Ольга Мелова ЗВЕЗДА ЛЮБВИ (О новой повести Петра КРАСНОВА)

"Мое поколение не любит любовь", — спел как-то один из современных молодежных рок-кумиров. Спел не кичась, а с определенной злой горечью, отдав дань настоящему положению вещей. Что ж, поколению next, выбирающему пепси и включающему в свои ряды и вашу покорную слугу, вовсе не обязательно читать все нижеследующее. Куда большее сожаление вызывает тот факт, что само рецензируемое произведение едва ли дойдет до нынешних молодых, не окажется прочувствованным, да и в отдельных случаях вообще — просто прочитанным. Новая повесть Петра Краснова под трогательным названием "Звезда моя, вечерница" вышла в свет совсем недавно, с полгода назад, и опубликована была в журнале "Москва" (V, 2002 г.). В первый раз я читала ее в присутствии одной моей не особенно близкой знакомой по институту. Прошу заметить, студентки Литературного, а не технического вуза. И вот такой у нас случился диалог, такая получилась сцена.

— Что ты там все читаешь-то, "Москву" новую? Кто-то что-то новое написал? Дай, пожалуйста, взгляну.

Сама я только начала читать повесть — за мной было страниц десять, не больше, и пока еще не возникло у меня вопросов и бурных эмоций. Она же небрежно, с видом матерого литературного мастера, листает журнал — сначала дилетантской критике подвергается рассказ Е.Носова "Фагот". Затем пробегает по "Вечернице".

— Да ну, скучно, банально, — сказала она, возвращая мне журнал русской литературы. — Совковая идиллия... наивность дикая. Язык тяжелый, тема избитая — любовь-морковь!

И уж точно, любовь в сегодняшнем общественном сознании — не иначе как "любовь-морковь", какой-то забавный пережиток, скучная ерунда. А еще чаще эта "избитая тема" принимает теперь грязноватые, до безобразного чувственные формы, и за чувственностью — ничего. "Совковая", — сказала она. Совок. Оскорбительнейшее прозвание для людей поколением-двумя старше! Прочтите полное определение в самой повести: "...совок — это русский человек советского изготовления, не умеющий и даже не желающий ни думать по-настоящему, ни действовать, иждивенец, только и всего...". Прямой антоним самому слову советский — слову, с которым тесно связаны понятия: "порядочный", "честный", "добротный", "целомудренный", "сильный", наконец; с которым связана благородная настоящесть. Такая, как в советских песнях времен Великой Отечественной и в песнях трудовых; в монументах и майских праздниках; в романах Шолохова и Распутина; и в советских фильмах, смешных ли, тяжелых — все равно, лучше фильмов нет. Вот то лицо Советской Руси, в которое уже лет пятнадцать неустанно плюют те, кого и должно-то обзывать самыми настоящими совками. И припоминают, смакуют, раздувают подробности иных — жалких и жутких — сторон социализма.

Довольно, не станем ударяться в политику — во-первых, дело это не литературное, во-вторых, неблагодарное — уж очень легко попасть под определение "совок" или "недобитая коммунистическая сволочь". Хотя сама повесть Краснова не совсем аполитична. Вернее, она, любовная, — еще и патриотична. Простая истина: "Мила та сторона, где пупок резан", отчетлива видна и в эпизоде о недоброкачественном американском и турецком зерне; и в том моменте, где "обрезали девки русы косы, одни лохмы крашеные остались"; — кстати, и Он, и Она — русые, красивые, молодые. Найдите в повести сами горькие, гневные, скорбящие о погибающей Отчизне ноты. "Продают нашу женщину, на всех углах — и если бы в рекламе только, в порнухе. И в бардаки, и на запчасти… И по всему фронту ломят, сволочи, брагу жизни, березовый сок ее на самогон перегоняют, на секс... Ничего у них не получится. Зверинец получится, если без... идеала хоть какого-нибудь. Ну, без любви". Насколько это верно, насколько это точно — об обесценившейся ныне Высокой Любви, тоске по счастью.

А она как раз является основой повести. Из-за того обозвали ее "совковой идиллией", что Он — агроном, а Она — работница лаборатории на элеваторе, и все это не в большом городе происходит, отнюдь, и на авантюру совсем не походит, а в отношениях нет ни излишней чувственности, ни какого-то богемного юродства, ни грязи. И встретились они, и объединились не для сожительства — в семью; обе половинки, счастливо нашедшие друг друга, — в неделимое целое. И у меня возникало на какие-то моменты ощущение трогательного советского фильма о любви, если бы не суровость интонации в некоторых местах повести. Но это — отнюдь не "колхозная любовь-морковь". Действие происходит не в большом городе, и потому выглядит так трогательно и по-настоящему, что в огромных человеческих муравейниках, зараженных духовной анемией, едва ли найдется и несколько пар, действительно любящих и хранящих здоровые и чистые отношения.

И пусть остался неизвестным, "за гранью" повести, ответ на вопрос: чем же завершился, и завершился ли роман Алексея с Любовью? Я верю им. Даже любовная, их сцена настолько непорочна, хоть и реальна, что ... никак ее не назовешь "постельной".

Очень сильно я оскорбилась за повесть той бездарной критикой, когда дошла до конца. Девица не читала, а я прочла несколько раз (желаю того же и вам), потому что... да потому что очень высокая вещь, и очень понравилась мне.

Но не поднимается у меня рука разбирать "Вечерницу" по сухим схемам: построение сюжета — особенности языка — художественные приемы... Не такое это произведение, чтобы его просто по косточкам можно было разобрать — настолько оно цельное и сильное одновременно беззащитной и вызывающей силой. И красивое — так, как бывают красивы редко встречающиеся лица: на вид простые, даже грубоватые, без лишней красотинки... но дышащие внутренней, пробивающейся из-под рисунка скул, бровей, губ непростой и непобедимой одухотворенностью... наконец, просто — осмысленностью. Особенности языка? Все, кто встречался с прозой Краснова, знают эти особенности. Язык у Краснова действительно тяжеловат — на первый взгляд создает даже впечатление перегруженности, но тяжеловат уж явно не от недостатка писательского опыта и мастерства. Совсем наоборот. И вот что меня всегда удивляло: на редкость живые, действительно мастерские построенные диалоги и ощущение, которое оставляют эти громоздкие фразы, — абсолютное ощущение ситуации и состояния героев, даже если наблюдение ведется "со стороны", от лица автора. Как же так получается — такими длинными фразами, монументальными оборотами не говорят и уж точно не мыслят... а на бумаге — никакой книжности-бумажности. Сама жизнь, живые картины.

И откуда знает автор столько редких для городского слуха, но таких родных сердцу (будто из босоногого русского детства) просторечий, которые не то что не губят текст, а напротив, удивительным образом возвышают и одухотворяют? "Яишня" — вместо яичницы, "хрёска" — вместо крестной и чудесное "хорошка" — слово, которое никогда ни у кого не получится сказать неискренне.

Я не буду говорить о сюжете — прочтите повесть сами. Уверена, если у вас осталась в душе хотя бы только из детских времен или юности хоть капелька тепла, человеческой нежности — вы не останетесь равнодушны. И возможно, среди бесчувственной молодежи и самых очерствевших сердцем зрелых людей, повесть найдет своих читателей. А лично я благодарна автору за эту прекрасную повесть — повесть-откровение, в которой ничего "откровенного" — в нынешнем бесстыдном смысле слова — вовсе нет.