Александр Иванов ЧТО ВПЕРЕДИ? В поисках новой парадигмы

Как нетрудно сообразить, отправной точкой для поисков новой парадигмы выбран беловский роман "Всё впереди". Почему? Дело здесь не только в том, что названный роман относится к произведениям, как принято теперь выражаться, знаковым. То есть к таким, которые уже невозможно (как ни старайся!) вычеркнуть из контекста современной эпохи. Дело не только в этом!

Толчком, заставившим вспомнить вышеуказанное творение вологодского классика, стала публикация в "Новом мире" (2003, №12) критического обзора книг, вышедших из-под пера В.Белова. В роли критика выступил другой (пусть и не всеми признаваемый!) классик современной русской литературы — А.И.Солженицын. Сопоставим два заключения Александра Исаевича как критика об авторском замысле Белова:

"И ограничь автор свой роман этой 1-ю частью — он воплотил бы свои назидания лишь в художественной форме, и мы могли бы упрекнуть его лишь в крайней непроявленности главных персонажей — Медведева, Бриша (о нём — только несколько раз, что у него длинные ноги, долговязый, больше — ни приметы) и нарколога Иванова, которому всё более поручается выражать автора, а он какой-то невыразительно деревянный, да и, настойчиво борясь против пьянства, сам всё время хлещет спиртное. (Впрочем, и все рядом пьют да пьют — укоренившийся и в образованном классе порок.)";

"Автор ничего не сообщает нам, как же и чем духовно жил Медведев эти 10 лет. Но вот он опять бодр, отпустил густую каштановую бороду, "почти всё понимающий, сильный, почти свободный", — и рвётся выразить свою программу? "Вновь возвращалось представление о забытой медведевской стремительности, о его уме и энергии" — ждём сверхчеловека? Не успел сказать с наркологом двух слов — уже процитировал и Гоголя, и Тютчева, и Твардовского. Залпом: "Научно-техническая революция? Чушь собачья!" "Я консерватор, отъявленный ретроград, и, представь себе, даже немножко этим горжусь. Останавливать надо гонку промышленности. Едва ли не все наши НИИ просто гонят деньгу. Физический труд — это естественная потребность нормального человека. Насилие над природой выходит из-под нравственного контроля. Человечество идёт к самоубийству через свои мегаполисы. Мне жалко Москву" ("бесконечно любил этот город... его родная Москва, все его радости были связаны с ней").

Такое полное перерождение вполне естественно для тюремных лет. Но тюремные годы — не ощущены, Белов не даёт нам никакого объяснения, ни ниточки. А просто во 2-й части он прямей заговорил от себя, и Медведев выговаривает его заветное: "Крестьянская изба, братец, всегда спасала Россию". И: "Я иногда плачу о Пушкине". К Москве Белов возвращается несколько раз, и их с Медведевым двумя слитыми голосами высказывается..."

Кроме общего представления от критических заметок Александра Исаевича, эти два отрывка дают понимание выдвигаемой им конкретной претензии к художественной форме романа: его автор упрекается, попросту говоря, в подмене художественной прозы художественной публицистикой. И этот упрёк, на первый взгляд, может показаться вполне резонным! Однако внимательный читатель должен заметить, что выражают взгляды самого Белова два различных персонажа, которым автор порою позволяет вступать в острые споры. В кульминационной (завершающей роман!) сцене наши герои готовы к продолжению спора даже в кулачном поединке посреди моста, не обращая никакого внимания на толпы прохожих! Если вслед за Александром Исаевичем, соблюдая логическую последовательность, продолжать считать и Иванова, и Медведева всё теми же прямыми выразителями позиции автора, то волей-неволей нам придётся признать, что концовка "Всё впереди" отражает нарастающий внутренний конфликт в сознании самого писателя.

Внутренний конфликт в сознании самого автора! О, это гораздо больше, чем назойливое и скучное "воплощение своих назиданий в художественной форме"! А если ещё учесть, что такой конфликт (как мы убедимся далее) был (и остаётся!) характерным не только для самого Василия Ивановича, но и для многих (далеко не самых худших!) русских людей, то "Всё впереди" по необходимости придётся отнести не к провалам и неудачам, а к вершинным достижениям русской литературы!

В свое время Константин Леонтьев, обращаясь к Владимиру Соловьёву, писал: "Есть, мне кажется, три рода любви к человечеству. Любовь утилитарная; любовь эстетическая; любовь мистическая. Первая желает, чтобы человечество было покойно, счастливо, и считает нынешний прогресс наилучшим к тому путём, вторая — желает, чтобы человечество было прекрасно, чтобы жизнь его была драматична, разнообразна, полна, глубока по чувствам, прекрасна по формам; третья — желает, чтобы наибольшее число людей приняло веру Христианскую и спаслось бы за гробом".

Следуя подобной классификации, при этом — для удобства — заменив "желание прекрасного и драматичного" на "жажду справедливости", нетрудно выделить три уровня устремлений главных героев "Всё впереди". В роли прагматика (иногда даже циничного) выступает Бриш, ещё в школе получивший соответствующую кличку: "идущий впереди". Нарколог Иванов выставлен в романе как "жаждущий справедливости" (в этом своём рвении "неутомимый", — по меткому, не лишённому ехидства замечанию Александра Исаевича). И, наконец, ближе всех к осознанию приоритета духовных ценностей подошёл Медведев. Без выделения этих трёх уровней — не понять идейного содержания действительно гениального (без всякого "дотягивания"!) романа Белова, пророческая роль которого не осталась "позади" (вспомним название статьи Алексея Варламова), в теперь уже далёком прошлом. Завершающая роман (ключевая для него!) сцена конфликта между "жаждущим справедливости" и "предсказателем будущего" (конфликта внутреннего, возникшего между двумя русскими людьми — главными героями романа, отражающего разгорающийся конфликт противоречивых устремлений в сознании самого автора) — эта сцена способна и сегодня пролить свет на причину столь бедственного состояния некогда великой и могучей державы. Не всегда проблемы социальные можно решить, ограничив все усилия "уровнем жажды справедливости". Любая из такого рода проблем для явных подвижек в своём решении требует обязательных действий как в плане чисто утилитарном, так и в плане высоко духовном (то бишь мистическом, согласно терминологии К.Леонтьева). В замечательной книге Митрополита Вениамина (Федченкова) "На рубеже двух эпох" есть такой эпизод (имеющий, между прочим, весьма полезный для правильного путеводительства в поисках новой историософской парадигмы смысл!). Писатель И.А.Родионов (родом из казаков, говоривший: "Это наше интеллигентское преступление, мы внушали народу безбожие и прочее!", написавший "еще книгу "Жертвы вечерние", как дети-кадеты в Белой армии отвечали своими поздними жертвами за ранние грехи своих отцов"), — этот писатель на предложение генерала Врангеля возглавить печатное дело отвечает отказом. Неожиданный отказ свой он объясняет удивлённому владыке Вениамину в следующих (как выяснилось впоследствии, оказавшихся пророческими!) словах: "...Чтобы победить большевиков, нужно одно из двух: или мы должны задавить их числом, или же духовно покорить своей святостью. Еще лучше бы и то и другое. Вы здесь хоть и благочестивы, но не святы. Ну, а о количестве и говорить не приходится. Поэтому дело наше конченное, обреченное. И я отказался от напрасного подвига".

Судя по всему, придирки Солженицына к художественной форме романа были спровоцированы (не в последнюю очередь!) неприятием его содержания: "Белов касается многих больных вопросов в тоне воинственном (но — ни звука о советском политическом устройстве) — однако весь счёт к современной цивилизации и нравственности не уместился в малую романную форму".

Думается, что неодинаковость восприятия истории своего Отечества Солженицыным и героями романа "Всё впереди" не в последнюю очередь обусловлена их принадлежностью к разным поколениям. Старшее поколение ещё не так сильно было оторвано от православных традиций дореволюционного жизненного уклада в России. И многим его представителям казалось: убери политические и идеологические навороты, искусственно привнесённые в быт русских людей октябрём 1917 года, и всё пойдёт по-прежнему! Только бы хватило сил и средств, чтобы сломать советскую политическую машину! Младшее же поколение было воспитано уже в отрыве от национальных традиций, которые стали для него — по сути дела — чуждыми. Это поколение могло желать лишь эволюционных изменений, а не полного слома системы. Попутно ему ещё предстояло толком узнать — откуда же оно родом? Как совсем маленьким детям некоторые незадачливые родители объясняют, что их нашли в капусте, так и ровесникам нарколога Иванова и Медведева приставленные для этого дяди и тёти денно и нощно заботливо твердили, что они родом из Октября... Даже когда васильевская "Память" вышла на Манежную площадь, одна из этих тёть не преминула авторитетно напомнить: наше отечество — социализм (мол, совсем неприлично искать какое-либо иное!). Героям романа "Всё впереди" поневоле приходится (постепенно отбрасывая навязанные политпросом схемы) искать собственные пути освоения уроков отечественной и мировой истории, не забывая о злобе дня нынешнего и грядущего.

Как ни странно, реконструкцию прошлого автор поручает... инвалиду Зуеву, а не какому-нибудь знаменитому историку, общественному деятелю, литератору, академику. Видимо, глубочайшая интуиция истинно русского художника-реалиста подсказывала: поиск новых историософских парадигм не может быть простым и лёгким — он непременно потребует отказа от бесконечного блуждания по проторенным действительными и мнимыми авторитетами дорогам. Но плоды этой реконструкции (по воле автора!) достанутся детям "жаждущего справедливости" нарколога Иванова, которых (как верно подметил Александр Исаевич!) мы не видим: они (и дети, и плоды) принадлежат ещё неведомому для нас будущему.

Михаил Бриш — человек дела. Для достижения своих целей использующий хорошо налаженные обширные связи, распространяющиеся далеко за пределы России. Быстро перестраивающийся, в зависимости от возникающих обстоятельств, по давней школьной кличке "идущий впереди": "он всегда седлает третьего скакуна" — пока другие едут "на тезе и антитезе, он уже шпарит на синтезе". Но этот синтез никогда не поднимается выше утилитарного уровня. Даже когда речь заходит о вере его далёких предков (в пьяном споре с наркологом Ивановым), то вызвано это не глубокими религиозными чувствами, а простым желанием вывести из себя оппонента, используя удобные с его точки зрения аргументы. От религиозных чувств предков осталась только национальная гордость (может быть даже гордыня!). Налицо чисто утилитарное использование якобы конфессиональной принадлежности. Разумеется, вековые стереотипы поведения соплеменников порою дают о себе знать. Так, многие встающие перед ним проблемы он пытается решать за счёт "исхода" — собственного перемещения в пространстве (в этом случае длинные ноги — вполне подходящий символ), либо за счёт удаления из поля зрения раздражающих его, мешающих ему персон (попытка упрятать в ЛТП спившуюся Наталью Зуеву, стремление устроить Медведева в периферийный НИИ). Правда, Белов показывает, что борьба с трудностями путём физического бегства от них — характеризует не национальность, а уровень духовного развития. На замечание нарколога Иванова, что для окончательного прекращения пьянства надобно обязательно уезжать из Москвы, Медведев твёрдо заявляет: "Ерунда! От себя-то ты никуда не уедешь".

А вот между наркологом Ивановым и Медведевым во второй части романа (несмотря на бросающееся в глаза сходство во взглядах и устремлениях) то и дело обнаруживаются расхождения в подходах к одним и тем же проблемам (начиная от семейных Медведева и кончая толкованием христианской морали в её российском варианте). И расхождения эти напрямую связаны с исходной философской позицией каждого из названных героев. Чтобы нагляднее показать накал и остроту рассматриваемого противоречия, столь характерного для современного русского национального самосознания, обратимся к размышлениям С.Ю.Куняева (взятым из его статьи "Как я сочинял гимн"): "Православная Церковь не стала защищать советскую власть, при которой за последние три десятилетия она уже не испытывала никаких гонений. Времена ленинских репрессий, изъятия церковных ценностей и хрущевского закрытия храмов (кстати, открытых при Сталине) безвозвратно канули к 80-м годам в прошлое. То, что все 90-е годы Патриарх был рядом с Ельциным, слушал его пьяные размышления о том, что "всенародно избранного российского президента может сместить лишь Господь Бог", то, что пролившие кровь 3-4 октября 1993 года не были преданы анафеме, то, что священники российские освятили сотни банков, лопнувших в августе 1998 года и укравших у вашей же паствы всё, что они сумели заработать во время "реформ",— всё это известно каждому мыслящему человеку... Но говорить об этом не принято, а я скажу... Вы сетуете, что наркомания, СПИД, заказные убийства отравили нашу жизнь. Но при советской цивилизации эти пороки не смели даже приподнять голову... Церковь не защитила советскую власть и, более того, даже способствовала ее падению. Но пусть тогда несет ответственность за все, что возникло в нашей жизни как прямое следствие рукотворной катастрофы... Что — не можете справиться? Не в силах? Не ваше это дело? Ну тогда молите Бога о спасении "люди твоя". Глядишь, Господь и услышит, вы ведь ближе к нему, нежели мы...

Но ведь во время Великой Отечественной Церковь все-таки была и с властью, и с народом".

В том-то и дело, что в войну при Сталине не просто затихли гонения на Церковь. Ей были возвращены (хотя и не в полной мере!) уцелевшие после небывалых в истории жесточайших репрессий храмы и священнослужители (последних пришлось выискивать по лагерям!). Власти, хотя бы частично, пошли на попятную. А вот послехрущёвское якобы полное прекращение гонений на деле означало всего лишь переход советской власти от тактики открытых преследований к длительной осаде Церкви, которая неминуемо привела бы к прерыванию православной духовной традиции! И потому, с точки зрения мистической, такая власть была обречена. И этот диагноз не покажется странным или неприемлемым для многих верующих.

Медведев-то как раз и мог стать со временем православным священником, защитником и хранителем верности православной духовной традиции. Именно с такой возможностью и связан глубинный смысл этого художественного образа. На роль сверхчеловека, вопреки мнению Солженицына, Дмитрий Медведев и не претендовал! А для этого ему (Медведеву) необходимо было принять эстафету от представителей старшего поколения, Но как это было сделать в условиях казалось бы полного благоденствия Церкви накануне перестройки? Стоило Бришу узнать, что Медведев заходил в "захудалую подмосковную церквушку", как в деле по лишению его родительских прав тут же появилась основательная по тем временам формулировка: "наркоман, с религиозно-мистическим уклоном"! Вот вам и: "Православная Церковь ... уже не испытывала никаких гонений"! Но допустим, что конкретно Медведева никакие формулировки уже не могли остановить. Однако для менее сильных духом блокада Церкви была практически непреодолима! Священники старого поставления постепенно уходили в мир иной вместе со своей верной паствой (состоящей, в основном, из старушек в белых платочках). Внутрицерковная жизнь на протяжении многих десятилетий жёстко контролировалась (и даже направлялась) светским государством. Одним словом, с точки зрения мистической — времени на эволюционные реформы уже не оставалось. Не случайно появление в романе полных ужаса описаний обрушившегося на исконно русские земли невиданной доселе разрушительной силы смерча, который теперь легко расшифровать как предупреждение свыше о грозящей русским людям катастрофе (в виде последовавшего за перестройкой смерча попирающих всякое понятие о справедливости реформ). Предупреждение, оставленное без внимания! И как против природной стихии нельзя бороться, взывая к справедливости, так и разрушительному напору непрекращающихся в России реформ нельзя противостоять, лишь уповая на восстановление оной. Тут (вспомним ответ писателя Родионова владыке Вениамину) нужно либо большее число "неутомимых", "жаждущих справедливости", подобных наркологу Иванову, либо большее число людей воцерковлённых, молитвенников. Или "еще лучше бы и то и другое". Так что Станислав Юрьевич абсолютно прав, обращаясь к Церкви с предложением молить Бога о снисхождении к участи бедных россиян. Всё правильно! Но Церковь — это не только Патриарх и священство. Без паствы Церкви не бывает! Помнится, Владимир Бондаренко задавался вопросом: по какому пути стали бы развиваться события в России, если бы Патриарх пошёл по Москве октября 1993 года крестным ходом с иконою? Такой вопрос мог возникнуть только по незнанию действительного состояния дел: люди в камуфляжах грубо прервали молебен, забрав с собой икону. Число участвовавших в молебне верующих было явно недостаточно для того, чтобы воспрепятствовать этому. А о возможности святейшему возглавить крестный ход также говорить не приходится. И всё по той же простой причине: некого, по сути дела, было вести крестным ходом! Пастыри остались без паствы! В этой ситуации враги Церкви уже вполне могли обойтись без всяких гонений на неё. Смена поколений естественным путём привела бы — нет, не к закрытию храмов! — но к неизбежному прерыванию православной духовной традиции.

И если мы, подобно Константину Леонтьеву, начинаем среди поставленных перед отдельным человеком или народом задач чётко различать уровень мистический, то нам уже не уйти от необходимости обязательного учёта влияния Божественного Промысла на ход истории. Внимательный читатель (можно ли надеяться, что таковой отыщется?) вправе возразить (вернее, дополнить): "Для коренного населения (русских) этот период истории был в плане мистическом наказанием. Но если подходить с внутриконфессиональной православной точки зрения, то придётся отметить, что для широкого круга представителей богоизбранного народа именно в советской России появилась благодатная возможность избавиться от застарелых предрассудков, на протяжении целых двух тысячелетий препятствовавших их массовому обращению ко Христу". Разумеется, для читателей из среды "жаждущих справедливости" такие рассуждения могут показаться чересчур крутыми... Но что поделать? Мы ведь в поисках новой парадигмы! Парадигмы — совсем не очевидной с точки зрения обычного рассудка!

Необходимо оговориться, что под богоизбранным народом здесь имеются в виду именно соплеменники Бриша (в согласии с Ветхим Заветом). В.Крупин, например, в это понятие вкладывает совсем иной смысл: "сейчас богоизбранный народ не какой-то народ, а те люди, которые идут за Христом".

Такое словоупотребление вполне допустимо, когда нет необходимости учитывать родословную "идущего за Христом". Но в реальности отвлечься от национальных особенностей отношения к Церкви, как правило, не удаётся: идущий ко Христу (или за Ним) в той или иной мере всегда связан с традициями предков! Необходима большая работа Церкви, прежде чем вопрос о наследии предков сможет (как и должно быть в идеале!) отойти на задний план. Сейчас, к сожалению, Церковь ведет такую работу только в русле борьбы против привнесения в Православие чуждых ему элементов язычества древних славян. Но совсем не учитывается тот, к примеру, факт, что внутри Церкви можно спасаться соборно, но никак нельзя спастись кагалом.

Трудно будет согласиться "жаждущему справедливости" и с тем, что сохранение преемственности в православной традиции было достигнуто при допущении (попущении свыше!) катастрофических потерь в области утилитарной и вопиющего попирания (разрушения) принципов социальной справедливости.

Но не надо успокаиваться, полагая, что на мистическом уровне все основные проблемы полностью решены! Борьба за сохранение преемственности в православной духовной традиции продолжается! Судя по всему, впереди — трудности неисчислимые! Но без победы в духовной брани все сверхусилия на поприще борьбы за справедливость и за восстановление утраченного материального могущества — на поверку могут оказаться всего лишь "напрасным подвигом". Только на высоте духовной брани — подвигов напрасных уже не бывает!