"Современный болгарский детектив" - читать интересную книгу автора (Гуляшки Андрей, Крумов Борис, Лачева Цилия,...)
Глава первая
РАССКАЗ ДОКТОРА АНАСТАСИЯ БУКОВА
1
В гостиной профессора Ивана Астарджиева мы сидели втроем: Надя Астарджиева, по мужу Кодова, — дочь профессора; Веселин Любенов — самый молодой в нашем институте, лаборант, сотрудник Астарджиева; моя милость — бывший ветеринарный врач из села Момчилово, Анастасий Буков, в настоящее время бактериолог, также сотрудник профессора.
В момент, когда начинается наш рассказ, хозяин дома разговаривал по телефону в прихожей. Какой-то бестактный или просто ничего не соображающий человек позволил себе побеспокоить профессора в это довольно позднее время — старинные часы с маятником только что пробили одиннадцать.
Повторяю, мы, трое из приглашенных, сидели в гостиной. Когда часы пробили одиннадцатый раз, двоих гостей в комнате не было. Доктор Петр Беровский (помощник профессора и его первый заместитель) искал минеральную воду на кухне и, кто знает почему, задержался там, хотя минералка стояла на самом видном месте, на кухонном столе. А Красимир Кодов (Краси, муж Нади Астарджиевой) спустился в подвал и пропал там — как в воду канул. Послал его в подвал сам профессор, чтобы он налил еще один кувшин вина из большой дамаджаны[1] и отрезал еще один кусок от копченого окорока (эти деликатесы профессор держал внизу, в темноте и холоде, чтобы не испортились на кухне, где из-за парового отопления всегда было тепло).
В тот вечер, на рождество по старому стилю, профессор Иван Астарджиев, который уже много лет был вдовцом, собрал нас на свои именины. Он жил один, и в его доме редко собирались гости.
Итак, когда старинные часы мелодично пробили одиннадцать раз, доктора Петра Беровского и Кодова в гостиной не было.
Я в тот вечер был рассеянным и немного раздосадованным, в типичном для старого холостяка состоянии, но при каждом удобном случае старался поймать взгляд Нади Астарджиевой, по мужу Кодовой. Глаза у нее оригинальные — цвета изумруда, с золотистыми точечками вокруг зрачка. Я был рассеян, взволнован, а почему — не знаю. Мало ли что могло взволновать много повидавшего и пережившего на своем веку старого холостяка? Просто он рассеян, и ему одновременно и немного скучно, и немного грустно, и черт его знает что еще. Вот, например, всплыло в памяти давнишнее воспоминание — может, и не само воспоминание так меня взволновало, а то, что возникло оно совершенно неожиданно. Помните ли вы Христину, дочь деда Рангела из села Кестен, эту маленькую очаровательную дикарку, которая ни разу не пожелала взглянуть на меня дружелюбно, хотя я декламировал ей известное стихотворение Эдгара По «Леонели» и пытался (с самыми, конечно, невинными намерениями) подарить чудесное ожерелье из драгоценных бус? И у Христины из села Кестен были такие же глаза, как у Нади, только не зеленые, а небесно-голубые, но золотые точечки вокруг зрачков — точно такие же... Как ни был я рассеян, но я не мог не отдавать себе отчета в том, что глаза Нади Астарджиевой-Кодовой излучали особый свет, похожий на свет, который излучали глаза моего бывшего друга Христины.
— Налить вам рюмочку коньяку? — спросил я.
В этот вечер я впервые заговорил с Надей, а чувство было такое, будто мы давно уже разговариваем.
Но тут случилось вот что.
Дверь в гостиную с треском распахнулась, и на пороге появился Красимир Кодов, Краси. Но какой Краси, господи! На смуглый загар его мужественного лица легла зеленоватая тень, точно на него набросили прозрачную какую-то ткань; в желтых глазах (которые бывали когда ласково-хитрыми, кошачьими, а когда и бесцеремонно наглыми) застыло выражение сильнейшего возбуждения и в то же время отчаянного страха, как у животного, угодившего в капкан. Этот плечистый здоровяк стоял в проеме двери с раскинутыми окровавленными руками, словно распятый на невидимом кресте, и ужасные кровавые пятна лоснились на полях его клетчатого спортивного пиджака.
— Профессор убит!..
Крик этот, глухой и хриплый, был похож на свистящий шепот — будто суфлер подавал реплику стоящему в глубине сцены актеру.
— Как это убит? — удивленно спросил доктор Петр Беровский, который влетел в гостиную вслед за окровавленным Краси.
Петр ходил на кухню за минеральной водой и, хотя бутылки с минералкой стояли на столе, необъяснимо долго блуждал там, пока их нашел. Ему, как и Краси, было лет сорок, но в отличие от него доктор уже начинает полнеть. Глаза его напоминают мне закрытую дверь кабинета, где врач занимается частной практикой, — дверь, окрашенную грязно-серой краской. Разумеется, это представление неверно — доктор Беровский не имеет дела ни с какими больными и не занимается никакой частной практикой — он бактериолог.
— Как это — убит?! — повторил он таким тоном, словно Краси непристойно шутил с ним.
— А так! — ответил Кодов, опустив наконец свои раскинутые в стороны руки. При этом с пальцев правой стекло на лакированный порог несколько густых темных капель. — Кто-то воткнул ему нож в спину!
Веселин Любенов, лаборант, вскочил с места, оттолкнул Краси и бросился в прихожую. Доктор Беровский — на отяжелевших, негнущихся ногах — за ним. Надя сидела в своем кресле как сонная, согнувшись и наклонясь вперед. Она потеряла сознание в момент, когда ее муж произнес эту страшную фразу: «Профессор убит!»
Лишь я сохранял спокойствие и держался совершенно невозмутимо. Правда, комната немного качалась перед глазами, но это обманчивое представление объяснялось, естественно, рюмкой коньяку, которую я накануне выпил. Я с давних пор плохо переношу спиртное.
Любенов и Беровский быстро возвратились, и мне вдруг показалось, что оба пристально на меня смотрят: может, им было странно, что я спокойно сижу на своем месте. Они знали меня недавно и представить себе не могли, какие крепкие у меня нервы.
Доктор Беровский, достав носовой платок, начал старательно вытирать кровь, попавшую ему на руку, когда он щупал пульс убитого.
— Пойду в милицию, — сказал он. — Это дело надо немедленно расследовать. И специалисты нужны — высокого ранга. Я знаю кое-кого...
Он повернулся к выходу, но Любенов загородил ему дорогу.
— Не стоит труда, — сказал он, и на лице его появилось такое решительное выражение, будто он стал начальником Беровского, а тот — его подчиненным.
— Что такое?! — нахмурился Беровский, который, как и все начальники в мире, не терпел, чтобы ему отдавали распоряжения люди ниже его по чину.
— Никто не должен выходить из квартиры, — сказал Любенов. — Таков порядок. Пока не прибудет милиция.
— Да чтоб явилась милиция, надо ведь ее вызвать! — повысил голос Беровский.
— Вызовем по телефону, — сказал Любенов.
— Ага! — кивнул Беровский. — Понимаю ваши соображения, молодой человек... Ведь если я совершил это грязное дело, то, выйдя на улицу, могу броситься со всех ног наутек? Или уничтожить компрометирующие меня следы? Вы правы. — И, кивнув Любенову в сторону прихожей, добавил: — Так иди звони! Чего же ты ждешь?
Любенов вышел в прихожую к телефону, а я, словно чувствуя себя виноватым за все происшедшее, подсел к Наде. Она сидела в кресле, низко опустив голову, согнувшись, похожая на забытую, никому не нужную вещь...
2
Я отнес Надю, потерявшую сознание, в спальню профессора. Будь я волшебником, имей я власть над расстоянием, я бы удлинил путь между гостиной и спальней по крайней мере на километр. Не потому, что я нес на руках и в силу необходимости прижимал к своей груди прекрасную женщину, прости меня, господи! Просто я хотел бы отдалить ту ужасную минуту, когда она придет в себя. Как и большинство торговых работников, Надя, вероятно, не была такой уж сентиментальной и вряд ли безумно любила отца, но все же я боялся ее пробуждения. Мне хотелось, чтобы она пришла в сознание, когда в квартире будет уже полный порядок: тело отвезут в морг, кровь в прихожей отмоют, а собственный супруг Нади примет более или менее нормальный вид... Увы, спальня профессора находилась всего в трех-четырех шагах от гостиной. Можно было бы, конечно, задать мне следующий вопрос: почему Краси, законный супруг, не отнес свою жену в спальню, почему это сделал я? Если кто-нибудь думает, что мы с Краси состязались в благородстве, то он жестоко ошибается. О чем вы говорите! Красимир был в тот момент не в состоянии поднять даже булавку, не то что свою жену! Он был как помешанный. Подчеркиваю: как помешанный, потому что, посудите, шутка ли — споткнуться о своего тестя, валяющегося на полу с ножом в спине? Это, уверяю вас, зловещая картина, и не возражайте. Потому что каких я только не видел ужасов за долгую жизнь — уж я-то хорошо знаю, что говорю. Я, например, видел лошадей с вздутыми, точно гигантские мехи, животами и с мордами, оскаленными в предсмертных судорогах. Потрясающие картины, ей-богу! Но поверьте, что увидеть своего тестя с воткнутым в спину ножом еще страшнее, и такую картину не каждый сможет выдержать. Надо помнить также, что Краси был пьян. Позже, перед следственными органами, он признал, что в п о д в а л е один выпил полкувшина вина. Вроде бы немного, однако, если добавить к нему вино, выпитое раньше, общее его количество составит около литра — доза более чем достаточная, чтобы человеку ужасные вещи казались еще более ужасными, нежели на самом деле. Ужасная картина, какую представлял собой заколотый профессор, казалась Краси во сто крат более ужасной, и поэтому не надо удивляться, что в тот момент Красимир не заметил обморока своей жены, не надо винить его в том, что он не пришел к ней на помощь.
Но я не растерялся, не потерял самообладания, как это всегда случалось со мной в критический момент. Я смочил ее голову водой, и Надя открыла глаза. (В сущности, она их в ы т а р а щ и л а, но мне не по нраву резкие слова, и потому я говорю «открыла».)
— Соберитесь с силами, товарищ Надя! — сказал я. — Что случилось с вашим отцом, то случилось, ничего не поделаешь. Возьмите себя в руки — вам еще жить да жить...
Уставившись на меня, Надя глубоко вздохнула и покачала головой. Как мне хотелось утешить бедную женщину, смягчить ее горе!
— Имя вашего отца, — сказал я, — человечество не забудет, потому что он создал противогриппозные сыворотки...
Надя продолжала пристально смотреть на меня, губы ее слегка приоткрылись — может быть, она собиралась задать мне какой-то важный вопрос, связанный с сыворотками? В последнее время профессор сражался против гонконгского гриппа, вспомнил я и, чтобы не молчать (в подобные минуты молчать так неудобно!), сказал:
— Доктор Беровский тоже работал над сывороткой против гонконгского гриппа. Ученые как бы соревновались, кто первый придет к великому открытию... Однако у меня такое чувство, что ваш покойный отец успел гораздо больше. Возможно, он был всего лишь на расстоянии одного шага от мирового успеха, от Нобелевской премии. И если бы не это несчастье!..
— Я не верю, что доктор Беровский убил папу, — сказала Надя, качая головой. — Вы намекаете на такую возможность — но я не верю!
— Доктор Бе-бе-ровский?.. — Я даже заикаться стал.
Подобная мысль, клянусь своим честным именем, до этого никогда не возникала в моей голове: если бы в комнату влетела, например, шаровая молния, я бы изумился ничуть не меньше.
— Нет, мне не верится, что это доктор Беровский! — повторила Надя.
— Да, разумеется! — промямлил я и поискал глазами какой-нибудь стул, чтобы хоть опереться на его спинку, потому что комната вновь поплыла у меня перед глазами. — Разумеется! Я согласен.
Но с чем я был согласен, мне и самому было не ясно. Мысль о том, что Беровский, возможно, убийца, пронзила, потрясла мое сознание.
— Ох, не дали бы вы мне воды? — простонала Надя.
Я перестал искать стул (хотя и чувствовал необходимость на что-либо опереться), протянул руку к графину с водой, но не успел до него дотронуться: на пороге возник окровавленный Краси. Он смотрел на свою жену — я бы не сказал «насупившись», скорее с каким-то мрачным любопытством. Так, будто проиграл в кошар[2] последний лев и сейчас ждал ее решения: сразу ли накинуть себе петлю на шею или отложить это на потом.
Однако Надя, к превеликому моему удивлению (ах, в этот вечер неожиданностям не было конца!), к невообразимому моему удивлению, не дала ему сказать ни единого слова, ни единого звука.
— Вон! — крикнула она, приподнявшись на локте, и посмотрела на своего мужа так, как смотрел бы человек на свою смерть, если бы она к нему вдруг явилась, приняв облик живого человека. — Ты!.. — Задыхаясь, Надя почти хрипела, указывая пальцем на дверь: — Вон! Вон отсюда!..
Краси оцепенел, и маска мрачного любопытства, с которой он вошел, сменилась глуповато-идиотским выражением, точно у собаки, провинившейся перед хозяином.
Сцена была напряженная, полная, как говорят литераторы, «шекспировского» трагизма: ни Краси не уходил, ни Надя, не опускала палец, самым категорическим образом указывая на дверь. Я ломал голову, какую же роль взять мне. Надя очень была похожа на моего давнего друга Христину, но Кодов все же законный супруг... С другой стороны, Надя — потерпевшая, потому что убит ее отец, и при чем тут Краси, почему я его должен жалеть?.. Мое сознание все время при этом сверлила мысль, что в передней лежит труп заколотого профессора Астарджиева и что Надя хоть и не прямо, но дала мне понять, что убийцей ее отца мог быть и доктор Беровский... Вот в какой сложной обстановке я находился, когда на улице тревожно прозвучали сирены милицейских машин. Разумеется, я хотел быстро сориентироваться — ведь я всегда действовал твердо и целенаправленно! — но в тот раз я был застигнут представителями порядка психологически не подготовленным...
3
Предварительное следствие по делу об убийстве профессора Ивана Астарджиева началось в одиннадцать часов тридцать минут в ночь с седьмого на восьмое января в его квартире, в доме № 80 по улице Чехова. Были допрошены близкие и друзья профессора, которых он в тот вечер пригласил в гости.
Но прежде чем продолжить рассказ, я думаю, было бы полезно сказать несколько слов о квартале, где произошло убийство, и о некоторых людях, посещавших дом убитого.
Квартира, принадлежавшая профессору Астарджиеву, находилась на втором этаже серого безликого жилого здания — такого же, как и большинство в этом сравнительно новом квартале Софии. Пятнадцать лет назад здесь тонули в зелени фруктовых садов белые дома с двухскатными крышами, похожие на виллы. И дома, и дворики, и сады были сметены за какие-то десять лет ускоренного панельного строительства.
Зеленые дворики разделяли в свое время улицы, названные именами писателей (Антона Павловича Чехова, Димчо Дебелянова), и улицы со старинными названиями — Молякова градина, Латинка, Тинтява. Я думаю, улица Чехова напоминала жителям квартальчика, увлекавшимся литературой, скажем, повесть «Степь», или драму «Чайка», или прелестную, всегда современную новеллу о той легкомысленной женщине. Улица Димчо Дебелянова, может быть, вызывала в сознании читателей поэта беззаботные времена их молодости, прожитой в тиши провинциальных дворов, под сенью «вишен в белом цвету». Слава богу, хоть названия сохранились, но сами улицы проходят теперь между пяти-шестиэтажными жилыми блоками, на однообразных балконах которых развевается развешенное для сушки пестрое белье.
Нет тех двориков, нет зеленых садов, нет «вишен в белом цвету». Вихрь урбанизации вверг их в небытие, а напряженный ритм жизни оставил в прошлом тихие, поэтичные утренние грезы. Сейчас утром, когда все живое, способное работать и учиться, мчится на предприятия, в школы и университеты, вряд ли найдется человек, который, проходя, скажем, по улице Чехова, свяжет в своем уме название улицы с чеховской «Чайкой», «Дамой с собачкой», «Попрыгуньей» или с каким-нибудь еще произведением великого писателя. Одни бегут сломя голову догонять трамваи и автобусы, другие повторяют в уме домашние поручения — купить хлеб, масло и еще не знаю что, третьи переживают очередную семейную ссору, и, если кто-нибудь все же вспомнит о «Чайке» или подумает о цветах, о сирени, это непременно будет человек, недавно приехавший из самого нового города республики, или какой-нибудь неисправимый чудак.
Читатель, вероятно, помнит, что в этом квартале находился дом, в котором поселился Аввакум Захов — давно, еще во времена, когда в контрразведке его произвели в майоры. За плечами Аввакума были уже момчиловский случай, шляпная афера и только что случившаяся история с кинорежиссером-документалистом, весельчаком Асеном Катарджиевым. Дом не передавался по наследству, потому что был собственностью жилфонда городского совета. В бельэтаже его жил пенсионер, военный врач Свинтила Савов, с племянницей Виолеттой, в то время студенткой Академии художеств, а в распоряжении Аввакума Захова находился верхний этаж — две комнаты с верандой, которая смотрела на сосновый лес. В большой комнате высился чудесный камин (наверняка из-за него-то и решил Аввакум купить этот дом: как известно читателю, он «болел» настоящими каминами, напоминающими старинные очаги).
Аввакум заключил договор о покупке дома через год после смерти Свинтилы Савова. Виолетта вышла замуж за чиновника, занимавшего высокий пост в Министерстве иностранных дел, уехала в Нигерию, и освободившийся дом просто нельзя было не купить. Камин, веранда, сосновый лес; уединенность и тишина — это была сказка о золотой птичке, которая только однажды садится на плечо счастливчика. Но, разумеется, золотой птичке ничего бы не удалось, если бы полковник Манов, шеф Аввакума, не поговорил (конфиденциально, конечно) с финансовым инспектором, от которого зависела продажа дома.
И вот окраина, привлекшая когда-то Аввакума своей поэтичностью, представляла собой сегодня квартал новых панельных домов. Трамваи и автобусы связывали его с центром города, а два года тому назад обитатели его получили в подарок универсальный магазин. Я упоминаю об этой подробности (в каком же квартале столицы нет сейчас универсального магазина!) потому, что именно в этом храме торговли между стендами продовольственных товаров и спиртных напитков встретились два знаменитых интеллигента квартала: профессор Астарджиев и Аввакум Захов. Знакомство произошло совершенно случайно.
— Это вино, товарищ, подкрашенная водичка! — сказал Аввакум Захов профессору, увидев, что тот протянул руку к полке, где были выставлены бутылки с розовым вином.
Аввакум хотел купить себе бисквиты к чаю, а они располагались как раз напротив стенда с вином.
— Я не очень разбираюсь в винах, — смущенно сказал профессор. — Хотелось бы выбрать что-нибудь полегче...
Бросив беглый взгляд на своего неожиданного советчика, профессор испытал по отношению к нему чувство симпатии и уважения. Рубашка у Аввакума была с крахмальным воротничком (неосуществленная мечта профессора!), а черное демисезонное пальто было ниже колен, то есть он не следовал за модой (обстоятельство, которое в ту же секунду сильно возвысило его в строгих глазах профессора): он находил короткую одежду — как женскую, так и мужскую — неприличной, ни в коем случае не подходящей для интеллигентного человека.
— Возьмите карловское или красное сухиндолское, — посоветовал Аввакум.
Профессор Астарджиев нерешительно снял с полки бутылку красного сухиндолского вина.
— Не берите эти бисквиты! — в свою очередь сказал он Аввакуму. — Они старые и затхлые. Однажды я взял их и выбросил все до единого. Я бы вам посоветовал вот этот сорт! — И он любезно показал, какой.
Как и сейчас часто случается (а в то время бывало еще чаще), тогда в час пик работала всего одна касса, и перед ее окошком вытянулась длинная вереница людей. Захов и Астарджиев долго и упорно спорили, кому идти первым.
— Я не спешу! — настаивал Аввакум. — Пожалуйста, идите! Я холостяк, меня никто дома не ждет!
— И я не тороплюсь, — деликатно предлагал ему встать впереди себя Астарджиев. — Я вдовец, меня также никто не ждет. Ко мне придут гости, но не скоро — к ужину.
— Вот видите! — улыбнулся Аввакум. — Вам необходимо кое-что приготовить!
— Да что такое я буду готовить! Придут дочь и зять. Они ко мне не очень придираются...
Выйдя наконец на улицу, оба вспомнили, что не представились друг другу.
— Институт вирусологических исследований? — рассмеялся от всей души Аввакум Захов. — Я так и предполагал. Вы расстегнули свой макинтош, чтобы достать очки, и я заметил на вашем лацкане значок симпозиума вирусологов. Чудесно! Директор института — мой знакомый, — продолжал он все так же обрадованно. — А в отделении специальных заказов работает мой хороший друг, доктор Анастасий Буков. Вы его знаете? Он тоже носит на лацкане такую вот гадость — она сразу бросается в глаза.
— Анастасий Буков? Как же, как же, припоминаю, — кивнул Астарджиев. — Припоминаю! — повторил он. — Анастасий Буков! Так! Скромный, кроткий человек.
Моя скромная внешность и учтивые манеры многих вводят в заблуждение, заставляя считать меня чуть ли не старичком из дома для престарелых... Хе-хе!
— Я провожу вас, — сказал Аввакум. — Поверьте, я не спешу, да к тому же идет такой приятный дождичек — самое время для прогулок! Вы живете на улице Чехова, не так ли?
— Неужели вы и это знаете?
Он хоть и был скромен, как большинство серьезных ученых, но в этот момент готов был заплатить дань человеческой суете — ждал, что Аввакум Захов непременно ему ответит: «Ну кто же в нашем квартале не знает, что п р о ф е с с о р А с т а р д ж и е в живет на улице Чехова!»
Но Аввакум, увы, его ошеломил.
— Улица, где вы живете, — сказал он, — обозначена на полах вашего макинтоша... Вот! — и он указал на отчетливые пятна. — На улице Чехова роют траншеи, и земля, которую выбрасывают землекопы, имеет красноватый оттенок. Эти пятна по краям вашего макинтоша... Проще простого догадаться, что вы живете на улице Чехова, не правда ли?
— О да! — вздохнул Астарджиев. — Улицу развезло, и ничего удивительного, что по краям пальто есть следы этой красноватой грязи. Но вы наблюдательный человек, очень наблюдательный, это качество делает вам честь. — И неожиданно самым чистосердечным образом предложил: — Если хотите прогуляться по улице Чехова, уважаемый товарищ археолог, почему бы вам не зайти ко мне? Выпьем по чашке кофе. Мой сын работает в Ливии, посылает мне оттуда самый настоящий кофе, прекрасный по вкусу и аромату!
Вот как Аввакум Захов познакомился с профессором Астарджиевым.
Случайной ли была их первая встреча, случайным ли было это знакомство?
Кто знает? По мнению Аввакума, процент НАСТОЯЩИХ СЛУЧАЙНОСТЕЙ очень низок по сравнению с процентом НЕНАСТОЯЩИХ. А если так...
Но, как бы то ни было, в первую их встречу профессор подал к кофе и по рюмочке греческого коньяка. И, рассказав Аввакуму, что у него в селе есть родственники, пользующиеся его имуществом, спросил совета.
— Они предлагают вместо платы за пользование имуществом посылать мне каждую осень по двадцатилитровой дамаджане домашнего вина и свиной окорок. Как думаете, согласиться мне?
Аввакум посоветовал согласиться.
Читателю уже известно, что вечером в день своих именин Астарджиев послал своего зятя, Краси, в подвал, чтобы он отрезал там кусок окорока и налил вина. На обратном пути, неся эти вещи, Краси и обнаружил своего тестя убитым...
Проклятые случайности. Не похоже ли это на темный лес, где бродишь, потеряв дорогу, спотыкаясь о какие-то коварные корневища и цепляясь за хитросплетения густых колючих ветвей...
— Какая метафизика помутила тебе разум? — Аввакум подозрительно посмотрел на меня, выслушав метафорические тирады о случайностях в нашей жизни. — Какие тебе еще там корневища и ветви? Улица Антона Павловича Чехова отлично заасфальтирована.
Аввакум Захов и профессор Астарджиев были коренными гражданами квартала, о котором идет речь; я, Краси Кодов и Надя Кодова, по отцу Астарджиева, — мы были «чужаками» и приходили сюда лишь в гости. К профессору меня привел Аввакум. Будучи по природе склонным к приключениям, я в то же самое время тихий и терпеливый игрок в шахматы. Это мое качество очень нравилось профессору. Когда ему стали присылать из села дамаджаны с вином, он любезно угощал и меня. Однако наполнял мой стакан только наполовину вином, доливая его доверху водой из водопроводного крана.
— Пусть будет винцо и на потом! — покачивал он головой и заговорщически мне подмигивал.
По характеру профессор был скрягой, а этого вина ему было особенно жаль: ведь его присылали из его родного края!
Еще одного человека, кроме Аввакума, профессор угощал неразбавленным вином — своего сына Радоя, который был на два года моложе Нади. Он работал инженером-нефтедобытчиком в Ливии. Когда Радой приезжал в отпуск, профессор Астарджиев словно молодел: радость встречи, как волшебная губка, стирала по крайней мере десяток лет с его худого, изборожденного глубокими морщинами лица. Радой был, безусловно, красавец, донжуан, весельчак, но за его эффектной, почти легкомысленной внешностью четко просматривался холодный и расчетливый ум. Этот парень (по крайней мере так мне показалось) в любой момент отдавал себе точный отчет в том, что почем на житейском рынке. Вот кто не мог случайно ошибиться и бросить на ветер какой-нибудь «грешный» лев...
Завершу свое краткое введение упоминанием еще об одном лице, посещавшем дом профессора. Это его экономка Дора. О ней я знал следующее: ей столько же лет, сколько и Наде; она вдова бывшего сотрудника института; приходит в дом профессора утром, уходит после обеда. Хрупкая русоволосая красавица северного типа. В ее наследственных генах из сотен комбинаций в течение веков проявились, наверное, родовые черты некоего норманнского рыцаря, прошедшего через болгарские земли во время походов крестоносцев. Чего только не случалось на этом свете! Так это или нет, не знаю, только Дора — загадочная женщина, женщина-мечта. (И если северная красота Доры была «мечтой», то присутствие ее в доме профессора — загадкой.) Быстро установившаяся дружба Аввакума и профессора Астарджиева длительное время оставалась непостижимой для моего ума, совсем как уравнение из труднейшего раздела алгебры. В своем жизнеописании этого редкого, этого знаменитого человека я отмечал, что к пятидесяти годам он стал одиноким; у него не было друзей, в своих отношениях с женщинами он довольствовался случайными знакомствами. Я был предан ему и не совру, если скажу, что он любил меня. Но полноценной, равноправной дружбы у нас не могло быть: мы с ним были неравноценными личностями. Потому что, посудите, возможна ли дружба между идолом и идолопоклонником? Последний испытывает беспредельное восхищение, которое ничто не в силах поколебать, тогда как первый снисходительно прощает ему нищету духа. Когда идолопоклонник случайно попадает в поле его зрения, идол похлопывает его по плечу, даже даст рекомендательное письмо, состоящее из двух строчек, в какое-нибудь учреждение, чтобы его поклоннику предоставили подходящую работу. Но никаких дружеских чувств к своим поклонникам не питает, потому что много знает о них и видит в их душе то, что они скрывают от других, а иногда и от самих себя. И я считаю, что идол, много зная людей и много зная о людях, является самым одиноким существом на свете.
Аввакум, впрочем, подружился с профессором и стал частым гостем в его доме.
Вот пока и все о моих друзьях и знакомых, посещавших дом на улице Чехова.