"Беги, хватай, целуй" - читать интересную книгу автора (Сон Эми)3В четверг утром мне на автоответчике оставили сообщение: «Ариэль, это Билл Тернер, заместитель главного редактора «Сити Уик». Мы бы хотели напечатать твой рассказ в рубрике «Я», где публикуются рассказы внештатных сотрудников. Ты не могла бы принести его нам завтра на дискете?» Я позвонила Саре, чтобы сообщить ей хорошую новость, и она завопила так громко, что мне пришлось отодвинуть трубку от уха. Закончив разговор, я начала было набирать папин номер, но, вспомнив про отрывок с сексом по телефону, передумала. В тот вечер, переписывая на дискету «Надувного бойфренда», я кое-что придумала. Почему бы заодно не сбросить туда и второй рассказ и не показать Тернеру и его? Как он узнает, что есть у меня в загашнике, если я сама не покажу? Если вам протягивают палец, смело отхватывайте всю руку. Вот только продемонстрировать надо нечто действительно стоящее. Что-нибудь получше, чем мой первый рассказ. Необходимо создать что-то яркое, увлекательное и значительное… Ага, Джеймс. Через полтора часа у меня уже был готов второй рассказ — «Обольщение у млекопитающих». Редакция «Сити Уик» располагалась на двух этажах здания бывшей фабрики в Сохо,[63] на углу Бродвея и Брум-стрит. Поднявшись в лифте на четвертый этаж, я пошла по длинному извилистому коридору, который привел меня к нужной двери. Слева от входа возвышались металлические стеллажи с огромными кипами старых номеров газет. Посреди комнаты за высокой темно-зеленой стойкой стояла девушка лет тридцати со светлыми крашеными волосами. — Я — Ариэль Стейнер, — представилась я. — У меня назначена встреча с Биллом Тернером. Окинув меня взглядом, она сказала: — «Надувной бойфренд», если не ошибаюсь. — Да. — Тема интересная, но нуждается в доработке. Я — Коринна Райли, старший редактор. — Очень приятно. Она встала и, подведя меня к небольшому застекленному кабинету, указала на высокого худощавого мужчину лет сорока, сидящего за компьютером. У него были большие, кустистые брови и крючковатый нос. — Меня зовут Ариэль Стейнер, — представилась я ему. Тернер встал и пожал мою руку, проговорив: — Сильное рукопожатие. Надо было придумать остроумный ответ — нечто, что сформирует в его сознании образ умной, напористой девахи, которая за словом в карман не полезет, — такой же бедовой, как ее рассказы. — Это все потому, что, пока нет подходящего бойфренда, бедной девушке поневоле приходится работать руками, — выдала ему я. Тернер покраснел, а я подумала: «Если уж мне удалось так легко вогнать замредактора в краску, то наверняка светлое будущее в этой конторе мне обеспечено». И я вручила ему дискету. — Файл называется «Надувной», — пояснила я, — но там есть и второй рассказ, и я надеюсь, вы его тоже посмотрите. Тернер выгнул дугой бровь и спросил: — Как называется второй файл? — «Обольщение». Хмыкнув, он перекинул файлы в свой компьютер. «Надувного бойфренда» напечатали двадцать пятого сентября, как раз в день моего рождения. Мне исполнилось двадцать два. Утром я проснулась в радостном возбуждении, но дальше все пошло наперекосяк. Когда я пришла на работу, Крыса уже названивала мне по селектору. — Зайди в мой кабинет, — буркнула она. — Надо отправить по факсу некоторые бумаги Джефу Маккойду из фирмы «Эрхард и Лиеб». Я вошла. — Пошлешь только страницы четыре и пять, а также титульный лист, — сказала начальница, протягивая мне бумаги. — И проверь, чтобы название фирмы было написано правильно. — А оно есть в справочнике? — Выясни сама, это твоя обязанность. Подобный ответ я получала от нее всегда, о чем бы ни спрашивала. Я вернулась к столу, выяснила в справочном номер, а потом позвонила в фирму и попросила секретаршу в приемной продиктовать мне их название по буквам. Она добросовестно продиктовала все, включая запятые, и даже объяснила мне, что название фирмы следует заключать в кавычки. «Господи, неужели она считает меня такой тупицей?» — недоумевала я. Вскоре я получила еще один удар по своему самолюбию. Я попросила, чтобы меня соединили с секретаршей Джефа Маккойда. Она дала мне номер факса их фирмы. Я пошла к аппарату, стоящему в зале, отправила факс и вернулась к своему столу. Секунд через тридцать из кабинета возникла Крыса. — Ты выяснила номер? — Да. Секретарша Маккойда велела послать факс на общий номер фирмы, я так и сделала. — И напрасно, — возразила Крыса. — Тебе нужен его прямой номер. — Но секретарша так сказала. — Она работает там временно. — Я тоже, — ответила я, в душе надеясь, что меня уволят за дерзость. — Перезвони, узнай прямой номер и снова пошли факс, — сказала начальница и скрылась в кабинете. Мне пришлось повторить все сначала. Закончив, я достала из верхнего ящика толковый словарь и начала изучать под столом первую страницу: « Из кабинета вышла Крыса. Словарь с громким стуком упал на пол. — Где у тебя страницы, которые только что ушли по факсу в «Эрхард и Лиеб»? — Я вручила ей листки. — Это совсем не то, что следовало послать. Я просила страницы два и три, а ты отправила четыре и пять. — Вы сказали четыре и пять. Я помню это совершенно точно. — Отправь им страницы два и три с извинением, что отослала не те. — Извинение должно быть на официальном бланке? — Да. — В виде записки или письма? — Ты сама должна знать такие вещи. Повернувшись на каблуках, начальница ушла к себе в кабинет. Я напечатала извинение, отправила все по факсу и вернулась за стол. Зазвонил селектор. — Слушаю. — У тебя есть копия извинения — того, что ты только что отослала с курьером? Мне нужна еще одна. — Вы имеете в виду, которое я послала по факсу? Вы сами велели мне послать извинение по факсу. — Нет, неправда. Я просила отослать с курьером. На какое-то мгновение я усомнилась в том, кто из нас не в себе — Крыса или я. Когда на протяжении всего дня каждый, с кем имеешь дело, обращается с тобой как с умственно отсталой, поневоле начинаешь думать, что они, возможно, правы. — Я совершенно уверена, что вы просили отослать по факсу, — сказала я. — Но могу также и передать с курьером. К тому времени, как я все закончила, голова у меня шла кругом и я обливалась потом. Мне хотелось только одного — прочитать свой рассказ в газете, чтобы утешиться сознанием того, что, хотя для Крысы я не более чем временный работник, у меня за душой есть нечто, о чем она не имеет ни малейшего понятия. Ровно в полдень я выскочила из здания, помчалась к стеллажу с бесплатными «Сити Уик» на углу, вытащила газету и открыла ее на страничке с содержанием. Вот оно — в середине страницы: Я быстро раскрыла газету на тридцать седьмой странице. Сверху фирменным шрифтом «Сити Уик» были набраны заголовок, мое имя и фамилия, а в середине текста была помещена картинка, изображающая эльфоподобную девушку, взваливающую на спину надувного мужчину. Внизу стояла подпись: «Надуй меня». Я прочитала рассказ от начала до конца, стоя там же, на углу, и уже собиралась уйти, когда к ящику подошел важного вида мужчина средних лет и взял одну газету. Я на мгновение взглянула на него, представляя себе, как по дороге домой он станет читать мой рассказ, абсолютно не догадываясь о том, что обменялся сегодня взглядом с той самой девушкой, которая его написала. Я была известной и анонимной одновременно, и мне нравилось и то, и другое. Мы встретились с Сарой за ленчем в «Метлайф-билдинг». Она читала «Надувного бойфренда», пока мы слушали новую группу, а я поглощала кекс, купленный мне подругой на день рождения. Когда она прочитала рассказ, я спросила: — Ну и как тебе? — Не знаю, — уныло протянула она. — По-моему, ты не в восторге? — Ну, прежде всего, мне не нравится мой псевдоним. — А чем он плох? — Фарра? Люди решат, что я какая-то холодная пустышка, балующаяся наркотиками. А ты и вправду думаешь, что я… — она пробежала глазами страницу, — рассказываю всем незнакомым парням интимные подробности своей жизни? Надо было поскорее исправлять положение. — Э-э… конечно, нет, — возразила я. — Это гипербола. И с чего ты взяла, что это ты? Персонаж вымышленный. Просто я придумала, что в этом месте главная героиня испытывает ревность, поэтому рассказ приобрел более мрачные краски. — Ты считаешь меня совсем глупой? Это же очевидно, что ты обо мне такого мнения! Жаль, у тебя не хватило духу сказать мне это с глазу на глаз, вместо того чтобы печатать в газете! — Вовсе я о тебе не такого мнения! Прости, что не сказала заранее. Действительно надо было. Но клянусь тебе, она — это не ты! Сара передернула плечами, отпила кока-колы и стала смотреть на певцов на сцене. Вернувшись на работу, я прослушала на автоответчике три сообщения. Папа: «Я прихватил экземпляр «Сити Уик» по пути на обед. Усевшись в кафетерии и открыв газету, я обнаружил там нечто очень странное, а именно — собственную фамилию. Над словами «Надувной бойфренд». Почему ты не сказала нам, что тебя ограбили? И потом, следует ли показывать это маме? Думаю, ей будет приятно увидеть твое имя в печати, но, боюсь… содержание может ее озадачить». Мама: И Тернер: Я разом позабыла о гневных родительских словах. Похоже, Тернер хочет предложить мне вести колонку. Но ведь тогда я перестану быть безработной актрисой, напечатавшей один жалкий рассказец. Я сделаюсь настоящей писательницей. Хотя, может, я опять все нафантазировала! Может, Тернер лишь хотел обсудить со мной следующий рассказ. Пора избавляться от приобретенной в Брауне привычки присочинять. Подождем, что скажет мне редактор. Когда я вошла в редакцию «Уик», Коринны за стойкой не было, поэтому я сразу направилась в кабинет Тернера. Он встретил меня у дверей, а потом повел по коридору в кабинет Дженсена. Это оказалась огромная светлая комната с окнами до самого пола и с потрясающим видом на Нижний Манхэттен. Дженсену было чуть больше сорока, он был низеньким светлокожим очкариком с коротко стриженными каштановыми волосами. Он сидел за огромным, заваленным бумагами письменным столом, положив на него ноги, отчего казался еще меньше. Главный редактор встал, чтобы поздороваться со мной за руку, и я заметила, что он косит на один глаз. И я, как ни старалась, все время пялилась на этот его дефект. У меня было ощущение, что я смотрю телесериал «Коломбо». — Присаживайся, — сказал он. Мы с Тернером сели рядышком на диванчике напротив письменного стола. Я утонула в мягкой обивке и вынуждена была вытягивать шею, чтобы видеть Дженсена. — Нам очень понравилась твоя вещь, — сказал главный редактор. — Мы полагаем, что это могло бы стать началом плодотворного сотрудничества. Ты регулярно читаешь нашу газету? — Разумеется. — Что ты о ней думаешь? Я не знала, стоит ли мне подхалимничать или лучше проявить chutzpah.[64] Я решила совместить одно с другим. — Что ж, — начала я, — думаю, главная сила вашей газеты в колонках, где ведется рассказ от первого лица, а также в том, что вы каждую неделю способны рассказывать о разных судьбах. Но что мне не нравится, так это то, что все эти судьбы — сплошь мужские. Просмотрите свои шапки — сплошь хныкающие мальчики, одержимые всевозможными комплексами. Одни невротики, другие лентяи, но все мужского пола. Это утомляет. Такое ваши читатели и в жизни каждый день видят, надо бы что-нибудь пооригинальней. Тернер хмыкнул. Дженсен молчал. — Ты права насчет дефицита женщин-авторов, — сказал Дженсен. — Это одна из причин, почему ты нас заинтересовала. Что скажешь, если мы предложим тебе вести еженедельную колонку? Мне стало худо. Как же я буду писать колонку о своей личной жизни, если у меня ее нет? Однако Буковски не отказался от «Открытого города» или «Записок старого извращенца». Дилан тоже не сказал «нет», когда ему предложили на «Коламбии» первый контракт. Эти парни научили меня, как следует отвечать на предложения… Даже если сомневаешься, отказываться нельзя. Особенно в Нью-Йорке, где каждый готов съесть ближнего. — Вообще-то… я не против, — сказала я. — Только не очень представляю, о чем должна писать. Тернер и Дженсен переглянулись: похоже, их позабавило, что я не знаю собственного амплуа. — О том же, о чем и в первых двух рассказах, — пояснил Тернер. — Еженедельная борьба за выживание, одинокая девушка в большом городе. «Злоключения Паулины»[65] с точки зрения современной отвязной девчонки. Полагаю, лейтмотивом должно стать: «Реальность сильно кусается». Кем ты работаешь? — Вообще-то я актриса, но временно работаю секретаршей. Секретрисой. На этот раз ни один не улыбнулся. — Именно об этом и следует писать, — сказал Дженсен. — Посещение проб. Временная работа. Но главное — эпизоды из твоей сексуальной жизни. Ты знаешь, кто такая Сюзанна Лонг? — Нет. — Она ведет колонку в «Нью-Йорк газет», — пояснил Тернер. — Особенности спаривания элиты нашего города — тридцатилетних манхэттенцев. Называется «Ночи коренных американцев». А в твоем лице мы надеемся заполучить — Можешь писать о чем угодно, — продолжил Дженсен, — но только если это правда. Мы ведь — газета. Мы занимаемся журналистикой, а не художественной литературой. — Разумеется, — добавил Тернер, — мы вовсе не требуем от тебя дословного отчета. Никто не просит тебя устанавливать жучки для записи на каждом свидании. Просто старайся придерживаться основных фактов своей жизни. — Хорошо. — Я уже придумал название для колонки, — сказал Дженсен. — «Беги, хватай, целуй». Это как в детской игре, когда девочки бегают за мальчиками и целуют их, если поймают. Мы дадим подзаголовок « — В следующую среду мы напечатаем «Обольщение у млекопитающих», и это будет официальный дебют твоей колонки, — сообщил Тернер. — Следующий свой сюжет пришлешь нам в понедельник до выхода газеты. Если у тебя есть электронная почта, можешь воспользоваться ей, чтобы материал пришел не позже девяти утра в понедельник. Так что у тебя в запасе одиннадцать дней. Как думаешь, времени на творчество хватит? — Вполне, — солгала я. Оставался еще один маленький пунктик, который не был упомянут. Не самый важный, но имеющий значение. — Будешь получать двести долларов в неделю, — сказал Дженсен. — А предохраняться я буду за счет газеты? — спросила я. — Нет, — с невозмутимым видом отозвался Дженсен, вставая и пожимая мне руку. — Стив, — начала я, — не знаю, как бла… — Благодарить не нужно, — перебил он. — Просто начинай работать. Разговор с Дженсеном не выходил у меня из головы всю дорогу к родителям. Что все-таки он имел в виду? Неужели мне предстояло стать завсегдатаем баров, шляться по самым дешевым кабакам города, подцепляя каждый вечер новых мужчин, — и все это для того только, чтобы накапливать потенциальный материал? А вдруг ни один из них не захочет спать со мной? Но гораздо больше перспективы отсутствия партнеров беспокоила меня необходимость сообщить о колонке родителям. Когда бы я ни пыталась доверить им секреты своей интимной жизни, опыт всегда оказывался крайне неудачным. Их стратегия разъяснения мне и Заку запретных тем на примере птичек и жучков являла собой причудливое сочетание полнейшей откровенности и стремления всячески уклониться от обсуждения подобных вещей. Пока мне не исполнилось тринадцать, папа, бывало, примет ванну и идет по коридору в спальню совершенно голый. Я сижу за обеденным столом вместе с Заком, пью апельсиновый сок и вдруг уголком глаза замечаю легкомысленно болтающийся туда-сюда папин фаллос. Зак прячет лицо в тарелке с овсянкой, а я украдкой бросаю взгляды на измерительный шаблон, по которому стану впоследствии судить о других, любопытствуя, все ли они такие же смуглые и лишенные растительности. В конце концов, мама замечает папу, выходит из кухни и говорит: «Лео, ты когда-нибудь слыхал о полотенцах?» После чего он с виноватым видом бросается в спальню. Вечером, вернувшись домой с работы, папа, бывало, придет в столовую, снимет брюки и усядется за обеденный стол в семейных трусах. Иногда в дверь позвонит кто-нибудь из соседей, и тогда ему приходится бежать в спальню и прятаться там. Моя мама была не в такой степени В то лето я поехала в летний лагерь для детей, родители которых отличаются левыми взглядами, и однажды скейтер по имени Флип Голдин — знаменитый тем, что умел ловить ртом собственный плевок, — попросил меня быть его подружкой. Первые несколько дней мы только целовались взасос по вечерам, но как-то утром он уговорил меня сократить подготовительный период. Мы пошли в мою комнату и сели на кровать. Мы целовались уже минут десять, когда Флип положил мне ладонь на одну грудку. Я тогда еще не носила лифчика и побоялась, что кавалер разочаруется, увидев мои скромные достоинства. — Они маленькие, — сказала я, отталкивая его руку. — Нормально, — сказал Флип, засовывая руку мне под рубашку и дотрагиваясь до соска. По моей коже забегали мурашки, а дыхание участилось. Тогда я поняла, что нашла занятие, доставляющее мне удовольствие. Неделю спустя мы регулярно тайком убегали в лес, и там он возбуждал меня пальцем, а я делала ему минет. Вернувшись домой из лагеря, я сказала маме, не вдаваясь ни в какие подробности, что у меня там был бойфренд. Думаю, вряд ли она была бы счастлива узнать, что я орально лишилась девственности раньше времени. Летом, после окончания девятого класса, я подрабатывала няней в семье с двухгодовалыми близнецами в штате Делавэр. И там меня лишил девственности восемнадцатилетний серфер, балующийся марихуаной. У него не было презервативов, так что мы не предохранялись. Я не забеременела, но так боялась подцепить СПИД, что зимой, уже полгода спустя, сдала кровь на анализ, решив все же провериться. Результат оказался отрицательным, но сама проверка так на меня подействовала, что я решилась поделиться с родителями. Я не сомневалась, что они меня поддержат и что, рассказав все, я стану им ближе. Однажды вечером, дождавшись, пока Зак уснет, я усадила их за кухонный стол и поведала всю историю: как меня лишил девственности едва знакомый парень, как секс с ним оказался ужасным, как я боялась забеременеть и, узнав, что с этим пронесло, отправилась проверяться на СПИД и как мучительно было ждать результатов. Во время моего рассказа отец начал ерошить пальцами волосы — он всегда так делает в минуты волнения. Мама пристально наблюдала за его действиями, что также свидетельствовало о ее нервозном состоянии. Когда я закончила, папа сказал: — Совершенно не обязательно рассказывать родителям все, — после чего отправился в спальню и закрыл за собой дверь. — Он так волнуется за тебя! — сказала мама и последовала за ним. Я рассказала им правду, потому что хотела, чтобы они лучше меня узнали, поняли, кто я такая, и продолжали любить, несмотря ни на что — быть может, даже еще сильнее. Но вместо этого родители дали мне понять, что, когда дело касается определенных сфер моей жизни, они предпочитают о них не знать. И вот теперь мне предстояло рассказать им, что мне поручено вести еженедельную колонку о моей интимной жизни в газете, выходящей тиражом в четверть миллиона. Так что предстоящий совместный ужин не вызывал у меня энтузиазма. Когда я вошла в квартиру, мама, папа и Зак сидели за столом, поглощая суп из цуккини. По ухмылке на лице Зака я поняла, что он тоже читал мой рассказ. Я села. — С днем рожденья! — сказала мама. — Тебя и вправду ограбили? — спросил отец. — Да, — ответила я. — Да не пугайтесь вы. Грабители отняли у каждой из нас всего по двадцать долларов. Не думаю, что у них была настоящая пушка. Сара считает, что один из парней просто выставил в кармане палец. — Почему ты нам не сказала? — спросила мама. — Не хотелось вас тревожить. — Надо было рассказать, — настаивала она. — И нечего ходить по улицам так поздно вечером, — прибавил папа. — Было совсем не поздно. И вообще — все в порядке. Правда. Странно, но мне было даже приятно, что они так переполошились из-за ограбления. У меня появилась надежда, что это заставит их позабыть о сексе по телефону. — Ну а как насчет других мест в рассказе? — ехидно усмехнувшись, спросил Зак. — Эта фигня Прежде чем я успела придумать уклончивый ответ, папа сказал: — Зак. Степень художественного вымысла в рассказе Ариэль — ее личное дело, а никак не наше. Она не обязана говорить нам, насколько все это соответствует действительности. Я бы, например, предпочел не знать. Я понимала, что он умолчит о причинах нежелания знать, но, тем не менее, оценила жест. — Спасибо, папа, — сказала я. — Как тебе удалось напечататься? — поинтересовалась мама. История произвела на них сильное впечатление. Здравый смысл подсказывал мне, что надо закончить на этой победной ноте и умолчать о колонке в надежде, что они никогда не возьмут газету в руки. Но я не умею избегать щекотливых ситуаций. И, сдерживая волнение, я проговорила: — Хочу вам кое-что сообщить, ребята. — Они выжидающе посмотрели на меня. — Я сегодня встречалась с редактором «Сити Уик». В следующую среду они напечатают еще один мой рассказ. И мне предложили вести у них еженедельную колонку. — Mazel tov![66] — вырвалось у мамы. — О чем она будет? — О моей жизни. Я могу писать о чем угодно: о пробах на роль, разгульных вечеринках или временной работе. — Как они озаглавили колонку? — поинтересовался папа. — «Беги, хватай, целуй». — Ну и при чем тут временная работа? — спросил Зак. — Понимаешь, — сказала я, свирепо на него глядя, — предполагается, что главное внимание я уделю… своим свиданиям. — Каким еще свиданиям? — ухмыльнулся Зак. — Тем, что у меня будут. — Не понимаю, — сказал отец. — Они что, хотят, чтобы ты встречалась с парнями и потом об этом писала?! — Угу. Родители обменялись поверх стола тревожными взглядами, а мама выжала из себя бодрую улыбку: — Идея, несомненно, оригинальная… — Поскорей бы увидеть твои сочинения, — сказал папа. — Да уж, — вставил Зак. Вернувшись домой, я начала было сочинять колонку, но в голову не приходило никаких свежих мыслей. Поэтому я позвонила Саре. — Знаю, что вряд ли это тебя очень обрадует — после нашей сегодняшней стычки, — начала я, — но мне предложили вести в «Сити Уик» постоянную колонку. — На том конце провода молчали. — Алло? — Потрясающе! — откликнулась подруга. — Надо пойти куда-нибудь и отметить. — Так ты больше на меня не злишься? — Нет. Просто впредь не пиши обо мне, не спросив разрешения. А то не буду с тобой разговаривать. — Согласна. Мы встретились в баре «Эф». — И про что будет колонка? — спросила Сара, когда мы уселись рядом. — Про секс. — Так ты штатная шлюха! — Я… — Сколько тебе обещают платить? — Двести долларов в неделю. — Это гораздо меньше, чем зарабатывают шлюхи. — Сара бросила взгляд на стоявший в глубине зала бильярдный стол. — Не приметила еще потенциальных… объектов для опытов? А как насчет вон того? — Из мужского туалета вышел парень лет двадцати с небольшим и направился в нашу сторону мимо бильярдного стола. Он был высоким, с курчавыми каштановыми волосами. Я точно где-то его уже видела, но никак не могла сообразить, где именно. Когда он подошел поближе, я вспомнила. Это был зритель, заговоривший со мной после «Лолиты». Я решила, что это судьба, раз он оказался здесь этим вечером. Он приглянулся мне еще тогда, и наши дорожки опять пересеклись — как раз в тот момент, когда мне нужна была тема. Парень сел с края стойки, и я поймала его взгляд. — Лолита? — сказал он. — На самом деле меня зовут Ариэль. Куда ты подевался в тот вечер? Вдруг взял и исчез. — На улице меня ждал друг. Он был в ужасном настроении, потому что его как раз бросила девушка. Я хотел попрощаться с тобой, но ты говорила с кем-то другим, и я решил смыться. Не хотел показаться невежливым. Вдруг я заметила, что он переводит взгляд с меня на Сару. — Извини, забыла представить, — сказала я. — Это моя подруга Сара. Скажи хоть теперь, как тебя зовут? — Майкл. Он поднялся и пересел поближе к Саре. — Я знаю, что это звучит глупо, — сказала она, поворачиваясь к нему, — но ты мне очень кого-то напоминаешь. — Да? — Мне кажется, я видела тебя в метро недели две тому назад. Я тогда сидела напротив тебя, и мы ехали по шестой линии в центр. Около полшестого. И я пялилась на тебя, потому что ты ужасно похож на одного парня из колледжа, у которого на руке было четыре пальца. Я все пыталась рассмотреть твою кисть, но ты засунул ее под мышку и мне не было видно. Мы оба выходили на станции «Астор», и когда ты поднялся, я увидела, что у тебя все пальцы на месте, и поняла, что обозналась. Я в своей жизни слыхала немало подобных небылиц, но Сара на этот раз пала слишком низко. Не верилось даже, что она способна состряпать такую притянутую за уши, абсолютно неправдоподобную историю — и все ради того, чтобы склеить парня. — Постой, постой, — сказал Майкл, с жаром кивая. — Кажется, припоминаю. На тебе была длинная темная юбка, верно? А на руке у тебя татуировка в виде цифры четыре. — Торжествующе ухмыльнувшись, она продемонстрировала ему руку. — Когда-то я знал парня с четырьмя пальцами, — продолжал Майкл. — Его звали Ричи Падукка. Он жил в Бруклине в квартале от меня. — Тот самый парень! — взвизгнула Сара. — Ричи Падукка! Он учился в Колумбийском университете! — Ага, он и правда учился в Колумбии. Светлые короткие волосы, да? А пальца на руке у него не хватало с рождения, так? — Это он! Потрясно! Я встречаю тебя в метро, принимаю за другого, а потом оказывается, что ты знаешь этого другого! Просто невероятно! — Да уж, это точно, — проронила я. Следующие двадцать минут эти двое продолжали болтать, то и дело обращаясь ко мне с вопросами, вяло пытаясь тоже втянуть меня в разговор. Как будто я не способна догадаться, когда два человека хотят остаться наедине. Да уж, я оказалась свидетельницей шашней киски с петушком. Я первая повстречала Майкла, а Сара вырвала его у меня прямо из рук. У меня отбили парня — да вдобавок еще в день рождения. Я встала, попрощалась и в гордом одиночестве поехала на такси домой. На следующий день за ленчем Сара смаковала подробности изумительных способностей Майкла по части куннилингуса, а мне пришлось делать вид, что я заинтригована. Так хотелось высказать подруге, до чего меня задело, что она отбила у меня парня. Однако у нас была еще не настолько тесная дружба, чтобы я могла позволить себе впасть в бешенство. Да и Майкл вовсе не был моим бывшим возлюбленным и тому подобное. Он был всего лишь случайным сексапильным парнем, запавшим скорее на нее, чем на меня. Но минут через пять этого притворного спокойствия я так рассвирепела, что мне стало невмоготу смотреть на Сару. Она продолжала рассказывать о Майкле, а я уставилась прямо перед собой, как угрюмый подросток, и односложно ей отвечала. — Что с тобой, Ариэль? — наконец спросила Сара. — В каком смысле? — сказала я. — У тебя какой-то безумный вид. Ты чем-то расстроена? — Нет, — ответила я. Но Сара догадалась, что тут что-то не так, потому что ни разу не позвонила мне за выходные. И в понедельник в обеденный перерыв, спустившись в вестибюль, где мы обычно встречались, я ее не застала. Я потеряла единственную подругу и не знала, как ее вернуть. Слишком стыдно было поведать Саре о своих чувствах. Гордость не позволяла мне признаться в ревности. Хуже всего в нашей ссоре было то, что она произошла именно сейчас. Сара оставила меня в одиночестве именно в тот момент, когда мне нужна была компаньонка для выходов в свет. Можно, конечно, тусоваться в одиночку, но это казалось мне чересчур безнадежным. Когда две девчонки бывают на людях вместе, это круто. Но если девушка приходит куда-то одна, это лишь вызывает у окружающих жалость. Так что всю эту неделю по вечерам, пока Сара, возможно, лежала распростертая на кровати, я смотрела телевизор, потягивая «Карло Росси», перечитывая «Записки старого извращенца» и моля Бога, чтобы какой-нибудь знакомый паренек вытащил меня из хандры и занялся со мной любовью, достойной вверенной мне колонки. В среду в полдень я отправилась к ящику «Сити Уик» и взяла экземпляр газеты. На первой странице, внизу, между анонсами статей « Я попыталась представить себе выражение лиц родителей, когда они это прочтут. Но гораздо хуже анонса была карикатура. В середине двадцать первой страницы, над заголовком «Комический стриптиз», было помещено изображение все той же эльфоподобной девицы из прошлого номера газеты, теребящей свои соски перед эякулирующим парнем. Иллюстраторша изобразила пенис Джеймса чрезмерно длинным и торчащим кверху, пририсовав вокруг него маленькие штришки, отчего создавалось впечатление, что он трясется. Меня она изобразила с родинкой над верхней губой, короткими темными волосами и небольшими вздернутыми сиськами. Да эта цыпочка Тесса Толнер еще в большей степени сексуальная извращенка, чем я. Прочитав рассказ, я обратилась к разделу «Почта». Вернувшись на работу с обеденного перерыва, я первым делом проверила автоответчик — не звонил ли Лупино. Ничего. Я слегка расстроилась. Но все же позвонила в телефонную компанию и попросила изъять из справочника мой номер, чтобы помешать злокозненным планам очередного извращенца. Несколько позже позвонил-таки один грозный дядя. В смысле — мой отец. — Стоит ли показывать это маме? — спросил он. — Она наверняка будет спрашивать. «Сити Уик» распространяют только в Манхэттене, а офис мамы расположен в Бруклин-Хайтс, неподалеку от дома родителей. Она ведет собственное дело, распространяя детские видеофильмы для школ и библиотек по почте. — Лучше не надо, — сказала я. — Мне сейчас нелегко, — признался отец. — Меня сильно выбила из колеи эта иллюстрация, но больше всего расстроил подзаголовок к колонке. Не хотелось бы думать, что прочитанное мною — действительно правдивая исповедь. — Мне показалось, ты говорил, что степень достоверности — мое личное дело и ничье больше. — Я лукавил. Так ты сочиняешь эти байки или нет? И почему их тогда в газете называют правдивыми, если это не так? — Может, тебе все же не следует читать колонку? Я хочу сказать, раз тебя все это сильно смущает… — Не могу остановиться! Не хватает самообладания! — Ну, тогда, прошу тебя, сделай одолжение: не рассказывай мне, что ты прочитал, а что — нет. Мне лучше не знать о том… насколько ты информирован. — Интересное заявление. В нем слышны отголоски твоего собственного стыда, чего я раньше не принимал в расчет. Я беспокоился только за нас с мамой. Полагаю, ты попросила от души, так что постараюсь выполнить твою просьбу. И сама не знаю, поверила ли я тогда папе или нет. На протяжении нескольких следующих недель, поскольку мы с Сарой продолжали бойкотировать друг друга, мне пришлось заняться раскопками своего прошлого. Я знала, что в моей колонке должны печататься правдивые исповеди, но Дженсен и Тернер ничего не говорили насчет хронологии. Итак, моими следующими тремя опусами были рассказы о Джоше («Великое Нечто»), Джейсоне, пареньке из МСО («Поделись богатством»), и Телле, вызывающе одетом панке («Глен или Гленда»). Я придумала, что каждый мой роман длился неделю, а в последних двух рассказах изменила названия улиц и ресторанов, чтобы создалось впечатление, будто эти истории произошли в Нью-Йорке, а не в Провиденсе. Иллюстрации были такими: я стою обнаженная и пялюсь на голого парня с бачками и возбужденным пенисом; меня удовлетворяют орально в классной комнате с портретом Маркса на заднем плане; я делаю минет парню в парике. Каждый вечер в понедельник, приходя домой с работы, я находила электронные послания от Тернера: «Дорогая Трейси Лордс,[69] продолжай в том же духе. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду». Или: «Ты единственная в своем роде клевая деваха, и это — высочайшая похвала!» Очевидно, мое надувательство сработало. В глазах Тернера я была сексапильной распущенной девчонкой. Он понятия не имел о том, что на самом деле я — несчастная домоседка. Письма читателей не уступали в экспрессивности тернеровским, но, к сожалению, не все они были со знаком «плюс». Прочитав последнее письмо, я была вынуждена сложить газету и сделать несколько глубоких вдохов. Я и раньше знала, что читатели «Сити Уик» пишут самые злобные в городе письма; я просто не была готова к тому, что меня так скоро и так больно начнут клевать. Но в то же время эти выпады показались мне до странного знакомыми. Хотя меня ни разу до этого не высмеивали в печати, у меня уже имелся опыт публичного унижения перед тысячной аудиторией. В девятом классе, в начале учебного года, наша преподавательница драматического искусства, миссис Хоппер, объявила, что приближается День Искусств и все желающие могут сыграть, спеть или станцевать на школьном празднике. На ее столе лежал сборник сценок из знаменитых фильмов, и она сказала, что мы можем этим воспользоваться. Пролистав книгу в метро, я нашла эпизод из «Выпускника» — тот самый, где Бенджамин отвозит миссис Робинсон с вечеринки домой, а она настаивает, чтобы он зашел с ней в дом, и пытается его соблазнить. Я смотрела этот фильм несколько месяцев назад, в доме у подружки, и, следя за тем, как Энн Банкрофт стряхивает пепел с длинной сигареты и позванивает кубиками льда в бокале виски, просто вся исполнилась благоговения. Я хотела стать такой, как миссис Робинсон, когда вырасту: хрипловатый голос, длинные ноги, сигарета в руке. Алкоголичка и психопатка, обольстительница с безжалостным сердцем, в совершенстве умеющая манипулировать мужчинами. Со мной учился смазливый, но вредный парнишка по имени Нейт, которым я одно время увлеклась. Он отличался громким голосом и сообразительностью. На следующий день я подошла к нему на большой перемене и спросила, видел ли он «Выпускника». — Всего лишь около четырехсот раз, — сказал он. — Это мой самый любимый фильм. А что? — Понимаешь, в следующем месяце мы отмечаем День Искусств, и я подумала, не захочешь ли ты сыграть со мной сценку из этого фильма. — Мне сыграть Бенджамина? Да это мечта всей моей жизни. Почту за честь. В течение следующих трех недель мы репетировали в школьных коридорах каждый день после уроков. Нейт вполне подходил для этой роли, к тому же он знал наизусть большинство реплик, потому что смотрел фильм много раз. Правда, добравшись до последней страницы, мы уперлись лбом в стену. Киношная версия эпизода заканчивается так: Бенджамин стоит в комнате Элейн, дочери миссис Робинсон, рассматривая портрет на стене. Входит обнаженная миссис Робинсон и запирает за собой дверь. Он сначала видит ее отражение в стекле портрета, а когда она говорит: «Я нахожу тебя очень привлекательным», слышит, как к дому подъезжает машина мистера Робинсона. Тогда Бенджамин в ужасе распахивает дверь и бежит вниз по лестнице. Поскольку невозможно было допустить, чтобы я разгуливала по сцене голой, Нейт предложил альтернативную концовку. В финальный кульминационный момент я могла бы отступить за ширму высотой до плеч, снять там платье (под которое я бы надела бюстгальтер без бретелек) и на последней реплике затащить его за ширму. Идея мне понравилась. В тот день мы испробовали этот вариант и без конца репетировали, пока сами не пришли в восторг, так нам понравилось. Вечером, перед самым концертом, мы с Нейтом вышагивали по холлу около зрительного зала. Через приоткрытую дверь нам было видно, как свет в зале постепенно погас, и зажглись огни перед сценой. И тогда мы вошли в зал по центральному проходу, словно по подъездной аллее к дому. Я вдруг превратилась в Энн Банкрофт. И не важно, что поношенное платье моей героини, раскопанное в коробке с тряпьем за кулисами, плохо на мне сидело. У меня был хрипловатый голос, длинные ноги, и вся школа на меня смотрела. Когда мы дошли до того места, где я отступаю за ширму и снимаю платье, по рядам зрителей прошел гул. Я прикрыла свои маленькие груди ладонями. — Я нахожу тебя очень привлекательным, — проворковала я, затаскивая Нейта за ширму и ожидая грома аплодисментов. Но их не последовало. Дети не поняли, что это конец сценки. — Что же делать? — прошептал Нейт. — Подожди. Сейчас до них дойдет. Но до них так и не дошло. Все так же висела тишина. Было очень обидно. — Конец! — проорал Нейт, но зал был огромным, и зрители его не услышали. — Смех какой-то, — сказал он. — Ладно, я пошел. — Погоди! — взмолилась я, но партнер меня не слушал. Он резко поднялся — слишком резко — и уронил ширму. Я вдруг предстала перед тысячью с лишним школьных друзей: скорчившаяся, дрожащая, полуголая, в чулках и купленном на распродаже бюстгальтере. В ужасе взглянула я в зал: аудитория разразилась отвратительным хохотом, таким глумливым и беззастенчиво-злым, что сердце у меня чуть не разорвалось. Я смотрела, как волны этого хохота расходятся от передних рядов к балкону — медленно, но верно. И вот уже, открыв рот, надо мной гоготал каждый сидящий в зале школьник. Я поняла весь юмор ситуации. Мы поменялись ролями. Посрамленная обольстительница оказалась на виду у всех без одежды, а потерпевший вышел победителем. В отчаянии схватив платье и прикрывшись им, я на трясущихся ногах ушла со сцены за кулисы. Казалось, весь мир вокруг меня рушится. Когда в тот вечер я, обливаясь слезами, рассказала маме о происшествии, она проговорила: — Не расстраивайся. Все позабудется уже через несколько дней. Но я понимала, что, даже если мой позор продлится всего неделю, она покажется мне годом. На следующий день после Дня Искусств состоялось официальное открытие выборной кампании в правление школы. Меня выдвинули в кандидаты на должность вице-президента, диктора для утренних объявлений, и я уже получила тысячу карандашей с гравировкой Придя в школу на следующее утро, я постаралась сделать вид, что ничего не произошло. Я раздала карандаши одноклассникам со словами: — Надеюсь, вы проголосуете за меня. Мальчишки брали карандаши, искоса на меня посматривая, и говорили что-то вроде: — Конечно, я за тебя проголосую. Из всех кандидатов ты единственная выставила свою программу. Шутки были тупыми и пошлыми, но они задевали меня за живое. Каждый, получивший карандаш, старался съязвить по поводу моей оплошности. Когда неделю спустя я поднялась на сцену, чтобы произнести предвыборную речь, я услышала донесшийся с балкона мужской голос: — Эй ты, бесстыдница! Но я сделал вид, что это ко мне не относится. Прикусив губу, я с головой окунулась в свою речь и в результате победила на выборах. Я не набрала абсолютного большинства голосов, но все же их было достаточно, чтобы задуматься: а может быть, своей победе я частично обязана сценке из «Выпускника»? Возможно, то же самое и с письмами в газету. Если я раздражаю людей, значит, в моих действиях есть нечто правильное. Мадонне помог скандал, а я чем хуже? Как говорила Дороти Паркер, «Пусть уж лучше люди говорят про вас гадости, чем вообще ничего». Или что-то в этом роде. Каждый раз, становясь объектом особенно уничижительной атаки в разделе «Почта», я спрашивала себя: прочла ли Фей это письмо? Но она ни разу не позвонила мне, чтобы сказать, что знает о моей двойной жизни, и я решила: не знает. Фей, разумеется, так и не позвонила мне вообще, поскольку оказалась совершенно никудышным агентом. Она не послала меня ни на единую пробу со времени «Двух дам из Вильна». Какая-то часть моего существа хотела рассказать Фей о моей новой карьере, чтобы она разрекламировала меня режиссерам по кастингу как автора полемической колонки в «Сити Уик», но другая часть понимала, что тогда не избежать прочтения. Фей пришла бы в ужас, ознакомившись с моими опусами. Поэтому я держала язык за зубами, надеясь, что она не наткнется на зеленые ящики на перекрестках улиц. После месяца сочинительства для «Беги, хватай, целуй» я превратилась в женщину-вамп, ставшую предметом ненависти целого города. Был тут, правда, один нюанс. Я, в сущности, ни за кем не бегала, никого не хватала и никого не целовала. Я заработала себе такую репутацию, не выходя из квартиры — хотя очень хотела из нее выходить! Все это самокопание настроило меня на ностальгический лад. Мне необходимо было что-то предпринять, причем немедленно. Похоже, мои опасения по поводу несчастного вида одинокой девушки были старомодными. На дворе были девяностые годы: женщины могли ходить в бары в одиночку, не боясь, что их примут за шлюх. К тому же и в том, что мы с Сарой не разговаривали, было свое преимущество: я выгляжу более привлекательной, когда ее нет рядом. Вечером того дня, когда был напечатан рассказ «Глен или Гленда», я облачилась в те же мини-юбку и футболку, которые надевала, чтобы продемонстрировать Фей свою новую фигуру, и поехала на электричке в бар «Эф». Было только восемь часов, так что народу собралось еще немного. Парочка битников играла в бильярд, но они даже не взглянули на меня. Я уселась у стойки и заказала «Джеймсон», стараясь выглядеть уверенной в себе, преисполненной собственной значимости обозревательницей, ведущей колонку о сексе, завсегдатаем кабаков. Но прошло пять минут, десять, полчаса… А ко мне так и не подошел ни один мужчина, что повергло меня в состояние глубокой депрессии. Что мне сделать, чтобы привлечь к себе внимание? Оголить грудь? Начать сосать стакан? Тут рядом со мной сел мужик средних лет с белой бородой, в рубашке в стиле «Харлей-Дэвидсон» и с банданой на голове. Он спросил: — Можно тебя угостить? — Нет, спасибо, — сказала я. Состояние моих любовных дел оказалось еще хуже, чем я думала: единственный мужик, клюнувший на меня, был дядюшка Джесс из «Рисковых герцогов».[70] Я бросила взгляд на двух игроков в бильярд. Один готовился к удару и стоял ко мне задом, другой настраивал проигрыватель-автомат. Я вздохнула, вышла за дверь и направилась по Первой авеню к метро. Иду я как-то вечером по Первой авеню и вдруг замечаю винный погребок. Внутри компания доминиканцев теснится у экрана телевизора, и я захожу узнать, что такое они смотрят. Оказывается, это четвертая игра ежегодного Чемпионата по бейсболу: «Янки» против «Брейвз». Я облокачиваюсь на стойку, смотрю на экран, и через несколько минут я уже захвачена игрой. На восьмой подаче Джим Лейриц наносит удар при возвращении на исходную позицию и сравнивает счет, после чего весь погребок разражается громкими радостными возгласами. В порыве чувств я хлопаю своей ладонью о ладонь мужчины за стойкой, и в этот момент в бар входит тощий парень в пуловере, со стаканом пива в одной руке и сигаретой в другой. У него огромная шевелюра, под стать моим надеждам. Парень встает рядом со мной и начинает выкрикивать и улюлюкать с таким нарочитым энтузиазмом, что доминиканцы поднимают его на смех. Я тоже смеюсь, потом разглядываю его несколько мгновений и спрашиваю: — Тебе действительно так нравятся «Янки» или ты просто притворяешься? — Забавно, что ты об этом спрашиваешь, — отвечает парень. — Дело в том, что я учусь на отделении актерского мастерства. На завтра каждому задано подготовить свою инсценировку. Я сделал аудиозапись первой части игры, когда «Янки» проигрывали 6:0, и собирался под нее разыграть, как рву на себе волосы в припадке отчаяния. Но если «Янки» в конечном счете выиграют, то моя неадекватная отрицательная реакция будет выглядеть несколько иронически. — А где ты учишься? — спрашиваю я. — В Уильямсе! — отвечает он с непередаваемой интонацией. — Слыхала про такое заведение? Ненавижу, когда со мной так разговаривают. Надо поставить его на место. Поэтому я говорю: — Ты сейчас произнес это с таким апломбом. Пожалуй, мне следовало ответить так, словно Уильямс — безвестный колледж, о котором никто и не слыхал. Сказать что-нибудь типа: «Уильямс? Это такое сельскохозяйственное училище? В Айове? С двумя сотнями студентов?» Разумеется, Уильямс хорошо всем известен. Так что нечего выставлять меня дурочкой. — А ты сама, где училась? — В БРАУНЕ! Он поднимает брови, словно ему нравится то, как легко я срываюсь с тормозов. Я довольна тем, что мой шутливый тон его не оттолкнул — ведь с парнем, который не воспринимает беззлобного подтрунивания, у меня точно ничего не получится. По мере того как игра продолжается, мы исподтишка поглядываем друг на друга. Я все меньше и меньше думаю о чемпионате и все больше и больше — о парне. На девятой подаче мы знакомимся. Его зовут Даррен. Болельщики на десятой трибуне издают вопль, когда Берни Уильямс добегает до базы. Потом Уэйд Боггс наносит удар, счет становится 7:6 в пользу «Янки», и парни улюлюкают и орут так, словно наступило второе пришествие. Я размышляю о том, что бейсбол напоминает секс: в этом виде спорта энергия на всем протяжении матча распределяется неравномерно. Время от времени наступают такие вот приливы возбуждения, за которыми следует короткое затишье, а затем — очередной всплеск. Во время одного из периодов затишья я бросаю взгляд на Даррена и нарочито игриво говорю: — А с тобой весело смотреть бейсбол. — Ах, Ариэль, Ариэль! — откликается он притворно-страстным тоном, однако я чувствую, что это не совсем шутка. «Янки» выигрывают матч, и все в баре обнимаются и целуются, потому что теперь счет в чемпионате сравнялся. Я целую какого-то старого мужика, сидящего на ящике, а потом выжидательно смотрю на Даррена. Но он меня не целует. Он просто улыбается. Мы выходим на улицу, и Даррен зажигает сигарету. Я замечаю, что он как-то неловко ее держит, словно он не настоящий курильщик, и догадываюсь, что он, возможно, начал курить, чтобы лучше вписаться в актерское окружение. Я спрашиваю, не проводит ли он меня до метро, и, когда мы доходим до станции, прислоняюсь к входной двери и устремляю взгляд вдаль, стараясь потянуть время. Мой провожатый некоторое время смотрит на меня, а потом обхватывает мое лицо ладонями и страстно целует меня, словно желая совратить прямо на месте. С каждой секундой этого долгого поцелуя я все больше впадаю в прострацию и начинаю думать о том, что «Янки» вполне могут победить на чемпионате. Я спрашиваю себя: будем ли мы тогда с Дарреном отмечать победу вместе, и насколько это окажется романтично, если только вообще будет? Вдруг он перестает меня целовать и спрашивает: — Может, нам сходить куда-нибудь? Я решаю изобразить неприступность. — Не знаю, — говорю я. — Вообще-то уже поздно. Мне, наверное, пора садиться в электричку и ехать домой. — Ладно, — отвечает Даррен. — Приятно было познакомиться. «Черт, — думаю я. — Психологические трюки действия от противного никогда не срабатывают». — Постой, постой, — быстро говорю я. — Я передумала. Давай, правда, куда-нибудь сходим. Он сообщает, что живет на Пит-стрит, и я замечаю, что это мне удобно. Мы отправляемся в сторону его дома, останавливаясь на каждом углу, чтобы пообниматься. Не знаю, в чем тут дело: в радости ли от лицезрения победы «Янки» или в не по-осеннему теплом воздухе, но я пребываю в невероятно романтическом настроении. Каждый раз, останавливаясь на перекрестке, мы поворачиваемся друг к другу и целуемся. Минут через десять мы подходим к стене с намалеванными на ней словами «Маца[71] Стрейта». — Ух, ты, фабрика мацы! — говорю я, останавливаясь, чтобы поглазеть на стену. — Ты еврей? — Наполовину. «Отлично», — думаю я, а в слух говорю: — Я тоже. Можно поцеловать тебя около фабричной стены? Это меня здорово подзаведет. — Конечно. Я подталкиваю Даррена к стене и прижимаюсь к нему всем телом. Я — еврейская Линда Фьорентино из «Последнего совращения», замешивающая хлеб его страданий. Мое Красное море расступается перед его вздымающимся жезлом, и я начинаю надеяться, что сегодняшняя ночь запомнится мне надолго. Даррен живет в удивительно чистой квартире с двумя спальнями. Когда я хвалю его за аккуратность, он отвечает, что его соседка-консьержка за плату пускает сюда постояльцев каждые два дня и что он всегда после себя прибирает. Мы идем в его комнату и ныряем в кровать. Я просовываю руку ему в штаны и вытаскиваю пенис. Он большой, бледный и загнут вправо. Я поглаживаю его, а парень целует мои груди. Через некоторое время он спрашивает, надо ли достать презерватив. Я говорю, что не хочу заниматься сексом, и он выглядит несколько разочарованным. От этого я чувствую себя виноватой, поэтому говорю: — Можешь кончить мне на грудь. Даррен улыбается, идет к застекленному шкафчику и возвращается с бутылкой, в которой плещется какая-то дрянь. — Что это? — спрашиваю я. — Припасенная тобой сперма? Он хохочет, как над невероятно смешной шуткой и говорит: — Нет. Всего лишь косметика фирмы «Клиник». Любовь молодого парня к косметике меня несколько настораживает, и я начинаю задумываться о его сексуальной ориентации. Но потом напоминаю себе, что на дворе у нас девяностые годы. Даррен устраивается надо мной, и мы вместе натираем лосьоном его пенис. При этом я сжимаю его между грудей как можно сильнее — а это нелегко, поскольку мои руки скользкие от лосьона. Некоторое время он раскачивается взад-вперед и потом кончает мне на шею. Мы лежим рядом, глядя друг на друга. Я улыбаюсь улыбкой кинозвезды, глажу его пышные волосы и говорю: — Забавно будет, если мы вдруг когда-нибудь поженимся, а потом зайдем однажды в этот винный погребок, и все мужики вспомнят тот вечер, когда мы там встретились. Даррен щурит глаза, перекатывается на спину и смотрит в потолок. А если вдруг парень отворачивается от тебя и начинает пялиться в потолок, то ясно — что-то не так. — Только не думай, — говорю я, — я вовсе не имела в виду… я не хотела сказать, что ты действительно женишься на мне. Просто возникла бездумная сиюминутная фантазия, которой мне захотелось с тобой поделиться. Полагаю, девушке не следует делиться с партнером такими фантазиями, потому что это может отпугнуть парня, да? — В общем, да. — Даррен все так же смотрит в потолок, потом поворачивается ко мне спиной и засыпает. Я сначала не могу заснуть, обеспокоенная тем, что сказала глупость. Но потом говорю себе, что придаю этому слишком много значения. Я заставила его смеяться. Он останавливался на углах, чтобы поцеловать меня. Мы подтрунивали друг над другом. Когда так здорово проводишь с кем-то время, не стоит беспокоиться о том, что случайно сказала глупость. Утром я нежно целую Даррена, и он целует меня в ответ. Я ищу признаки того, что он хочет, чтобы девушка ушла, но не нахожу таковых. Мы обмениваемся телефонами и одеваемся. Даррен надевает вельветовые штаны в широкий рубчик. Я поглаживаю вельвет и говорю, до чего же сексуально смотрятся вельветовые брюки в широкий рубчик на привлекательном мужчине. Он продевает в брюки ремень, и я замечаю через ткань очертания его штучки. Я похлопываю по ней, и она твердеет. Мы снова начинаем страстно обниматься, но пора уходить, и мы выходим на улицу. До самого метро мы идем со сплетенными руками, и он целует меня на прощанье. Чтобы Даррен не подумал, что я привязчивая, я не прошу его позвонить. Вместо этого я небрежно бросаю: — Пока! — и начинаю спускаться по лестнице. В тот день я оставляю на его автоответчике сообщение о том, что буду смотреть вечером в погребке пятую игру — на тот случай, если он захочет прийти. «Янки» снова выигрывают, но победа сегодня не доставляет радости, потому что он не пришел. Я звоню Даррену на следующий день и оставляю другое сообщение — о том, что собираюсь смотреть шестую игру в субботу вечером. Но он мне не звонит. Я все-таки прихожу в погребок, и «Янки» выигрывают чемпионат. Весь город скачет от радости. Гудят машины, и люди выпивают прямо на улице. Я стою рядом с погребком у таксофона, бросая в него одну и ту же двадцатипятицентовую монету и благодарю Бога за эконом-тариф. Все воскресенье я думаю о своем кавалере, пытаясь уяснить себе, каким образом одна-единственная реплика могла отправить его в полет, словно бейсбольный мяч, брошенный за линию поля. Каждый раз, проходя мимо таксофона, я набираю его номер и вешаю трубку, когда срабатывает автоответчик. Я убеждаю себя, что вешать трубку при сигнале автоответчика не так стыдно, как оставлять сообщение, потому что Даррен не может знать наверняка, что звоню именно я. Но потом до меня доходит, что он все-таки поймет, что это я: кто еще, кроме оскорбленной женщины, станет звонить и вешать трубку много раз подряд? Я решаюсь наконец прекратить звонки, но никак не могу выкинуть Даррена из головы. В воскресенье вечером я смотрю по телевизору бой боксеров, смакуя их безжалостные удары и кровь. И мне приходит в голову, что бокс — гораздо лучшая метафора для секса, нежели бейсбол. В тот вечер, когда вышла моя колонка, я решила позвонить Саре. Надо было поговорить с ней об Аароне (так на самом деле звали моего партнера); имелась и другая причина. Мне хотелось снова стать ее подругой. Глупо было избегать Сару, если мне ее так не хватало. Сара сняла трубку, и мне показалось, она плачет. — Это Ариэль, — сказала я. — Надеюсь, у тебя все в порядке? — Не совсем, — простонала она. — Майкл меня бросил. — Почему? — Он заявил, что ему кажется, будто у нас нет будущего. Он, видите ли, считает отношения с женщиной перспективными, только если она делает его уязвимым, а я не могу сделать его достаточно уязвимым! Я вдруг перестала ревновать. Мне стало просто ее жаль. Какая уж тут ревность, если козел, которого Сара у меня отбила, оказался таким слабохарактерным? — Мне очень жаль, — сказала я. — И прости, что я на тебя злилась. — А из-за чего ты злилась? — спросила подруга, шмыгая носом. — Майкл мне сильно нравился, и когда он запал на тебя, я тебя просто возненавидела. — Видишь, чем в результате все закончилось! — Да уж. Он все-таки подонок. — Но этого подонка мне не хватает! — Сара громко высморкалась. — Какого черта я таскалась к нему домой и варила куриный суп, когда он болел! И, между прочим, из своих продуктов, потому что у него вечно не было денег! А теперь этот гад смывается, поскольку я оказалась недостаточно злой! Что это за перекошенный мир, в котором мы живем? — Понимаю, что ты хочешь сказать, — откликнулась я. — У меня недавно был похожий случай. — Угу, я читала. Действительно, есть что-то общее. — Может, сходим сегодня куда-нибудь. Какие у тебя планы? — Какие у меня могут быть планы? Меня просто выбросили на помойку! — Да ладно тебе. Куда пойдем? — В «Бареллу». Это на Первой улице, между Седьмой и Восьмой. Мое новое пристанище. Более подходящего места для встречи нельзя было и придумать: в витринах — яркие неоновые вывески с рекламой пива, с потолка свисают гирлянды рождественских огней, ветки остролиста и шарики из гофрированной бумаги. В глубине помещения виднелась раковина (туалет оказался слишком маленьким, и раковина туда не влезла), стояли несколько неуклюжих деревянных столов и музыкальный автомат, а также висели две книжные полки. Посетители представляли собой смесь новых битников со старыми завсегдатаями кабаков — мужиками в футболках, сидящими бок о бок с изможденными шестидесятилетними тетками. Барменшей здесь была суровая с виду крошка с большими сиськами, осветленными волосами и в черных очках. Сара заказала выпивку, а я отправилась к музыкальному автомату. Я выбрала смесь жалостливых песен: «Я скоро стану свободной» Нины Симонс, «Вот бы оказаться в Новом Орлеане» Тома Уэйтса и «Мне будет очень грустно, если ты уйдешь» Боба Дилана; а потом вернулась на свое место у стойки бара. — И как же себя вести с этими парнями? — спросила я. — Наверное, надо быть с ними холодными и высокомерными? Может, они хотят именно этого? — Думаю, да. Большинство мужчин испытывают к себе отвращение, правда! Поэтому мужики ищут женщин, которые ненавидели бы их в той же степени, что и они сами. — Но я не могу ненавидеть мужчин. Я их люблю! — Знаю, но нельзя им этого сразу показывать. Думаю, не слишком-то умно было на первом свидании заговаривать о свадьбе. — Но я же не всерьез! Это была шутка. Фантазия. Курьезная мысль. Если он этого не уловил, так он просто мудак! — Ты не читала «Уложения»? — Эта книга — полная чушь. — Вовсе нет. Там верно схвачена динамика отношений между полами. Мужики любят азарт погони, а нам надо действовать осмотрительно. Едва начинаешь его подталкивать, как он сразу теряет интерес. С этим последним парнем ты нарушила сразу три пункта «Уложений»: «Не звони ему сама и лишь изредка отвечай на его звонки»; «Не мешай ему стать лидером» и «Не открывайся ему сразу». — Ты действительно веришь в эту чепуху? — Ага. — И теперь, если тебе понравится парень, ты собираешься держаться с ним холодно? — Я вообще ни с кем больше не собираюсь знакомиться. Сегодня вечером у меня свидание с Джоном. На следующее утро я сидела за рабочим столом и размышляла над сказанным Сарой. Неужели я сама разрушила отношения с Аароном, причем только из-за того, что слишком агрессивно его преследовала? Когда в фильме «Скажи что угодно…» Иона Скай порвала с Джоном Кьюзаком, он принес ей под окно огромный стереомагнитофон и врубил на полную громкость «В твоих глазах» Питера Габриэля. Таким образом, он просил ее вернуться. И, разумеется, девушка, в конце концов, сдалась. Почему Джона, настойчиво преследующего Иону, считают сексуальным, а меня, поступающую примерно так же по отношению к Аарону, — чокнутой? Ну разве это справедливо? И тут мне пришло в голову, что, может быть, в отношениях с парнями вовсе не обязательно следовать «Уложениям». Может, мне удастся извлечь из этих правил иную пользу: написать в следующей колонке уничижительную, едкую сатиру на всю эту тошнотворную философию. Я выдвинула верхний ящик стола, положила себе на колени клавиатуру и начала печатать. К обеденному перерыву все было готово. Не допускай, чтобы от тебя отделались. Сражайся за него, пока он не станет твоим. Если он переедет в другой штат, преследуй его. Не позволяй ему удаляться более чем на полмили. Измени внешность. Носи парик. Сделай подтяжку лица. Поселись по соседству с его новым домом. Подойди к нему в баре и сделай все точно так же, как ты это сделала в первый раз. Посетуй на то, что тебя очень давно не трахали. А когда он скажет, что ты напоминаешь ему одну его бывшую подружку, запрокинь голову и засмейся. Вот так: «Ха-ха-ха!». |
||
|