крайности воззрений, может служить то, что он совершенно серьезно предложил Бонапарту дуэль в Гамбурге с целью положить этим поединком предел разорительным войнам, опустошавшим Европу". "Я находил.., — вспоминал И.И. Дмитриев, — в поступках его что-то рыцарское, откровенное..." "Русский Дон-Кихот" — так называл его Наполеон, который и сам себя иной раз сравнивал с этим героем. И вновь Саблуков: "Павел Петрович осознавал и даже декларировал свое донкихотство. Когда в 1765 г. мать подарила ему Каменноостровский дворец, Цесаревич приказал развесить по стенам так называемой "Малиновой гостиной" гобелены серии "Дон-Кихоты". Серия выполнена в 1776 г. на Парижской королевской мануфактуре и была подарком Павлу от Людовика XVI и Марии Антуанетты, французской августейшей четы — стоит ли говорить о сходстве судеб дарителей и адресата дарения?..

Наполеон вообще учитывал рыцарство русского Царя в своей внешней политике (как и посол Англии в России Уитворт, вдохновитель цареубийства 11 марта): "Он (Наполеон — Ю.С.) дал знать Императору Павлу, с которым Франция официально была в войне, что желает вернуть в Россию немедленно всех русских пленных, оставшихся после разгрома корпуса Корсакова осенью 1779 г. И притом он не требовал даже обмена пленными... Уже это привело Павла в восхищение, и он для окончания дела о пленных отправил в Париж генерала Сперенгпортена" . Наполеон не просто вернул на родину русских солдат, числом около 6 тысяч человек, но распорядился изготовить для них новую форму и амуницию согласно русским уставам, вернуть оружие. В послании по этому поводу "Бонапарт... выразил самое горячее чувство симпатии и уважения к Павлу Петровичу, подчеркивая благородство и величие души, которые, по его мнению, отличают русского Царя". Со стороны Наполеона это не было всего лишь лестью потенциальному союзнику — позднее мы попытаемся обозначить ту серьезную черту в отношениях французского Консула и русского Императора, которую можно назвать ученичеством (Бонапарта). Союз Павла и Наполеона придворные последнего называли: "раздел мира между Дон-Кихотом и Цезарем". Несколько иначе, но более обоснованно высказался в 1920-х годах Мережковский: ""Мы можем понять друг друга", — пишет Император Павел I Бонапарту Консулу. Могут друг друга понять, потому что оба — "романтики", "рыцари" и, как это ни странно сказать, "Дон-Кихоты"...".

Интересно то, каким образом (помимо естественной предрасположенности) было воспитано в Павле рыцарство и что представлял собою этот феномен как тип поведения — в русских особенно условиях и в русских же глазах. Отмечая в своих записках образованность Императора, Саблуков особо говорит: "Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался на каруселях". Карусели — это проходившие главным образом в Петербурге и Царском Селе рыцарские турниры. Они были заведены в России 18 июля 1766 года (Павлу тогда было 12 лет), хотя в Европе — вплоть до Польши — традиция турниров не пресекалась со времен средневековья. Екатерина II таким образом воскрешала — и отчасти пародировала — обычаи своей первой родины. Однако, сложнейший ритуал, настоящие поединки латников, являвшиеся время от времени "неизвестные кавалеры", особым образом, не раскрывая имени и лица, подтверждавшие свое благородное происхождение, геральдические и генеалогические тонкости, наконец, целые арсеналы средневековых доспехов (чему свидетельством дошедший до нас Рыцарский зал Эрмитажа) — все это представляло собою особый мир, словно бы существовавший помимо "духа времени", пропитанный культом старины и благородства. Атмосфера "каруселей" несомненно повлияла решающим образом на характер Цесаревича Павла — как повлияла она позднее, и весьма значительно, на личность и образ жизни его куда менее впечатлительного сына, "последнего царя Европы" Государя Николая Павловича. Что говорить, если костюмы, должности и декорации в рыцарском духе в XIX в. были неотъемлемой частью коронационных и погребальных процессий русских государей?..

Впрочем, еще до начала турниров-каруселей в России воспитатель Цесаревича С.А. Порошин записал 16 декабря 1765 г.: "Ныне также обращается в мыслях какой-то corps de chevalerie". И, немного ранее, 28-го февраля 1765 г.: "Читал я... Великому Князю Вертотову историю об ордене Мальтийских кавалеров. Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии свой флаг адмиральский, предсталять себя кавалером мальтийским". Наконец, 14 марта вновь — "Представлял себя послом Мальтийским и говорил перед маленьким князем Куракиным речь". Эти моменты нельзя считать случайностью или только лишь частной особенностью Павла — если турниры были повсеместно довольно популярной придворной забавой, в которую вовлечены были многие люди, то и рыцарские заведения в более широком смысле Европа не позабыла еще во второй половине XVIII столетия, сколь много сил ни прилагали деятели "просвещения" для осмеяния и выталкивания из жизни этих обычаев.

Рыцарство — это прежде всего исторический жизненный идеал, как определил его голландский историк Йохан Хейзинга. И если в XV в. Рыцарство — "форма жизни сильного и реально существующего сословия", то позднее в Европе "все высшие формы бюргерской жизни нового времени фактически основываются на подражании стилю жизни средневекового дворянства". Значит, такое поведение Павла Петровича вовсе не было анахронизмом — и даже "сословным комплексом".

Если припомнить здесь едва ли не "врожденный" милитаризм русского Императора, то можно оспорить скепсис по его поводу недружелюбных современников. И во времена Павла Первого, и позднее для характеристик военного служения применялось немало понятий из рыцарского лексикона, которые далеко не всегда считались метафорами. Граф Жозеф де Местр в начале XIX в. писал: "Военный человек исполнен благородства настолько, что способен облагородить даже то, что по общему мнению представляется самым подлым...". Может быть, и "капральство" Павла Петровича тоже?..

Русский Император не был единственным, кто исповедовал такой идеал в политике: в разные времена почитали за рыцарей и Генриха IV Бурбона, и шведского Карла XII, рыцарем считал себя современник Павла, Карл Зюдерманландский (позднее шведский Король Карл XIII). Наконец, есть прекрасный памятник, символизирующий триумф рыцарства в политике, — картина Г. Оливера "Священный союз" (1815), на которой это политическое объединение изображено в образе клятвенного рукопожатия трех Государей, русского, австрийского и прусского, облаченных в рыцарские доспехи и орденские мантии (Александр I — в мантии русского ордена Св. Георгия) и стоящих в готическом интерьере. Но мало того, что в декларациях "Священного союза" явственна павловская "рыцарская мысль восстановления потрясенных тронов", — при обсуждении этого союза на Венском конгрессе Александр I хотел вызвать, вполне в отцовском духе, на поединок из-за Польши и Саксонии князя Меттерниха.

За три столетия до заключения "Священного союза" было обыкновенным, когда "рыцарский идеал постоянно оказывал влияние и на политические, и на общественные отношения и события. Даже тот, кто считает необходимым доискиваться экономических первопричин каждой войны эпохи средневековья, вынужден будет признать, что в методах ведения военных действий и в их результатах всякий раз ощутимо сказывается влияние рыцарского идеала". В XVIII в. такое понимание войны оставалось в качестве воинской традиции, ей следовал, например, Наполеон — впрочем, сожаления об утрате этой традиции встречаются в размышлениях некоторых военных и о Первой, и о Второй мировых войнах, а это уже ХХ век...

Помимо воинских традиций из современных Павлу областей жизни, в которых таился рыцарский дух, необходимо также вспомнить (пока лишь вскользь) один аспект масонского ритуала, с которым Павел Петрович был, вероятно, знаком — и который мог расположить к себе тогда еще Наследника русского трона... А Н. Пыпин так обозначил мотив (один из многих, но немаловажный) обращения во второй половине XVIII в. нашего дворянства в масонство: "Большинство "членов" ордена было из людей по своим понятиям или по складу ума склонных к чудесному ... ...наши масоны, как известно по историческим свидетельствам, употребляли всевозможные усилия, тратили огромные деньги на то, чтобы собрать все существующие степени ... . Для людей светского образования и высшего света высшие степени были привлекательны и своей внешней формой. Мы сказали уже, что почти все они были рыцарские по связи с тамплиерством, крестовыми походами и т. п. Разноцветные ленты, ордена, символы... торжественные обряды с рыцарским характером, громкие титулы, переименованные в латинские псевдонимы, — все это... было любопытно, льстило самолюбию и аристократическим притязаниям" (и напоминало игры маленького Павла, добавим мы). Итак, все эти факты рыцарских настроений в Европе и среди русской аристократии показывают, что здесь для XVIII в. нет ничего патологического, этим увлекались многие — но совсем не многие шли дальше, понимая и принимая духовный аспект рыцарства.

Й. Хейзинга в числе духовных характеристик рыцарства отмечал черту весьма соответствующую как личности, так и правлению Павла Петровича — потребность в возрождении священных порядков старины: "Даже в XII веке, когда рыцарство еще только начало раскрываться как особая, хорошо разработанная форма жизни, оно уже имело оттенок возрождения, сознательного воскрешения романтического прошлого". Это значит, что помимо исторических обстоятельств (французская революция и увлечение идеями, ее породившими, в дворянской среде), сам тип поведения, выбранный русским Государем, диктовал ему необходимость реставрационной политики — как в России (по отношению к Царскому сану, к сословиям и т. п.), так и в Европе (восстановление тронов). Относительно последнего не лишним будет заметить, что среди многочисленных пророчеств, произнесенных в послереволюционной Франции, особое место занимали такие: "...появится Великий Монарх, — предрекал аббат Суффрант, — которого восстановят на престоле Святой Понтифик и обратившийся к Богу Северный Князь..." (между прочим, в 1782 г. Цесаревич Павел Петрович путешествовал по Европе под именем графа Северного). Мадам де Мейлиан, еще одна визионерша, взволнованная враждебностью общества к католической церкви, видела в грядущем Великом Монархе "воина и даже наместника Самого Христа, странствующего рыцаря", который "возглавит крестовый поход во имя восстановления полноты Христианства" (вспомним здесь павловский проект Мальтийского ордена). Как видно, существовала группа европейцев, чьим ожиданиям чрезвычайно соответствовала та черта духовного облика Императора Павла, о которой мы говорим.

"Честь, этикет, теократическая идея, стиль" — таковы отмеченные Н.Я. Эйдельманом особенности рыцарских порядков при Павле I. Их, конечно, недостаточно. Средневековый идеал подводит человека прежде всего к небесному прототипу. Для Й. Хейзинги очень важно то, что "жизнь рыцаря есть подражание. Рыцарям ли Круглого Стола или античным героям...". Черта эта безусловно присутствовала и в Павле Петровиче — достаточно вспомнить его претензии на миссию Царя-Священника, в которой узнаваем ветхозаветный образ Мельхиседека — вполне возможный пример для подражания, — а ведь близко к этому и подражание Христу, выразившееся прежде всего в мученической кончине. А если вспомнить то, как принимал Св. Причастие Павел Петрович при коронации — из Чаши, — не напоминает ли это средневековых королей-хранителей Грааля?..

Но у Павла Петровича были и непосредственно исторические образцы. Н.И. Греч писал: "Павел обожал Генриха IV и старался подражать ему... Фаворитизм Кутайсова... имел пример в брадобрее Людовика XI". В числе идеалов человека и монарха был, конечно же, и Петр Великий — этому подражанию учили Павла Петровича с детства. Показательно здесь предисловие митрополита Платона (Левшина) к изданию его лекций о Православном учении, читанных в свое время Цесаревичу Павлу: "Памятно мне... оное Вашего Высочества слово, которое Вы произнесли при чтении евангельских слов: не начинайте глаголати в себе: отца имамы Авраама и (как) изволили сказать: так, де, я напрасно бы хвалился, что от Великого Петра произошел, ежели бы не хотел подражать делам его". Такое подражательство имело свои последствия, о которых путешествовавший по Европе Цесаревич рассказал 29 июня 1782 г. небольшому аристократическому кружку. Дело в том, что накануне отъезда в Европу Павел Петрович во время ночной прогулки по Петербургу имел видение Петра Великого, который, среди прочего, предсказал правнуку недолгую жизнь. Форма, в которую облечено было предсказание, вполне соответствовала рыцарскому идеалу (мы знаем суть дела из записок баронессы Оберкирх): "Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает в тебе участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не останешься в нем долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука для великой души". Прекрасный памятник этому подражанию — установленная по велению Павла конная скульптура Петра работы Расстрелли (перед фасадом Михайловского замка в Петербурге) и надпись не ее пьедестале — "Прадеду правнук". Но прежде всего — непрестанный труд в петровском духе на царстве, реформы государственного управления, армии, законодательства, одежды, возобновление Адмиралтейства... В.О. Ключевский не без иронии, но показательно назвал Павла Петровича "Маленький Петр Великий"...

Еще об одном образце вспоминал Саблуков: "Павел подражал Фридриху (II Прусскому) в одежде, в походке, в посадке на лошади. Потсдам, Сан-Суси, Берлин преследовали его подобно кошмару. К счастью Павла и для России, он не заразился бездушною философией этого Монарха с его упорным безбожием. Этого Павел не мог переварить...". Заметим — подражание Фридриху не было, опять-таки, личной странностью Павла, доставшейся ему, например, от родителей (Екатерина II была не меньшей поклонницей прусского Короля, чем Петр III. Более того, воспитатель Павла, гр. Н.И. Панин, тоже был поклонником Фридриха, как и другой "екатерининский орел", Г.Р. Державин, чье первое серьезное поэтическое произведение, "Читалгайские оды" — не что иное, как переложение фридриховых стихов). И Фридрих, и другой павловский идеал, Генрих IV, предписывались в образцы Вольтером. Культ Генриха IV "был свойственен антидеспотической публицистике 1789-1790 годов. В пьесах, стихах, памфлетах Генриху IV придавались черты демократического короля". Но и Фридриха, и Генриха Павел понимал иначе, нежели большинство его современников. Он учился у них самодержавию, оставляя Фридриху его безбожие, а Генриху — его демократическую репутацию. Интересно, что из записок генрихова министра, герцога де Сюлли, предложенных Павлу матерью — вполне возможно, что для воспитания рекомендованного Вольтером генриховского культа — Цесаревич делал выписки как раз в духе своего будущего царствования: "...У подданных только одно средство: Царя укрощать покорностью, Бога — умилостивлять молитвою. Все будто бы справедливые причины сопротивляться Царям, в сущности — если их пристально порассмотреть — не что иное, как предлоги измены, тонко закрашенные; этими путями никогда не исправляли Царей...". Или в духе знаменитой павловской "мелочности": "Часто сущая безделица, ничтожность производят действия, обыкновенно приписываемые иным, важнейшим причинам...". Но не один Павел в те времена оспаривал (Цесаревич оспаривал подспудно) демократический облик Генриха IV — публично это делал, скажем, Эдмунд Берк, замечавший с удовлетворением, что французский Король "никогда не искал любви, не добившись сперва такого положения, когда его могли бояться". В отрицательном смысле нечто похожее изрекали якобинцы...

Черты подражания достойным образцам Павел хотел видеть у окружающих: адмирала Н.С. Мордвинова он полагал считать своим Сюлли. Но еще замечательнее здесь как иллюстрация стиль павловского указа, в котором детям священников, "праздно живущим при отцах своих", Государь рекомендовал идти в военную службу "по примеру древних левитов, которые на защиту отечества вооружались...". Как видим, для сословий государства Царь по собственному примеру предлагал библейские образцы жизни, в которых, как в рыцарском и царском идеалах, сочетались священные и воинские элементы.

Еще одна особенность, выделенная Й. Хейзингой: "В рыцарском идеале... стремление к добродетели преобладает над стремлением к счастью. Рыцарское призвание всегда альтруистично: это защита притесняемых, верность сюзерену, прославление Христианства". Что ж, стремление к добродетели у Павла Петровича — противоречившее часто стремлению к счастью, то есть согласию с "миродержателем тьмы века сего", духом времени, влиятельными людьми, воплотившими в себе этот дух, — не подлежит сомнению. Тому множество примеров, но вернее всего — слова самого Павла. "Я предпочитаю быть ненавидимым за правое дело, — писал он матери в 1776 г., — чем любимым за дело неправое". "Просите Бога, — обращался Павел к митрополиту Платону 3 июня 1777 г., — чтоб сохранил меня и жену мою в той непорочности совести, которую вы во мне старались насадить и чтоб она (совесть) предостережена была Всемогущим от ищущих пагубы ласкателей в моем месте и от совета нечестивых" (вспомним здесь совет призрака Петра Великого из приведенного ранее рассказа Цесаревича). Вот на ту же тему интересная выписка Павла из Сюлли: "Добродетель, вследствие постоянного ей служения, должна до такой степени обращаться в привычку, чтобы никакое добродетельное деяние никогда не казалось тягостным и чтобы, — в случае необходимости все спасти путем преступления или всего лишиться вследствие доброго дела, — сердце даже и не ведало внутренней борьбы между склонностью и обязанностью". Своеобразный план душевного упражнения, имевшего своим финалом ночь 11 марта 1801 года... Еще несколько слов из переписки с митрополитом Платоном: "Мужество не в том состоит, чтобы следовать должностям, как бы трудны не были, и тем оно и более сие мужество, что награждение кроме собственной своей совести иного в то самое время редко знает". Вот практически готовая формула рыцарского альтруизма. Следующее слагаемое рыцарства (по Й. Хейзинге) — "прославление Христианства", о котором применительно к Государю мы говорили в другом месте и которое, конечно, не подлежит сомнению — ведь к 1917 г. готовилась канонизация Павла. О "защите притесняемых" также ничто не скажет лучше слов молитвы о Павле I, бытовавшей в русской эмиграции "первой волны": "Призри, Господи, на верного Твоего молитвенника за сирых, убогих и обездоленных, Императора Павла...". О том же — характеристика павловского царствования, данная в ХХ веке В.Ф. Ходасевичем: "Когда русское общество говорит, что смерть Павла была расплатой за его притеснения, оно забывает, что он теснил тех, кто раскинулся слишком широко, тех сильных и многоправных, кто должен был быть стеснен и обуздан ради бесправных и слабых. Может быть — и это была историческая (против "духа времени" — Ю.С.) ошибка его. Но какая в ней моральная высота! Он любил справедливость — мы к нему несправедливы. Он был рыцарем — и убит из-за угла. Ругаем из-за угла...".

"Верность сюзерену" — та черта рыцарского идеала, которую Император Павел хотел воспитать в своих подданных, не делая сословных различий. Так, он впервые привел к присяге крепостных крестьян. Й. Хейзинга следующим образом определял рыцарскую верность: "...одна из добродетелей действительно зародилась в сфере аристократической и агональной жизни воинства... ранней эпохи, а именно верность. Верность есть преданность какому-то лицу, делу либо идее, безусловная преданность, исключающая всякие дискуссии о ее причинах и не допускающая сомнений в ее постоянной обязательности". Сам Павел Петрович был образцом в этой добродетели, являя верность Богу, божественному мироустройству и самодержавию даже до смерти.

Брянск

Статья подготовлена для книги Ю.Соловьева "Заметки о духовном облике императора Павла I"