Павел Крусанов МЫ – ПИТЕРСКИЕ ФУНДАМЕНТАЛИСТЫ (C лидером питерских прозаиков беседует Владимир Бондаренко)

Владимир Бондаренко. Павел, еще все взбудоражены достаточно неожиданным выбором нового лауреата премии "Национальный бестселлер". Я откровенно надеялся на вашу победу. Тем более в год трехсотлетия Петербурга неплохо было бы нашумевшую питерскую литературную премию дать, наконец, коренному петербуржцу. С несомненно питерской прозой, то есть Павлу Крусанову. Вы сами надеялись на премию, ожидали её?

Павел Крусанов. В шорт-листе было два питерских автора. Кроме меня, еще Сергей Коровин с романом "Прощание с телом". Я, конечно, имел насчет нынешнего финала какие-то предварительные соображения — относительно расстановки сил, — но они совершенно не оправдались. Мне казалось, что хорошие шансы на победу есть у Дмитрия Быкова. Хотя бы в силу общемосковских литературных мнений. В малом жюри было много москвичей, тем или иным образом связанных с Быковым по работе на телевидении. Да и текст у Быкова качественный. Но болел я в душе, конечно, за Сергея Коровина. Он мой друг, а наши друзья — всегда самые лучшие. Кроме того, роман у него тоже очень сильный. Вроде бы, про любовь и смерть нам все уже сказали, но Коровин говорит о том же так, как слышать нам еще не доводилось.

Что греха таить — где-то подспудно был готов оказаться приговоренным к премии и я сам. Но с "Национальным бестселлером" никаких прогнозов лучше не строить — пустое дело. Я наблюдаю за этой премией с ее рождения. Два года назад был в самом первом составе малого жюри. Теперь же я в очередной раз убедился, что логически премия не просчитывается. То есть это было видно и раньше, но что она не просчитывается настолько, трудно было даже предположить. Это одновременно и плюс, и минус.

Не стоит оспаривать мнения членов жюри, это нелепо. Премия "Национальный бестселлер" так задумана, что малое жюри, решающее судьбу лауреата, состоит в основном из непрофессионалов. То есть лучшего выбирают не профессионалы пера, а как бы непосредственно читатель. Это большое жюри составлено из людей, знающих в литературе толк — критиков, издателей, писателей. Они компонуют шорт-лист и способны внятно мотивировать свой выбор. А малое жюри, за редким исключением, состоит из людей от литературы далеких. Как правило, там оказывается только один профессионал — лауреат Нацбеста за предыдущий год, в данном случае Александр Проханов. Его выбор понятен, поскольку имеет мотив. Но как можно логически просчитать выбор, к примеру, портного Валентина Юдашкина? Он, может быть, за всю жизнь кроме инструкции по эксплуатации утюга или стиральной машины вообще ничего не читал? Тут логика бессильна.

Очень удивил меня, конечно, Александр Привалов. На телеэкране он производит впечатление более-менее вменяемого и порой даже серьезного человека. Я понял, в чем тут дело и кому Привалов таким впечатлением обязан, когда на "Национальном бестселлере" он в своём коротком выступлении заявил, что в издательствах исчезает школа хорошей редактуры. Мол, в книгах длинноты, опечатки и повторы. Собственно говоря, всё это, действительно, относится к книге им выбранной — "[голово]ломке" рижских прозаиков Гарроса-Евдокимова. Но Привалов даже не удосужился заглянуть в материалы шорт-листа, а там черным по белому написано, что из шести финалистов трое прошли по рукописям. О какой редактуре можно говорить? Или он не знает, что такое литературный редактор, или просто, кроме "[голово]ломки", ничего из списка не читал. Нет никакого сомнения, что его собственная вменяемость на телеэкране зависит исключительно от хорошего редактора программы "Однако". А в Питер он приехал без редактора и тут же сел в лужу со своим пронзительным откровением.

В.Б. То, о чём вы говорите, я давно заметил при знакомстве с телеведущими. Особенно с женщинами. Их образ на телеэкране и в жизни — удивительно разный. Их уровень культуры и даже просто интеллигентности без хорошего телередактора катастрофически понижается. Не хочешь испортить впечатление — лучше в жизни не знакомиться.

Что касается состава малого жюри, я считаю минусом этот набор дилетантов. Я понимаю организаторов премии, они хотят выбирать — бестселлер. То есть популярную для читателей книгу. Но можно всё-таки найти квалифицированных читателей. То есть людей, любящих книгу. Они-то и составляют большинство читателей, формирующих мнение о книге. Здесь же мы видели явных нечитателей, сознательных нечитателей. Вряд ли такие нечитатели способны популяризировать книгу. Создавать из книг бестселлеры. Взяли хотя бы библиотекарей, книжных продавцов или просто любителей чтения. Нынешний результат, боюсь, сыграет на понижение значимости премии.

П.К. Такая опасность, действительно, существует. Но хочется надеяться, что это всё-таки разовая оплошность. Промашка и не больше. Надеюсь, на популярность премии и на общественный интерес к ней нынешние результаты не повлияют. Или повлияют, но не очень, не насмерть.

Что касается квалифицированного читателя, вы правы. Но где и как его найти? Ведь для члена малого жюри должны соблюдаться определенные условия, в частности, предполагается, что он — человек публичный, известный стране и его мнение в той или иной степени обладает общественным признанием. Много ли мы знаем известных всей стране библиотекарей?

Как бы там ни было, окончательный выбор — это неизбежно читательский выбор. За книгу, претендующую на звание "бестселлер", рядовой читатель будет голосовать рублем. Другое дело, что хочется все же говорить об интеллектуальных бестселлерах, а не о каких-нибудь очередных новинках массового жанра, будь то детектив или то специфическое чтиво, которое именуется сейчас "дамским романом". Но рядовой читатель не очень жалует цветущую сложность. Дошло до того, что теперь издатели расценивают простоту как часть потребительской стоимости товара под названием книга.

В.Б. Но вы же со своей усложненной прозой добились известной популярности с тем же "Укусом ангела". Не случайно отрывок, посвященный музыканту Сергею Курёхину, из вашего нового романа в мае, перед самой премией, опубликовал журнал "Плейбой". Это тоже известность у далеко не профессиональных читателей. Я прочёл этот отрывок, как предчувствие вашей победы на "Национальном бестселлере". Увы, ошибся.

П.К. Вообще, если говорить о неквалифицированном читателе, то меня не очень заботит, глянцевый или какой-то другой журнал печатает то, что мной уже сделано. Ведь это не заказная работа, и я не занижал планку собственного текста, подстраиваясь под какого-то особого, характерного читателя.

В.Б. Вы ищете своего читателя? Есть у вас уже свой читатель? Вам интересно публиковаться в самых массовых изданиях для широкого читателя? Для кого вы пишете? Или, когда пишете текст, адресуете его вначале для круга единомышленников?

П.К. Я задумывался над этим. Если честно, я удивлен тиражами собственных книг. Речь о двух последних романах "Укус ангела" и "Бом-бом". Я всегда считал себя автором не то чтобы маргинальным, но, знаете, таким, что ли, не для массового пользования. Столбовой хайвэй жанровой литературы никогда меня не манил. Словом, я знаю твердо пять или шесть своих читателей. Знаю их лично. Для них и пишу.

В.Б. Значит, я — седьмой, а ваш номинатор Володя Винников — восьмой…

П.К. Очень рад… Но как получается, что тот таинственный широкий круг читателей растет, и кто эти читатели, для меня — загадка. Образ какого-то обобщённого, обезличенного ценителя передо мной не предстает. Ориентируюсь на давно знакомых людей, чье мнение ценю, поскольку за этим мнением вижу понимание и участие.

В.Б. Как вы начинали? Когда почувствовали себя писателем?

Павел КРУСАНОВ. Первая публикация была у меня в рижском журнале "Родник". Помните такой? Очень хороший был журнал, наверное, лучший в восьмидесятые годы, с массой каких-то неожиданностей, странностей и новаций. Тогда же познакомился с главным редактором "Родника" Андреем Левкиным, удивительным писателем и человеком, до сих пор не перестаю ему удивляться. Потом опубликовала рассказ питерская "Звезда". В 1989 году написал первый роман, его попросили в Москву в новое по тем временам издательство "Всесоюзный молодёжный книжный центр". Там собирали серию книг молодых авторов. Это было отчасти номенклатурное издательство, его Министерство печати ориентировало на молодежь. Роман "Где венку не лечь" сразу же и вышел. Вообще, у меня с самого начала как-то удачно все складывалось с публикациями. Ничего в столе никогда не пылилось. Сейчас этот роман переиздан в немного переработанном виде под названием "Ночь внутри".

Владимир БОНДАРЕНКО. Ваш, на мой взгляд, лучший роман "Укус ангела" многие, и я в том числе, относили к имперской фантастике. Иные критики оспаривали это утверждение. Как считаете вы сами? Вы — имперский человек? Что для вас значит империя?

П.К. Я не знаю, имперский ли я человек, но что сознание у меня, и вообще у моего и более старшего поколения — имперское, это несомненно. А разве может быть иначе, если такой кусок жизни прожит в империи? Надо отдать ей должное: какая ни на есть, но это была империя, и она обеспечивала нам определенные, подчас весьма своеобразные гарантии. Взять и разом переделать сознание — так ведь нормальный человек не может. Думая над феноменом имперского сознания, я в свое время "Укус ангела" и замыслил. Меня занимал вопрос: чего в трансцендентной перспективе, в идеале вожделеет имперское сознание? В результате каким-то образом сложилась картина будущей книги. Суть в том, что империя, которой удастся воплотить идею всемирности, неизбежно погибнет. Империя не может жить вне границ. Ей обязательно нужны границы, за которыми ее ждет опасность, за которыми находится враг. Без внешнего сосуществования с опасностью империя деградирует. Воплощение идеи всемирности убивает идею империи.

В.Б. Мы отчетливо видим это сегодня на примере США. Пока они имели ясные границы своего влияния, всё у них шло хорошо. Сейчас они увлеклись идеей всемирности и их, похоже, ждет печальный финал. Согласен с Вами, хорошая и долговечная империя должна иметь свои границы, но как прийти к такому самоограничению в период своей высшей силы? И как вернуть эти границы в период упадка? Но империя оставляет за собой уже навечно свои следы. Свои меты. Скажем, Питер — имперский город, и другим уже никогда не будет. Он имперский по архитектуре, по истории, по культуре, по духу своему. Еще и поэтому все по-настоящему питерские писатели в лучших своих вещах — имперцы. И Анна Ахматова, и Николай Гумилев, и Андрей Битов, и даже Иосиф Бродский… Советская ли империя, царская ли, или даже нынешняя осколочная,— имперское пространство Питера изначально формирует имперское мышление человека. Ощущают ли его питерцы? В литературе, в искусстве, в восприятии мировой культуры?

П.К. Ощущают, но не все. Да и не бывает такого универсального сознания, которое годилось бы для всех. Дело в том, что Питер — не только порождение империи, но одновременно и агент влияния Европы с ее подчас паразитарными идеями. Однако определённая и наиболее мне близкая часть петербургских писателей, поэтов, художников и музыкантов, которые, собственно, и составляют основной круг здешнего общения, совершенно ясно осознают величие имперской идеи. Возможно, и здесь нет полного и безоговорочного единомыслия, но без нюансов — никак. Неспроста мы с Секацким, Носовым, Стоговым, Подольским, Рекшаном и Коровиным организовывали несколько акций под названием "Незримая империя". Это же цвет питерской литературы!

Вообще, Петербург самый умышленный город из всех, существующих в мире. Есть, может быть, какая-то еще Бразилиа, тоже построенная на пустом месте, но ни о каком сравнении не может быть и речи. Наш город едва не в одночасье вознесся на болоте, и мы знаем, или думаем, что знаем, по чьей воле. Здесь помнят происхождение каждого закона и каждого обычая. Все призраки здесь откликаются на имена, которые живым известны. При том, строился ведь не просто город, а столица. Конечно, Петербург абсолютно имперское дитя. Никакая демократия себе такого проекта позволить просто не в состоянии. Демократия строит из фанеры, древесно-стружечной плиты и так далее. У нее нет материала для вечности. А построить Петербург, как и построить Рим, могла только великая империя.

В.Б. Вы сказали о вашем круге имперских писателей, об акциях "Незримая империя", знаю и о других акциях. Как сформировался этот круг писателей? Кто вы? Издательство "Амфора" вас объединило? Или же вы сами и создали это издательство? Какие у вас идеалы?

П.К. Я думаю, что здесь действует некий неназванный пока ещё закон, вытесняющий людей из разных сред и подталкивающий их друг к другу. Непонимание, а подчас и враждебность окружающих, заставляют людей с определенным мировоззрением и эстетическими пристрастиями, людей, способных к созданию новых форм, менять образ жизни до тех пор, пока они не обретут единомышленников. В общем, здесь, в Петербурге, мы бы нашли друг друга неизбежно.

Знали мы друг друга еще до появления издательства "Амфора", но отношения к его созданию не имеем. Просто "Амфора" решилась выпускать современную отечественную нежанровую прозу рыночными тиражами и начала это делать с нас, многогрешных. Выборочно, конечно, с соблюдением собственного интереса, что и понятно.

Площадку и теплый прием по большей части нам обеспечивал арт-центр "Борей". Тут же выходили и некоторые малотиражные книги в серии "Версия письма". Впрочем, о какой-то группе говорить все-таки было бы неверно. Писатель — это такое существо, которое не любит делить ответственность и за свои поступки хочет отвечать самостоятельно. Вплоть до высшей меры. Скорее, можно говорить о неком, действительно, круге авторов по душевным, эстетическим и отчасти идейным пристрастиям близких друг другу. Именно так, хотя нас уже давно называют не иначе как "петербургские фундаменталисты", то есть каким-то образом выделяют со стороны. Итак, "петербургские фундаменталисты" это Александр Секацкий, Сергей Носов, Сергей Коровин, Наль Подольский, Владимир Рекшан и ваш покорный слуга. Несколько раз в наших выступлениях принимали участие Андрей Левкин, но сейчас он живет в Москве, и Илья Стогов, но у него проблемы с собственной идентификацией. В свое время мы опубликовали манифест. Опубликовали "Открытое письмо Путину". Провели акции "Незримая империя" и "Интеллигенция минус". В июне на ярмарке "Невский книжный форум" мы выступаем с очередной программой "Воля автора". Текст для автора — это инструмент влияния на действительность. А высшая форма искусства — творить вокруг себя угодную себе реальность. Если она творится не желает, то ей же хуже. Таковы взаимоотношения автора с миром, если они, эти взаимоотношения, осознаны. Вот об этом и будем говорить. У текста, как у всякой уважающей себя империи, должна быть сверхзадача. Пусть даже заведомо недостижимая. Если такой трансцендентной цели не стоит, то уверенно даже простого шага вперед нельзя будет сделать, и все победы будут случайными. Сверхзадача автора — осознанно изменять мир вокруг себя так, чтобы мир стал ему мил и не оскорблял его достоинство.

В.Б. Прекрасная сверхзадача. Готов присоединиться к вам. После всей этой игры, пародийности и развлекаловки вы вновь призываете писателей реально и серьезно влиять на действительность. Делаете писателей творцами и созидателями. Людьми, с которыми необходимо считаться в обществе. Вы на самом деле настоящие питерские фундаменталисты. Честь вам и хвала за это. Это истинно имперская задача.

А как "питерские фундаменталисты" чувствуют себя в Москве? Это чужой вам город? Вы сумели его покорить? Как вы ощущаете себя в московских литературных кругах?

П.К. Мы никогда не ставили перед собой задачу "покорить Москву". То есть делали кое-какие заявления, фрондировали, но это так — чтобы кровь не застаивалась. Да и не нужно ее покорять. Покоришь, а что потом с ней делать?

Раньше личное присутствие в Москве считалось желательным. Поскольку ближе к кормушке. Поэтому время от времени из Питера шёл отток в Москву то писателей, то артистов, то политиков. И потом, как ни странно, в Москве писатель часто спасался от избыточного давления власти. Нравы в центре всегда немного свободнее, чем на приморских окраинах или в какой-нибудь другой глуши. Сейчас подобной необходимости нет. Политиков я в виду не имею.

В.Б. А как вышла на российские просторы ваша "Амфора"? Ведь книготорговая сеть в России была полностью разрушена. Питерские книги продавались только в Питере, карельские только в Карелии, уральские только на Урале, лишь московские кое-как разбредались по городам и весям.

П.К. Это, наверное, в конце восьмидесятых и в ранних девяностых так было. Тогда рухнула "Союзкнига", и никто ей на смену не пришел. Регионы остались без централизованного поставщика, а частную инициативу местные оптовики и книжники проявлять не спешили. Сейчас ситуация изменилась, хотя нет секрета, что и сегодня у питерских издательств: "Амфоры", "Лимбус Пресс", "Азбуки" основные продажи для регионов идут через Москву. Петербург охватывает только Северо-запад, остальные оптовики из провинции едут за книгами в столицу. Поэтому все крупные питерские издательства имеют в Москве свои представительства.

В.Б. Издательство "Амфора", где вы работаете, это удачная затея?

П.К. Безусловно. Хотя не всё и не всегда идет гладко.

В.Б. Вы чувствуете конкуренцию других питерских издательств? Или пока живётся просторно?

П.К. Пока просторно, потому что современными нежанровыми русскими авторами в Петербурге занимаются практически только "Амфора" и "Лимбус Пресс". Сейчас делает попытку выйти на это поле издательство "Домино". Возможно, им это удастся, поскольку за их спиной стоит московский монстр "Эксмо". Они издают теперь Илью Стогова и Сергея Носова. Здесь может возникнуть реальная конкуренция. Авторов просто начнут перекупать, что с вышеназванными, собственно, уже случилось. "Эксмо" богаче "Амфоры" и может предложить автору такой гонорар, какой "Амфора" заплатить не в состоянии.

В.Б. Вернемся к писателю Павлу Крусанову. Есть для вас близкие по теме, по духу, по жанру современные писатели в России?

П.К. Это, конечно, перечисленный круг "петербургских фундаменталистов". Наши друзья всегда и во всем должны быть самые лучшие, иначе почему тогда они наши друзья? Кроме того, мне очень нравится, как работают Юрий Буйда, Олег Постнов и Игорь Клех, хотя они совершенно разные. Хорошо помню роман Вадима Назарова "Круги на воде", тоже вышедший в "Амфоре". Прежде я видел в нем только издателя, а тут он открылся как классный писатель. В последнее время читал Александра Проханова и Личутина. К Проханову отношусь с большим уважением. Безусловный мастер. Своего рода поэт в прозе. У него есть поразительные метафорические ряды. Очень пластичный язык у Личутина, но мне мешает его избыточная тенденциозность.

В.Б. У кого вы учились? Кому поклонялись в юности? Кого из классиков больше всего цените? Кому даже подражали?

П.К. Безусловно, ценю русский девятнадцатый век. Достоевского и Лескова перечитываю до сих пор. Николай Васильевич Гоголь — если на музыку положить, вообще песня будет. Поразителен Платонов. Из зарубежных писателей Уильям Фолкнер на меня сильное впечатление произвел — это мощно. Привлекали латиноамериканцы — тогда они всех привлекали. Сейчас перечитываешь и чувствуешь, что градус у них местами все же не тот, но в свое время они многим крепко по голове шибанули. Борхес, Маркес, Льоса, Кортасар… Примерно такой ряд.

Одно время критики, пока им самим не надоело, сравнивали меня с Милорадом Павичем, а я, что удивительно, когда писал "Укус ангела", Павича еще даже не читал. Примерно как Набоков Кафку. Вот ты как бы должен был читать, раз ты писатель, а не читал. Даже забавно. Видимо, в воздухе летают не только идеи, но и образы, и даже конструкции развернутых метафор.

В.Б. Есть ведь и общность судеб. Общность развития. Одно время, одни эстетические пристрастия.

П.К. Наверное. Но что мы можем знать о Божьем замысле о нас?

В.Б. Многие говорят и пишут о кризисе в современной литературе. Я лично с этим не согласен. Скорее, есть кризис в обществе, которое отказалось от чтения. И потому, скажем, вы не столь известны, как в семидесятые годы ваш земляк Андрей Битов, хотя явно как писатель вы не слабее его. Владимир Личутин уже не имеет той известности и влияния, которое имели его старшие собратья Василий Белов и Фёдор Абрамов. Тот же Вячеслав Дёгтев вряд ли будет иметь популярность, подобную бондаревской. Есть литература, думаю, иная, но не слабее литературы второй половины ХХ века, но нет у неё достойных читателей. Вы видите кризис в литературе?

П.К. Кризиса никакого не вижу. Высокая эстетическая планка русской литературы выдерживалась во все времена и выдерживается теперь. Надо просто мерить не по среднему показателю, а по вершинам. Каждая эпоха говорит о кризисе, потому что говорящий живет внутри среды и видит вокруг засилье среднего, нормы. А оглядываясь в прошлое, он видит титанов, потому что среднее забылось, не выдержав испытание хроносом. Мне даже кажется, что перехваленный Серебряный век в плане прозы явно уступает нынешнему уровню письма. Естественно, если равняться на лучших.

Вы правы в том, что снизился накал общественного интереса к литературе. Книга отчасти сдала позиции перед новыми информационными технологиям. Россия всегда была страной с подавленной возможностью сказать все слова до конца. Здесь всегда находился некий намордник на слово. Казалось, вот снимут его и раздастся глас, который поведает последнюю правду о том, что надо делать и как жить. А когда намордник сняли, все с удивлением поняли, что никакого гласа не будет. Что литература существует не для того, чтобы без конца толковать обществу о его предназначении, у неё свои задачи. Социальной сферой занимаются политики, социологи, публицисты. Литература — это художественное постижение мира человека, его высот и его придонной мути. И при этом всегда немножечко игра. Когда стало ясно, что гласа ждать от литературы не стоит, многие разочаровались в ней, как в средстве прозреть через нее грядущее. А для тех, кто видел в книге чистое развлечение, появились более доступные и менее затратные средства информации. Чтение — это все-таки труд понимания и осмысления. А тут просто включил телевизор и вот тебе, пожалуйста, вид на последние новости, стадион или идиотское токовище. Так что всё закономерно.

В.Б. Должны ли быть у литературы, как и у империи, какие-то границы в изображении действительности, в демонстрации насилия, извращений, жесткого порно, в пропаганде вседозволенности? Или художник волен делать всё, что пожелает. Волен демонстрировать все мерзости мира? Каков ваш фундаменталистский взгляд?

П.К. Мой фундаменталистский взгляд таков. Я не хочу выглядеть ханжой, но никогда не позволю себе написать что-то такое, что бы я постыдился показать своему ребенку.

В.Б. Может быть, поэтому на вас, еще достаточно молодых и сильных, уже наступает поколение абсолютно раскрепощенных и свободных от всяких нравственных табу юных писателей, типа Ирины Денежкиной или победивших на "Национальном бестселлере" рижан Гарроса и Евдокимова?

П.К. Возможно, дело в том, что у Денежкиной пока просто нет ребенка. А возможно, в том, что эти молодые писатели выбрали особый путь вхождения в область моды. Говоря о моде, я имею в виду не покрой брюк, а ту фундаментальную вещь, которой занимается целая научная дисциплина под названием философия моды. Ведь даже любая идея для того, чтобы стать действенной, сначала должна стать модной. Марксизм никогда бы не победил, не стань он модным. Сейчас, как, наверно, и в иные времена, в среде тинэйджеров, среде пубертатной молодежи, есть мода на оголённость, на полную раскованность. Мода на телесный низ, ибо другого им пока никто не предлагает. Так вот, скажем, Денежкина пошла по тому пути, по какому в свое время ходили менестрели. Те стучались в замок барона и предлагали: "Барон, хочешь я спою тебе о тебе". — " Пой мне обо мне", — отвечал барон. И менестрель пел о подвигах барона, о его славе и величии. За это он получал с пиршественного стола вкусную баранью лопатку. Денежкина и иже с ней действуют примерно также. Они говорят: "Моё поколение, хочешь, я расскажу тебе о тебе". — "Давай, грузи", — отвечает поколение. И они грузят. А поколению приятно, даже если о нем говорятся самые ничтожные и нелицеприятные вещи, главное — о них наконец-то говорят. В результате Денежкина будет накрепко привязана к своему поколению. А когда подрастет следующее, оно скажет своей новой Денежкиной: "Расскажи нам о нас. А об этих кренделях мы больше слушать не хотим — сливайте воду". Писатели, не привязанные ко времени его сиюминутностью, как правило, имеют более протяжённую авторскую судьбу.

В.Б. Это как поп-культура, каждый сезон выбрасывает старые и вербует новые звёзды. Сезон прошёл и до свидания.

П.К. Вот они-то точно видят образ своего читателя.

В.Б. А вы, когда пишете свои манифесты, открытые письма, выступаете в литературных клубах с звонкими лозунгами, есть в этом элемент осознанного эпатажа, элемент рекламы ваших книг?

П.К. Отчасти, безусловно, есть. Но это, как и собственно написание текста, относится к той практике, о которой я только что говорил. О воле автора творить угодную себе реальность. О воле автора предъявлять миру претензии. Вот мы их и предъявляем.

В.Б. И какие претензии предъявляете вы миру?

П.К. Лично меня угнетает та мера меркантильности, та меря стяжательства и алчности, которая, точно лихорадка, который год уже трясет Россию. Едва только Россию покрыла своей тушкой, как наседка, прагматическая "американская мечта", вокруг тут же расплодились давящиеся за копейку чудовища. Это скверно. Так быть не должно. С пандемиями гриппа можно бороться только одним способом — убивать вирус в колыбели, прямо в каком-нибудь лаосском болоте, или где он там живет. Так и тут. В назидание миру надо самый меркантильный человечник разрушить. На сегодняшний день самый меркантильный человечник — Америка. Мне бы хотелось, чтобы в той действительности, с которой я был бы согласен мириться, этот человечник был наказан. Причем, не путем атак на нью-йоркские высотки, а иным способом — порок должен высечь себя сам. Новый роман, который я сейчас пишу, называется "Американская дырка", это по-своему веселая история, где Америка, как источник алчной заразы, уничтожается величием жеста и поэзией поступка.

В.Б. Это опять смешение исторических пластов и фантасмагории, утопии и антиутопии?

П.К. Здесь действие происходит в ближайшем будущем — в 2011 году. Реалии те же, и герои — наши современники, только на восемь лет старше. О том, что еще не завершено, рассказывать грешно, поскольку мы лишь предполагаем, а Кто располагает — известно. Но, так или иначе, Америка будет наказана.

В.Б. Посмотрим, свершится ли это в реальности. Предпосылки к этому есть.

Сами Вы, Павел, думали о том, в каком жанре вы работаете? Историческая фантастика, мистический роман, имперский сверхреализм?

П.К. Сам для себя я определений не даю, потому что — а какая разница? Пусть голову ломает тот, кому важен жанровый ярлык, а я теоретизировать на эту тему не собираюсь. Что выросло, то и выросло.

В.Б. А фантастикой в юности не увлекались?

П.К. Нет. Хотя в поздние советские годы подобное увлечение носило едва ли не эпидемический характер. Меня оно почему-то обошло. Даже не знаю, хорошо это или плохо.

В.Б. Кого ценили в советские годы из современных писателей?

П.К. Мне нравился Виктор Астафьев. С удовольствием читал Маканина, Юрия Давыдова, Битова.

В.Б. В каком году вы кончили школу?

П.К. В 1978-м. Потом поступил в Ленинградский педагогический институт имени Герцена на факультет географии и биологии. Был он тогда такой сдвоенный. Так что по образованию я естественник. Летом собираю коллекции жесткокрылых. С детства к жукам питаю слабость — на них Господь не пожалел всех своих красок. К тому же, они не такие субтильные, как бабочки.

В.Б. Есть какие-нибудь увлечения, кроме коллекционирования жуков?

П.К. Сейчас нет. Если не считать увлечением литературу. Но в своё время я здорово был увлечен музыкой. Играл, сочинял песни. До сих пор остался круг знакомых музыкантов. Майк Науменко вообще свою свадьбу у меня на квартире справлял, мы дружили. С Цоем были хорошо знакомы, а с бывшим его гитаристом Лешей Рыбиным до сих пор иногда пьем пиво. Но игра в музыкальной команде, вообще в любом коллективе, приводит к диффузии ответственности. Кто же, в конце концов, отвечает за конечный результат? Меня такое размазывание ответственности всегда раздражало. Хотелось отвечать за всё самому.

В.Б. Это и привело в литературу.

П.К. Может быть. С Сергеем Курёхиным и Андреем Левкиным мы вместе делали журнал "Ё". Вышел, к сожалению, только один номер. Курёхин довольно забавные тексты писал. Чего, к примеру, стоит одно его либретто для драматической оперы "Пять дней из жизни барона Врангеля". Странный был, конечно, человек. И чудовищно талантливый. Очень значимая для Петербурга фигура. Его место в здешней культурной иерархии до сих пор свободно. Некому заменить.

В.Б. Вы родом из Питера?

П.К. Да. Отец мальчишкой еще до войны сюда из Галича приехал. А мать — коренная петербурженка. Вернее ленинградка.

В.Б. Есть ли в литературе питерский стиль? Чем-то отличается питерская проза, вся целиком, от московской и общероссийской?

П.К. Мне кажется, в последние годы существовавшие ранее различия стираются. Когда-то, если вспоминать времена андеграунда, было очень чёткое различие — был московский концепт, и был петербургский постмодернизм. Совершенно разные эстетические установки. Сейчас, как мне кажется, в силу открытости и доступности практически любых текстов и легкого обмена информацией происходит нивелировка культурного рельефа. На данный момент я бы не смог назвать характерные отличия петербургской литературы от современно русской литературы вообще и от московской в частности. Возможно, старые различия стерлись, а новые еще не проявились. Кто знает? Ну а пока — сидит в Новосибирске Олег Постнов и пишет так, будто живёт в Петербурге. И часто именно о Петербурге и пишет.

В.Б. Значит, чем-то покоряет Петербург и приезжих литераторов, если они пишут о вашем городе. Но влияет же и климат ваш, и архитектура. И всё пространство. Тот же Михаил Шемякин со своими уродцами — точно вылез из питерских трущоб. С другой стороны Москва с её расхлябанностью и мощью, с новой архитектурой и хаотичными застройками. С эклектикой новых русских и автодорожными кольцами, опоясывающими Кремль. Совсем разное видение и города и мира. Петербург более стильный город. Что для вас значит понятие стиля? Есть ли общий питерский стиль?

П.К. Стиль подразумевает и некую внутреннюю гармонию предмета. Собственную географию вкупе с собственной мифологией. Есть некое пространство, где происходят будничные дела, есть мистические пространства. Они иногда сходятся, иногда не сходятся. Если их надолго свести вместе — это и будет гармония. А гармония — это и есть то, что всем нам надо, будь ты хоть петербургский фундаменталист, хоть портной Юдашкин.