"Де Рибас" - читать интересную книгу автора (Феденёв Родион Константинович)

5. Глава, в которой Артемида превращается в богиню Флору, влюбленный строит мост, знакомится с департаментом ума, крупно играет и встречается с императрицей 1773

Петербург встречал городским особым морозцем. Солнце светило стужей. Обоз с лесом задержал путников, солнце внезапно сгинуло, и где улицы, каналы, церкви, дома, дворцы? Где город? Ничего не было видно за мельтешением внезапно повалившего снега. У Рибаса возникло ощущение, что они въехали в высокие горы, где стужа и снег вечны. Встречные кареты были редки в снежной круговерти. Что это по левую руку? Слободы, лавки, усадьбы, избы, гостиный двор, полицейская часть… Темные громады застроек едва были видны за густым снегом, но Джузеппе то и дело видел крытые беседки с разведенным в них огнем. Здесь любой прохожий в лютую стужу мог обогреться и бежать по делам дальше.

За время отсутствия Кирьякова его брат-инвалид купил на Мойке дом содержателя лесных мельниц Брумберга за смертью последнего, и путники остановились у распахнутых ворот. Петруччо, а теперь барин Петр Сергеевич, кликнул дворню, велел выгружать свою поклажу и седлать лошадей, чтобы везти почту в канцелярию двора. Рибас и Витторио ехали дальше, на Васильевский, уговорившись о вечеринке на завтра с Петром Сергеевичем, который уже лобызался с домашними и покрикивал, чтобы скорей седлали.

От дворни узнали важную новость: мост через Неву снят полмесяца тому, но Нева стала, лед крепок, иначе надо было бы временно жить у Кирьякова. А тем временем распогодилось, снег разом прекратился и Рибас неожиданно для себя очутился в центре этого странного города – заснеженный Петербург как бы сам возник вокруг них. Витторио переговорил с кучером, тронулись, а через несколько минут Сулин сказал Джузеппе:

– Вы должны знать, по какой улице мы сейчас с вами едем.

Рибас недоумевал. Простые дома чередовались с усадьбами, заборы с парадными подъездами. Витторио улыбнулся:

– По Итальянской.

– Здесь живут итальянцы? – удивился Рибас.

– И они тоже. Вот особнячок… – Сулин указал на двухэтажный дом, у которого стояло несколько карет. – Поостерегитесь, если окажетесь в нем. В доме Вирецкого за ломберными столами многих итальянских негоциантов сделали нищими.

Когда ехали вдоль Царицына луга, Витторио продолжал развивать тему, начатую в поездке:

– Мрачноватое здание слева – Воспитательный дом, которым руководит Бецкий. А справа, на набережной, возле Летнего сада, видите – это палаццо, в котором живет Бецкий. Рядом он пристраивает еще один дом. – Свернули на набережную, и возле Зимнего дворца он продолжил:

– Дворец многим знаменит, но более всего Эрмитажной галереей.

– Которую создал Бецкий, – рассмеялся Джузеппе.

– Она в его ведении.

Они обогнули Адмиралтейство и выехали на площадь, где было многолюдно, горели костры, замерли качели, а в центре стояла виселица. Люди в толпе были укутаны кто во что с головы до пят, смеялись, жестами указывали в сторону виселицы, под которой горел костер и стоял человек-чучело в остроконечной шапке.

– Палач, – пояснил Сулин.

– Почему они смеются?!

Палач держал в руках пергаментный свиток, созывал народ, что-то кричал, а когда ударила барабанная дробь и солдаты взяли на караул, палач бросил свиток в огонь.

– Казнь совершена, – сказал Витторио.

– Кого казнили?

– Ну, может быть, опасное подметное письмо или пасквиль на какого-нибудь вельможу.

– Что за скала вон там за качелями?

– Ради нее я велел ехать здесь. Это Гром-камень, мне писали о нем. Представьте, его привезли сюда целиком.

Поскольку в свое время Дон Михаил заставил Джузеппе изучать инженерное дело, Рибас мог оценить, что означает: «привезти сюда целиком».

– Невероятно! – воскликнул он.

– В память доставки Гром-камня на эту площадь отчеканены медали. На нем будет воздвигнут памятник Петру Великому. А теперь ответьте: кто заведует медалями и самим будущим памятником?

– Бецкий, – обреченно отвечал Джузеппе.

По умятой колее они съехали с берега на лед.

– В Петербурге нет мостов?

– Только один, наплавной, на плашкотах – Исакиевский мост. Его скоро поставят. Пробьют проруби, в них опустят палшкоты и наведут мост.

– Странно, что в русской столице нет постоянного моста через Неву.

– Да. Но взгляните… На той стороне, на Васильевском, розоватое здание. Это бывший дворец Меньшикова – любимца Петра Великого. Теперь в нем Сухопутный шляхетский кадетский корпус. Начальником в нем Бецкий. А левее – строится здание Академии Художеств.

– Строит Бецкий?

– Он президент Академии!

– Черт побери, еще слово о нем, и я не успокоюсь, пока не увижу его!

Кибитка прорезала сугроб, и тройка вынесла ее на Кадетскую набережную. За низким забором на плацу выстроились в каре юнцы в разноцветных епанчах. В центре каре стоял осел. На него дюжий солдат сажал рыдающего кадета. Посадил он его задом наперед, и осел поплелся вдоль строя.

– Это наказание, – пояснил Витторио.

– Изобретение Бецкого?

– Да. Он запретил розги.

Возле церквушек Андрея Первозванного и Трехсвятской они свернули к шестой линии, и Витторио, взглянув на одноэтажный каменный дом, к удивлению Рибаса сказал:

– Кажется, это мой дом.

Эконом и его жена встречали хозяина и гостя. Слуги занялись поклажей и лошадьми. Витторио, оказавшись в гостиной, спрашивал эконома:

– Там мой кабинет? А где гостевые покои?

– Вы первый раз в собственном доме? – спросил Рибас.

– Да. Мой прежний деревянный сгорел. А каменный построили без меня.

С этого дня метельный Петербург закружил голову, мысли, дни, вечера. Экосезные балы сменялись карточными баталиями в гвардейских полках. Открытых домов с постоянно накрытыми столами было столько, что явилась возможность жить без копейки в кармане, и мучила только одна тяжкая обязанность: выбирать куда и к кому именно отправиться. О Бецком Рибас забыл, а Витторио не напоминал о нем, находя необходимым дать Джузеппе прийти в себя от впечатлений и знакомств. Витторио в Петербурге называли Виктор – с ударением на последнем слоге.

Посещение Григория Орлова отложилось само по себе: он, получив официально княжеский титул, отбыл в Ревель и состоял под постоянным наблюдением. Рибас написал отцу и Фердинандо Гальяни. А в редкие вечера, когда они с Виктором оказывались на Васильевском, проводили время за просмотром накопившихся газет и журналов. Перелистывая «Ведомости», «Полезное с приятным» или «Переписку хромоногого беса с кривым», Витторио тут же переводил для Джузеппе любопытные места. Рибас знал пять языков, мать Ионна позаботилась в свое время об этом, но русский оказался для неаполитанца весьма трудным.

– Без знания русского вам карьеры при дворе не сделать, – внушал Виктор. – Императрица благосклонна к тем иностранцам, кто одолел сию крепость.

Виктор подарил своему подопечному книгу с замысловатым названием «Российская универсальная грамматика или Всеобщее писмословие, предназначающее легчайший способ основательного учения русскому языку».

– А проще – это «Письмовник» Курганова. Я его в Пскове купил, – сказал Виктор.

Но Джузеппе вконец запутался, когда изучал русский словотолк, где объяснялись иноземные слова: микроскоп – мелкозор, клиент – челобитчик, диссидент – несогласник, дессерт – заедка, пульс – жилобой, клизма – задостав. Молодая память гораздо легче впитывала обиходный живой язык. Рибас отложил письмовник и слушал новости от Виктора.

– В доме Шувалова, да, того самого, что с вашим Гальяни переписывается, кража! – объявлял Виктор, просматривая журналы. – Украли часы золотые, трость с золотым набалдашником, серебряные пряжки, семнадцать рубах голландского полотна, восемь платков, дюжину ночных бумажных колпаков!.. В придворный театр потребны актеры. В трагедиях – на роли отцов-тиранов, а в комедиях на роли благородных отцов. За Аничковым мостом в Литейном в доме купца Калитина продается разных сортов водка, а именно: тимонная, лимонная, померанцевая, анисовая, персиковая, коришневая ящиками и штофами… В Александро-Невском монастыре украдена доска, положенная на гроб жены обер-гофмаршала Шепелева!

И город, и здешняя жизнь становились неаполитанцу ближе и понятнее. Правда, удивляло множество странных указаний и запретов. Двери домов надо было запирать в восемь вечера, а открывать в семь утра. Иначе – штраф пять рублей. Письма из Москвы мочить в уксусе. Семидесятипятирублевые ассигнации не печатать под угрозой тюрьмы. Виктор смеялся и объяснял:

– Воров развелось – а двери не привыкли запирать. В Москве страшная чума была. Григорий Орлов геройски с ней сражался. Но до сих пор заразы опасаются: письма и окуривают, и в уксусе мочат, и в карантине держат. Что же до ассигнаций, то нашлись ловкие руки – ассигнацию в двадцать пять рублей легко переделывают в семидесятипятирублевую. Двойку исправляют на семерку.

От отца писем не было. А Гальяни ответил скоро. Аббат не только благословил юного Джузеппе и его интерес к своим трудам, но и прислал две книги: «О деньгах» и «Диалоги о торговле зерном».

Императрицу Екатерину Рибас впервые увидел в январе на Водосвятие. С Виктором они возвращались под утро с кутежа, но на Васильевский попасть не могли из-за несметных толп и войск. На льду Невы у проруби стоял голубой шатер, шитый серебряными крестами – временная церковь водосвятия. Церковные хористы на льду пели тоскливо и как-то испуганно. Священнослужители черпали воду из проруби золотыми ковшами и наполняли ею сосуды, чаши, вазы. От Зимнего дворца подкатила карета с восьмеркой лошадей, покрытых малиновыми попонами, а вокруг гарцевали кавалергарды в золоченых высоких касках с султанами. Возле адмиралтейского канала карета остановилась, из нее вышел осанистый кавалегард-офицер, к нему подвели белую лошадь, он вскочил в седло, а подлетевшие верховые укрыли офицера мантильей из голубоватых мехов.

– Императрица, – сказал Виктор.

– Да где?

– А вот тот офицер в мехах.

Екатерина подъехала к священнослужителям, густые басы зарокотали над Невой, оркестр затих, первый полк войск замер, тяжелое багрово-голубое знамя склонилось над снегом и его окропили святой водой из золотых чаш. Солнце низко висело в морозном мутном небе. Народ заполнил и противоположный берег Васильевского острова. Тяжелое знамя качнулось, поползло вверх, с него уже свешивались святые сосульки, ударила музыка, полк ушел, а в очередь уже подходил следующий.

Когда закончилось освящение знамен, под многоголосый пушечный салют полковник кавалергардов Екатерина II поскакала к Зимнему, с балкона которого наблюдали за церемонией наследник Павел, вельможи и придворные.

Выдался день, когда Рибас побывал в Католической церкви, где падре Раньери не только отпустил ему грехи, но и поговорил о намерениях и посоветовал купить «Росийскую грамматику на французском языке», которую тут же на католическом подворье продавал французский купец Иоган Виара по одному рублю двадцать пять копеек за книгу. Простившись с падре, Рибас заехал к Кирьякову, который сообщил новость:

– Произведен я в капитаны, Джузеппе. Но испросил полугодовой отпуск. Собирался на Дунай, да там, говорят, в этом году маневры будут, а не война.

Он сообщил, что большая часть дунайской армии Румянцева направлена в Польшу и на шведскую границу, так как было опасение, что Турция и Франция втянут шведов в войну. Военная коллегия предложила Румянцеву готовиться к переходу Дуная, но он отказывался: сил мало.

От Кирьякова Рибас поехал на Невский, к дому Чичерина, где итальянец Берталлоти содержал овощную лавку «Болонья» и был знаком со многими петербургскими итальянцами и всегда сообщал о вновь появившихся клиентах. Конечно же, Рибаса в первую очередь интересовали неаполитанцы, а их связь с семейством Ризелли он установил бы сам. Но и на этот раз среди приезжих неаполитанцев не оказалось. Зато неожиданно Берталотти сказал гордо:

– Моя «Болонья» имеет успех. Вчера от князя Орлова приезжали за Перназамским маслом!

– Он в Петербурге?

– В Гатчине.

Рибас заехал на Васильевский, взял письмо и отправился в Гатчину. Дорога была настолько скучна, что он велел кучеру погонять, раскрыл грамматику на французском, да и задремал над ней. Очнулся, когда подъехали к мрачному замку, у подъезда ни часовых, ни лакеев. Джузеппе подергал ручки дверей – закрыто, прошелся по саду в надежде, что его заметят, и его заметили – гвардеец поджидал у дверей.

– Нет, князь никого не принимает!

– Я от Алексея Григорьевича, из Италии.

– Доложу.

Его впустили в нижний зал с окнами-бойницами. Гвардеец поднялся по лестнице, хлопнула дверь и на секунду Рибас услыхал какой-то рев, крик, возгласы. Спустуя минуту на балюстраде появилась совершенно невообразимая фигура. Темно-мохнатая, нечеловеческая, с цепью на шее.

–. Что надо? – спросила фигура по-французски.

– Князя Григория Орлова, – недоумевая отвечал Джузеппе.

– Я! – Взревела фигура. – От Алехана?

– Письма…

– Что мне теперь его письма! – вновь прорычала фигура по-французски.

– Я должен вручить их лично в руки князя.

– Нефедов! Возьми!

Гвардеец спустился, протянул руку.

– Только лично князю, – сказал Рибас.

– Да вот же он, – отвечал гвардеец.

– Где?

– Да возле медведя.

И только тут Джузеппе понял, что фигура была медведем, а за ним на фоне белой стены в растегнутой белой рубахе стоял князь без парика.

– Я должен видеть, как вы передадите, – сказал Рибас.

– Ради бога.

Гвардеец взял письма, поднялся наверх и вручил князю. То, что это князь, сомнений не было, Во-первых, похож на Алехо, а во-вторых, портреты Орлова все еще продавались в лавках. Джузеппе их видел.

– Мне ждать ответа? – спросил он громко.

– Нет! Возвращайся в Италию! – Вновь по-французски прорычал медведь.

Итак, визит к Орлову получился в высшей степени нелепым. Виктор по этому поводу сказал:

– Хорошо еще, что он был только пьян. Временами он безумен.

Беззаботная жизнь Джузеппе в Петербурге, как это ни странно, кончилась на балу. В синем предвечерье друзья подлетели к подъезду дворца Нарышкиных, где было уже множество карет, в прихожей сбросили шубы, отстегнули шпаги и по коврам лестницы взошли в гудящий бальный улей. Вишневый фрак Джузеппе обращал на себя внимание – в России он только входил в моду. Еще в карете Виктор Сулин предупредил: хозяин дома невообразимый чудак и неистощимый весельчак. И когда они отыскали Льва Александровича, обер-шталмейстера двора, чтобы представиться, то увидели вельможного барина в лентах по кафтану, но вместо звезд к ним были приколоты живые цветы, а на голове шталмейстера красовался венок.

– Да знаю я твоего Джузеппе! – воскликнул Лев Александрович. – Говорят, он английского консула на дуэль вызвал.

Это было полнейшей неожиданностью. Оказывается! Рибас хотел объясниться, что не консула, но Нарышкин отщипнул от венка два лепестка, вручил их прибывшим и, смеясь, заявил:

– Закусывайте!

– Как?

– Ешьте дары бога Пана!

Что поделаешь – пришлось исполнить, а Нарышкин с дамой покатился колобком дальше, раздавая лепестки, и, остановившись возле жмущегося к стенке старика, выхватил из кармана букетик.

– Специально для вас берег!

– Не буду! – завопил старик.

– Тогда держи во рту!

Старик покорно ухватил ртом букетик, что-то замычал, раскланивался перед любопытствующими, и Джузеппе узнал в нем Прокопия Акинфовича Демидова.

– Так веселятся у Нарышкиных? – спросил Виктора Рибас.

– Это еще цветочки, – отвечал тот. – Прокопию тоже палец в рот не клади. Он недавно в своем ботаническом саду в Москве, чтобы пугать дам, постоянно рвущих цветы, вместо статуй поставил голых мужиков.

Бал не объявлялся костюмированным, но в прическах женщин розы и левкои соседствовали с путениями и, когда дамы собирались в кружок, невольно думалось: где же садовник, чтобы полить образовавшиеся клумбы.

Среди присутствующих, ожидающих начала, выделялись офицеры из армии. Они образовали свой особый кружок и поглядывали на штатских надменно. В их группе Рибас тотчас узнал князя Долгорукова. Юрий Владимирович приветствовал Рибаса своеобразно: сложил ладони рук у груди на мусульманский манер и воскликнул:

– Спасите меня, о великий муфтий Джузеппе!

– Всегда к вашим услугам. Но в чем дело?

– Мне не верят, что я при Чесме погрозил пальцем капудан-паше и тот в панике бежал со своего судна.

– Но господа совершенно правильно делают, что не верят вам, – сказал Рибас.

– Как?!

– Ведь вы не только погрозили пальцем, но еще и сказали пару крепких слов.

– Об этой мелочи я забыл. Я мог бы повторить эти слова, но тогда на балу мы останемся без дам. А это мой последний бал в Петербурге. Еду на Дунай. Румянцев написал, что не откроет без меня Военный совет. Я его понимаю. Но мне приходится весьма сочувствовать гарему верховного визиря.

– До отчего же?

– Визирь, как узнал, что я скоро буду на Дунае, вот уже месяц, как не посещает свой гарем.

К ним подошли два офицера. Один прихрамывал и опирался на трость. Второй, высокий, статный, поигрывал цепочкой золотых с бриллиантами на корпусе часов, которых па его поясном шарфе висело несколько пар.

Первый оказался премьер-майором Петром Паленом, второй – подполковником Леонтием Бенигсеном.

– Вы из армии Румянцева? – спросил Рибас майора.

– Да, и вскоре отправлюсь обратно.

– Но вы, кажется, ранены.

– Рану я получил, – кивнул Петр Пален. – Теперь остается съездить и получить орден святого Георгия.

Виктор расспрашивал Бегшгсена:

– Собираетесь в армию? Как же так? Разве вы не получили свои миллионы после смерти отца?

– Да-да. Получил. – рассеянно отвечал Бенигсен.

– И спешите подставить лоб под пулю?

– По крайней мере, это не так скучно, как сидеть на миллионах, – отвечал подполковник.

– Господа! – Обратился ко всем Долгоруков. – Идемте в буфетную. У меня есть тост.

Пол и стены буфетной были убраны шкурами, деревья в кадках переплетались ветвями и образовывали заросли.

– Мой тост: за здоровье турецкого султана, господа! – провозгласил Юрий Владимирович. Все дружно отказались пить красную боярышниковую за султана.

– Да как же можно?… За супостата?

Долгоруков хохотал и объяснял:

– Не дай бог с ним что-то случится и отдаст он своему аллаху душу, что тогда? Война остановится, господа, пока Диван будет искать нового султана. Нет, пусть он будет здоров.

Подумали, согласились, выпили. К Рибасу подошел лейтенант, которого он не сразу узнал, но тот сам напомнил о себе:

– Мы изволили видеться в море на судне «Лазарь», когда адмирал Арф опрометчиво накричал на Орлова.

– Да! До сих пор вспоминаю ваш рассказ о русских Робинзонах, Григорио.

– Вы едете на Дунай? – спросил Григорий Кушелев.

– Но там, говорят, не предвидится ничего стоящего.

– Кажется, это так. Я остаюсь в Кронштадте. Ваша служба определилась?

Рибасу нечего было ответить, но тут как раз на хорах оркестр начал изысканный менуэт, и все поспешили в бальную залу, где балюстрада деревьев отделяла танцующих от наблюдавших за танцами. Лев Нарышкин открыл бал в паре с рыжеволосой красавицей. Изображая бога Пана, он притворно хромал, да к тому же на одной его ноге был сапог, а на другой туфель с громадной серебряной пряжкой. Джузеппе пригласил даму, прическа которой напоминала собор, увитый плющом. На все комплименты кавалера она отвечала однообразным «мерси», а танцевала довольно неуклюже. После танца Рибас поспешил к Виктору с вопросом:

– На этом балу все дамы будут танцевать спотыкаясь, как во сне?

– Вам не повезло, – отвечал Виктор. – Но когда будете приглашать кого-нибудь, обращайте внимание на прическу. Чем она будет скромнее, тем дама будет танцевать изящнее.

Джузеппе последовал совету – все оказалось именно так.

– В чем же тут дело? – спросил он у друга. Виктор ответил хмуро:

– Спросите у вашей следующей партнерши.

– Почему вы не танцуете?

Виктор рассеянно посмотрел на Рибаса и сказал:

– Я могу уехать раньше. Вы доберетесь на извозчике?

– Да. Конечно.

Расспрашивать Виктора о его хандре он не стал: и так все было понятно. Влюбленный во фрейлину императрицы, княжну, которую он романтично именовал княжной С, Виктор искал ее на балу, но не находил. Экосез Джузеппе пропустил, разделив одиночество друга. Дама, открывавшая с Нарышкиным бал, танцевала с юным, но не очень поворотливым морским офицером. Огонь бриллиантов в ее рыжих волосах невольно манил взор неаполитанца, и к тому же Рибас оценил легкость ее движений, даже озорство, которое заключалось в том, что она исполняла фигуры с неохотной тщательностью и капризно посматривала на неумолкающего флотского кавалера. Чтобы скрыть свою заинтересованность, Рибас спросил у Виктора о ее партнере.

– Это Николай Мордвинов, – отвечал Виктор. – Знаменит тем, что он сам себе адъютант.

– Как это может быть?

– Получил мичмана и сделался флигель-адъютантом у собственного отца. Правда, он еще командует придворной яхтой «Счастье», на которой имел несчастье прокатиться наследник Павел и вылететь за борт.

– Ваши сведения не точны, – сказал оказавшийся рядом Григорий Кушелев. – Сам себе адъютант пошел на повышение и назначен генерал-адъютантом к адмиралу Ноульсу.

– Превосходно, – хмурясь отвечал Виктор. – Теперь Мордвинов выкупает и адмирала.

«Коти-льон!» – возвестил на весь зал хохочущий Нарышкин, и Джузеппе поспешил, чтобы пригласить рыжеволосую незнакомку, но теперь осуществить намерение было не так-то легко, потому что шталмейстер добавил: «С играми!», и в центре зала слуги поставили стулья, на которые сели дамы. Оркестр на хорах играл, но, чтобы пригласить кого-либо на танец, требовалось преодолеть некоторые препятствия. Как объяснил неофиту Виктор, хозяйка игры держала на платке предметы, принадлежащие дамам: булавки, заколки, колечки. Нужно было взять один из предметов и угадать кому он принадлежит. Долгоруков угадал сразу, и со словами: «Лихую борзую ни одна лиса не проведет» повел танцевать даму в голубом. Петр Пален ошибся, и ему велели стать на колени и отбить десять поклонов, которые весело отсчитывал весь зал. Ошибся Григорий Кушелев, ему вручили щипцы для нагара со свечей и приказали с их помощью выпить чарку водки. Ошибся Леонтий Бенигсен, и ему вменили в обязанность танцевать котильон с тяжелым креслом.

Когда Джузеппе решился попытать счастья, игра переменилась: теперь нужно было разгадать жесты дам, пантомиму, мимику лица. Рыжеволосая очаровательница вытянула руку, потом согнула ее в локте, прижала к сердцу и замахала обеими руками, как будто призывала к себе кого-то. И тотчас Николай Мордвинов, генеральс-адъютант, опустился перед ней на одно колено и сказал:

– Вы звали рыцаря – он у ваших ног.

Юная соседка рыжеволосой захлопала в ладоши:

– Нет, не угадал! Дайте ему веер – пусть обмахивает дам!

В следующем претенденте Рибас с удивлением узнал графа Андрея Разумовского. О его возвращении в Петербург он не слыхал.

– Я отвечу вам жестом, – сказал граф Андрей и, как герой-любовник на сцене, раскрыл объятья.

– Но что это означает? – спросила рыжеволосая хмурясь.

– «Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних, мест», – пропел граф.

– Не верно! – воскликнула хорошенькая соседка рыжеволосой. – Пойте этот романс дальше!

Граф Андрей пел, и пел превосходно. Ему аплодировали. Рибас решился, вышел к дамам и сначала продекламировал на латыни, а потом перевел на французский:

– Артемида, чье сердце устало на долгой охоте, просит лань и медведицу полог шатра распахнуть!..

– Да, но почему лань и медведицу? – спросила одна из дам.

– Но они сопровождают Артемиду повсюду, – отвечал Джузеппе.

– Котильон ваш, – сказала рыжеволосая, вставая. – Правда, мой жест означал всего лишь: здесь так душно, прикажите слугам открыть окна.

Присутствующие зашумели: ответ был так точен и поэтичен, что дама должна была выполнить какое-нибудь желание Джузеппе.

– Сейчас у меня нет желаний, кроме котильона, – сказал он. – Но я подумаю.

Вблизи ее волосы были темнее, отливали старинной бронзой, бриллианты на золоченных нитках покачивались в такт музыки.

– Берегитесь, – сказала она. – Артемида превратила Актеона в оленя.

– Причина. Тут важна причина ее поступка, – сказал Джузеппе.

– Он оспорил ее мастерство в охоте.

– Нет. Он увидел ее купающейся.

Она пристально посмотрела на Джузеппе:

– Артемида убила Ориона за то, что он оскорбил ее.

– Нет, только за то, что его полюбила другая.

– Кто вы, знаток мифов?

– Иосиф Паскуале Доминик де Рибас, неаполитанец, к вашим услугам. В Италии меня называют Джузеппе. В Испании – Хозе. Не знаю, как меня стали бы называть в Шотландии, куда я ехал к родственникам, но случайно оказался здесь, чтобы вы дали мне имя.

– Будьте Иосифом.

– Почему?

– Вам не повредит, если вы станете прекрасным.

– Если мои усилия окупятся, я готов на этот тяжкий труд.

– Тогда прекрасным вам не стать никогда.

– Отчего же?

– Тяжкий труд портит лицо.

«Ничего не скажешь – у нее отточенный язычок. Она не только хороша, но быстра умом. У нее миниатюрная фигурка, а переливающееся темно-зеленое платье, расшитое белыми кувшинками, говорит о вкусе. Может быть, только черные зрачки слегка раскосых глаз чересчур остры, как и ее язычок, но она чертовски обольстительна…» Он внимательно присмотрелся к выражению ее лица и как-то сразу понял, что она читает его мысли и довольна произведенным впечатлением. Рибас, нареченный Иосифом, решил продолжить начатый разговор:

– Но тяжкие труды, когда они в удовольствие, преображают и в лучшую сторону.

– Истинный труд требует самоотречения, – парировала она.

– Самоотречение – христианская добродетель, – напомнил он.

– И вы найдете в нем удовольствие?

– Пока я с удовольствием констатирую, что аскетизм вы не жалуете, – сказал, улыбнувшись, Рибас.

– Да, но не как Монтень.

– Мишель Монтень призывал жить согласно природе.

– Природе и разуму, – уточнила она.

«Умна, легка в танце, естественна… Мне выпала удача танцевать с богиней», – восхищался в мыслях счастливый Иосиф. Но котильон кончился.

– Проводите меня к моей компаньонке, – попросила богиня.

– К какой именно?

– Глори, – отвечал богиня, чему-то улыбнувшись. – Она сидела рядом со мной.

Но когда они подходили к Глори, Рибас увидел, что с ней говорит Виктор, и задержал свою даму.

– По-моему, мы можем помешать Глори.

– Да, – согласилась богиня. – Пусть поговорит. Ей всего шестнадцать, она воспитанница Смольного. Присутствуя так поздно на этом балу, нарушает все правила благочинных учениц.

– Если вы покровительствуете ей, у нее все будет в порядке. Меня огорчает только одно: я не знаю вашего имени.

– В наше время – это святотатство. Меня зовут Анастази, Настя, Анастасия, Бэби и Биби.

– Я выбираю первое имя. Кто вы, Анастази?

– Сегодня? – она спросила серьезно.

Он подумал и сказал:

– Если было вчера и будет завтра, то ограничимся сегодняшним вечером.

– Сегодня я черкешенка.

– Прекрасно. Но как мне расценить это?

– Отправляйтесь на Азов, откуда я родом, там живут черкесы, я – их княжна.

– Кем же вы были вчера?

– Монахиней из Вены.

– А позавчера?

– Парижской актрисой.

– Кем вы будете завтра?

– Десятой и младшей дочерью бедного петербургского художника.

– Вашему воображению нельзя завидовать – оно совершенно, – проговорил восхищенный неаполитанец.

– Виктор – ваш друг? – спросила Анастази, поглядывая в сторону Глори.

– Смею надеяться, да. Мы вместе приехали из Италии.

– Я заметила, он очень меланхоличен.

– Вы наблюдательны. Впрочем, «Анатомия меланхолии» наверняка вам известна.

– В свое время я была без ума от Бертона. Правда, его сравнение жизни с театром не назовешь оригинальным. Но он пошел дальше, когда заявил, что в этом спектакле жизни участвуют одни безумцы, а движет ими вселенская глупость.

– Но прав ли он, что укрылся от вселенского зла и фанатизма только в меланхолии? – спросил Рибас. – На мой взгляд, возможностей проявить свой ироничный скепсис гораздо больше.

– Ну что же, – сказала она благожелательно и серьезно, – и вы заинтересовали меня.

Подбежала сияющая Глори, Анастази объявила, что они не останутся на ужин и уезжают. Рибас проводил дам до кареты, помог подняться в нее, но спрашивать, как это было бы уместно в обычном флирте: когда же буду иметь счастье снова видеть вас, где, на каком балу – не стал, лишь поклонился, и тройка умчала богиню и ее компаньонку.

Ощущая легкое головокружение, Джузеппе вернулся в нарышкинский дом и отыскал графа Андрея к тому времени, когда гостей приглашали пожаловать к столу.

– Вам сегодня повезло больше, чем мне, – сказал неотразимый красавец-граф. – Мне пришлось петь, вам – танцевать.

– Зато, как я знаю, вам повезло в морских сражениях.

– Да, после вашего отъезда я командовал фрегатом и, между прочим, произведен в капитаны.

– Несчастные турки! – воскликнул Рибас. – Египетские берега и корсары Магриба наверняка пришли в смятение, узнав о вашем производстве.

– Не советую вам иронизировать, – в тон Джузеппе сказал юный граф Андрей. – Перед вами камер-юнкер ее величества.

– Искренне поздравляю. Но думаю, больше всего обрадовались этому назначению ваши кредиторы.

– Как бы не так, – отвечал граф, смеясь. – Я все равно живу в долг. – Потом он посерьезнел: – Где вы остановились в Петербурге?

– У Витторио.

– Это кстати. Хорошо, что я знаю, где вас сыскать в случае чего. Может быть, в скором времени мы окажемся полезными друг другу.

– Говорите сейчас. Вы же знаете – я всегда к вашим услугам.

– Сейчас еще не время, – многозначительно отвечал граф. – На днях я уезжаю в Гатчину готовить переезд туда цесаревича Павла. Мы с ним были дружны в детстве, я теперь – его доверенное лицо.

Многозначительность и последние слова юного графа заставили Рибаса задуматься, но у стола уже выстроилось человек двадцать слуг с блюдами и хозяин бала громогласно объявлял кушанья: «Змеи в собственном яде!.. Мухоморы под жабьими лапками!.. Мыши в лопухах!» Гости ахали, морщились, ужасались, но, конечно же, притворно, потому что змеи оказывались золотистыми угрями, мухоморы боровыми грибками, а блюда с земляными орехами, которые по-ученому назывались картофелем, дымились ароматным паром.

И после танцевали котильоны с играми. Состязались: кто оригинальнее искривит физиономию, и Джузеппе узнал, что и при дворе это состязание в моде, а матушка-императрица умела не только двигать ушами, но и обладал талантом шевелить лишь одним ухом. Столкнувшись в ломберной с Прокопием Демидовым, Рибас просто ахнул: лицо Прокопия Акинфовича оказалось исписанным углем ото лба до подбородка.

– Уговорились штрафы виста не мелом на доске писать, а на лице углем, – пояснил старичок и побежал к зеркалу свериться: верна ли запись?

Отъезд очаровательной Анастази сделал бал обычным, а шутки пресными, и Джузеппе тщетно искал Виктора, чтобы узнать о богине все, но тот, видимо, уехал не сказавшись, да и сам Джузеппе вскоре отправился на Васильевский, где эконом встретил его ворчанием, но Рибас не обратил на это внимание, ибо думал о графе Андрее.

От Виктора Рибас знал, что наследник Павел Петрович в прошлом году стал совершеннолетним, но его восемнадцатилетие ничем особенным отмечено не было, даже обычными производствами в чинах при дворе. Сам Павел Петрович сделался генерал-адмиралом – чин Алехо Орлова, но командовал наследник всего лишь кирасирским полком. Наставник Павла канцлер Никита Панин не уставал напоминать о давнем обещании императрицы: как только сын ее войдет в возраст, то начнут его приобщать к государственным делам. Поговаривали, а старо-вельможные дворяне и рассчитывали, что незаконно прикогтившая престол мать возьмет да и уступит место сыну – сыну убиенного царя Петра III, а, значит, наследнику, имеющему все права. Но… но кто же не знал при дворе, что наследника Павла Петровича следовало бы называть Павлом Сергеевичем, ибо имелись догадки, что родила его Екатерина от красавца из клана Салтыковых – Сергея.

Правда, Рибаса занимала не столько тайна рождения Павла, сколько многозначительность графа Андрея, подсказывающая одно: во дворце что-то происходит. Если учесть: Павел ненавидит Орловых и боится их, а Орловы теперь в немилости – что из этого следует? Если учесть, что сам канцлер Никита Панин и его брат генерал Петр – наставники и друзья Павла, то… что из этого следует? Только одно: путь к престолу для Павла открыт именно сейчас. Есть только одна помеха – мать. Если учесть… Если предположить…

Он водрузил на голову бумажный колпак, постель была холодна… Надо сказать Виктору… Если учесть…

Казалось, он спал минуту, но когда поднял голову, мартовский золотой денек светил в окна. Эконом топтался у дверей, сообщил, что хозяин не ночевал, а сообщив, не уходил, продолжая топтаться, смотрел в пространство и сообщал пространству: что ни день велики расходы на веселые сборища, двадцать ведер французского вина на пятьдесят рублей месяц назад куплено, а его уж нет. И нет, чтобы на соседнем Андреевском рынке покупать сыр голландский по шесть рублей пуд – вместо этого посылают на Невский за пармезаном, а он вдвое дороже. Лапшу сами делать можем, а все одно покупаем итальянскую по рублю фунт. А на той неделе за пять фунтов индийских птичьих гнезд двадцать рублей не пожалели. В доме коффе на год припасено, ан нет – подавай чай, а он в пять раз дороже коффе…

Джузеппе весело спросил кофе, велел седлать лифляндского трехлетка и спустя получас выехал со двора верхом без определенной цели. «Ах, поскакать бы сейчас вместе с Анастази вглубь острова, обогнуть церковь Благовещенья, смеяться и говорить, говорить…» У церкви он не увидел ни души, на тропке к Галерной газани среди кустов и редкого леса спугнул зайца. «Впереди весна, а я все еще осматриваюсь в Петербурге, – думал он. – Дел здесь никаких да и никто не предлагает дел. Судя по всему, Виктор живет не по средствам. Впрочем, здесь все живут не по средствам и не берут это в расчет».

Он повернул к Неве, на рысях достиг Псковского подворья, поскакал по берегу, минуя винные магазейны… Со льда Невы поспешно убирали Исакиевский мост – скоро ледоход. Возле кадетского корпуса, куда, быть может в неурочный час примчался генерал Бецкий, Джузеппе резко остановил лошадь: дело было найдено. Да, именно так – он осчасливит Петербург вторым мостом, но не наплавным, а постоянным! С инженерными расчетами придется повозиться, но игра стоила свеч. Минуя церковь Святой Екатерины, он мысленно помолился, хотя церковь числилась лютеранской, но ее название подсказывало: «Свой мост я посвящу ей и назову именем Екатерины».

Виктор к этому времени вернулся, пил в кабинете чайный деготь, а Джузеппе, как все влюбленные, выложил ему все вперемежку и сразу: без Виктора не было бы этого утра, Анастази прекрасна, восхитительна, он Раб Виктора, а Екатерининский мост – дело решенное.

Затем, устыдившись своего эгоизма, спросил:

– Как вы нашли компаньонку Анастази – юную Глори?

– Глори? – Переспросил Виктор и рассмеялся: – А! Глафиру Алымову. Приходится лишь сожалеть, что я так бесконечно стар для нее.

– Да она в вас влюблена!

– Может быть.

– Тогда оставьте чай, Витторио. Выпьем французского и вы расскажете мне, умоляю, о моей богине.

– Об Анастасии Ивановне? Хорошо, – отвечал Виктор. – Должен вам сразу сказать: крепитесь. Ибо ваша прекрасная богиня Настя Соколова – приемная дочь Бецкого.

Нева вскрылась пятого апреля, а пятнадцатого Рибас скакал по вновь наведенному мосту с Кадетской набережной к Адмиралтейству, делал частые остановки, бросал в воду щепки и высчитывал скорость течения воды. Наплавной Исакиевский мост был практичен, стоял на двадцати плашкотах и, по наблюдениям Рибаса, держал до шестнадцати тяжелейших подвод с камнем. За два часа его можно было развести весь, но уходило пять-шесть дней, чтобы поставить вновь. Все эти сведения новоявленный мостостроитель черпал в разговорах с мостовыми будочниками, с которыми изъяснялся, подготовив заранее вопросы на русском и медные деньги. Содержание моста обходилось до двадцати тысяч в год, и при царице Елизавете взымались мостовые деньги: копейка с пешего, две копейки с конного, пять с кареты. Но как только Екатерина, тогда еще великая княжна, родила сына Павла, мостовые сборы отменили в честь рождения цесаревича.

Мостостроительные затеи неаполитанца переплетались с новостями: Павла Петровича, вместо приобщения к государственным делам, решили женить, и добрый друг канцлера Никиты Панина датский посланник Ассебург подыскивал ему в Европе невесту. Но вдруг и мост, и эхо дворцовых слухов – все отошло для Рибаса на второй план. Негоциант Бертолотти из овощной лавки «Болонья» сообщил, что у него брали итальянские сыры для графа Сограмозо – посланника древнего мальтийского ордена святого Иоанна Иерусалимского, прибывшего в Петербург через Вену и Берлин.

– Клянусь, – говорил Бертолотти, – тот, кто заказывал сыры, по выговору был неаполитанец.

Затем – вот случай! – все сложилось неожиданно удачно: Виктор, устроивший эконому сцену относительно состояния своих фраков, объявил Рибасу, что от имени масонов – астрейцев он едет пригласить рыцаря Сограмозо в ложу петербургской «Астреи».

– Вы – масон? – удивился Джузеппе.

– А откуда бы я знал все и вся? – пожал плечами Виктор.

– Вы не откажете мне, если я буду сопровождать вас в качестве молчаливого адъютанта и слуги? – спросил Рибас.

Они приехали к Сограмозо, и молчаливый адъютант выступил в роли переводчика: Виктор, якобы, плохо говорил по-итальянски, Сограмозо долго излагал историю своего ордена, основанного в 1113 году, когда рыцари устроили госпиталь для паломников в святые Палестины.

– Я привез вашей императрице письмо от гроссмейстера ордена – говорил Сограмозо. – Мы готовы вместе с Россией решать польский вопрос.

– Но почему именно польский? – спросил Рибас.

– Мы хотим основать там наш приорат.

Среди присутствующих неаполитанцев не было. Вечером Виктор рассказывал о собрании в масонской ложе:

– Он говорил, что Россия богата всем, а орден Иоанна нищ, но богат духом. И нет сомнения: будущее России и Мальты – это общее будущее.

То же самое граф Сограмозо говорил и наследнику Павлу, юношеское воображение которого пленили обыденный рыцарский плащ с восьмиконечным голубым крестом на спине и романтическая формула речей. Екатерина передала мальтийцам богатейший в Польше майорат князей Острожских. Сограмозо уведомил об успехе миссии бывшего наместника мальтийцев в России маркиза Кавалькабо, еще раз встретился с Виктором и его адъютантом и отбыл в Польшу с охранными письмами Екатерины.

– Когда граф был в ложе, с ним был итальянец, – вспоминал Виктор. – Кажется, его звали Калуччи.

– Карлуччи?! – воскликнул Джузеппе. – Небольшого роста, суетливый, кричит невпопад…

– Роста небольшого, это да. Но об остальном не скажу с уверенностью.

«Карлуччи! Неужели тот самый капитан, который был при моей последней стычке с Диего Ризелли? Видел ли он меня?»…

– Вам нужно непременно вступить в ложу «Астреи», – говорил Рибасу Виктор. – Правда, раньше наша массония была попроще: с вечера заседали, а потом до утра пили. А теперь у нас все, как у англичан: капли в рот не берем.

Что оставалось делать? К Бецкому он решил явиться с готовой идеей моста через Неву и переводами трудов Гальяни на французский. Виктор советовал ставить мост от Зимнего дворца к Петровской крепости, чтобы избавить Екатерину от необходимости преодолевать Неву на гребных катерах. Рибас нанял лодку-рябик и отправился осматривать берега. У Зимнего дворца воды Невы уже плескались о гранитные набережные. За их строительством, конечно же, смотрел Бецкий. А вот и его дом, мимо которого бегут вызлащенные кареты к Летнему саду, откуда доносилась громоподобная музыка.

Рибас оставил своих гребцов на берегу и поднялся на набережную, где в толпе мещан узнал, что в Летнем, сегодня хозяйничают юные выпускницы Смольного монастыря: танцуют, показывают живые картинки, представляют французскую комедию и всем желающим дают объяснения о скульптурах, будь-то «Вакх и Меркурий» или «Венера спящая». А играет в саду великий оркестр роговой музыки Григория Орлова.

О том, чтобы посетить праздник смолянок, речь идти не могла: высокие сапоги Джузеппе были в грязи, и он было решил спуститься к своим гребцам, но из проезжавшей мимо открытой кареты послышался звонкий смех, он оглянулся – карета остановилась. Анастази стояла в ней, повернувшись к Рибасу.

– Уж не топиться вы собрались, мой кавалер? – весело спросила она, и он сразу ощутил, что Анастази рада встрече и ответил в тон:

– Когда Парис подолгу не видит Елену, его все время тянет к воде.

– Неужели так велики препятствия, чтобы не видеть Елены?

Рибас подошел ближе, жестом указал на Неву:

– Он живет на Васильевском. Река их разъединяет. Поэтому он решил строить мост и сейчас выбирает место для него.

– Так молод и так предприимчив. Браво, – сказала она. – Но вы не шутите?

– Второй месяц занимаюсь этим мостом.

– Тогда вам нужно непременно повидаться с Иваном Ивановичем Бецким. Он заведует императорскими строениями.

– Я не представлен ему.

– Нет ничего проще. Я поговорю с ним и вас известят.

Она сделала знак кучеру, улыбнулась, опустилась на сиденье и карета умчалась.

Кирьяков и Виктор шестого июня, в день рождения Рибаса, устроили «скромный ужин с марцифановыми и печерскими пирогами». Петруччо, осознав влюбленность Джузеппе в воспитанницу Бецкого, сказал коротко:

– Женись. Горя не будешь знать.

– Да, – подтвердил Виктор. – Когда богини начинают покровительствовать в делах, на них женятся.

– Я не думал об этом.

– У вас все впереди, – заверил Виктор. – Конечно, партия отличная. Анастасия Ивановна – любимая камер-фрау императрицы. Образована, умна. Каждый день при дворе. Присовокупим к этому влияние Бецкого. Да, весьма скоро вы не будете нуждаться в моих услугах.

– Я обременяю вас, но я обязан вам всем.

Виктор грустно покачал головой:

– Вот вам пророчество: вы женитесь, и все будут говорить, что вы женились на деньгах. Бецкий обеспечит вам карьеру. Вы станете сибаритом, ленивым барином, для которого пустяки имеют вселенское значение, а великие дела вызывают раздражение. Вспомните тогда этот разговор. Я почему-то думал, что вы созданы господом совсем для другого.

Сомнения Виктора Рибас беспечно отнес к чувству ревности: Сулин привык заботливо опекать неофита, а тот уже выходил на собственную стезю. Однако перед визитом к Бецкому Виктор придирчиво осмотрел экипировку Джузеппе, отверг фрак, настоял на легком голубом полукафтане, выбрал парик и пудру под вздохи эконома, что пудра нынче дороже лошадей.

В покрытой коричневым английским лаком коляске визитер отправился привычным путем из шестой линии мимо церквей, рынка, канатной фабрики к Неве. Кучер, в подаренной круглой итальянской шляпе, гордо посматривал на квасников, торговцев гречневиками, которых по дороге попалось необычно много. Любопытствующие расходились с берегов после необычного зрелища: десятка два верблюдов, впряженных в бечеву, протащили по Неве недостроенный корабль.

Миновали Исакиевский мост, обогнули Адмиралтейство и выехали на площадь, где стоял Гром-камень. На Большой Исакиевской Рибас заехал на почтовый двор – писем из Неаполя не оказалось. Зимний дворец был тих и пуст – двор недавно снялся в Царское. Коляска весело летела по Миллионной до Царицына луга, где у Лебяжьей канавки стоял дом в два высоких этажа и один низкий с двумя башенками по углам. Джузеппе, прихватив с собой книги, вошел в первый этаж, где его встретил сонный слуга, а две девицы, выбежав из одних дверей, смеясь, скрылись в других. Джузеппе ничего не успел сказать слуге, как по лестнице сошел человек средних лет в синем кафтане.

– Иосиф де Рибас? – осведомился он.

– Да.

Синекафтанный вдруг заулыбался и с трудом выговорил по-итальянски:

– О, как давно я не встречался с вами! Я – Хозицкий. Секретарь. Марк Антонович.

– Весьма приятно, – с недоумением отвечал визитер.

– Мне всегда было приятно. Особенно вчера. Я получил письмо из Москвы, – продолжал странную абракадабру секретарь, приглашая жестом следовать за собой. Они поднимались по парадной лестнице. На втором этаже через раскрытые двери зала и кабинета сновали слуги, шла уборка помещений.

– Идемте, – сказал секретарь по-итальянски и добавил многозначительно:

– Иван Иванович висит в саду.

«Прекрасно. Сейчас мы посмотрим, как он висит. Но что все это значит?»

– Он сегодня давно там, – продолжал Марк Антонович. – У него родилось много желтых детей.

Нет, секретарь был серьезен и на сумасшедшего не похож. Они прошли анфиладу комнат, куда-то поднялись по скрипучей лестнице и вдруг послышался визгливый с хрипотцой голосок: «Жан! Я вас обожаю, Жан!»

Это было сказано по-французски. «Куда он ведет меня и свидетелем какой сцены мы сейчас станем?»… Но секретарь растворил последнюю дверь и они оказались в саду-оранжерее. Спиной к ним стоял человек в таком широком маслянистого зеленого шелка шлафроке, что в нем поместились бы еще и Джузеппе, и секретарь.

– Иван Иванович, у нас гость, – сказал Марк Антонович.

Бецкий повернулся. Высокий лоб, серо-голубые спокойные глаза, усталое, но для его лет моложавое лицо, капризные губы, парик без кошелька… Рибас поклонился. В ответ тень улыбки и быстрый французский говорок:

– Очень рад, как поживаете, с чем хорошим к нам пожаловали?

На какой вопрос отвечать в первую очередь? Но ответить ему не дали:

– Взгляните, какая прелесть…

На столе стояла корзинка, в которой копошилось десятка два цыплят. «Желтые дети» – вспомнились слова секретаря.

– А вот и кувез!

Кувезом – наседкой оказался большой ящик с фитильной лампой для обогрева.

– Любопытная новинка, – сказал Бецкий. – Эта наседка способна родить столько, сколько положишь в нее яиц. Как вам это нравится?

– Превосходно, – неопределенно ответил Рибас.

– Появились на свет сегодня, к вашему приходу. Как вы нашли Алешу?

– Алешу?…

– Кажется, вы перевозили его из Лейпцига в Италию.

Вот оно что! А Джузеппе и думать забыл об этом. Впрочем, если Иван Иванович и в самом деле имеет отношение к рождению императрицы Екатерины, то Алеша ему внук… Вопрос вполне уместен.

– Я расстался с ним в пизанском доме осенью прошлого года, – отвечал Рибас. – Тогда мальчик был здоров, загорел, мы с ним часто бывали на побережье. Он бойко говорит по-немецки, немного хуже по-французски, а итальянский схватывал на лету.

– На лету? Чудесно.

– Очень живой, с хорошими музыкальными данными мальчик.

– С музыкальными? Как это хорошо. Мне говорили, что он к вам весьма привязан.

«Кто мог говорить? Ах, ведь Алехо Орлов был в Петербурге!»

– Как вы живете? Что хорошего поделываете? – продолжал Бецкий, и Рибас коротко обрисовал свою теперешнюю жизнь. И под конец, когда Бецкий сел в жесткое кресло у стола, передал ему книги Гальяни.

– Если в вашей библиотеке нет их, я с удовольствием вам презентую.

– Это очень кстати. Очень. Расскажите о себе, о своей семье.

Рибас рассказал, и в ответ услыхал генеральский голос:

– Майор де Рибас, все это весьма похвально. В ваши годы вы – майор, участвовали в сражениях, интересуетесь трудами философов.

– «Дух человеческий в его развитии» Фердинандо Гальяни я перевел на французский, – сказал Рибас.

– Зачем же вы это сделали? – как бы осуждая спросил генерал.

– Русским я еще не владею, но изучаю.

– Прекрасно. У вас перевод с собой?

– Он у переписчика. Как только будет готов…

– Непременно! – сказал генерал и добавил, по всей вероятности, в ответ своим мыслям: – Это будет сюрприз.

Но объяснять, что за сюрприз и кому, не стал, а вместо этого Рибас услыхал длинную речь-жалобу о том, что заботы Ивана Ивановича велики и многотрудны.

– Кроме кадетского корпуса, воспитательного дома, управления строениями, на мне стекольный завод, мраморные ломки на Урале, добыча драгоценных камней, янтаря в Прибалтике. Ах, некогда не только поехать в загородный дом в Царском, некогда вздохнуть. А сейчас мраморный дворец начат строительством. Да еще и себе надумал строить дом, тут по Неве, рядом. Прокопий Демидов просит художников прислать в Москву. Вчера от него было письмо. Он упоминал в нем о вас.

Джузеппе вспомнил бестолковые слова секретаря. «Оказывается! Я ни сном, ни духом, еду сюда, а тут обо мне в письмах упоминают!»

– Настя мне говорила, что вы решили посвятить себя строительству моста через Неву, – продолжал Бецкий.

– Посвятить себя – это громко сказано, – отвечал Рибас. – Просто произвожу некоторые расчеты, делаю опыты.

– А мы как раз хотим объявить конкурс на проект такого моста, – сказал Бецкий и, видимо, удивившись своей мысли, добавил: – Диву даюсь, как все у вас кстати! Оставайтесь обедать. Марк Антонович! – позвал он, и секретарь появился в зарослях магнолий. – Проводите майора в кабинет и покажите-ка ему, пожалуй, наше «Праздное время».

Кабинет с мраморными бюстами, дубовыми панелями, столом с каменной доской шлифованных самоцветов, картинами, книгами хранил раз и навсегда установленный порядок и покой. «Праздное время в пользу употребленное» оказалось тонким журнальчиком кадетского корпуса. Рибас перелистал несколько номеров. Тут встречались статейки, озаглавленные «О чести», «О надежде» и, видимо, носившие нравоучительный характер Встречались стихи, подписанные А. П. Сумароков, статьи о фарфоре и водяных мехах. Заскучавшего гостя заинтересовала лишь историческая статья о Дон Карлосе, когда в кабинет вошла Анастази, которую вслед за Бецким Рибас решил называть Настей.

– Как вы тут? – спросила она совсем по-домашнему. – Сейчас будем обедать. Столовая рядом. Вы, майор, произвели впечатление на генерала.

– Объясните, прошу, почему секретарь мне сказал, что Иван Иванович висит в саду?

– Как? Висит? – засмеялась она. – Он плохо знает итальянский, и видно, все перепутал. У нас висячий зимний сад. Вот он и сказал… что генерал висит!.. – она рассмеялась.

За обеденным столом присутствовали: знакомая Джузеппе Глори – Глафира Алымова, ее подруга по Смольному, дежурный кадет, секретарь, Настя, сам Бецкий и его сосед-граф Иоан – Эрнест Миних – шестидесятипятилетний член Совета кадетского корпуса. Блюда оказались довольно пресными, вино отменным, а удивили крупные сочные персики из собственной оранжереи Бецкого, поданные на десерт.

– Как вам понравилось наше «Праздное время»? – спросил генерал, но Рибас не спешил с ответом, потому что заметил: ответов тут часто не ждут, и Бецкий продолжал: – В прошлом году мы праздновали сорокалетие корпуса. Кадетов мы готовим не только для войн.

Они изучают латынь, европейские языки, живопись, музыку, мифологию, архитектуру и даже бухгалтерию. У нас отличный ботанический сад, арсенал, архитектурные и медицинские каморы, галерея с живописными картинами.

– А что, с галицинского фрегата картины не подняли? – спросил Миних.

– Подняли. Но они никуда не годятся, – отвечал Бецкий и пояснил Рибасу: – Представьте, моя компаньонка ведет весьма дорогостоящую войну, но тут мы узнаем о продаже картин голландских мастеров…

Слуга поставил перед Иваном Ивановичем кофейник, а Джузеппе понял, что под компаньонкой Бецкий имел в виду императрицу.

– Голицын, наш посол в Гааге, писал, что голландские шедевры нельзя упустить. Кроме того: какой широкий жест перед лицом Европы! Мы ведем войну с неверными, но и не забываем о вечном искусстве, пополняем эрмитажную коллекцию. Моя компаньонка отпустила из казны шестьдесят тысяч золотых. А галеот, на котором перевозили картины, возьми да и утони у финляндских берегов!

– Он утонул сам по себе? – спросил Рибас.

– В бурю наткнулся на скалу.

– Обидная история.

– Да, еще бы, – печалился камергер. – Зато в семидесятом на мое имя мы приобрели отличную коллекцию Троншена. В ней восхитительный Караваджо. Потом Дидро полтора года вел переговоры о собрании картин Тьера, и она обошлась моей компаньонке в 460 тысяч ливров.

Граф Миних потер свой короткий нос и вдруг прыснул смехом в ладонь.

– Что с вами? – спросила Настя. – Будьте милосердны, дайте и нам повод посмеяться.

– А какую шутку ваша компаньонка сыграла с кучером! – воскликнул тонко Иоан-Эрнест.

– Да! Славно, славно, – подхватил Бецкий. – Кучером моя компаньонка называет своего надменного врага – французского министра Шуазеля. Как вы, верно, знаете, он после Чесмы отставлен. Ему на жизнь не хватало, и что же вы думаете? Стал продавать коллекцию своих картин с аукциона.

– Обнищал! – кивал седой головой Миних. – Хоть на паперть с протянутой рукой.

– Ну и чтобы он не умер на паперти, мы купили картин на сотню тысяч ливров. И среди них два прекрасных полотна Мурильо – «Мальчик» и «Девочка».

– «Мальчика», чтобы Шуазелю карточные долги уплатить, – Тонким голоском сквозь смех произнес граф. – А «Девочку», чтобы ему на курочек осталось.

– Резонанс этой покупки в Европе был замечателен, – закончил Бецкий.

«О чем бы здесь не говорили, постоянно думают о резонансе в Европе», – отмечал Рибас.

– Вы были в Эрмитажной галерее? – спросила его Настя.

– Увы, нет. Но мечтаю побывать.

– Сейчас самое время, – сказал Бецкий. – Двор в Царском. Я напишу вам записку смотрителю. Ах, все расходы в военное время обременительны, – продолжал он, вздыхая и попивая мелкими глотками кофе. – Фальконе за свою скульптуру запросил неслыханно много. И Дидро на новое издание «Энциклопедии» хочет шестьдесят тысяч и двенадцать лет. А я все не решаюсь ни на эти деньги, ни на этакие годы.

– Поэтому вы и заслужили от Дидро прозвище «нерешительный сфинкс», – сказала Настя.

– Быть сфинксом в глазах Европы совсем не дурно, – вступился граф.

– Но весьма обременительно, – сказал Иван Иванович и обратился к Джузеппе: – Вам, майор де Рибас, я советую продолжить занятия мостом через Неву в кадетском корпусе. У нас отличный натуральный кабинет, оптическая камора. И покои вам для занятий определим. – Улыбнувшись, добавил: – Сфинск распорядится.

Затем майора просили бывать запросто, и он уехал с записками смотрителю Эрмитажной галереи, полковнику-инспектору кадетского корпуса и корзиной с десятком цыплят, выведенных сфинксом с помощью кювезы.

Несколько последующих недель были заполнены приятными и быстрыми событиями, сменами впечатлений. Полковник Андрей Яковлевич Пурпур принял Джузеппе в пустом Меньшиковском дворце учтиво, показал кабинеты, покои для занятий, приставил солдата для услуг. Затем продекламировал:

– Мудрость и молодость редко совместно бытуют. Молодость жаждет, мудрость взирает спокойно. – И продолжал прозой: – милости прошу бывать у меня. Мой дом рядом, за кадетскими флигелями.

– Но где же ваши кадеты? – спросил Рибас. – Я не встретил ни одного.

– Они стоят летним лагерем здесь же, на Васильевском, – отвечал Пурпур. – Земли возле галерной гавани принадлежат корпусу.

Рибас отвез Бецкому французский перевод Гальяни и были принят в салоне Анастази. Теперь не Виктор Сулин просвещал неофита, а сам неофит рассказывал вчерашнему наставнику любопытные новости двора, но зато Виктор одаривал Джузеппе своим тонким анализом.

– Императрица блестяще решает шахматную партию в три хода, – говорил Виктор, подытоживая новости Рибаса.

По его мнению, первый ход состоял в том, что она издала рескрипт о «выздоровлении» бывшего фаворита Григория Орлова и предложила ему приступить к своим должностным обязанностям.

– Но только не в спальне, – смеялся Виктор. – Там обосновался Васильчиков, креатура канцлера Панина. Второй ход был подготовлен исподволь. Еще в конце апреля императрица послала приглашение ландграфине Гессен-Дармштадской прибыть в Россию с дочерьми Амалией, Луизой и Вильгельминой. Последняя была назначена в супруги сыну Павлу.

Третьим ходом она намечала не просто отдалить, а раз и навсегда разъединить воспитанника и воспитателя – Павла и канцлера Никиту Панина. Но непредвиденные события, которые могли бы стать и концом Екатерины, разрубили узел третьего хода.

Как ни странно, события эти коснулись и Джузеппе.

Во-первых, занимаясь в кадетском корпусе расчетами моста, он частенько отдыхал и гулял по берегу Невы, и однажды чуть не был раздавлен открытым экипажем, запряженным двумя лифляндскими скакунами.

– А чтоб тебя! – закричал седок, когда экипаж едва не перевернулся, и в седоке Рибас узнал графа Андрея.

– Не меня, а тебя черт побери! – воскликнул Джузеппе.

– Прости. И не поминай лихом. Все кончено! – Отвечал граф Андрей обреченно, и экипаж умчался. Оставалось лишь недоумевать.

Во-вторых, когда бы Джузеппе ни приходил к своему покровителю, ни самого Ивана Ивановича, ни очаровательной Насти не заставал дома. Дворецкий неизменно отвечал, что уехали, что ничего не знает.

В-третьих, он получил пригласительный билет на маскарад в Петергоф. В конвертике была записка от Насти: «Приезжайте, мой кавалер, и будьте в белом домино с красным капюшоном».

Виктор позвал портного и помог с костюмом.

– Жаль, что я не смогу быть с вами, – сказал он. – Вас приглашают на маскарад в честь невесты Павла.

Действительно, еще в июне начались иллюминированные празднества: ландграфиня Гессенская привезла в Любек дочерей и среди них Вильгельмину. На Ревель-ском рейде ее встречала эскадра из трех судов. Фрегатом «Быстрый» командовал Андрей Разумовский и, как кое-кто говорил, название фрегата соответствовало тому, как взялся обхаживать невесту Павла граф Андрей.

Из окон парадного зала кадетского корпуса Рибас наблюдал необычную суету у Зимнего дворца. За открытой шестиместной каретой императрицы следовал нескончаемый кортеж. Движение пульсировало то в сторону Смольного, где, очевидно, воспитанницы блистали перед гостями в вольтеровских пьесах, а то вдруг центр движения перемещался к Летнему саду, расцветившемуся фейерверками. Находиться среди праздных зевак Рибас не захотел, и вот сейчас, получив неожиданное приглашение в Петергоф и примеряя домино, сказал другу: – Я попрошу, чтобы вас пригласили.

– Никогда и никого не просите за меня.

Маскарад был назначен на 29 июня, в день тезоименитства Павла, и, когда Рибас прибыл к Петергофскому дворцу, он остро ощутил, что затеряется среди тысяч приглашенных. Такого празднества, такого стечения народа, стольких оркестров и столов, накрытых под сенью дерев, он не ожидал. Нечего было и думать, чтобы попасть во дворец, откуда отдавались незримые команды: когда поднимать бокалы, когда бить пушкам, когда взметнуться в небо фонтанам и ракетам.

Нет, здесь представить себе было невозможно, что Россия ведет кровопролитную войну с турками на Дунае и Средиземном море, куда пришли еще две эскадры, и линейные корабли «Граф Орлов» и «Чесма» состояли в их числе. Нет, петергофские салюты гремели не в честь эскадры Коняева и графа Войновича, что сожгли семь турецких фрегатов под Патрасом. Из праздничной круговерти вряд ли виделось кому-то, что корпуса Румянцева воюют за Дунаем, а суда Войновича принуждают далекий Бейрут к сдаче.

Здесь, в парке, живописно раскинулись палатки с угощениями. Сверкал хрустальный бассейн в форме буквы «Е». А внутри хрустального вензеля плавали радужные тропические рыбки. Верхний парк напоминал великосветский бивак. Офицеры-гвардейцы съезжали по каскаду «Шахматная гора» с бокалами вина в руках, и, кому удавалось не расплескать его, получали легкие поцелуи дам. Свинцовые скульптуры Большого каскада укоризненно мокли под вспыхивающими водными струями.

Джузеппе с кем-то пил шампанское, с кем-то перебрасывался фразами, обходил танцующих стороной и потерял всякую надежду увидеть предмет своего обожания. Однако возможность эта увеличилась, когда в водоворот тысяч масок влился яркий цветной костюмированный поток из дворца – ее величество пожелала насладиться картиной фейерверка. Многих трудов, толчков, недовольного шипения, извинений стоило Рибасу приблизиться к этому потоку, оказаться возле царской свиты и вдруг услыхать веселый мужской голос возле своего уха:

– Белое домино, не одолжите ли мне тысячу ливров на карманные расходы?

– Вам придется подождать полчаса, пока я не выиграю нужную вам сумму, – отвечал Рибас.

– За полчаса я истрачу вдвое больше! – отвечал, смеясь, граф Андрей, и Рибас не успел сказать: «Но ведь для вас все кончено, граф!», как тот исчез в толпе, которая вынесла Рибаса перед ясны очи вельможного старца в шитом золотом кафтане, а на его лентах сияли звезды, похожие на уменьшенные копии морских звезд; Иван Иванович Бецкий всплеснул руками:

– Куда же вы пропали, мой дорогой? Что поделываете хорошего, мой дорогой? Жаль, что Мельхиор Гримм не напишет об этом бале в своей «Литературной корреспонденции» – Европа знавала балы, но они там никогда не были так сердечны. Однако Гримм скоро приедет, празднества еще грядут во множестве. Кстати, в каких вы отношениях с графом Андреем Разумовским?

– Я был с ним при Чесме.

– А здесь?

– Изредка видимся.

– Изредка. Кхм. Вот как. Ну, прощайте.

И он поспешил за свитой. «Что все это значит? – спрашивал себя Джузеппе. – Почему после вопроса о Разумовском он так сухо распрощался? Может быть, мне лучше уехать?»

Ночной фейерверк над фонтанами большого каскада воссиял цветным сказочным сном. Несть числа было крикам, возгласам, возбужденным лицам, а тени дерев тревожно метались по земле.

– Я надеялась увидеть вас раньше, мой кавалер.

Розы в волосах, платье, тканное цветами, перехваченное под грудью золотым пояском, в руке букетик – Рибас поцеловал руку богини Флоры.

– Конечно же, я искал вас, – сказал он. – И, признаться, совсем потерял надежду.

– Если вы ее имели, она была не очень велика.

– Среди тысяч незнакомых людей, да еще когда они в масках, можно надеяться лишь на чудо.

– Только не говорите, что оно случилось.

– Нет, случилось не чудо, а то, что должно было случиться.

Она взяла его под руку, и они спустились в нижний парк, где на аллеях стояли слуги с факелами. – Кто вы сегодня? – спросил Джузеппе.

– Всего лишь бедная девушка, которая случайно попала сюда.

– Но этой бедной девушке так идет наряд Флоры.

– Увы, бедным девушкам к лицу любой наряд.

Она уверенно вела его куда-то и не оставляла без ответа ни одну из его фраз. Наконец, они вышли к пристани, где многие гости брали лодки с гребцами. Без обычных в таких случаях «ахов» и «охов» Настя ступила на неверное днище и села на диван, обитый кожей. Лодка была о двух веслах, украшена лентами, с навесом, с которого свешивалась цветная бахрома. Гребцу Рибасу лишь оставалось взяться за весла, но уже после двух десятков взмахов он вытащил весла, положил их на борт, пересел к богине и обнял ее.

– Разве сейчас май? – отчего-то шепотом спросила она.

– Я не знаю который час, а уж о месяце и речи нет.

– Флора только в мае позволяет обнимать себя.

Ах да, он забыл, празднества в честь Флоры иногда устраивались в Неаполе в начале мая, и флоралии эти были откровенны в любви. Значит?… Богиня не противилась его поцелуям, он пересадил ее к себе на колени, финские воды кружили лодку. Только на мгновение Джузеппе очнулся, уколовшись о шипы розы.

Потом она бросала цветы в черную воду. Наверху, на побережье, догорал костер петергофского бала. Звезды иногда показывались в просветах низких туч.

– А вы знаете, – сказала Настя, – мой воспитатель подозревает, что и вы в числе заговорщиков.

– Как? Какой воспитатель? О каких заговорщиках вы упомянули? – удивился он.

– Иван Иванович предполагает, что вы участвовали в заговоре против его компаньонки.

– Первый раз об этом слышу! Правда, я что-то такое подозревал, чувствовал. Бецкий на балу говорил со мной о графе Андрее. И сухо распрощался. Ради бога, объясните.

Он почти не видел ее лица в темноте, и время от времени ему казалось, что с ним говорит сивилла.

– Многие считают, что императрице давно пора уступить престол сыну. Но как бы не так! Кто же добровольно отказывается от жизни? Ведь, если она уступит – ее или заточат в крепость, или казнят. За ней достаточно грехов для этого. Что до меня, то мне нравится ее театр.

– Театр?

– Сейчас объясню. Когда она заняла престол, наобещала бог весть что. Канцлер Никита Панин все ждал, что она введет в стране конституцию. Представляете? В этой стране! На что он надеялся? Но наследника он готовил именно к этому. И преуспел, потому что Павел размазня. Подвержен влиянию тех, кто в данную минуту перед ним. При смене лиц меняются и его убеждения. И вот, когда канцлер поведал ему о надежных людях, что вместе с конституцией возведут его на трон, он эту конституцию подписал. Правда, сначала попросил списки надежных людей. А среди них были и князь Репнин, и брат канцлера фельдмаршал, и ваш Разумовский, и митрополит Гавриил, и кинягиня Дашкова… Недаром она теперь в Москве, и ей запрещено возвращение даже к бракосочетанию наследника. Одним словом, в заговоре состояли еще два доверенных секретаря канцлера – Фонвизин и Бакунин. Последний струсил и все открыл Григорию Орлову. Передал ему списки заговорщиков. Конечно же, Орлов побежал к императрице. И вот тут начался театр. Я хорошо знаю Екатерину Алексеевну. Она это умеет. Был вызван Павел. Герой заговора валялся в ногах у матери. Клялся ей в любви. Проклинал свою опрометчивость. Орлов, верно, уж послал нарочных по крепостям готовить казематы и призвал палачей. Но императрица поступила как великая актриса: бросила списки заговорщиков в огонь. И сказала при этом, что прощает всех, кроме канцлера Панина. Ему она дала благодарственный рескрипт, пять тысяч душ и всего лишь удалила от сына. Каков театр?

– Понимаю. Ведь копию со списков заговорщиков успели снять, – кивнул в ответ Рибас.

– Скорее всего, это так.

– И они до конца дней обречены жить в страхе.

– И в собачьей преданности.

– Если это театр, то актриса рассчитала все.

Настя обняла его за шею и пощекотала за ухом:

– А теперь признавайтесь, мой кавалер, какова ваша роль во всем этом?

«Не говорить же ей, что Разумовский ждал оборота дела, чтобы известить меня о том, о чем я не имел понятия? Граф Андрей приберегал меня на тот случай, когда дело станет жарким. Как бы я поступил? Очевидно, не задумываясь, принял бы его сторону. А исход предприятия мог быть плачевен».

Насте он сказал:

– Ни к заговору, ни к его участникам я не имею никакого отношения.

– Это скучно, – проговорила она разочарованно.

– Вы не любите императрицу?

– Я? Я в ней души не чаю.

– Но тогда…

– Жизнь при дворе так глупа и однообразна, что любые встряски живительны. Но я уверена: императрица при любых встрясках одержит верх. Ею руководит божественное провидение.

Он обнял ее, и они забыли о заговорах, об этой ночи, о времени.

Когда они проснулись, уже светало. От неудобного, но божественного под глубоким небом ложа, тело ломило, и они решили возвращаться. Но, увы – весел, которые Рибас опрометчиво оставил на борту лодки, не было! Он безуспешно пробовал подгребать к берегу рукой, пробовал выломать банку, нашел черпак, но берег не приближался. Только к полудню за ними прислали гребной катер. Настя перешла на пего и отправилась в каюту.

К Петергофской пристани подошли через час. Настя успела отдохнуть, смеялась над нечаянным приключением. Однако без последствий оно не осталось. Когда они поднялись в верхний парк, то Рибас увидел приближающуюся к ним со свитой императрицу. Смущение, стыд, растерянность сковали его. Бог мой, только не так, не в таком виде, не при таких обстоятельствах он хотел бы впервые предстать перед Екатериной! Собственное положение казалось ему унизительным. Может быть, пройдут мимо? Не заметят? Какое там! Настя сама легко побежала вперед к императрице. Поклонилась. О чем-то оживленно заговорила. В его сторону смотрели. Нужно было идти на мешкая.

Свита вокруг императрицы занималась делами странными, веселыми и непонятными. Мальчики-пажи налетали на вельмож с прутиками, как с саблями, изображали страшные сабельные удары, и свитские вскрикивали: «Ай, мне отрубили руку! Ах, я исхожу кровью!» Обер-шталмейстер Лев Нарышкин повалился на траву с криком:

– Я обезглавлен!

Рибас стоял неподалеку, в стороне, наблюдая за происходящим. Лев Александрович сложил руки на груди:

– Умираю без покаяния.

– Свечку-то ему в руки дайте! – весело советовала Екатерина.

В сложенные на груди руки шталмейстера пажи воткнули гриб. Двое вельмож сели рядом с «покойником» и окуривали его дымом из трубок. Нарышкин чихал – императрица хохотала:

– Да такому герою никаких наград не жалко.

– А вот ему орден Александра Невского! – воскликнула Настя и возложила на грудь Льва Александровича клок сена.

– Георгия седьмой степени ему дайте! – смеялась императрица.

На Рибаса никто не обращал внимания. Пажи, отпевая шталмейстера, пели детскую французскую песенку. Потом начались похороны, и первый «ком» сена бросила в «могилу» Екатерина. Затем Льва Александровича завалили сеном и принялись уминать холм-копну, повалились на шталмейстера кучей-малой, он взвыл, вывернулся, вскочил весь в сене и с криком: «Надоело умирать, буду снова воевать!», оседлал ветку и поскакал на ней меж деревьев.

– Отчего же вы так неосмотрительны? – вдруг услыхал Рибас голос Екатерины, обращенный к нему. Он поклонился:

– Иосиф де Рибас, ваше величество… – к вашим услугам…

Услыхав ответ, Екатерина расхохоталась так, что даже Нарышкин с удивлением обернулся.

Рибас в растерянности бормотал:

– Только моя неосмотрительность… позволила мне… видеть вас…

– Для этого следовало бы иметь лучший повод, – сказала, отсмеявшись, Екатерина. – Иначе я без фрейлин останусь. – Она обняла Настю за талию и продолжила путь по аллее, громко объявив свите: – Верно, теперь в колчане Амура не только стрелы, но и весла.

Все засмеялись. Рибас чувствовал себя уничтоженным. Оставшись, наконец, один, он бросился разыскивать свой экипаж, повторяя одну и ту же фразу: «Позор и унижение! Позор!»

Даже столкнувшись лицом к лицу с Андреем Разумовским, он не пришел в себя.

– Да что с вами, Джузеппе? – спросил граф Андрей.

Рибас коротко поведал о случившемся.

– Поздравляю вас, – рассмеялся Разумовский.

– С чем?

– Да вы скоро женитесь.

Джузеппе махнул рукой и направился к экипажу. Мысль о женитьбе взволновала его, но была тотчас отброшена – для женитьбы нужны были немалые деньги.

На Васильевском он зажил затворником, не откликался на увещевания и подтрунивания Виктора, который сообщал, что государыня приезжала в Петербург, посетила строящийся Исакиевский собор, мраморный дворец. В августе после миропомазания невеста Павла Вильгельмина получила имя Натальи, что было отмечено представлением итальянской оперы «Антигона» и пышным празднеством на спуске корабля «Святой пророк Иезекиль».

Иллюминации в столице сделались привычными, праздники сменялись торжествами, но Виктор смог вытащить захандрившего вконец Рибаса из дома лишь в день бракосочетания Павла и Натальи, когда от средних ворот Зимнего дворца до церкви Казанской Божьей матери сплошной шеренгой выстроились полки лейб-гвардии. Рибас ни к чему не проявлял интереса.

– Вы заставили императрицу рассмеяться, – говорил Виктор. – Многие сочли бы это началом карьеры.

– Я не шут! – восклицал Джузеппе. Раньше воображение рисовало ему, что он будет представлен Екатерине в ореоле неких славных дел, а он предстал перед ней со щетиной на щеках, скверно одетым да еще при таких позорных обстоятельствах! Нет, все кончено. Следует подумать об отъезде в Италию. Отец писал, что в Неаполе все идет своим чередом, а вражда клана Ризелли не проявляется ни в чем.

А пока он купил у разносчика книг за двадцать копеек «Оду» на бракосочетание Павла, и Виктор переводил высокоторжественные и непонятные стихи, обращенные к Павлу Петровичу и Наталье Алексеевне.

Хандра кончилась в начале октября, и не великолепный фейерверк на площади возле Летнего дворца был этому причиной. Рибас получил записку от Насти, в которой она удивлялась его отсутствию и беспокоилась: не болен ли он? Нет, он не помчался в дом Бецкого немедля, а решил появиться там не с пустыми руками и снова занялся расчетами моста через Неву.

Утром следующего дня он пешком отправился в кадетский корпус, чтобы продолжить свои занятия, но был остановлен караульным, который объяснил, что в корпусе идет прием в честь какого-то французского генерала. На плаце гремел оркестр. Кадеты показывали французу чудеса шагистики. На кадетском ипподроме готовились к вольтижировке. На следующий день, когда в классах начались занятия, Рибас сидел в натуральном кабинете за чертежами моста. Вдруг пришел дежурный капитан и пригласил его в кабинет Бецкого: Иван Иванович изъявил желание видеть неаполитанского майора.

Через бывшие меньшиковские покои, в которых стены и даже потолок были облицованы сверкающим голубоватым голландским кафелем, Рибас прошел в кабинет, где матово светились ореховые панели, а Бецкий сидел перед секретером под портретом Петра I. Рибас поклонился.

– Рад видеть вас в добром здравии, генерал.

Но Бецкий молчал, испытующе смотрел на вошедшего, слегка повернув к нему голову, отчего складки шеи накрыли шитый золотом ворот кафтана. Рибас, наконец, решился и дрогнувшим голосом, мучаясь собственной непоследовательностью, произнес:

– Я имею честь просить руки вашей воспитанницы, генерал.

– Вы говорили об этом с ней? – последовал суровый вопрос.

– Почитаю своим долгом сначала узнать ваше мнение.

Генерал вздохнул, раскрыл табакерку, но табак нюхать не стал.

– Все зависит от Насти, – сказал он. – Как она решит, так тому и быть. Приезжайте к нам завтра, официально, в три часа. – И генерал заулыбался, стал прежним, приветливым Иваном Ивановичем: – Что поделываете хорошего? Продолжаете свои занятия? Это превосходно. Почему я вас не видел вчера?

– Но вы принимали в корпусе какого-то генерала.

– Генерала? – удивился Бецкий. – Кто вам сказал?

– Караульный.

Бецкий засмеялся:

– Я обязательно скажу Дени, за кого его тут приняли солдаты. Вчера в корпусе был мой друг-философ Дени Дидро. Он гостит в Петербурге по личному приглашению императрицы. Представьте, по дороге из Парижа Дени даже не заехал в Берлин – так он не любит Фридриха. Мельхиор Гримм обязательно напишет об этом. Европа должна знать, кого предпочитают философы и куда они стремятся даже на склоне лет.

Виктор Сулин согласился сопровождать Рибаса во время официального визита, но сказал:

– Со стороны может показаться, что вы выбираете легкий путь. Действительно, Бецкий богат. У Настасьи Ивановны прочное положение при дворе. Но я предвижу для вас немалые трудности.

– Какие именно? – спросил Рибас.

– Всему свое время. Но не удивлюсь, если в один прекрасный момент вам захочется все бросить и бежать.

– Бог мой! – воскликнул Рибас. – Объясните ваши предположения!

– Все начнется с двух перемен: перемены подданства и религии.

Действительно, когда на следующий день в три Виктор и Рибас были в домашнем кабинете Бецкого и после ничего не значащих фраз секретарь Марк Антонович был послан за Настей, Иван Иванович благодушно сказал кандидату в женихи:

– Этому браку будет много препятствий. Сейчас явится первое.

Препятствие в лице Насти явилось в голубом платье-полонезе. Две голубые ленты в отливающих медью волосах казались Рибасу вымпелами чистоты и покорности.

– Душенька, майор просит твоей руки, – объявил Бецкий.

Настя ответила просто и не выказывая волнения:

– Я согласна. Но… – Она повернулась к жениху. – Получили ли вы разрешение на брак от вашего отца?

– Я напишу ему сегодня же.

– Вы должны знать, – продолжала твердо Настя, – я не смогу стать католичкой.

– Православная и католические верования – религии христианские, – отвечал Рибас, – и я готов пойти вам навстречу.

– Прекрасно, похвально, – говорил Бецкий жениху, как ученику-кадету. – Сделаем это не откладывая, пока отец Илиан не ушел.

Все направились в домашнюю церковь Бецких, где отец Илиан велел жениху преклонить колена на синюю бархатную подушечку и приступил к совершению обряда. Через десять минут миропомазанный Иосиф Михайлович де Рибас двадцати трех лет предстал перед невестой, графом Иоаном Минихом, Бецким, Виктором и секретарем. Иосифа Михайловича поздравляли, желали многие лета, обнимали и лобызали. Иван Иванович взял руки жениха и невесты, соединил их и сказал:

– Иосиф Михайлович, встаньте-ка перед образом лицом на восход, вот так. Я отдаю вам руку моей любимой Насти, которая для меня дороже всего на свете. Берегите ее и не давайте в обиду. А ты, Настя, уважай и люби будущего супруга своего.

Затем вернулись в кабинет и расположились в креслах по-домашнему.

– Итак, мои дорогие, то, что сейчас произошло, по русскому обычаю называется «ударили по рукам», – сказал Бецкий. – Еще нам предстоят сговор и свадьба.

– И разрешение на свадьбу императрицы, – добавила Настя. – Ни фрейлины, ни камер-фрау не могут без ее позволения выйти замуж.

– Да-да, – кивал Бецкий. – Время сговора мы назначим, но жених может и сейчас знать, что, кроме обычного приданого, я даю за Настей тридцать тысяч золотом и этот дом.

– Как? – удивилась Настя. – Но где же вы будете жить?

– Ведь я строю для себя дом рядом, так как предвидел этот день давно, – отвечал Иван Иванович.

– Вы останетесь подданным короля Обеих Сицилии? – спросил у жениха граф Миних.

– Да, – твердо отвечал Рибас, ибо обсудил все заранее с Виктором. – Я думаю, это не помешает бракосочетанию и не составит препятствий.

– Вас не интересует карьера при русском дворе? – спросил граф.

– Конечно же интересует, – отвечал жених. – Но пока я предпочел бы остаться подданным короля Фердинанда.

– Этим вы ограничиваете свои возможности, – сказал граф. – Вы способны занять высокое положение при дворе, если станете российским подданным.

– Я, вероятно, переменю свое теперешнее решение, но позже, – твердо заявил Рибас.

Виктор категорически настаивал на том, чтобы он не менял подданство. «От русского двора каждый день можно ожидать сюрпризов, – говорил он. – Россиянина в любой миг могут взять под микитки и показать, где раки зимуют. Неаполитанское подданство защитит вас. Но когда вам предложат место в Сенате, – добавил он смеясь, – тогда и решите окончательно».

– Остается одно, – сказал Бецкий. – Какое поприще вы намерены избрать в Петербурге? От себя скажу, что место на кадетском поприще и чин капитана вам обеспечены, Иосиф Михайлович.

– Благодарю вас, но, простите, мне нужно подумать.

Еще неделю назад он согласился бы сразу, но теперь узнал, что Алексей Орлов едет из Италии в Петербург, и решил дождаться его: Алехо мог предложить более заманчивую службу. Вечером Рибас написал отцу. Утром отправил чертежи и расчеты моста в Академию. Следовало спешить, так как Виктор объяснил, что на сговоре жених должен одарить невесту подарками, среди которых должны быть и бриллиантовые вещи. Положение невесты к этому обязывало.

Может быть, не без содействия Бецкого, но приглашение в Академию для обсуждения проекта моста последовало довольно быстро, и Рибас отправился в старое здание Петербургской Академии на Васильевском. Хотя путь был близкий, кучер чертыхался и ругал дорогу. Она была с такими рытвинами и ухабами, что пешеходы преодолевали их, как опасные крепостные рвы. Рибас заранее навел справки и узнал, что директором Академии состоит один из братьев Орловых – Владимир – при эфемерном президентстве гетмана и фельдмаршала Кирилла Разумовского – отца графа Андрея. Дела в храме наук были запущены донельзя, господа академики собирались крайне редко, а гимназисты-дворяне, учившиеся при Академии, едва умели читать.

В нетопленном сыром конференц-зале собрались несколько профессоров и до десятка молодых адъюнктов. Надворный советник и конференц-секретарь Иоган Эйлер представил Рибаса собравшимся и познакомил его с профессорами. Доклад мостостроителя был короток:

– Если господа просмотрели мои расчеты и чертежи, то мне нечего больше прибавить к ним. Я жду вопросов и с удовольствием отвечу на них.

Последовало долгое молчание, после которого берлинский анатом Фридрих Вольф, неизвестно для чего притащившийся на заседание, щуря близорукие глаза, ко всеобщему увеселению присутствующих спросил:

– А что же это за такие большие флаги посередине моста?

– Простите, но это не флаги, – отвечал Рибас. – Это паруса, с помощью которых средняя часть моста будет разводиться, чтобы дать возможность свободному проходу судам с высокими мачтами. Ворота моста будут раскрываться по течению сами, а против течения закрываться с помощью парусов.

– А если ветра не будет?

– По данным вашей же Академии на Неве в году не наберется и десяти дней, когда стоит полный штиль, – объяснил Рибас.

Сама идея с парусами вызвала одобрение. Маклебургский математик Ульрих Эпинус и библиотекарь Академии Семен Котелньиков, отлично знавший математику, высказались о тщательности расчетов. Молодые адъюнкты набросились на Рибаса стаей: «Шестиопорный мост не выдержит натиска льда. Место выбрано неудачно. Наплавной Исакиевский надежнее и дешевле». Рибас возражал, но окончательно дело решил надзиратель академического физического снаряда Людвиг Крафт. Он был придворным учителем и как раз спешил к урочному времени, а поэтому сказал лаконично:

– Господа, расчеты и чертежи хороши, но совершенно необходим макет моста. Без него нам нечего ломать копья.

На этом и порешили. Две недели в мастерской кадетского корпуса новоявленный мостостроитель сооружал модель. Когда она была готова, он представил ее в Академию, но на заседание явилась половина того числа академиков и адъюнктов, что собиралась в первый раз. Сторож Академии, нанятый за полтину, усердно дул мехами в паруса, и средняя часть модели моста, опирающаяся на колесики, легко закрывалась. Собравшиеся вновь отложили окончательное решение, потребовав добавки в расчетах. Раздосадованный и разочарованный мостостроитель махнул на все рукой.

– А вы думали, что они сразу дадут вам медаль и десять тысяч к свадьбе? – пожимал плечами Виктор Су-лин. К огорчению Рибаса он собирался к отъезду в свое псковское имение.

– Но к свадьбе вы вернетесь? – спрашивал Рибас.

– К свадьбе? – переспрашивал Виктор. – Впереди Рождество. Потом великий пост, во время которого не женятся. Когда вернусь, даст Бог, и ваша свадьба состоится.

Алексей Орлов приехал в середине декабря. Виктор к этому времени уехал из Петербурга. Выждав два дня, Рибас отправился к Орлову, но его адъютант сказал:

– Вряд ли Алексей Григорьевич сможет вам что-то предложить. Мы и сами не знаем, что ждет нас завтра. Во всяком случае, пока лишь решен наш отъезд в Москву.

– А оттуда? В Италию?

– Вероятно.

Итак, оставалась одна возможность – служить под началом будущего тестя в кадетском корпусе. Но служба эта была не по душе майору-самниту. Занимаясь проектом моста в кабинетах корпуса, он вдосталь насмотрелся на возню ротных капитанов с кадетами пяти возрастов. Капитаны выполняли обязанности дядек-воспитателей и тщательно старались блюсти устав, составленный самолично десять лет назад генералом Бецким, принявшим руководство над Кадетским Шляхетским корпусом.

Здесь учились-воспитывались дети дворян с пяти-шестилетнего возраста, а родители давали подписку в течении пятнадцати лет обучения не брать свои чада домой. Двадцать четыре предмета, которые полагалось изучить кадету, были разложены на пять возрастов. Малолетним отделением – мундир василькового цвета – командовала мамка-управительница. Второй возраст – до двенадцати лет – мундир голубой. Третий – до пятнадцати лет – мундир серый. Четвертый и пятый возрасты переходили в ведение офицеров, обучавших военному искусству. Мундиры зеленые с лосиным.

Когда Рибас оставался ночевать в корпусе, в шесть утра его будила труба. Ротные капитаны заменяли кадетам отца и мать: умылось ли чадо, как позавтракало, почему отказалось от обеда, набедокурило в классах, обтрясло яблоню в саду, подралось с враждебным кланом кадетов-артиллеристов… И так до девяти пополудни, когда били зорю ко сну. Это ли занятие для двадцатитрехлетнего майора-неаполитанца? Нет, он грезил блестящим началом карьеры. А семидесятилетний генерал Бецкий вручил горячему мечтателю тоненькую книжечку, изданную в типографии Кадетского корпуса:

– Изучите, мой друг, составленное мной «Наставление воспитателям» и подавайте пример и все правила благородной природы.

Генерал сочетал регламент с благородными мотивами: посредством Кадетского корпуса, школы при Академии художеств, воспитанниц Смольного, над которым он шефствовал, и несчастными из Воспитательного дома, которых он пестовал, Бецкий страстно мечтал вывести во всех этих кювезах Людей Новой Породы и руководствовался тезисом Джона Локка – от добрых чувств к развитию разума.

– Все это можно только одобрить, – говорил Рибас Насте. – Но…

– Это не ваша стезя? – нежно спрашивала невеста.

– Неужели он рассчитывает дожить до результатов своих трудов?

– Будьте ему преемником.

– Я?!

– Да-да. Для вас хоть и благородно, но скучно. Что же делать?

Рибас как мог затягивал свое вступление в корпус. Этому способствовали рождественские балы, хваткие морозы и то, что Ивану Ивановичу теперь было не до него. У Бецкого появился соперник в лице сына лютеранского пастора из Регенсбурга Фридриха Мельхиора Гримма. Бецкий не раз поминал его, и Гримм прибыл в Петербург в дни бракосочетания Натальи-Вильгельмины и Павла. Он был великолепно принят императрицей, обласкан, устроен по-царски. Что и говорить: литератор и мыслитель состоял в личной переписке и королем польским, и со шведской королевой, и с Фридрихом II.

– Конечно, это человек широчайших интересов, – брюзжал Иван Иванович. – Но вряд ли он способен возглавить российский департамент ума.

– Но его прочат в первые и постоянные советники вашей компаньонки, – говорила Настя.

– Ах, я думаю, это ненадолго, – отвечал Бецкий.

– За ломберным столом он теперь постоянный партнер императрицы. Она каждый день приглашает его в свои покои для бесед, – сообщала Настя.

– Он отлично понимает, что его корреспонденты-монархи в Петербург ему писать не будут. Тут начинается политика. А европеец не позволит себе отдать всеевропейскую известность даже за баснословное жалование.

Конечно, в послеобеденное время, когда Бецкий читал императрице вслух из Гельвеция или Вольтера, а Екатерина вязала, генерал умело интриговал против Гримма. Но и сам Фридрих Мельхиор вежливо отказывался от неслыханных петерубргских благ, а потом сказался весьма больным, и врачеватели прописали ему Италию. Иван Иванович вздохнул свободнее и уделил освободившуюся часть своего времени будущему зятю.

Получив записку от генерала, Рибас не поспешил тотчас отправиться к нему, а дождался вечера, настоенного на морозе с ветром, укутался в подаренную Алешину шубу и в возке через замерзшую Неву покатил по привычному пути. В прихожей дома Бецкого слуга доложил, что у господ гости: у Настасьи Ивановны внизу, и у Ивана Ивановича в кабинете. Рибас поднялся во второй ярус, в кабинете никого не нашел, а из библиотеки слышались голоса.

У многочисленных застекленных шкафов красного дерева, в которых Бецкий хранил коллекцию медалей, рядом с Иваном Ивановичем стоял высокий, весьма худой и пожилой человек в ярко синем кафтане с простыми пуговицами. Когда он резко повернул к вошедшему свою яйцеобразную голову, парик с крохотной косичкой едва удержался на своем месте, и мужчина тотчас поправил его, улыбнулся тонкими губами, а лицо его приняло выражение бесконечной и заведомой приветливости к Рибасу.

– Это жених Насти Иосиф Михайлович де Рибас, – отрекомендовал Бецкий и представил незнакомца: – Господин Дени Дидро.

– Вы счастливейший из людей, мсье де Рибас, – возвестил Дидро, поклонившись. – Быть женихом столь очаровательной, столь прелестной, столь разумной, столь образованной, столь подвижной умом и восхитительной женщины – это ли не удел избранников судьбы.

– Благодарю, – Отвечал Рибас, впрочем, ему не понравилось множественное число слова «избранник».

– Моя коллекция медалей пополнилась еще одной, – сказал Бецкий. – Вот она. Признаюсь, мне было весьма лестно получить ее в Сенате из рук генерал-прокурора князя Вяземского.

Дидро рассматривал медаль сквозь увеличительное стекло, а Рибас невооруженным глазом, подойдя к философу сбоку. На одной стороне медали было отчеканено изображение Бецкого, о котором Дидро сказал:

– Здесь, Жан, вам сорок лет и ни месяцем больше. Но вы все равно похожи на себя сегодняшнего.

На другой стороне изображалось здание воспитательного дома, перед которым стоял ни больше ни меньше, как памятник Ивану Ивановичу, а к его постаменту дети прикрепляли щит с вензелем «И. Б.». На все это благосклонно взирала женщина, олицетворяющая благодарность, а надпись свидетельствовала, что Бецкий удостоен такой чести «За любовь к отечеству».

Философ положил медаль на место без расспросов. Бецкий показывал и Чесменскую, сообщив, что Рибас участвовал в сражении, и медаль на бракосочетание Павла. Потом из рук секретаря принял новые издания петербургских журналов «Парнасский щепетильник», «Вечера», «Живописец» и передал их философу. Дидро перелистал крохотные журнальчики, но высказался о медали в честь Бецкого:

– Надо было, чтобы гравировщик изобразил на вашей медали кадета. С барабаном или на лошади. А, может, со скрипкой в руках. Эти мальчишки недурно пели и музицировали, когда я был у них.

– A каковы ваши впечатления о кадетском корпусе? – спросил Рибас, не для того, чтобы поддержать беседу, а чувствуя себя обреченным служить под началом Бецкого.

– Я поражен, – отвечал Дидро. – Гельвеций утверждает, что все европейские народы теперь пренебрегают физическим воспитанием. Я написал ему, что на Петербург его утверждение не распространяется.

Вдруг, заслышав женские голоса в кабинете, ни слова не говоря, он быстро вышел из библиотеки. Бецкий и Рибас последовали за ним, и увидели философа совершенно в другом обличье. Он смеялся, целовал руку госпожи Софи де ля Фон, а затем Настину, потом снова госпожи Софи, а у Насти то левую, то правую. Третью, анемичного вида и близоруко смыкающую веки женщину, представили Рибасу как госпожу Вандейль, дочь философа. Тем временем истый француз со словами: «Ваши улыбки растопят все снега» целовал пальчики жены доктора Клерка, который походил на жену тем, что был так же остролиц и имел на носу белую, будто обмороженную горбинку.

– Вы совсем забыли нас, – говорила госпожа Софи. – А беседовать с вами истинное удовольствие.

– Я должен сделать выбор! – восклицал философ. – Мои постоянные колики происходят от продолжительных бесед или от дурной воды?

– Причина ваших колик – вода, но не плохая, а петербургская, – сказал доктор Клерк.

– Ах, если бы знать, я прихватил бы с собой сотню галлонов воды из Сены!

– Что-что, а вода из Сены не переводится в этом доме, – сказал Бецкий, указывая на круглый столик в углу с шампанским и вазами, в которых покоились медовые груши, краснобокие яблоки и свежая со слезой клубника. Секретарь Марк Антонович откупоривал «Воду из Сены».

– Когда я приехал, – заговорил с бокалом в руке Дидро, – ваша императрица подарила мне этот цветной костюм вместо моего обыденного темного, теплую дорогую шубу и муфту и оплачивает мои расходы. Вы расходуете на меня свое время, драгоценное тепло общения, расцвеченное вашим вниманием. Поэтому мой тост – за ваши расходы, тепло и внимание. Пусть короли завидуют нам!

Госпожа де ла Фон округлила глаза, предвкушая узнать тайну.

– Говорят, ваш друг Фальконе был с вами нехорош в тот день, когда вы приехали.

– Все устроилось, – отвечал Дидро.

– Но он выгнал вас, больного, из своего дома!

– К нему приехал сын. Я не мог у него остановиться. Зато теперь живу у Симона Нарышкина, посла, щеголя, русского парижанина. Правда, меня рано будит изобретенная им роговая музыка, но я не в претензии.

– По Петербургу ходят легенды о ваших встречах с императрицей, – сказала Настя.

– Я говорю с ней с погоде, о политике, об искусстве писать драмы и о горнорудном деле, о видах на урожай, о живописи и о войне.

– И о Клоде Рюльере? – спросила Настя.

– Да, моя маленькая Анастази! – он вдруг бросился к Насте и сел на пол у ее ног. – И об этом щекотливом деле я говорил с вашей императрицей. Ведь когда Рюльер написал свои анекдоты о времени восшествия на престол великой Катрин, мне было поручено купить у него эти анекдоты. Но Рюльер не писатель, а капитан-драгун с тремя тысячами ливров дохода. Я предложил четыреста дукатов за его труд, он запросил двадцать четыре тысячи ливров!

– Но стоят ли его анекдоты такой суммы? – спросила Настя.

– Я не дал бы за них ни су.

– Почему же за анекдотами была объявлена такая охота?

– Тайна и неизвестность – вот что зачастую руководит поступками людей и направляет их интересы. – Он вскочил, схватил головку Насти костлявыми руками, она испуганно дернулась, а философ продолжал:

– Ах, прелести этой женщины способны вскружить головы тысячам смертных!

– Вы о государыне? – спросила жена доктора.

Философ подбежал к ней, потрепал по плечу:

– Да-да, конечно! Она велика на троне. Трон для нее мал. У нее душа императрицы Рима, а чары Клеопатры!

– Как вы меня испугали, – произнесла Настя, придя в себя. – Недаром говорят, что императрица приказала при ваших беседах ставить между собой и вами столик. У нее не проходят синяки от ваших щипков и похлопываний.

Дидро расхохотался, запрокинул голову:

– Синяки? Браво, Анастази. Ваша непосредственность очаровательна. Но где ваш жених? – Он обнаружил Рибаса позади себя, вручил ему яблоко, и, как будто продолжая давний спор, спросил: – А как вы все-таки относитесь к браку, молодой человек?

– Я собираюсь жениться, – улыбнулся Рибас.

– Вот напасть! – вдруг вскричал философ. Рибас был поражен: не потребовать ли от этого господина объяснений? Но Дидро продолжал:

– Церковь блюдет и рождение, и брак, и смерть. Что за напасть, – он развел руками. – Нам предлагают догмат нерасторжимости брака, а он противен непостоянству, лежащему в основе натуры человека. – Он схватил Рибаса за руку повыше локтя, это было больно, а философ заглянул в глаза Рибаса: – Разве можно жить в аду?

– Нельзя, – отвечал Рибас, высвобождаясь.

– Римляне позволяли развод! – воскликнул Дидро. – После развода должен быть позволен и второй, и третий, и десятый брак!

Он говорил с таким напором, что присутствующие смеялись, как на представлении. Опешивший Рибас сказал:

– Не хотите ли вы, чтобы я развелся, не женившись? Для десятого развода надо приобрести хоть какой-нибудь первоначальный опыт.

– Отлично сказано, – ответил философ, взял грушу и надкусил ее. – Но вам так много еще предстоит. – Он сел рядом с де ля Фон и заговорил с ней, забыв о женихе: – Многие светлые головы спотыкались о понятие чести. И даже теряли свои головы. Но вот анекдот, который наверняка рассказывают друг другу воспитанницы Смольного. Одна куртизанка была очень горда собой. Она говорила: «Я весьма важная персона, так как занимаю целых двадцать мужчин, а стало быть я спасаю честь, по крайней мере, девятнадцати женщин!»

Затем снова говорили о мучивших Дидро коликах, о том, как он встретился с Рафаэлем, Рембрантом, Веронезе – с их картинами – в Эрмитаже, как картины эти в семнадцати ящиках три месяца лежали на берегу Сены и философ караулил их, пока капитан Мартен на своей «Ласточке» не увез их, а Екатерина прислала философу соболий мех на шубу. Особенно горд Дидро был тем, что у своего соседа по парижскому дому маркиза Канфлана, гуляки и волокиты, купил за тысячу экю две жалкие картины, но когда их расчистили, оказалось, что чутье не обмануло знатока: это был отличный Пуссен, за которого сразу предложили десять тысяч ливров.

Естественность Дидро поразила Рибаса. «Возможно, я впервые вижу совершенно свободного человека», – предположил он. Европейски известный автор романов, трактатов, один из создателей «Энциклопедии» покорил молодого человека своей простотой и необыкновенностью. «Ему можно простить все».

Наконец, пришло письмо и три тысячи золотых от Дона Михаила из Неаполя. Отец призывал к осмотрительности, передавал приветы сеньору Бецкому и благословлял брак с Настей. Мать приписала, что комнаты в их неаполитанском доме уже приготовлены для молодых. Вечеринка с офицерами кадетского корпуса закончилась картами в комнате Рибаса. Ему сказочно везло, и было решено мчаться через метельную Неву на Итальянскую улицу и достойно закончить вечер в доме Вирецкого, где игра шла в любое время суток.

Лакей принял шубы. В первом зале на хорах играло инструментальное трио, а у стен за ломберами царил степенный национальный английский вист. В буфетной выпили розсолису и прошли в следующий зал, где шла азартная игра господ, которым деньги жгли карманы.

Начали брелан впятером – с двумя неизвестными – итальянцем и датчанином, подсевшими к столу, когда Рибас и два кадетских офицера заняли ломбер. Сначала игра не ладилась, бреланы не шли, и чтобы изменить партию, переменили колоду карт, Рибасу пришли три десятки – брелан, его никто не перебил, потом три туза – с тем же результатом. Затем три его дамы датчанин покрыл тремя королями. И снова игра стала скучна, бреланы не выпадали.

Однако, карточная фортуна вдруг начала вертеть свой калейдоскоп случайностей, бреланы посыпались, как из неведомого рога, имя которому рок. Ах, откуда только она преподнесла Рибасу три брелана «фавори» подряд – три валета, которые перебивали любые карты. Жених хватал ртом табачный смрад, в кончиках пальцев покалывало, а раздражало лишь то, что датчанин держит руку позади шеи и теребит непрестанно чересчур длинную косичку парика.

Потом игра выровнялась. Поочередно выигрывал каждый. И вдруг невероятно начало везти итальянцу. Через получас Рибас остался с ним за ломбером тет-а-тет. А к двум часам пополуночи Рибас встал из-за стола, подчеркнуто вежливо кивнул соплеменнику, подчеркнуто прямо вышел из зала в буфетную, выпил розсолису и без копейки в кармане отправился со своими партнерами-неудачниками на Васильевский.

Раскаяние, стыд, угрызения совести, укоры протрезвевшего ума навалились на него утром такой тяжестью, какую нельзя было вынести без бокала тепловатого тошнотворного вина. Он проиграл все деньги, присланные отцом. О каких подарках невесте теперь могла идти речь? Медленная казнь раскаянием продолжалась до вечера. Он дал себе зарок: никогда больше не садиться за ломберный стол. Утром подал прошение о зачислении капитаном в корпус, схватил ящичек, обитый красной кожей, и отправился к будущему тестю.

Бецкому, очевидно, уже донесли о крупном проигрыше Рибаса, но, узнав, что молодой человек принял его предложение о зачислении в кадетский корпус, Иван Иванович позвал Настю, нюхал табак, чихал и благодушно объявил:

– Мы не будем спешить со сговором. Свадьба все равно состоится не раньше мая. Так что…

– Вот мой подарок невесте, – сказал Рибас и открыл ящичек, в котором на красном бархате покоилось два десятка древних гемм – сокровища его матери. Иван Иванович всмотрелся, изумился, взял ящичек и убежал с ним в библиотеку.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Настя.

– Сейчас лучше.

– Завтра нас примет императрица. Прошу вас, наденьте мундир кадетского капитана. Все решится в одну минуту.

– Хорошо.

Из библиотеки с увеличительным стеклом в руке вышел Бецкий.

– Это поистине царский подарок, – сказал знаток. – Он превосходит все, что можно ожидать. Ваши антики бесценны, капитан.

Но все же сомнения относительно женитьбы не оставляли молодого человека: «Конечно же, лучшей супруги, чем Настя, и желать нельзя. А мне всего двадцать три. Я ничего не достиг, не успел, не сделал. Женитьба подводит определенные итоги, а у меня не было даже начала».

На следующий день в двенадцать Бецкий, Настя и Рибас поднялись во второй этаж Зимнего дворца. Зеленый кафтан был непривычен новоиспеченному капитану. На ногах по штибель-манжетам сияло по двадцать вызолоченных пуговиц. Талию стягивал золототканый шарф в два перехвата с пышными кистями. Серебряный нагрудный офицерский знак светился позолоченными насечками.

Императрица сидела в рабочем уголке эрмитажной галереи за шлифовальным станком. Один из дежурных адъютантов нажимал на педаль ногой, перед Екатериной вращался войлочный круг, обмазанный зеленой мастикой. Она брала из корзинки неотшлифованные самоцветы и прижимала их к вращающемуся кругу. На простое холщевое платье императрицы был надет зеленый, как и мундир Рибаса, передник.

Настя и Рибас остановились в пяти шагах от Екатерины, Бецкий вышел вперед.

– Капитан настаивает на том, чтобы все-таки превратить мою любимую бэби в русалку, – сказала с улыбкой императрица.

– Его благословил на этот подвиг Посейдон, – развел руками генерал.

– Ну, что же, если не обошлись без мифологии, брак должен быть удачным. – Она посмотрела на засверкавший в ее руках самоцвет. – Вы, капитан, решили шлифовать свои достоинства на поприще воспитания моих кадет?

– Укажите мне любую службу и я буду счастлив исполнять ее, – отвечал жених.

– Иван Иванович читал мне ваш перевод из книг аббата Гальяни. Что вы скажете о его трудах?

После неожиданного вопроса Рибасу пришлось напрячь память. Наконец, он сказал:

– На мой взгляд, ваше величество, главная мысль аббата состоит в том, что дух человеческий не только испытывается превратностями жизни, но и представляет собой самостоятельную субстанцию, независящую ни от каких жизненных реалий.

– Что вы знаете о Гальяни?

– Только то, что он состоял советником коммерческого суда. Правда, мой отец написал мне об одном анекдоте. Гальяни был во Франции и говорил по-французски, вставляя итальянские слова. Одна дама возмутилась этому и поправила его. Гальяни сказал: «Вся Европа говорит на обнищавшем французском языке. А я подаю ему милостыню».

Екатерина улыбнулась, слегка выпятив губы, и стало заметно, что ее открытое миловидное лицо портит чересчур маленький рот. Рибас продолжил:

– Мне кажется, ваше величество, достойным внимания тезис Гальяни: увидеть в одной судьбе историю человеческого рода.

– Да, – согласилось ее величество. – И за примерами недалеко ходить.

Скорее всего, она имела в виду собственную персону, но другой пример в облике сына незванно явился пред ее очи. За ним следовал встревоженный опекун-воспитатель Салтыков.

– Ах, я просил, как я просил… – задыхаясь от волнения и капризно кривя губы, сказал Павел.

– Что такое, мой друг? – удивилась мать.

– Я просил не отсылать в армию капитана конного полка Лезье.

– Но он непристойно вел себя в последнее время.

– У меня бы он исправился.

– Готовится летняя кампания, мой друг. А офицеров в армии большая нехватка.

– Он отличный наездник. Я наметил его в командиры моей конной роты. Я просил за него.

– Ну, хорошо, – уступила мать. – Я велю вернуть его.

Слепой случай дал Рибасу шанс, и он тотчас решил воспользоваться им:

– Ваше величество, если в армии не хватает офицеров, я готов служить, если это будет угодно вашей милости.

Павел взглянул на Рибаса, кивнул матери и удалился вместе с Салтыковым из галереи. Екатерина посмотрела на Бецкого. Тот молчал.

– А что скажет невеста? – спросила императрица.

– Как вам будет угодно, ваше величество, – отвечала невеста дрогнувшим голосом.

– Бэби, я даю тебе разрешение на этот брак, – резюмировала императрица. – Но свадьба все одно будет не раньше лета. Поэтому вас, капитан, я посылаю в армию.

Но еще тридцать пять дней Рибас числился по кадетскому корпусу, а в конце марта был назначен в армию фельдмаршала Румянцева волонтером. Петруччо Кирьяков, отправляющийся на юг с обозом солдатских кафтанов и сапог, весьма обрадовался такому попутчику.