"Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою" - читать интересную книгу автора (Крафт Герберт)

ГЕРБЕРТ КРАФТ

ФРОНТОВОЙ ДНЕВНИК

ЭСЭСОВЦА

«МЕРТВАЯ ГОЛОВА» В БОЮ

ЖИЗНЬ

И СМЕРТЬ

НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ

Герберт Kpaфm

ФРОНТОВОЙ ДНЕВНИК ЭСЭСОВЦА

«МЕРТВАЯ ГОЛОВА» В БОЮ

Москва «ЯУЗА-ПРЕСС» 2010

УДК 355/359 ББК68 К 78

Оформление серии П. Волкова Перевод с немецкого С. Липатова

Крафт Г.

К 78 Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою / Герберт Крафт ; [пер. с нем. С. Липатова] . М. : Яуза-пресс, 2010. — 352 с. — (Вторая Мировая война. Жизнь и смерть на Восточном фронте).

ISBN 978-5-9955-0124-4

Он вступил в войска СС в 15 лет, став самым молодым солдатом нового Рейха. Он охранял концлагеря и участвовал в оккупации Чехословакии, в Польском и Французском походах. Но что такое настоящая война, понял только в России, где сражался в составе танковой дивизии СС «Мертвая голова». Битва за Ленинград и Демянский «котел», контрудар под Харьковом и Курская дуга — Герберт Крафт прошел через самые кровавые побоища Восточного фронта, был стрелком, пулеметчиком, водителем, выполняя смертельно опасные задания, доставляя боеприпасы на передовую и вывозя из-под огня раненых, затем снова пулеметчиком, командиром пехотного отделения, разведчиком. Он воочию видел все ужасы войны — кровь, грязь, гной, смерть — и рассказал об увиденном и пережитом в своем фронтовом дневнике, признанном одним из самых страшных и потрясающих документов Второй Мировой.

УДК 355/359 ББК68

ISBN 978-5-9955-0124-4

© С. Липатов, 2010

© ООО «Яуза-пресс», 2010

«...так тебе останется только воспоми­нание. Но воспоминание — не лёгкий хлеб для того, кто носит в жилах тяжёлую кровь».

Пауль Антон Келлер

В 15 ЛЕТ САМЫЙ МОЛОДОЙ СОЛДАТ НОВОГО РЕЙХА

Всё было очень просто. 11 апреля 1938 года в зале одной из гостиниц прошла выездная призывная комиссия для добровольцев. Меня в числе ещё 10 молодых людей из 140 желающих посту­пить на службу в соединение СС «Мёртвая голова» при­знали годным. Хотя мы не представляли, что скрывает­ся под наименованием «соединение «Мёртвая голова», но чрезвычайно строгие требования, предъявленные во время отбора, не оставляли никакого сомнения в том, что речь шла об элитных войсках.

Я всё еще никак не мог поверить, что приказ о зачисле­нии лежал у меня в кармане, и был почти уверен в том, что вскоре выяснится ошибка призывной комиссии, потому что принимались добровольцы в возрасте не менее 17 лет. А мне утром в день моего официального призыва на службу исполнялось только 15 лет и три месяца. Но рост мой был метр семьдесят шесть, и я был крепким здоро­вым парнем. «Хорошо, — думал я, — подождём, пока не окажемся в Берлине». И всё же могло оказаться ещё так, что мою хитрость раскроют ещё на сборном пункте в Линце и, выдав обратный билет, отправят восвояси. Насмеш­ки всей улицы были бы мне тогда обеспечены!

Наша улица — это наша малая родина, под ней я по­нимаю всех своих знакомых с раннего детства и школь­ных лет. В углах и подворотнях нашей улицы мы устраи­вали наши шумные мальчишеские игры. Учились ездить на велосипедах, а потом, тайно — на мотоцикле. По ней мы ходили в школу, на ней же мы стали поглядывать на девочек. Всё это происходило на нашей старой доброй улице, вдоль которой стояли старые ухоженные и бед­ные обшарпанные дома, придававшие ей особый коло­рит. Мы были, как эти дома: смешанная компания маль­чишек, преимущественно из рабочих семей, однако среди нас были и дети бюргеров, и интеллигенции, и крестьян. Какой была улица, таким был и весь город. Он стал моей родиной и оставался таким, несмотря на то, куда бы ни забрасывала меня жизнь.

Когда я шёл на вокзал, над городом вставала пре­красная заря, которая может быть только весной: не угрожающая, красная, а тонкая нежно-розовая. Мелкий дождик завершал отгремевшую ночью грозу. Мои шаги звонко раздавались в утренней тишине по гранитной мостовой. Их звуки отражались от каждого дома, слы­шалось, как будто они маршируют вместе со мной, с тем, кто еще вчера был вместе с ними.

Мимо окна моей тайной любви, всё дальше, на дру­гой конец города. Справа из глубины шумит зелёный Иббс, текущий из далёких гор. Теперь проходим через ворота во Вратной башне городской стены, над которы­ми высечено латинское изречение времен прежнего до­статка: «Железо и сталь кормят город». Чуть позже сле­ва мощная городская башня приветствовала словами, напоминавшими об успешной обороне города от турок. Мимо приходской церкви, в которой я испытал смер­тельный страх во время первого причастия, потому что мой друг и сосед с тяжелым грехом, сохранявшимся за ним до последнего момента, преклонил колени перед алтарем, и, как говорил преподобный пастор, под ним теперь должна была разверзнуться земля, чтобы погло­тить его. Я тогда ужасно боялся, что пропаду вместе с ним!

Как всегда, некрасивый закопченный вокзал: безу­тешный грязный конечный пункт моего детства.

Вышедший из ночи наш специальный поезд без оста­новок идет на север, в столицу Рейха. За окном — зяб­кая плоская равнина до самого горизонта, много песка и сухой травы, сосны, высаженные по ниточке, никакого подлеска. Даже мышь здесь не затаится: совершенно неромантичное поле деревьев, а не лес.

Все вдруг стало безотрадным, как снаружи, так и вну­три, вместе с лежащими или сидящими товарищами в купе. Я сидел у окна и сонно смотрел на ускользавший в даль ландшафт за окном, надеясь на дружеский знак этой чужой мне страны: мелкие хутора, бедные хибарки, в которых, казалось, отсутствует живительное тепло, сквозь просеки мелькали виллы с плоскими крышами, речки со стоячей водой, в которых, казалось, влага не знала, куда ей течь; ни гор, ни камней, ни бурлящих ру­чьев. Глаза наполнились слезами, я заплакал.

Как мне пришло в голову записаться сюда добро­вольно? С каждым ударом колес я всё дальше уезжал от родины. Растущее удаление от нее делало меня всё беспомощнее. Если страна тебе чужая, то и ее люди — тоже. Спертый воздух купе, поблекшие лица в сумереч­ном свете, сухие складки в уголках ртов окружающих меня лиц.

Что-то совершенно новое пришло ко мне тем утром, чувство, неописуемое по своей чуждости.

Когда поезд в завершении пути остановился на Ангальтском вокзале, мы находились уже в центре Берли­на. Там мы сели на грузовики, специально оборудован­ные для перевозки личного состава, которые, гудя, пом­чали через Берлин в северном направлении. Вскоре мы прибыли в тот город, который принимал нас отовсюду: Ораниенбург. Улица, мощенная древней, отшлифован­ной до блеска, брусчаткой, обсаженная старыми сосна­ми, вела мимо замка, а затем уходила в сосновый лес. Справа хорошая пешеходная тропа проходила через пески по холмам. Уютные домики, расположенные в лесу, находились в стороне немного левее. И, наконец, сквозь лес можно уже было видеть огромный строевой плац, засыпанный укатанным шлаком и окруженный но­выми деревянными бараками. Наши машины свернули с дороги налево и проехали через широкие ворота, по углам которых развевались имперский флаг и черно-белый флаг охранных отрядов. Таким был вход в это во­енное учреждение.

Машины остановились на плацу. Широкая колонна проходила мимо нас, чеканя шаг в торжественном мар­ше. Черная форма, сапоги и каски, ранцы с приторочен­ными полевыми накидками на спинах, карабины «на плечо». Казалось, что марширующие объединены еди­ной волей. Шаг сотен сапог был единым шагом, движе­ния рук отличала немыслимая точность, молодые парни держали оружие привычно и искусно: ни одного колеба­ния ствола, ни одного лишнего движения в рядах сол­дат. Пот стекал из-под стальных шлемов и сбегал ма­ленькими серыми ручейками по лицу и шее.

Когда колонна исчезла в черной шлаковой пыли, я повернулся в другую сторону. Там многие занимались тем, что дробили камни и битый кирпич, которыми укре­плялась песчаная поверхность плаца. Их работа тоже проводилась совершенно единообразно. У многих были зеленые брюки и коричневые рубашки, или серые брю­ки и красные рубашки, или наоборот: у каменщиков была невиданная мною до сих пор рабочая одежда. На головах у них были кепи, которые тоже сильно отлича­лись от обычных. Рабочие были неравномерно распре­делены по всему плацу. Но они были необычайно при­лежны, это можно было сразу заметить. Среди них не было ни одного, кто бы отдыхал.

По команде мы слезли с грузовиков и построились. Идя в ногу, мы отправились к новым деревянным бара­кам, возле которых построились. Стали зачитывать фа­милии, услышав свою, каждый отвечал «Здесь!» и выхо­дил вперед. Затем нас поделили на сотни и отвели в расположение. Теперь я состоял в 6-й роте 2-го бата­льона 2-го пехотного полка СС. 1-й взвод, 3-е отделе­ние. Командир роты — гауптштурмфюрер Цольхофер, командир взвода — оберштурмфюрер Шёнер, мой ко­мандир отделения — унтершарфюрер Иоахим Фетт. Я вошел в спальное помещение с пятьюдесятью крова­тями, расположенными, естественно, в два яруса. Я сразу же занял одну из верхних коек. Постель сначала состояла из грубого мешка, туго набитого соломой, и такой же подушки. У стен стояли жестяные шкафы. Каж­дый шкаф приходился на двух человек. Посреди поме­щения стояли выровненные столы из тяжелых не струга­ных досок. Меблировка такого рода не оставляла ни ма­лейшего места для фантазий об уютном обустройстве.

Наше расположение походило на загон для овец. Каждый был притиснут к другому, из-за этого все посто­янно испытывали чувство раздражения. В то время я очень быстро понял, что я — самый младший в группе и должен отказаться от малейших притязаний на что-либо. Если бы я все же стал настаивать на признании каких-то моих прав, то был бы сразу подвергнут допол­нительному унижению. Задатком для этого всегда были клички «молодой кузнечик», «салага», «зеленый овощ» и им подобные.

Раздался пронзительный свисток и команда: «Приго­товиться к обеду!» Это означало: умыться, причесаться, почистить ногти. Когда я вышел на построение перед бараком, то увидел, что мои товарищи стоят у одной из групп дробильщиков камней и пытаются завязать с ними разговор. Но те продолжали работать дальше, даже не взглянув на них.

И вдруг раздался ужасный крик! Бегом прибежал де­журный унтерфюрер и начал кричать на моих товари­щей, которые с удивлением смотрели на него, не пони­мая, что произошло. Сначала упрямое поведение копа­ющихся в земле рабочих, а теперь крик выходящего из себя дежурного:

— Я рапорт на вас напишу! Вы все получите строжай­шее взыскание! Строжайше запрещено разговаривать с заключёнными! Быстро ваши фамилии!

Мы замерли, словно пораженные молнией. Заклю­чённые? Так это заключенные! Так поэтому у них такая своеобразная одежда, такое усердие в работе и молча­ние.

Столовая размещалась в самом большом бараке. Он был новым и имел ухоженный вид. Столы блестели чи­стотой. Но и здесь работали заключённые. После обеда они убирали за ротой посуду и чистили столы. От каждо­го стола на раздачу направлялось по человеку, они по­лучали по большой фарфоровой супнице, наполненной великолепным айнтопфом (Айнтопфэссен — (букваль­но: еда в одном горшке) — немецкое национальное блю­до, представляющее собой очень густой суп с мясом или копчёностями. — Прим. пер.). Всё блестело и свер­кало от чистоты. Еду готовили солдаты в поварской одежде, рабочими на кухне и здесь были заключённые в чистых робах.

За столом мы сидели с довольно-таки смешанным чувством. Мы приглушенно, но оживленно обсуждали историю с заключенными. В общем преобладало мне­ние, что для государства практично и полезно привле­кать заключённых к полезным работам. Но нам было не-

ясно, отвозят ли их каждый вечер в тюрьму в Берлин или в Ораниенбург.

Мы видели этих людей с близкого расстояния и за­метили определенные различия: у разных заключённых на куртках были значки разных цветов. На груди разноц­ветных курток были нашиты треугольники красного, зе­леного, голубого или коричневого цветов. Только трое заключённых на кухне и в столовой носили известные полосатые костюмы заключённых.

После того как нас снова отвели в казарменное по­мещение, с нами провели первое занятие на тему: «По­ведение на территории военного городка, распорядок дня и поведение по отношению к заключённым». После того, как были проведены первые занятия, мы только узнали то что должны были знать еще до зачисления в добровольцы.

В непосредственной близости от огромного казар­менного комплекса находился отделенный от него толь­ко дорогой и относившийся больше не к Ораниенбургу, а к соседнему Заксенхаузену концентрационный лагерь. Как уже следовало из его названия, это был пересыль­ный лагерь. В нем содержались «элементы», которые могли помешать созданию Германского Рейха или мог­ли создавать для него опасность: уголовники, асоци­альные элементы и исследователи Библии. Концлаге­рем управляет комендатура СС, находящаяся на его территории, и осуществляет свою деятельность совер­шенно независимо от нашей части. Для охраны лагеря и заключённых, работающих вне его, иногда привлекают­ся расквартированные в наших казармах отряды СС. Непременной обязанностью в отношении заключённых является строгая изоляция и корректность. При выпол­нении задач по их охране ни в коем случае нельзя отно­ситься к ним по своему усмотрению. Трогать заключён­ных также строжайше запрещено, и это влечёт за собой строгое наказание. При нарушении заключённым уста­новленного порядка, о его номере и совершенном про­ступке представляется доклад в комендатуру лагеря. Она и принимает решение о наказании. Заключённые не имеют права приближаться к охране ближе, чем на пять метров, им также запрещено разговаривать с кем-либо, кроме заключенных в лагере, брать или переда­вать какие-либо предметы.

Оказывается, нас для этого сюда прислали? И это элитные войска, предназначенные для охраны Рейха? И я променял свою молодость для того, чтобы быть тю­ремщиком?

После занятия дело дошло до более или менее явных проявлений нежелания здесь оставаться. Нас обманули или, по крайней мере, не сказали о том, что мы будем охранять заключенных в концлагере. Настроение упало до нулевой точки. Мы просили объяснений, пытались на что-то надеяться. Естественно, всё это должно быть временным учреждением, так как для таких задач не нужны части с таким строгим отбором. Это определен­но вынужденное решение. Всё находится еще в стадии создания.

Остаток вечера был предоставлен нам. Мы могли осмотреть весь городок и познакомиться с ним. В тече­ние начальной подготовки, а она продолжалась три месяца, мы могли покидать расположение только в со­ставе подразделения для маршей и спортивных меро­приятий.

В распоряжении нашего австрийского батальона на­ходились четыре только что построенных барака. Они были выкрашены в зеленый цвет, а крыши их были по­крыты толем. Чистые окна в рамах, выкрашенных в бе­лый цвет, пропускали свет в просто обставленное поме­щение. Нас разместили в спальном зале лишь времен­но, позднее мы перешли в помещения, рассчитанные на

12 человек. Многое было временным, как все, находя­щееся в стадии создания. Кроме наших, здесь находи­лось еще 20 бараков, в которых жили солдаты, уже за­кончившие начальную подготовку. Они уже были члена­ми отрядов, в то время как мы должны были стать только кандидатами.

По другую сторону учебного плаца строились четыре казармы. Как говорили, позднее в них должен быть раз­мещен наш батальон. За исключением твердого шлако­вого покрытия плаца, в других местах под ногами у нас везде был песок. Местами он был настолько глубокий, что засыпался в ботинки и достигал до щиколоток.

Во время ознакомительной прогулки мы увидели, что наш лагерь с двух сторон окружен светлым сосновым лесом. А главная линейка обращена к широкой дороге, ведущей из Ораниенбурга мимо главных ворот. По ту сторону дороги — снова лес на светло-серой песчаной почве. И только до него простирался наш взгляд на «сво­боду». Мы повернули и пошли поперек плаца. Проходя здесь, мы старались не мешать ротам, выполняющим учебные задачи. Миновав зону бараков, мы оказались посреди широкой прочной дороги. Она была плотно укатана, и ее покрытие поблескивало слюдой. По дру­гой стороне дороги стояла стена, высотой почти три ме­тра, из почти белого кирпича. По ее верху была установ­лена колючая проволока. Через каждые сто метров в стене располагались четырехугольные сторожевые вышки с плоскими крышами, застекленным верхом для кругового обзора и прожекторами. С них внутрь лагеря были направлены пулеметы.

Пораженные, мы замерли. Это и был концентрацион­ный лагерь, о котором нам говорили. Может быть, в сво­ем незнании мы прошли настолько далеко, что уже на­ходимся на его территории? Зигфрид из Имста и Ру­дольф из Ландека, оба тирольцы, которым было больше двадцати, моего страха не разделяли: «Назад ты вый­дешь так же легко, как и зашел внутрь!» — с уверенно­стью заявили они. Однако, несмотря на это, мы некото­рое время не сходили с места. Проходивший мимо мо­лодой солдат, к которому мы обратились с нашими вопросами, только с непониманием на нас посмотрел. Потом мы пошли по дороге, пока не дошли до широких железных решетчатых ворот. Они были вмонтированы в массивную каменную башню, перекрывавшую их и пре­граждавшую путь к свободе. Наверху тоже были уста­новлены пулеметы и прожектора. На въезде стояли ча­совые в касках и с автоматами. С безопасного расстоя­ния мы попытались разглядеть, что происходит в лагере. Мы увидели такие же бараки, что и у нас. Мелкие жизне­радостные островки зелени смягчали строгость бара­ков. Светлые песчаные дорожки окаймляли декоратив­ные низкие изгороди, искусно сделанные из сосновых веток. Казалось, что в лагере совершенно нет обитате­лей. Можно было увидеть лишь нескольких заключен­ных, наводивших порядок и занимавшихся уборкой.

Когда мы уже хотели повернуть назад, то увидели вдалеке идущую к нам по дороге длинную колонну лю­дей. Первый отряд пел песню «Прекрасный Вестервальд». Как мы постепенно поняли, это была колонна за­ключённых из многих сотен человек, которую слева и справа сопровождали охранники. Они подошли к воро­там лагеря и повернули направо. По команде капо: «Шапки долой!» с военной точностью сорвали головные уборы. Для обозрения открылись выбритые до блеска черепа, блестящие от пота. Ворота поглотили заключен­ных, которые устремились внутрь лагеря и построились там. Стали подходить другие такие же и более крупные отряды, с песнями и без, некоторые относительно бо­дрые, другие, которых было гораздо больше, со следа­ми измождения на лицах. Это продолжалось около по­лучаса. Постоянно слышалась команда: «Шапки долой!» Шествие узников замыкала самая большая колонна. Их принуждённое пение было усталым и говорило о мучи­тельном прошедшем дне: «...И спросите вы, и спросите вы, где думы твои, где думы твои? Отвечу тогда я: «На ро­дине милой, на родине милой думы мои!»

В конце строя они тащили товарищей, не способных идти. Каждого два сотоварища скорее внесли, чем, под­держивая, провели в насытившиеся, наконец, ворота. Пораженные увиденным, мы пошли обратно. Молча сели на сосновую скамейку. Каждый был занят своими мыслями, которые, однако, были у всех одинаковые. Что-то необъяснимое и неприятное сразу испортило ве­чер. Это был не только чуждый ландшафт, который сно­ва вдруг испортил нам настроение. По лицам моих това­рищей можно было прочесть, что и они не были готовы к такой неожиданности — но это так и осталось не выска­занным. Носы все еще ощущали неприятный запах ко­лонн заключённых, в ушах всё еще слышались их песни, в которых слышался не задор, а отчаяние и покорность. А еще перед глазами был свалившийся от изнеможения старик...

«Чёрт возьми!..» — разразился вдруг парень из Ландека — и это он выругался за всех нас. Мы попытались забыть увиденное, словно нежеланный подарок. Таким был у нас первый день в Рейхе.

Свисток выдергивает нас из сна: «Подъем!» — раз­носится по спальным помещениям. Пять часов утра. В окне виднеется учебный плац в густом утреннем тума­не. В этот час еще холодно. В одних спортивных трусах и тапочках, выданных вечером, выбегаем на улицу. Хо­лодный туман обдает нас словно холодный душ из род­ных горных источников. Десять минут гимнастики, а по­том пробежка до ближайшего леса. Возвращаемся и бежим в умывальник, чтобы холодной струей воды смыть с тела пот и песок. Я, как самый младший, сразу же удостоен чести быть одним из первых разносчиков кофе. Вооружившись двумя кофейниками, мы отправи­лись на кухню, чтобы получить горячий «негритянский пот» из котлов. На завтрак полагалась еще булочка из пшеницы грубого помола с кусочком сливочного масла. В семь часов — утренняя проверка. Это наше последнее построение в нашей старой доброй гражданской одеж­де. На вещевом складе нам подбирали «барахло». Млад­ший кладовщик, шарфюрер с манерами чисто граждан­ского человека, с подбором обмундирования не особо затруднялся. Он сунул каждому из нас в руки белье — белые тиковые кальсоны и рубаху, бросив короткий взгляд вниз, с грохотом пошвырял каждому под ноги по паре огромных сапог, налепил каждому на голову поле­вую кепку, кинул галстуки, носки, тренировочные костю­мы, которые носило не одно поколение. Мы приехали не из нищей страны, и хотя были не слишком притязатель­ны, такого всё же не ожидали. Нам было совершенно ясно, что нас, как рекрутов, не оденут во фраки и цилин­дры, но выдавать нам эти обноски формы было созна­тельным унижением. Тиковые кальсоны доставали мне только до середины икр, куртка свисала почти до колен, кепка падала на глаза, а края голенищ сапог били под коленки. Я осмелился противиться переодеванию в эти смехотворные обноски, но получил взыскание, и мне приказали, держа все вещи в руках, сделать сто присе­даний.

Заканчивая свое спортивное задание, я наблюдал, как в одевании участвует помощник кладовщика, тип рыхлого телосложения, только что закончивший рекрут­ское обучение. Одному зальцбуржцу из Верхнего Пинцгау, недоверчиво осмотревшему свои форменные при­надлежности и потребовавшему подходящие сапоги, он буркнул что-то про «народ идиотов». Слова еще висели в воздухе, а он уже успел получить хороший удар в ухо. Это было настолько неожиданно, что я на некоторое время прекратил свою «гимнастику». Подскочил взбе­шенный шарфюрер и заорал на залыдбуржца так, что за­брызгал слюной ему лицо. Франц Хубер (так звали пар­ня) в ответ на ругань не сказал ничего, спокойно утер брызги слюны и удовлетворенно смотрел на собираю­щихся с силами «пруссаков», которых он все же впредь заставил держать свои выражения при себе, пока пред­ставители его племени не покинут зону слышимости.

Франца записали и подали на него рапорт. Целая кипа рапортов за сутки! Наша рота стала, наверное, «черной овцой» в полку. Вчера — попытка разговора с заключёнными, сегодня — «самосуд».

Когда мы покинули вещевой склад, то походили ско­рее на карнавальных клоунов, чем на будущих защитни­ков страны. В тяжеленных сапогах по песку двигаться было почти невозможно, а смехотворное обмундирова­ние угрожало подорвать наш юношеский энтузиазм окончательно.

Но, чтобы выразить разочарование, у нас не оказа­лось времени. Когда мы вышли на улицу, нас в прямом смысле смешали с песком. Происшествие на вещевом складе получило свое продолжение. Мы топали как су­масшедшие по учебному плацу то туда, то сюда, ложи­лись и вскакивали. Гражданская одежда постепенно ис­тиралась о плац. Пот мелкими грязными ручейками струился по лицу, от тел шел пар, как от вспаханной пашни, ноздри забились черной пылью, на белках глаз проступили красные жилки, и дыхания не хватало для того, чтобы выругаться. И снова «Встать! Шагом марш! Ложись! Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись!» Остатки гражданской одежды наполнились шлаковой пылью и песком. Солнце припекало и приклеивало по­том белье к телу. Несмотря ни на что, у всех нас была одна цель: не сдаваться. Быть крепче и жестче, чем того ожидает проклятый муштровальщик. Мы чувствовали общность и принимали действия каждого.

Несколько фюреров с кромки плаца следили за на­шими стараниями. Худой невысокий человек отделился от группы и медленным шагом пошел к нам. Унтершарфюрер подал команду «Смирно!», мы повернулись фронтом к офицеру и замерли. Мы познакомились с унтерштурмфюрером Градлем во время утренней про­бежки по лесу и видели, что этот человек состоит только из мускулов и жил.

Его лицо отражало жесткость и властность. Наш унтершарфюрер доложил о причинах муштры. Унтерштурмфюрер Градль молча посмотрел на нашу грязную гражданскую одежду и приказал закончить штрафные упражнения.

«В полукруг!» Мы обступили офицера полукругом.

«Господа (!), я хочу сразу сказать, что я — человек нашей общей Родины! Я уже много лет живу среди лю­дей, которые сейчас вам кажутся чужаками. Я бы пол­ностью понял ваши действия, если бы не знал о лег­комысленной и необдуманной манере выражений здешних людей. «Народ идиотов» — это устойчивое вы­ражение и совершенно не содержит намека на харак­терные черты нашего народа. Для тех, кто этого не зна­ет, впрочем, такое выражение может показаться оскор­бительным. Но даже в этом случае не может быть речи о том, что каждый может судить и принимать меры по своему усмотрению. В будущем следует излагать жа­лобы в рапорте, чтобы такие или подобные им проис­шествия разбирать в служебном порядке. Теперь рота направляется на обед. В 13 часов построение всей роты в спортивной одежде для продолжения штрафных упражнений!»

Мы стояли, словно громом пораженные. Вместо по­нимания нас ожидали новые издевательства.

После краткого перерыва на обед мы, как и было при­казано, построились в тренировочных костюмах. Бегом мы двинулись через весь военный городок к светлой со­сновой роще. По бокам песчаной дорожки там еще рос так нравившийся нам вереск. Под палящим полуденным солнцем сосны источали своеобразный пряный аромат. Но что нам с этого было? Вскоре едкий пот снова будет разъедать нам глаза, а испарения наших перегретых тел перекроют ароматы вереска и сосен.

Унтерштурмфюрер Градль, бежавший в голове ко­лонны, отошел в сторону и пропустил роту мимо себя: «Шагом марш!» «Ну, началось! Сейчас снова будем ле­жать плашмя!» — «Песню запевай!» — «Жил-был стре­лок, веселый и свободный!..» Да, значит, у нас еще есть какое-то время передохнуть.

Вскоре лес расступился и внезапно открылся вид на длинное озеро, по которому ходили парусные и мотор­ные лодки, а баржи мирно везли свои грузы.

К своему удивлению, у кабин для переодевания мы увидели рыхлого парня с вещевого склада. У его ног ле­жал тяжелый тюк. Ему было приказано приступить к раз­даче. И тут оказалось, что он принес сюда увесистый тюк, в котором было, без малого, полторы сотни плавок. Значит, и он свое получил, как было видно по его залито­му потом лицу и неуверенному взгляду.

Вместе с «пруссаками» мы бросились в теплую воду Леницзее.

Мы снова чувствовали себя прекрасно, задорно пле­скаясь и плавая в светло-коричневых водах Хафеля и лежа на желтом горячем песке Бранденбурга.

Только теперь мы заметили, что здесь собралось не­сколько симпатичных девушек. Наши тирольцы, про­шедшие только что «интернациональное воспитание», сразу же направились к ним, чтобы установить первые связи с коренным населением земли, где мы гостили. При этом они разговаривали на своем убойном тироль­ском диалекте, что в глазах красавиц, по-видимому, придавало им немного экзотики, что-то вроде «отвес­ных скал и охотничьей крови». Шансы сынов высокого­рья были велики! С моими 800 метрами Ваидхофенского Шнабельберга я тягаться с ними не мог, не говоря уже о недокормленных пятнадцати годах от роду.

О конфликте с «пруссаками» мы уже забыли: «Да, впрочем, не такой уж он и плохой, этот простофиля!» На самом деле это было началом примирения. В конце его последовало приглашение штирийца в дом своих роди­телей (и сестры!) в Берлин. Он был острым на язык, и реакция в разговорах была молниеносной. «Бог за того, у кого нет шансов!» — было общим мнением. Унтерштурмфюрер Градль с удовольствием наблюдал за происходящим. Он действительно добился того, чего хотел.

Прошло несколько недель. С утра до вечера мы стоя­ли под парами. Наш шарфюрер Фетт стремился с отча­янной ожесточенностью сделать из нашей маленькой компании дисциплинированную группу. Честно говоря, если бы я оказался перед фронтом, то и меня при виде наших неуклюжих фигур покинул бы всякий боевой дух. Хотя наше обмундирование до некоторой степени было подогнано, оставалось изменить еще кое-что. Для нас было непостижимо, почему современная армия, кото­рой должна стать немецкая, прочно держится за не­практичные традиционные вещи, такие, как галстук и огромные сапоги, прозванные «болотоходами». Зачем сохранять их для будущих поколений? Галстук — это предмет одежды? Нет. Украшение? Нет! Это что-то лиш­нее, предназначенное для того, чтобы семь раз в неде­лю его начищать. Это мучение, которое солдат вешает себе на шею и цепляет за подтяжки, если они у него есть. А если их у него нет, то эта серо-зеленая полоска( ткани висит крохотным лоскутом перед шеей, незакре­пленная, выше или ниже адамова яблока, «в честь народа, для обороны от врага». Если она все же закре­плена как полагается, то она маскирует наличие серо-полевой рубахи вместо неприглядной безворотничковой белой рубашки. При строевых упражнениях эта шейная повязка еще держится, но при боевой службе она становится вскоре самостоятельной. Тогда она мо­жет перекочевать на спину или куда-нибудь еще, и в полном смысле слова висит на шее. «Болотоходы» врезаются краями голенищ в подколенные впадины, перекрывают кровообращение в ногах, висят на ногах, словно свинцовые, и защищают от затекания грязи — в глубоком песке, который при наших перебежках и пере­ползаниях засыпается нам в голенища.

Все чертовски устарело и в нашем вооружении. У нас все еще «легкие» пулеметы с водяным охлаждением времен мировой войны — страшно тяжелая штука, труд­но обслуживаемая и не желающая работать, со своими постоянными заеданиями при заряжании. 8-я рота, со­стоявшая преимущественно из венцев, мучилась с еще более увесистыми «тяжелыми» пулеметами и прилагаю­щимися к ним станками. Догадается ли кто-нибудь из оружейных конструкторов применить воздушное охлаж­дение, как у пистолетов-пулеметов?

Тем временем были построены наши казармы — все-таки какое-то светлое пятно в лагерной жизни. Не потому, что я имел что-то против красоты новых бара­ков — другие подразделения жили в них и добровольно не хотели переезжать, настолько удобно они были обу­строены, — но чтобы 50 человек скучить в одном поме­щении для проживания, несения службы и сна — про­сто вообразить себе невозможно. Наше отделение из 12 человек получило одну комнату на четверых и одну — на восьмерых. Там тоже стояли двухъярусные кровати, но с новыми матрасами вместо (довольно удобных) мешков с соломой, достаточно большими столами с табуретами и двустворчатым шкафом на каждого. Мы постарались сделать казарменный стиль как можно более уютным. Вышитые цветами чистые скатерти, пейзажи нашей родины на стенах и портреты наших девушек в шкафах несколько скрашивали казённую об­становку. На стене висела гитара, а в одном из еще пу­стых шкафов стоял великолепный аккордеон. Он при­надлежал Францу Унгару из штирийского Обдаха. Дома он работал помощником лесничего и охотника и часто рассказывал охотничьи байки об опаснейших охотах на серн, прекрасных оленей и охотничьих пьянках, уча­стия в которых он, по-видимому, никогда на самом деле не принимал. К большому своему сожалению, в строю он был последним. Впереди стоял длинный Шимпфёзль, костлявый и худой, как жердь, дровосек из Тироля. Мы над ним подтрунивали, что в СС он по­шел от голода. Справа от меня тогда стоял Карл Вольшлагер из Зальцбурга, а затем шли еще девять чело­век, имена которых приводить не стоит, потому что они были неспособными стать солдатами, как говорил наш унтершарфюрер Фетт.

Вместе с нашим 3-м отделением в нашем первом взводе было еще 2-е — унтершарфюрера Вешпфенни-га, которому мы все завидовали, и 1 -е отделение унтер­шарфюрера Хельмута Пандрика. Этому отделению мы не завидовали совершенно, ему мы откровенно сочув­ствовали. Но первое было лучшим в роте. Безукориз­ненные во всем — от койки до ватерклозета, всегда под­тянутые, даже когда спали, их уши ровнялись в линию, и подбородки лежали на галстуках. И все же они были бедными свиньями, отданными на милость садисту. Пандрик, в отличие от слегка небрежного Вешпфеннига и иногда снисходительного нашего командира отделе­ния, был суперсолдатом. Весь его вид был чрезвычайно неприятным. Глаза слегка навыкате, тонкие губы и лицо, по которому никогда не проскальзывала улыбка, выра­жали жесткость и абсолютную решимость или скорее свирепость. Живодер, любящий свое дело. Он не нра­вился никому, и он чувствовал это. В противополож­ность ему наш унтершарфюрер Фетт был совершенно безобидным начальником, который время от времени пытался играть в жесткого человека. Тогда он ужасно орал на всю казарму для устрашения остальных отделе­ний.

Служба была суровой и не давала никакого снисхож­дения на нашу (мою) молодость, или была как раз суро­вой по причине нашей молодости.

Распорядок дня с понедельника по пятницу выглядел таким образом:

05.00 — подъем 05.05—05.30 — зарядка

06.30—07.00 — уборка помещений и территории 07.00—12.00— утренняя поверка, затем строевые за­нятия

13.30—17.00 — тактическая и огневая подготовка 17.00—18.00 — чистка оружия и починка обмундирова­ния

19.00—20.00 — занятия (боевая техника и вооружение, гигиена, национал-социалистическое мировоззрение)

21.00—22.00 — уборка помещений (умывальника, туа­лета, помывка пола) 22.00 — прием помещений дежурным унтерфюрером.

Если до этого всё не блестело чистотой и кто-то не успел лечь в койку, начинались ночные занятия, или час «бал-маскарада». Естественно, некоторые предметы в расписании перемещались, иначе мы стали бы чисто «послеобеденными воинами».

На вечерних занятиях мы с большим трудом пыта­лись не заснуть. Когда на занятиях по военной гигиене в десятый раз вели тему «закаливание ног холодной во­дой», «поведение с женщинами за воротами казармы» с рекомендациями использовать во время процесса 14 листков туалетной бумаги, какое-нибудь усталое тело падало с табурета, что сразу же влекло за собой про­бежку по ночному сосновому лесу.

В субботу с 15 часов полагалось свободное время, точно так же, как и все воскресенье, исключая уборку территории и помещений. По воскресеньям и праздни­кам подъем был в 7.00.

Наш кривоносый старшина, однако, всегда находил возможность занять нас полностью и в эти дни. Он про­сто назначал на субботнем заключительном построении в 15.00 проверки оружия, обмундирования, снаряжения и помещений на 7.00 понедельника. Это, естественно, означало, что остаток субботы и все воскресенье мы должны потратить на то, чтобы вычистить тиковое об­мундирование до каждой ниточки, вылизать детали ору­жия до самых потаенных внутренних уголков, отдраить в казарме полы с пемзой и скребком, вымыть окна, чтобы в понедельник к 7.00 встретить любую проверку во все­оружии. Нашего старшину штабсшарфюрера Брёмера мы за милую душу могли бы отправить к черту. Однако он не был Пандриком! Он, очевидно, очень хорошо знал, что чувствуем мы, молодежь, когда у нас остается время для раздумий и хождения без дела. Как только первое наиболее трудное время подготовки миновало и по вы­ходным иногда стало появляться свободное время, но еще нельзя было покидать казарму, я начал страдать от

ужасной ностальгии. Ребенок в моей душе сопротив-

лялся тому, чтобы войти в мир взрослых и быть ему без-

условно выданным. Я мечтал о нашем буковом лесе, в

котором знал каждый уголок, о колодце под вековой ли-

пой, где мы собирались по вечерам, об узких кривых

переулках, любимом городе и его красивых девушках,

на которых я тогда только начинал смотреть другими

глазами. ^

И я первым покинул эту дружескую атмосферу. Пар­ни из моего окружения за редким исключением были детьми рабочих. Роскошь была нам чуждой. Летом мы босиком бегали по горячим камням мостовой, лугам и полям. Мы воровали яблоки из крестьянских садов, что­бы потом насладиться ими в каком-нибудь укромном месте. Ловили руками форель и белорыбицу в Урльбахе и запекали их на угольях, купались в ледяной воде Иббса, короче говоря, мы были завзятыми озорниками.

А теперь? Прощай, детство, и ты ввергнут в мир стро­гой холодной законности.

В те дни мы должны были по почте выслать домой нашу гражданскую одежду. Я делал это с тяжелым серд­цем, как будто надо было расстаться с чем-то старым и любимым. Пуповина, соединявшая меня с гражданской жизнью, была окончательно перерезана.

По вечерам я сидел на подоконнике нашего помеще­ния и смотрел на юг, туда, где думал, что находится моя родина. Каштаны в парке Шиллера, наверное, уже от­цвели. Теперь чудесный аромат распространяется по широкой липовой аллее, где в сумерках встречаются молодые парочки.

Тем временем стемнело. От главных ворот лагеря раздались звуки «Вечерней зари». Медленно и, как мне показалось, тяжело прозвучал троекратный сигнал тру­бы, созывающий солдат в их казармы. Было что-то определяющее в этом сигнале горна, он как будто гово­рил: «Мальчик, оставь мечты! Думай о прошлом с удо­вольствием, но вся жизнь у тебя впереди!»

Что она могла принести, та жизнь, которую я ждал? У меня не было уверенности, и я не мог сразу сказать, почему. Несколько дней назад я написал своей матери: «Если судьбе будет угодно, чтобы я провел свою жизнь не вне стен, как сейчас, а в стенах концентрационного лагеря, то мне не захочется больше жить». Каким же я еще был ребенком, когда писал эти строки! Нам же было строжайше запрещено писать что-нибудь о концлагере. Уже этих строк, попавшихся на глаза почтового контро­ля, было бы достаточно, чтобы я сменил свой мундир на одежду заключенного. У меня постоянно возникал во­прос о смысле моего пребывания здесь, поблизости от концентрационного лагеря. Мое желание было стать солдатом, защищающим Рейх. Для этого я пошел на су­ровую учебу с оружием в руках, а не для того, чтобы охранять арестантов.

Сегодня нам на вечернем построении объявили, что наша рота заступает в караул. Теперь мы стояли перед стендами на первом этаже и учили «табель постам» и «Постовую ведомость», в которых сначала ничего не по­нимали. Моя фамилия была указана напротив «Поста по охране казарм». Остальная рота направлялась на посты по охране концлагеря. Смена караула в 12.00.

На следующее утро — снова занятия по караульной службе. Нам еще раз объяснили обязанности часового. Особенно часовым в концлагере было строго указано соблюдать требования и корректно относиться по отно­шению к заключенным. Снова нам напомнили требова­ние, не приближаться к заключённому ближе, чем на пять шагов, и запрет на разговоры с ними, так как это может отвлечь внимание от охраняемых. Невниматель­ность означала опасность для жизни. Внимание обраща­лось на то, что в лагере находятся много профессио­нальных преступников, которые могут воспользоваться любой возможностью для побега. Каждое отделение ка­раула получило точную задачу: караульные на вышках втроем занимали свои места на караульных башнях. Очередной часовой находился на площадке кругового обзора у пулемета и прожектора. Башен было много. В ночное время часовые патрулировали по внутреннему периметру стены, подходы к которой были отгорожены колючей проволокой. Там же параллельно стене по зем­ле проходила широкая белая полоса. Заключенным было объявлено, что это — «полоса смерти». Если они пере­ходили эту полосу, то по ним открывался огонь. Однако нам объявили, что мы должны открывать огонь только тогда, когда заключенный уже забрался на забор и центр тяжести его тела уже явно сместился наружу, так что при попадании в него тело должно свалиться на внешнюю сторону ограждения. Нас предупредили, что часовой, открывший огонь легкомысленно и поспешно, будет иметь большие трудности при прохождении комиссии по расследованию. На наш вопрос, почему необходимо соблюдать такие правила, а не открывать огонь, когда заключенный уже преодолел забор из колючей проволо­ки, мы получили ответ: «Только тогда, когда заключенный свесился наружу за забор, суд примет решение, что у него были намерения покинуть лагерь!»

Если часовой нервный и не успеет выстрелить, то бу­дет прав только тогда, когда беглец спрячется в лесу. На наше возражение, что при стрельбе поверх стены суще­ствует опасность поразить очередью часовых на сосед­ней вышке, от нас просто потребовали выполнять соот­ветствующие распоряжения. Ага! Всё по-прусски: «Прриказ есть прриказ!!!».

Для охраны заключенных, работающих вне лагеря, часовых выставляли цепью. Она огибала широкой дугой соответствующее место работы и полностью его отго­раживала. Кроме того, создавались конвойные группы для охраны больших и малых рабочих групп, выполняв­ших работы на территории казарм. Поэтому выделялись еще «бегуны», которые охраняли и осматривали каждый въезжающий на территорию лагеря автомобиль и его водителя.

Мы, казарменный караул, еще раз потренировались в ритуале смены караула: сигналу горна и барабана, подъему и спуску флага.

После обеда пришло наше время. Рота построилась в казарме, выдали боевые патроны, и я впервые в жизни взял в руки смертоносные патроны для возможного ли­шения жизни человека. Лагерная охрана пошла строем к воротам казармы. Зеваки наблюдали за сменой карау­ла. У меня была вторая смена, я стоял на посту с 14 до 16, с 20 до 22, с 2 до 4 и с 8 до 10 часов. Каждый, входя­щий в лагерь, должен был предъявлять пропуск. Посе­тители получали сопровождающего часового. Те, кто покидал лагерь, должны были предъявлять увольни­тельную. О тех, кто без ночной увольнительной прибы­вал в лагерь после «Зари», докладывали в роту.

По вечерам караул выстраивался возле флагштока с винтовками «на караул»: «Флаг спустить!» А по утрам: «Флаг поднять!» Ровно в 12 часов нас сменил новый ка­раул, и мы отправились в расположение. Мы надеялись на отдых во второй половине дня, а вместо этого с нами стали проводить занятия по тяжелому пулемету и про­тивогазу, которые в ближайшее время должны были по­ступить к нам на вооружение. Во время перерыва мы повалились на газон и болтали о нашем первом карау­ле. Я спросил одного о карауле в концлагере, как там быть в сторожевом оцеплении. Он сначала ничего не сказал, а потом буркнул на диалекте: «Обожди, потом сам скажешь каково!» Больше от него было ничего не добиться. Он был очень напряжен, и я оставил его в покое.

Через несколько дней пришла и моя очередь: i(apayn в концлагере. Наш отряд из пятидесяти человек к 12 ча­сам вышел на строящийся кирпичный завод, находив­шийся приблизительно в километре от лагеря и оцепил эту большую строительную площадку. Теперь я стоял под редкими соснами, солнце припекало с летней си­лой. Напрасно было искать жалкую тень под этими де­ревьями. Уже вскоре я понял, какое это счастье, занять выгодное место. «Старики» заблаговременно вычисля­ли для себя выгодные места и пытались еще до развер­тывания цепи постов занять правильное место в строю, чтобы потом в соответствии со своим расчетом оказать­ся там, где получше. Такими считались укромные угол­ки, которые не сразу может разглядеть проверяющий начальник или где можно незаметно ненадолго отлу­читься и не спрашивать каждый раз разрешения схо­дить по малой нужде. Кроме того, были посты, на кото­рых было не скучно стоять, например, места с оживлен­ным движением поблизости от дорог или у судоходного канала. С удовольствием попадали в команды для кон­воирования мелких групп заключенных для работы в от­дельных местах. Там можно было так устроиться, что проверяющего было видно уже за несколько сотен ме­тров, и приготовиться к его встрече.

Было довольно нелегко в любую погоду — в жару или под проливным дождем — полдня стоять на одном ме­сте, при этом оставаясь наедине со своими мыслями: «Часовому, если не приказано иначе, запрещается си­деть, лежать или прислоняться, есть, пить, спать, ку­рить, разговаривать (за исключением отдачи служебных указаний), принимать какие-либо предметы и покидать пост до смены».

Сегодня до следующего поста в цепи около 80 ме­тров. Слева стоит Руди, а справа — Зигфрид. Оба — из Тироля. Зигфрид — самый старший среди нас и поэто­му имеет устоявшиеся взгляды. Людей его типа воспи­тать в «новую личность», как это мыслилось, не удава­лось, потому что воспитуемый сам еще не достиг соб­ственной твердости.

Мы трое сговорились предупреждать друг друга при приближении проверяющего громким докладом. Это мы переняли от «стариков», предупреждавших друг дру­га насвистыванием, хлопками в ладоши или очень гром­ким докладом вроде: «Часовой 15-го поста! Происше­ствий не случилось!!!»

Руди — соседу слева, солнце расплавит сегодня моз­ги. Ему досталось самое нехорошее место. Ни деревца, ни кустика, вокруг лишь раскаленный песок под тяжелы­ми «болотоходами».

На нашем участке появилось какое-то оживление. Большой отряд заключенных приблизился к моему по­сту и на небольшом удалении начал валить сосны, об­рубать с них сучья и уносить не распиленные стволы. Для этого они вставали слева и справа от ствола, подкладывали под него отрубленные ветви и под зажига­тельные команды своего капо тащили очень тяжелый из-за своей свежести ствол к месту сбора.

Среди работавших я вскоре приметил одного старо­го, невысокого и уже сильно ослабленного непосильной работой заключенного с красным треугольником на гру­ди. Его напарник по переноске в сравнении с ним был мальчишкой. Он был практиком в работе, в той же мере, что и старик, совершенно непривычный к переноске та­ких тяжестей. Для здоровяка и капо доставляло удо­вольствие «доканать» старика. При этом они часто по­глядывали на меня, как бы ожидая похвалы. Здоровяк всегда подхватывал длинную часть ветки руками сверху и держал ее без нагрузки под бревном, тогда как старик держал бревно под рукой и то и дело падал. Когда он снова споткнулся, то еще крепко держался обеими ру­ками за ствол, чтобы не попасть под ноги шедших за ним. И тут капо ударил упавшего по рукам, так что тот безмолвно свалился под бревно, а шедшие за ним не­вольно его растоптали. После того как он не смог под­няться, несмотря на окрики, капо схватил свою сосно­вую дубинку и несколько раз изо всех сил ударил лежав­шего.

Тут самообладание меня покинуло. Насрать на все инструкции! Этот ублюдок прикончит старика, кажется, только для того, чтобы мне понравиться. Мой окрик за­ставил мучителя замереть: «Часовой?» Проявляя рве­ние, он сорвал шапку с головы.

— Ко мне! — Он галопом подбежал ко мне словно ре­крут.

Я снял карабин с плеча и взял его наперевес.

— Твой номер? Так. А теперь отнести старика в тень. И если я еще хоть раз увижу, что ты умышленно уничто­жаешь рабочую силу, я доложу рапортом, и капо ты уже не будешь!

По тому, как вздрогнул профессиональный преступ­ник, я понял, что выбрал правильный тон. Хотя я не имел никакого права вмешиваться в происходившее (по край­ней мере, по поводу этого не было никаких указаний), у меня было великолепное оправдание, на случай, если капо вздумает на меня донести. «Саботаж работы!» — эти слова имели достаточный вес.

Что же меня задело в этом случае? То, что скоты — профессиональные преступники избивали ослабленно­го заключенного? Не только это. То было признание и ободрение заискивающих взглядов этих уголовников,

которые меня задели. За кого же мы на самом деле? За кого я? Как вообще такое возможно? Почему «политиче­ские» находятся под командой профессиональных уго­ловников?

Я долго над этим думал и пришел к выводу: полити­ческие заключенные должны находиться в концентра­ционном лагере, так как они как возможные подстрека­тели беспорядков и саботажники строительства Рейха должны до некоторого времени находиться в изоляции. Достигнутые успехи национального социализма убедят их и сделают ненужным дальнейшее заключение.

Однако все остальные, особенно уголовники, долж­ны сидеть не в концентрационных лагерях, а в специ­ально созданных для них трудовых лагерях. Заключать их вместе с людьми, у которых всего лишь другое поли­тическое мышление, и передавать им их в подчинение, значит совершенно низводить политически инакомыс­лящих. Это представление я больше не менял.

Вторая половина дня прошла на солнцепеке без осо­бых происшествий. Но на другом рабочем месте побли­зости от канала произошло ужасное происшествие. За­ключенный с коричневым треугольником на груди при­близился в лесу к часовому, который, видимо, от жары совершенно утратил бдительность. В любом случае, заключенному — цыгану — при разговоре удалось по­дойти к часовому настолько, что стало возможным од­ним прыжком подскочить к нему и раскроить голову ло­патой. Соседний охранник, находившийся на расстоя­нии около 60 метров, также беспечно наблюдал за тем, как к его товарищу приближался злоумышленник. И хотя второй часовой уже не мог предотвратить напа­дение, но его выстрел догнал беглеца. Охранник, уби­тый заключенным, всего лишь на короткое время за­был, что здесь противостоят два чуждых друг другу мира.

Когда в пять часов вечера снималось оцепление, о чрезвычайном происшествии среди личного состава караула уже циркулировали слухи.

Наша последняя задача в тот день состояла в том, чтобы отконвоировать заключенных обратно в лагерь. Для этого по обе стороны дороги, по которой шли ко­лонны заключенных, мы образовали редкую цепь на близком расстоянии от узников. Готовые к стрельбе ка­рабины лежали на подсумках. Когда мы проходили че­рез мосты, то приходилось почти прижиматься к охра­няемым. В таких местах, несмотря на все меры предо­сторожности, им было сравнительно легко напасть и разоружить нас. И если автоматчику короткое время еще удалось бы защищаться, то массового побега, если бы он планировался, не удалось бы предотвратить ни в коей мере. И, несмотря на это, не было даже попыток сделать подобное. Более поздний опыт это подтвердил совершенно точно.

Над марширующей колонной висело светло-корич­невое облако пыли, превратившееся в черно-серое, когда она приблизилась к лагерю. Здесь, в районе лаге­ря, дорога была частично подсыпана черным шлаком. Насколько это было возможно, мы пытались избегать вдыхания шлаковой пыли и запаха, исходившего от за­ключенных. Во время марша они поддерживали хоро­шую дисциплину. Шеренги по пять были выровнены, как по линейке. Перед главными воротами лагеря Заксенхаузен колонна повернула направо и прошла караул, стоящий у ворот. Шедший в первой шеренге капо ско­мандовал: «Шапки снять!» и доложил о прибытии и чис­ленности своего отряда дежурному из лагерной комен­датуры. Когда заключенные проходили ворота лагеря, их пересчитывали, а потом внутри лагеря на плацу они построились на перекличку. Часовые конвоя в лагерь не заходили, а собирались у ворот для построения и ухода в казармы по сигналу горна, который должен прозвучать после переклички заключенных.

Но до нас еще долго доносилось: «Кирпичный завод, земляные работы, 94 заключенных!» Я видел, как заклю­ченные тащили повозку, впрягшись в нее. Здесь тоже люди выполняют работу животных.

«Лагерь СС, кухонная команда, 14 заключенных!» Из строя вышли 14 отъевшихся, без признаков изможде­ния, заключенных. «Лагерь СС, плац и строительство дорог, 108 заключенных!» Это были те заключенные, ко­торых мы увидели впервые. Пот оставил широкие бо­розды на их почти черных от угольной пыли лицах. Лег­кие полны угольной пыли, сердца — отчаянием и осо­знанной ненавистью, такими они прошли мимо нас после жаркого дня.

После того как последняя колонна долго проходила через ворота, весь сегодняшний караул построился пе­ред главными воротами и ждал, пока не закончится пе­рекличка в лагере. Наконец долгожданный сигнал горна подтвердил прибытие всех заключенных. Только теперь после далеко слышного звука горна снималось оцепле­ние вокруг рабочих мест в лагере СС, а мы могли идти строем в казарму.

«Карабины, пистолеты-пулеметы и пистолеты разря­дить!» Патроны пересчитаны и собраны, личный состав караула может идти в расположение. После ежедневной чистки оружия этот день службы закончился.

После ужина мы сидели в тренировочных костюмах на сосновых скамейках перед казармой и обсуждали се­годняшнее происшествие: нападение цыгана на часо­вого. Каждый пытался по-своему высказаться о проис­шедшем и свыкнуться с фактом, что он, хотя бы и против своей воли, в будущем может занять место, на котором никогда даже не думал находиться. Свобода была целью одного и жизнь — правом другого.

Право! Об этом я еще долго думал. Право всегда имеет более сильный! Там где сила, там и власть, и силь­ные создают право по своему вкусу.

Сегодняшний случай совершенно ясен. Цыган сде­лал все, чтобы снова обрести свободу, часовой выстре­лил, и ему, как свидетелю нападения, совершенно не надо мучиться раскаянием. Но что делать, если отчаян­ный заключенный упрямо идет через цепь конвоя, не обращая внимания на предупредительные крики часо­вых? Медленно, шаг за шагом. Никакого насилия, ника­кой ненависти, и только тихо скажет: «Часовой, застре­лите меня, пожалуйста!» Такое тоже уже было. Молодой солдат совершенно не был бесчувственным чурбаном. Он все же попросил старика возвратиться назад и по­кинул свой пост, отойдя немного перед ним. Но тот упорно продолжал свой путь к свободе, до тех пор, пока избавительный выстрел не заставил его упасть среди деревьев. Теперь он был «свободен», а часовой на всю жизнь стал пленником своей совести. Разве можно освободиться от мысли, что ты застрелил безоружного старого человека?

Но вот наконец и это я прошел: первый выход в город под присмотром унтерфюрера-инструктора, первый в моей жизни 10-километровый марш-бросок и первые боевые стрельбы.

Если о первом событии еще можно сказать, что я до­статочно хорошо смотрелся в черной форме и, учиты­вая постоянные напоминания нашей «гувернантки», в брюках, своим бравым видом вызывал уважение к на­шим войскам, то с сожалением должен был констатиро­вать, что бегун на дальние дистанции из меня получился никудышный, а стрелок из винтовки — весьма посред­ственный. Если остальные товарищи выполнили норму на спортивный значок почти играючи, я не смог за уста­новленное время пробежать десять километров. Я был, наверное, самым плохим бегуном на дальние дистан­ции в полку. И наоборот, на состязании по стрельбе из пулемета выяснилось, что я стал «маяком роты». При этом учитывалась в основном не точность попадания от­дельной пули, а способность как можно более кучно укладывать очередь в цель. Путем постоянных упражне­ний, которыми я занимался даже во внеслужебное вре­мя, я достиг особых успехов во владении этим видом оружия. Я с фантастической скоростью собирал и раз­бирал пулемет с завязанными глазами и из любого по­ложения с первой очереди поражал головные, грудные и ростовые мишени. Стрельба из пулемета стала для меня благодаря поощрениям нашего командира роты гауптштурмфюрера Цольхофера спортом, и мне удава­лось на состязаниях завоевывать для роты призы и бла­годарности.

После нескольких 30-километровых маршей и одно­го 60-километрового, после которого нас с мозолями на ногах под сопровождение оркестра «притащили» в ка­зарму, в августе мы отправились на маневры на побере­жье Балтийского моря. Товарный поезд доставил нас до Узедома. Там мы, молодые солдаты, сделали небезо­пасной местность от малого до большого заливов. То нас размещали в палаточных городках, то определяли на постой у местного населения, которое всегда отно­силось к нам приветливо. На частных квартирах мы чув­ствовали себя всегда в постоянном напряжении. Каж­дый надеялся, что у хозяев квартиры наряду с удобным размещением найдется и хорошенькая девушка. Одна­ко они были редкостью, так как хозяева на таких желан­ных созданий явно предусмотрительно скупились, пре­доставляя постели молодым солдатам в своих домах. Однако им деваться было некуда, если солдат принимал сосед. Дорожку найти можно всегда!

В те последние недели мы снова учились находить понимание природы и ее воздействия на жизнь солда­та. Солнце припекало в те дни позднего лета, жгло нам кожу и сушило глотки, а налетавший с моря шторм бе­шено хлестал дождем по полевым курткам. Ночами он срывал палатки вместе с одеялами с усталых тел. В пол­ной темноте мы, на распухших от мозолей ногах, пыта­лись отбить у бури ее добычу.

Во время маршей, длившихся целыми днями, у мор­ских купален гостеприимные отпускники выставляли у обочин дорог кувшины с лимонадом и разведенным во­дой вином, чтобы мы, проходя, могли наполнить ими наши полевые фляги. Несмотря на мучительную жару, мы, проходя, благодарили их пением солдатских песен. И никто не замечал, что наши ноги от крови и воды при­клеились к стелькам, что наш «Вольф» («волк», солдат­ский ранец) вгрызается в задницу, а сгибы суставов на­терты песком. Среди заботившихся о нас отдыхающих были чертовски красивые девушки. Что оставалось сол­дату с геморроем в штанах? Просто смеяться! Несмотря на все мучения, эти дни остались в памяти прекрасными и незабываемыми. После учений и маршей, длившихся две недели, мы погрузились в вагоны. Наши первые ма­невры подошли к концу.

«Дома» снова строевые занятия на шлаковом плацу и тактические — на песчаных пустошах, на которых мы могли ориентироваться уже даже во сне, и, естествен­но, караульная служба в концлагере, которую миновать нам было никак невозможно. Постепенно я овладевал всеми видами этой службы. Ночами я стоял на стороже­вой башне над ярко освещенным концлагерем, нарезал полосы вдоль внутренней стороны его забора, был «бе­гающим» часовым на главных воротах, самостоятельно сопровождал мелкие команды заключенных к их рабо­чим местам в лесу и к подземным канализационным и отопительным коммуникациям лагеря СС. Хотя во вре­мя конвоирования я в любой момент был готов к атаке и нападению, несмотря на это, мне было ясно, что во мно­гих ситуациях я полностью был предоставлен на ми­лость заключенных. Что значит «безопасное удаление», если ты находишься среди заключенных в узкой кабель­ной или канализационной шахте? И тем не менее я чув­ствовал себя до некоторой степени уверенно. Подобные группы состояли из профессиональных исследователей Библии и «политических».

Некоторое время мне благодаря искусному расчету удавалось получать под конвоирование одну и ту же группу. Это была команда для работы в лесу, состояв­шая из восьми человек среднего и старшего возраста, все — «политические». Хотя это было строжайше за­прещено, я частенько с ними разговаривал, так как меня интересовала их прежняя жизнь, и я хотел понять причины содержания их под стражей. Я понял, что здесь случайно или специально сложилось маленькое объединение интеллектуалов. Направление их «клуба» было умеренным, и между ними существовали хоро­шие товарищеские взаимоотношения. Постепенно я познакомился с ними и узнал, что привело их в лагерь: они открыто высказывали свои политические мысли. Унижающее заключенных обращение на «ты» в отно­шении этих настоящих профессоров и докторов про­сто язык не поворачивался произнести. Мы часто спо­рили на политические темы, и я пытался им, «не веря­щим», объяснить, что их заключение — временное. А именно, оно продлится до тех пор, пока не укрепится новый Рейх, что станет доказательством правильности национал-социалистической идеи. И, конечно же — я серьезно на это надеялся, — они тоже когда-нибудь станут убежденными сторонниками новой политической

линии. К сожалению, с продвижением работ вско­ре наши отношения «охранник — охраняемые» закон­чились. Однажды эта команда к главным воротам не вышла. Может быть, их отпустили, а может, они вошли в состав большого отряда.

В один из дней ранней осени 1938 г. нас внезапно по железной дороге отправили в Цоссен, огромный воен­ный полигон, расположенный южнее Берлина. Во взаи­модействии с армейскими частями мы участвовали в учениях с боевой стрельбой. Я три тысячи раз проклял «легкий» пулемет, так как мне эту тарахтелку, наполнен­ную булькающей горячей водой, приходилось таскать по лунному ландшафту полигона. Галстук, подсумок и эта штука оформились под ужасные пожелания в слав­ную троицу.

Во время одного из занятий из-за невнимательности одного из товарищей я получил струю горючей смеси из огнемета в мокрое от пота лицо. В результате с него бы­стро слезла кожа, и меня отправили в лазарет в Лихтерфельдевест, где я лежал в одной палате с тремя унтерфюрерами, лечившимися от венерических болез­ней.

В то время как мне ежедневно накладывали мазевую повязку, мои соседи по палате отправлялись на мазок: два раза отрицательный, один раз положительный, зна­чит, все лечение повторялось снова!

Через несколько дней меня снова отправили в вой­ска, где меня продолжали лечить амбулаторно. Нама­занный мазью, я выглядел в то время не очень хорошо. Шимпфёзль пожаловался, что на утреннем построении при выполнении команды «Равняйсь! Смирно!» моя мазь полетела ему на уши. Меня освободили от занятий и на­рядов, поэтому я, «тихо плача», скоблил пол казармен­ного помещения, мыл пол в туалете, собирал мусор во­круг казармы и чистил сапоги старшине. Весь день был наполнен подобными героическими свершениями. Даже представить себе невозможно, сколько ступеней солдатской жизни надо пройти, чтобы наконец стать ге­нералом. Во мне, очевидно, начала расти «новая лич­ность».

В те дни я получил письмо от двух моих друзей из родного города. Они были годом моложе меня. Мать этих парней была еврейка. Она владела маленькой ла­вочкой, позволявшей ей кое-как зарабатывать на жизнь. Накануне своего отъезда я попрощался и с этой семьей. Мать и бабушка меня очень тогда просили что-нибудь сделать для бедных евреев. Простая бабья болтовня, которую не следовало принимать всерьез! Я, конечно, знал, что национал-социалисты не очень хорошо гово­рят о евреях. Человек в форме СА, время от времени с громкими криками «Призыв о помощи!» и «Призыв к борьбе!» распространявший листовки на нашей улице, нам, мальчишкам, рассказывал про это. В благодар­ность мы бежали за ним и вопили вместе с ним: «Призыв о помощи!», «Призыв к борьбе!» Но теперь о письме. Оно стало ответом на многие мои вопросы, как идут дела дома и как теперь без меня ловится форель, ходят ли баржи по Иббсу, каково купание в Урльбахе и чем за­кончились футбольные матчи на Шёргхоферском лугу за узкоколейкой. Яблоки там уже поспели, а из меня здесь получилась новая личность. Ах, господи, теперь старики снова плачутся в письме, что у них страх перед будущим. Что же будет? Делайте свою работу и не бес­покойтесь о политике, и с вас ни волосинки не упадет. Сыновья выстроганы из другого дерева, они живут без страха перед будущим. (Еврейская часть семьи пережи­ла эпоху национал-социалистов без осложнений, сыно­вья солдатами вермахта прошли войну и остались живы.)

Это уже что-то присущее человеку. Так как все мы вместе жили в этом красивом старом городе, и, несмо­тря на это, в разное время, в разных местах боролись друг с другом с оружием в руках.

В нашем доме, на Ибзитцерштрассе 40, на первом этаже жил безработный помощник столяра. Он был членом нелегальных СС. На втором этаже жили фабрич­ный рабочий, функционер социал-демократической партии и солидный богемский портной, который ни с кем никогда не ссорился. Меня передали на воспита­ние его супруге в Обхуте, и она смогла из доверенного ей маленького сорванца за восемь утомительных лет вырастить меня. Если не было никакой политической напряженности, в доме царили мир и покой. Но как только возникала какая-то политическая напряжен­ность, то красный и черный в своих униформах, воору­жившись револьверами, которые в обычное время у них были запрятаны в каких-то укромных местах, торопи­лись за ворота дома, бросив мрачные взгляды на его хозяина, в форме резервиста спешившего к своему ме­сту сбора.

Красный, черный, коричневый — будучи ребенком, я этого не понимал. Поэтому лозунги нового Рейха «ОДИН народ, ОДИН Рейх, ОДИН вождь!» обещали и мне, что будет покончено с враждой между братьями. Я видел, как социалисты со своими пулеметами занимали пози­ции и направляли оружие на людей своего города. Я ви­дел, как резервисты, вооруженные тяжелыми пулеме­тами, двигались с места своего сбора в Залезианерхоф, чтобы сделать то же самое с «красными», я видел, как федеральная армия выезжала с артиллерией, что­бы для установления мира и порядка палить в отцов и братьев. Чтобы понять это, надо быть действительно

взрослым, здоровому мозгу мальчишки это было не под силу.

Слава богу, эта эпоха миновала. Жертвы тех лет должны оставаться для нас вечным предостережением.

Когда я очнулся от своих мыслей и выглянул из купе поезда, мимо меня проносились густые облака тумана. Земля лежала в предрассветных сумерках: луга, паш­ни, пруды, дороги и ручьи, много старых ив на холми­стой равнине. «Ландшафт из «Лесного царя», — поду­мал я. Холодный туманный воздух сквозил через щель в окне.

НАШИ ЗНАМЕНА НЕ НА ТОЙ ПЛОЩАДИ

В Вайдене — вот уж действи­тельно город получил свое название по окружающей местности — наша поездка по железной дороге подо­шла к концу. Дальше огромные грузовики повезли нас в неизвестном направлении. Дорога постоянно шла в гору, навстречу утреннему солнцу, встававшему из-за гори­зонта. Значит, мы ехали на восток, к чешской границе.

— Если продолжать ехать с такой бешеной скоро­стью, к полднику будем в Праге, — поделился своим расчетом на алеманском диалекте мудрый Кеттенмайер, парень из Форарльберга.

Мы проезжали небольшой городок, на дорожном указателе было написано: «Флоссенбюрг». Дорога сно­ва пошла в гору, а потом, уже далеко от городка машины остановились на привал. Мы были у цели.

Наша цель? Оказалась ничем. То, что мы увидели — были бараки, сработанные достаточно примитивно, без малейшего комфорта. В соответствии с приказом мы должны были сначала в них разместиться и приспосо­бить их для ночлега. После первого огорчения нам вско­ре доставило наслаждение с помощью хороших идей и ремесленного мастерства создавать почти роскошную обстановку. Из моего отделения два человека отправи­лись «организовывать». Унтершарфюрер Дерикс, наш

новый командир отделения, отдал такое распоряжение лично с добавлением:

— Среди товарищей это называется «организовы­вать», и если у вас что-то стащили, то так вам и надо! Ясно?

«Организовывали» всё: доски, фанеру, толь, гвозди, веревки, мешки, а из ротной канцелярии — свечи и ис­правный аккумуляторный фонарь. Но последнее нам вскоре пришлось вернуть обратно, впрочем, мы там сразу же узнали, что у старшины кто-то «организовал» бутылку вайнбранда.

Едва нам удалось построить самое необходимое, как уже начали распределять первые караулы: караул по ла­герю и караул по концлагерю!

Уже во время наших первых прогулок мы заметили, что здесь создается концлагерь. Он был еще очень ма­леньким и незаметным, но это впечатление было обман­чивым, так как планировалось уже сейчас этот лагерь быстро расширить. Бараки заключенных, обнесенные высоким забором из колючей проволоки, были такими же примитивными, как и наши.

Заключенные производили удручающее впечатление изможденных трудом. Они выполняли тяжелейшую ра­боту: вручную они добывали камень, дробили его и строили стену для своего заключения.

В 5 часов вечера их колонны возвращались в лагерь. Их заметная для нас работа вне лагеря была закончена. То, что происходило с ними внутри лагеря, оставалось для нас закрытым. За это отвечали люди из комендату­ры, которые держались от нас обособленно и не подчи­нялись приказам наших начальников.

Самые старые из заключенных были ветеранами Первой мировой войны, а самые молодые должны были иметь за плечами два года военной службы. Если бы их вооружить, то это был бы мощный отряд, который впол­не бы расправился с одной-единствённой ротой охра­ны. Но это в том случае, если бы в нем не было про­фессиональных уголовников с их внутренней иерархией или если бы он получил поддержку извне. Но время было не то.

Сегодня, в субботу, я вышел на штрафные занятия. Меня застали за тем, как я, придя из караула, высыпал из своей сухарной сумки великолепные белые грибы, чтобы зажарить их на нашей самодельной плите. К со­жалению, я не смог найти объяснения тому, когда и как грибы оказались внутри моей сухарной сумки, если я не нарушал обязанностей часового.

Мои товарищи занимались службой до 15 часов, а потом, если им удавалось выдержать взгляд зорких глаз дежурного унтерфюрера во время осмотра, они могли выйти в расположенный внизу городок и завязать зна­комства. Особых успехов до сих пор они не имели. Со­всем не так, как в Ораниенбурге, где наши молодые сол­даты могли затеряться на просторах Берлина. Здесь мы служили в изоляции, совершенно отдельно от населе­ния. И хотя мы здесь ходили не в черной парадной фор­ме, а в серой полевой, дистанция между нами и местны­ми жителями была ощутимой.

С неба палило солнце, когда я в полной выкладке и с охлаждавшимся водой пулеметом времен Первой ми­ровой войны представился унтерфюреру, проводивше­му штрафные занятия. Унтершарфюрер Хинце, чемпион ораниенбургского полка по боксу, совершенно не отно­сится к сорту мягких, а, напротив, к тем, у которых ино­гда проявляются некоторые садистские наклонности. Хотя наши унтерфюреры привыкли смотреть на нас, ав­стрийцев, как на слабаков, которых легко «доканать», при каждой возможности они проверяли, как быстро это произойдет. Двухчасовую «гонку с переползаниями» едва ли можно было выдержать без слома собственной воли.

Именно так все и происходило: бегом из лагеря, и в качестве «введения» — «свиной галоп» с постоянными «Ложись!», «Встать! Бегом марш!». Хинце при этом враз­валочку шел в направлении Флоссенбюрга. Не хочет ли он показать меня населению в таком виде? После того как нам неоднократно отказывали в увольнительных, и мы поэтому не контактировали с местным населением, теперь все же представилась возможность познако­миться с местностью и людьми.

Но нет же! Перед городком справа в гору тянулось картофельное поле. Для нашего Хинце это было нечто! Теперь он погнал меня в длинной шинели и надетом противогазе и, Бог мой, с таким легким пулеметом с за­литым водой кожухом вверх по полю.

Вверх приходилось непрерывно бежать, а вниз бе­жать, постоянно выполняя команду «Ложись!». «Фишка» заключалась в том, что когда я бежал вверх, то постоян­но наступал на полу шинели и в буквальном смысле па­дал в дерьмо, а когда бежал вниз, то при падении легкий пулемет бил меня по спине, соскакивал и улетал вперед. При этом, естественно, ранец и корпус противогаза били по затылку. Каждый раз, поднимаясь, я скрытно пытался отсоединить шланг от противогаза, чтобы у меня было больше воздуха. Сделать мне это удалось так, что Хинце ничего не заметил. Но все же воздуха для моих тяжело дышавших легких не хватало. Внезапно при очередной команде «Ложись!» Хинце оказался ря­дом со мной и в два приема снова прикрутил фильтр противогаза. Для опытного мучителя показалось подо­зрительно, что он так долго не может меня «доканать».

Итак, потом все началось снова. Теперь я на корточ­ках скакал в гору, удерживая пулемет двумя руками. В такую жару, на таком подъеме это было довольно му­чительно. Уже через двадцать метров прыжков в гору у меня потемнело в глазах, и я упал на спину. При этом противогаз сполз с лица, так что я мог захватить пару глотков свежего воздуха. Пулемет валялся в грязи, стальной шлем укатился далеко вниз по картофельным грядкам. Когда я восстановил мое прежнее состояние, скачки продолжились, на этот раз под гору. С уставши­ми коленями и икрами, обессилевшими руками было очень тяжело держать равновесие. Через каждые пару метров я падал — на этот раз вперед.

Стремясь втянуть в себя воздух, через запотевшие стекла маски противогаза я увидел группу мужчин и женщин в очень непочтительном виде и на непочтитель­ном расстоянии отунтершарфюрера. Хинце остановил­ся и, очевидно, что-то пренебрежительно им говорил.

У меня перед глазами снова поплыли темные круги с белыми искрами. Я окончательно свалился — «доканали». Хинце сорвал маску противогаза с моего лица. Я думал, что мучение будет продолжаться. Все тело было словно в облаке пара, по распаленному лицу текли ручьи пота, форма превратилась в один сплошной ком глины, а в пулемете едва ли можно было угадать очерта­ния оружия.

Хинце теперь показалось, что штрафных занятий до­статочно, и мы пошли в лагерь. То ли ему действительно показалось, что их достаточно, то ли недружелюбное настроение гражданских поспособствовало прекраще­нию мучений, осталось не ясно. Я также не понял, было ли вызвано недовольство мужчин и женщин видом моих мучений, или тем, что во время них были попорчены картофельные грядки. В любом случае, я и на этот раз выдержал. За чисткой оружия и обмундирования прош­ли остатки субботы и все воскресенье.

Через несколько недель несения караульной службы, перемежавшейся боевой подготовкой, нас в этом лаге­ре сменили. Когда грузовики вывозили нас из него, у его входа на флагштоках развевались два флага — огром­ный флаг с мертвой головой и черный флаг с рунами по­беды. Мне часто приходилось их поднимать по утрам по команде «Флаг поднять!» и спускать вечером по коман­де «Флаг спустить!». Это были наши знамена, которым мы были верны всей силой наших юных сердец. Однако рядом с концлагерем им было не место!

Вопреки ожиданиям, нас повезли не в Ораниенбург. По железной дороге мы отправились на юг. Художник Осень уже слегка раскрасил немецкий ландшафт, про­бегавший перед нашими глазами.

«Где-нибудь снова найдется для нас концлагерь!» — рассудительно промолвил Хёльцль Польдль из Штайер-марка. За всех он сказал то, чего мы опасались в душе.

В Аппенвайере, маленьком участке земли между Рейном и Шварцвальдом, наше путешествие закончи­лось. Само по себе это местечко не представляло ниче­го особенного. Но одного взгляда на географическую карту было достаточно, чтобы сразу же понять, что это — важнейший узел дорог, имеющий стратегическое зна­чение.

В стратегически важных пунктах мы чувствовали себя на своем месте. Сюда же прибыли 5, 7 и 8-я роты. Таким образом, здесь собрался весь батальон. Наша рота раз­местилась в зале большого сельского дома на кучах со­ломы. Помыться не было никакой возможности. Кухон­ную посуду мыли в Рейне, протекавшем в 15 километрах отсюда.

Мы начали, как бешеные, заниматься боевой подго­товкой, отрабатывая действия в наступлении и в оборо­не во всех вариантах. В один из дней мы получили сталь­ные шлемы нового образца серого полевого цвета. В более легких шлемах меньшего размера мы сначала выглядели достаточно забавно. Мы очень привыкли к нашим черным шлемам времен Первой мировой войны, о вскоре мы оценили гораздо более удобные серые .темы.

Новые противогазы, новые шлемы, и вскоре, к счатью, с наших шей сняли галстуки. Через десятки лет высшие инстанции» наконец-то признали, что от этих родов никакой пользы, а только мучение. Куртка серого полевого цвета теперь не застегивалась под горло, а носилась с открытым воротом — большое удобство при участившихся теперь долгих маршах. Теперь у нас снова появились мозоли на всех мыслимых и немыслимых местах тела. Иногда тихие проклятия слышались в до­йне Рейна или в Шварцвальде, но ничего не помогало, 1ы же стали гренадерами и длительные маршевые нагрузки были так же важны, как и умение метко стрелять.

Хотя наши маршевые скорости были впечатляющи-1и, никто из нас не страдал честолюбием до такой степени, чтобы оставаться пехотой из чистой традиции. когда по батальону стали ходить слухи, что из нас скоро делают моторизованную пехоту, то мы сразу стали такими сторонниками такой модернизации. В нашем представлении она выглядела так, что, по крайней мере, хотя бы на машинах будут перевозить нашу тяжелую по­лажу — скромность всегда украшает. Может быть, на машины бы собирали полумертвых «хромоножек» и везли бы за ротой?

Дни в то время года были особенно ясными. Взгля-,ом можно было с высот Шварцвальда охватить всю до­йну Рейна до Вогез: справа и слева от Рейна — немецкая земля с немецкими людьми. На топографической карте во французском Эльзасе — сплошь немецкие названия населенных пунктов. До Страсбурга — рукой подать, а он тесно связан с правобережным Келем. Страс­бург — французский, а Кель — немецкий. Сколько по­литического неблагоразумия и безответственности потребовалось в ходе истории, чтобы проводить здесь границы, и как равнодушно их насаждать вопреки воле населения! Со времен французского «короля-солнца» в 1681 г. немецкий имперский город Страсбург — на­сколько я помню школьные занятия — впервые был от­торгнут от постоянно раздробленных немецких земель, и с тех пор шла ожесточенная борьба за эти поля и леса, высоты и лощины этой исконно немецкой земли от Альткирха до Лаутербурга. Завоеванная немцами в 1870— 1871 годах, она снова была потеряна в 1919 году и пере­шла к Франции — такова была судьба людей в пригра­ничной полосе.

В свободное время я с удовольствием гулял по лугам и полям. Хотя я ничего не понимал в сельском хозяй­стве, я чувствовал себя крестьянином, так же как и сол­датом. В этом я видел две взаимодополняющие задачи: выращивание хлеба на родной земле и защита этой земли, которая обеспечивает нам этот хлеб.

«Солдат и крестьянин»: родственность сущностей! Она в последующие годы будет определять мою жизнь.

ПЕРВЫЙ БОЙ

Когда наш поезд подошел к перрону, я лежал на моем временном лежаке — в багаж­ной сетке купе. Мои товарищи уже стояли у окон и смо­трели на оживленное движение на платформе.

Как все быстро происходило. Когда я вернулся из прогулки по Шварцвальду в расположение, было уже объявлено о запрете увольнений. Посреди ночи послы­шался свисток дежурного унтерфюрера: «Подъем!», «Через час рота выступает!»

С какой руганью тогда мы поднимались с наших со­ломенных лежаков! Особенно сильно ругался Кеттенмайер. Здесь, как и везде, он уже заимел подружку и на вечер должен был получить приглашение к ее родите­лям. Он не был большим красавцем, зато имел большой рост, был зрелым и имел массу преимуществ.

— Парнишка, тебе бы было неплохо на чуть-чуть смо­таться, чтобы побыть с ней немножко, — шутя прошлым вечером сказал ему долговязый Шимпфёзль. Ему было легко говорить с его необычайным ростом.

С раннего утра мы поехали в северном направлении к неизвестной станции. Мы предположили, что нас ве­зут опять в Ораниенбург. Нам было бы лучше провести зиму в Шварцвальде, чем в промозглом Бранденбурге. Куда мы ехали, не знали даже наши унтерфюреры.

Наконец, в Циттау мы вылезли из вагонов. На кален­даре стояла дата 8 октября 1939 года. Германский вер­махт вступил в Судетскую область с задачей полностью ее оккупировать к 10 октября.

Уже ночью наш батальон стоял в полной готовности у дороги поблизости от пограничного пункта. На рассвете следующего дня там мы впервые вышли на сцену миро­вой истории.

Начался мелкий дождь. Подавленные, мы ютились в защищенных от дождя местах и ждали приказа о высту­плении. Во взводах выдали боевые патроны. Несмотря на ночь и дождь, нас обступали люди всех возрастов и вместе с нами ждали, что будет. Как пройдут следующие часы? Окажут ли сопротивление чешские войска? Когда мы утром выступили, то были готовы ко всему — и к дру­жескому приему судетским немецким населением, и к недружественным приветам со стороны чехословацких оборонительных сооружений.

Батальон развернулся, боевой порядок на марше был установлен. Наша рота обеспечивала боевое охра­нение батальона. Я находился в головной походной за­ставе, и поэтому был одним из первых солдат, перешед­ших границу.

Вступление выглядело следующим образом: наше отделение в головном боевом дозоре, за ним в ста ме­трах — остальной взвод, еще через сто метров — осталь­ные взводы нашей роты и, наконец, на значительном удалении — главные силы батальона в составе 5-й и 7-й рот и пулеметной роты с тяжелыми пулеметами. К на­шему огорчению, перед самым маршем командиром к нам был назначен новый, никому не знакомый унтерфю-рер. К нам, молодым ребятам, он совершенно не под­ходил. Ему по виду было уже около тридцати лет, и вид у него был совершенно не военный. Форма на нем висе­ла, а винтовку он держал как воскресный охотник после охоты. Он постоянно менял темп марша, что утомляло. Мужик был просто невыносимым. Вопреки своему же­ланию шли мы за ним, постоянно наблюдая за его вися­чими плечами.

Еще до наступления дня мы под высоко поднятым шлагбаумом перешли чешскую границу. Рассредото­чившись, наша группа «разведывала» все далеко впере­ди. Все было спокойно. От брусчатки далеко разносился грохот наших подкованных железом сапог. Трап-трап-трап — гремело в утренней измороси. Лучше бы мы шли на мягких подметках. Никто не разговаривал. Все мы были в ожидании грядущего. Это был час нашего перво­го боевого задания — через полгода после моего посту­пления добровольцем.

После того как в течение часа не было встречено ни­какого сопротивления, напряжение постепенно начало спадать. Первым пунктом на нашем пути была Богем­ская Лейпа. Слева навстречу нам стремилась бурная речка — верховья Нейсе. Но мы вскоре повернули от нее и пошли в западном направлении. Деревня за де­ревней, городок за городком оставались позади. Не­мецкое население устраивало нам праздничные встре­чи. Немецкие жители говорили нам, что чешские солда­ты только что ушли. Они имели с нами тесную связь, наши коллеги из противоположного лагеря! То есть в любой момент от них можно было ожидать сюрпризов. Весть о нашем продвижении нас опережала. Где бы мы ни появлялись, начинали бить церковные колокола. На­селение испытывало неподдельную радость. Повсюду встречались дружелюбно махавшие руками и смеющи­еся люди. «Кампания» превращалась в торжество!

В Богемскую Лейпу мы пришли после 55-кило­метрового марша поздно вечером. На улицу высыпали опьяненные радостью люди. Нам было нелегко идти сквозь эту толпу. Под звон колоколов девушки набрасы­вались на нас, целовали, обнимали, тискали под смех и слезы собравшихся. Идя с карабином, заряженным бо­евыми патронами, попасть в такую ситуацию я не рас­считывал. Я был совершенно растерян, что не скрылось от моих товарищей. Придурок Шимпфёзль, естествен­но, начал звать «мамочку» для своего ребенка. Но успех заключался в том, что я был расцелован зрелыми жен­щинами.

То, что мы отмерили своими сапогами, было вполне обычным маршем. Однако, подхваченные радостью на­селения, оглушенные праздничным звоном церковных колоколов и чувством, что нас встречают как освободи­телей, мы просто переносились от одного населенного пункта к другому, что сразу же снимало всякую боль и усталость.

После построения батальона и расположения на при­вал все тяготы вдруг стали до неприятного заметны. Ноги от ступней до бедер сразу же одеревенели, горели ступни от многократно стертых мозолей, на нас навали­лась тяжелая усталость. Когда мы уже представили себе, что выполнили задачу дня и радовались охапке соломы, нам объяснили, что здесь останутся только следующие за нами подразделения полка, а наш бата­льон должен идти дальше. Эта новость нас поразила как удар грома. Еще до этого мы подменили солдат пуле­метной команды и несли наполненные водой пулеметы и тяжелые коробки с боеприпасами. Теперь мы должны были идти еще дальше. «Еще 10 километров! До следу­ющей развилки дорог и там встать в боевое охра­нение!»

К тому времени стемнело. Розы, которые подарили нам деревенские жители, завяли и устало висели из пу­говичных петель. Мы тоже устали как собаки.

— Походный порядок прежний, головная походная застава высылает вперед разведывательный дозор из трех стрелков на расстояние 30 метров, на слышимость голоса!

Выделенные три человека заковыляли вперед и ис­чезли в темноте. С издевкой мы крикнули им вслед:

— Вперед — на Прагу!

Назначенный четвертым стрелком, я взял два ящика с патронами и пошел последним дозорным впереди идущих за мной 300 человек. Шаги тяжелые, ремень ка­рабина давно уже до крови натер ключицу. Брюки, сши­тые из грубой ткани, до крови растерли внутреннюю по­верхность бедер, а попадавший туда пот жег эти места огнем.

— Еще всего-навсего десять километров, ребята! — Наш вислоплечий командир отделения, нелюбимый и несносный, сказал это бодрым голосом. И никакого следа усталости, походка вразвалочку, как будто он це­лый день просидел где-то здесь. При этом у него не было времени даже отдохнуть, потому что его постоян­но вызывали к командиру роты для доклада и постанов­ки задач.

«Всего-навсего» десять километров! Первую сотню метров мы прошли как по горячей сковороде, пока го­лое мясо на ступнях снова не привыкло к нагрузке. Та­зом вправо, тазом влево — подобие свободной поход­ки. «Песок» в суставах нужно сначала снова тонко раз­молоть, прежде чем снова разовьешь маршевую скорость.

Поуцар должен был сменить 1 -го стрелка. В темноте он вылил воду из охлаждающего кожуха пулемета, что облегчило его на несколько килограммов. Едва мы выш­ли из города, как вдалеке послышалась беспорядочная винтовочная стрельба. Поуцар чертыхнулся. Без охлаж­дающей воды пулемет стрелять, когда это понадобится, не сможет. После того как мы устало протащились три километра, командир отделения взял у Поуцара пулемет, чтобы нести самому. Отсутствие охлаждающей воды было сразу же обнаружено, и теперь Поуцар должен был продолжать браво нести пулемет, но уже с наполненным кожухом. Наше уважение к «новичку» значительно вы­росло, когда мы из-за усталости стали раздражаться из-за каждой мелочи, например, из-за того, что Шерербау-ер от усталости волочит ноги, или из-за того, что то от одного, то от другого исходит нехороший запах, или из-за того, что Ехе наступил Фрювирту на задник сапога. Ругательства висели в воздухе, «начальство», задницы, должны знать, как приходится пехотинцам на марше. И длинный тирольский дровосек, шедший впереди меня, обещал дать мне «пару горячих», когда я в темноте пару раз наткнулся на него и, обвешанный карабином и за­пасными стволами, вывел его из равновесия. Пунтигам из Граца, старший в роте, призвал нас сохранять спо­койствие и назвал нашу ругань ребячеством:

— Кто может так ругаться, еще достаточно силен! Вперед, парни!

— Идешь с нами, вот и слушай! — возразил длинный впереди меня достаточно громко, чтобы мог слышать командир отделения. Но у него все же хватило ума от­крыто не перечить прусскому начальнику. Да, этот «не­военный» начинал нам нравиться. Наивысшую похвалу он заслужил от Поуцара во время короткого привала:

— А парень-то на горбе несет столько же, сколько и мы.

Наконец! Наконец мы приблизились к своей цели. Когда мы преодолели вытянутый холм, то увидели еще далеко впереди огонек, который мог светить только из какого-нибудь селения. Скоро конец нашим мучениям.

Когда мы пришли в село и дожидались подхода остального взвода, на вездеходе подъехал офицер:

— Ребята, это еще не конечная цель! До следующего важного перекрестка дорог еще девять километров!

— Следующий раз!

— Кто это сказал? Представьтесь, как положено!

— Лизни мне жопу! — злобно прошипел Пунтигам. Напрасно в темноте офицер пытался отыскать «бун­товщиков». Бодро крикнув:

— Я доложу о вашей выходке рапортом! — он нако­нец уехал на своей машине, покинул сцену, сопрово­ждаемый нашими грубыми пожеланиями.

Мы с ног валились от усталости, но не могли лечь, по­тому что у нас ничего не гнулось и мы боялись, что из-за боли не сможем встать. Горевшие огнем ступни нас уже не держали. Теперь и на левой ключице я заметил опухоль толщиной с палец. Тогда, с руками, занятыми ящиками с патронами, я закинул ремень от карабина за шею, кото­рая хотя и была натерта, зато до сих пор не была под на­грузкой. Теперь осталось, не сгибаясь, упасть на кучу хво­роста у дороги и лежать бревном. Сидеть мы уже не мог­ли. Трущиеся поверхности зада и внутренние поверхности бедер превратились в одну сплошную красную рану, к ко­торой прочно приклеилось белье. Как мы могли — «Како­го черта еще девять!» — пройти еще девять километров, если у нас не было сил даже отойти в сторонку помочить­ся. Мы по очереди повисали на дорожном ограждении, высота которого была по пояс, это позволяло, не садясь и не ложась, расслабить ноги и разгрузить таз.

Наш командир отделения напрасно пытался вывести нас из принятых нами поз. На минутку он отошел и вер­нулся с девушкой, которая из кофейника угостили, нас горячим кофе с фруктовым шнапсом. Тогда мы приняли несколько более приличное положение, чтобы девушка не заметила, где у нас болит больше всего. От нее мы узнали, что наш отряд встал на постой в ближайшей де­ревне, а для нас уже заготовлены соломенные лежанки. Это сообщение было для нас лучше самой прекрасной музыки. Мы от души были ей благодарны за помощь.

Когда вдали услышали звуки приближения главных сил, мы построились, чтобы идти дальше. Перемещая попеременно вперед то левое, то правое бедро, мы ушли в ночь. Мы могли идти по дороге теперь только враскоряку. Теперь мы были благодарны каждой капель­ке пота, стекавшей по бедру: хотя она жгла, но все же «смазывала».

Как мы прошли последний, 74-й километр, мне непо­нятно до сих пор. Командир отделения сказал нам толь­ко, построив нас перед собой:

— Господа, если ВЫ не способны выполнить постав­ленную задачу, то Я должен ее выполнить. Это вам ясно? — Это подействовало!

Большинство жителей местечка, куда мы пришли, не спали и встречали нас. Ни поцелуи девушек, ни вино, ни шнапс нас не удержали. Словно бревна мы свалились на соломенные лежаки в открытых сараях, не сгибая спин. После этого девятнадцатичасового форсирован­ного марша, не выпуская оружия из рук, мы сразу же уснули.

Я очнулся только тогда, когда кто-то энергично стя­нул с меня сапоги и сорвал с моих ног носки вместе с приклеившейся к ним кожей со стоп. Ротный санитар начал свою работу вместе с разбирающейся в медици­не местной девушкой. Ножницами он срезал лоскуты отмершей кожи с темно-красных стоп и немилосердно заливал обжигающим йодом поверхность ран. Тем, что находилось под брюками — растертые поверхности бе­дер и промежности, потом мы должны были заниматься самостоятельно.

Когда я на следующее утро, которое было уже не утром, а полднем, захотел подняться со своего соло­менного тюфяка, то меня снова бросило на мою лежан­ку. Обтянутые свежей розовой кожей стопы горели ог­нем. Боль в пояснице была непереносимой. Мои това­рищи тоже пытались подняться и тоже сначала безуспешно. Наш командир отделения лежал в уголке и спал. От санитара я узнал, что он отказался ставить кого-нибудь из нас в караул и сам нес службу остаток ночи. Мы могли снова убедиться, что он, как и прежде, «совершенно невозможно висит в своем мундире». Но то, что он показал нам без многих слов, вызывало в нас уважение.

Остаток дня мы провели за чисткой оружия, снаря­жения и уходом за собой. Затем нам поручили несение дозорной службы вокруг расположения войск. Они рас­полагались широким полукругом вокруг командного пункта батальона.

На высоте по другую сторону населенного пункта наше отделение находилось в дозоре на опушке леса. Перед нами раскинулись широкие луга, предостав­лявшие днем широкий обзор и дававшие хороший сектор обстрела для пулемета, который мы установи­ли на краю лощины под раскидистыми ветвями могу­чего бука. Листва дерева, спускавшаяся до земли, почти полностью скрывала нас от внешних взглядов. У нашего дозора была телефонная связь с ротным ко­мандным пунктом. Наша задача заключалась в том, чтобы во взаимодействии с остальными дозорами, расположенными в округе, обеспечить батальон от внезапного нападения. Свободные от несения службы в дозоре солдаты отделения спали в двух палатках, хорошо замаскированных ветвями, установленных по­зади поста.

До наступления темноты мы еще успели сориенти­роваться на местности и установить связь с другими до­зорами, далеко отстоящими друг от друга.

Ночь сначала была ясной. Когда совсем стемнело, до нас снова донеслись звуки боя из-за гряды холмов, чет­ко выступавших на фоне светлого ночного неба.

Первый боевой дозор в нашей жизни во время войны, ответственная боевая задача. Пулемет, словно хищный зверь, выжидающе замер в траве, угрожающе вытянув ствол сквозь ветви в сторону противника.

Приказ требовал от нас обеспечивать охрану участ­ка, задерживать лиц, появляющихся вблизи него в ноч­ное время, и охранять их до передачи вышестоящей ин­станции. По лицам, не останавливающимся после трое­кратной команды «Стой!», открывать огонь.

У меня была третья смена дозора у пулемета, то есть с 22 до 24 часов ночи и с 4 до 6 утра. Был еще ранний вечер, и мы все вместе сидели у пулеметного гнезда, обсуждая всевозможные случаи. От огневой точки до палаток за нами мы проложили простейшую сигнализацию: дежур­ный по отделению привязывал к руке бечевку, которая вела от палатки к пулеметной позиции. Если возникала обстановка, когда он был необходим, то часовой дергал за веревку и вызывал дежурного к себе. После проверки нас попросили не слишком сильно за нее тянуть, так как руку, которой наш полководец пытался взяться за снятые сапоги, с огромной силой тянуло из палатки, и он вынуж­ден был выскакивать к пулемету в одних носках.

После того как ничего особенного больше не произо­шло, мы отправились в палатки, оставив у пулемета первую смену — 1 -го и 2-го стрелка. В ту ночь было уже по-осеннему свежо, и ясное небо к утру обещало хру­стальный налет на лугах перед нами.

Два часа моей смены были неспокойны. С другой стороны холма в абсолютной тишине ветер доносил ясно различимые крики команд.

Братцы, очевидно, прикончили последний марки­тантский шнапс и расстреляли все боеприпасы. Осве­тительные ракеты в огромных количествах взлетали в ночное небо. Был ли кто-нибудь готов к внезапной вы­лазке противника той ночью?

Мне стало ясно, что до сих пор, если не считать ноч­ных маршей, у нас не было ночных занятий. «Войну» все время разыгрывали днем.

Когда меня потом подняли на второе дежурство у пу­лемета, сменяемые мне рассказали, что слышали от­четливый, но не приближавшийся шум из леса слева от нас. Этого еще не хватало в морозную ночь! Вместо от­сутствовавших у нас шинелей мы навешивали на себя полевые одеяла, но это нас не грело, потому что в па­латке, лежа на одном одеяле и укрываясь другим, мы уже достаточно продрогли.

Справа от меня у пулемета лежал на месте второго номера, подающего пулеметную ленту, тиролец Руди. Я предусмотрительно вставил ленту в приемник, чтобы сразу же быть готовым к открытию огня. Два раза я дер­нул рукоятку затвора, первый патрон зашел в патронник.

Светящееся ночное небо побледнело. В низинах на лугах перед нами теперь стоял густой туман. Хорошо раз­личавшаяся до этого цепь холмов на горизонте, позво­лявшая видеть на своем фоне очертания каждого чуже­родного тела, полностью пропала. Было что-то призрач­ное в этих ночных бесшумных волнах тумана. Ветки с громким треском отламывались от деревьев и вызывали подозрение, что на них ступил чужой сапог. Густая листва осыпалась с деревьев с таким звуком, который днем слы­шался тихим шелестом, а теперь вызывал тревогу. Лиса проскользнула сквозь подлесок, и мы затаили дыхание.

Но что нам известно? Действительно ли это безобид­но осыпающиеся с деревьев сучья и листва, и только ли это лиса? Наша задача — нести службу в дозоре и за­щищать наших товарищей от внезапного нападения. До деревни внизу всего несколько минут ходьбы.

Если наши коллеги с той стороны что-то подготови­ли, то мы в дозоре это должны заметить, чтобы преду­предить товарищей, и те успеют принять меры.

Иногда в пелене тумана мне виделись образы, по очертаниям которых было невозможно определить, что это такое. Казалось, что я слышу шаги. Шаги ли это? То ли они подкрадываются к нам, то ли готовятся, то ли мне кажется.

Ехе, третий номер, занявший тем временем место слева, толкнул локтем меня в бок и уставился в темноту. Там, справа! Боже мой! Они уже у опушки леса! Руди изо всех сил дернул сигнальную бечевку. В палатке за нами испуганно вскрикнул выдернутый из глубокого сна ко­мандир отделения. Подкравшиеся к нам на расстояние броска ручной гранаты едва различимые тени затаи­лись, услышав устроенный нами шум.

Вдруг Руди вытянул вперед руку, указывая направле­ние. Черт возьми! Значит, я не ошибался, когда мне по­казалось, что слышались шаги. Как раз перед нами на светлом фоне тумана проступили ясно различимые при­гнувшиеся тела.

Я должен действовать. И быстро! Уже в следующую секунду брошенные ручные гранаты могут вымести нас из лощинки и палаток.

— Стой! Кто идет? — крикнул я в ночную темень, и, не делая паузы:

— Пароль?

Ответа не последовало. Тихое ожидание. Нападение на пост.

— Огонь!

И тут сразу ожили темные облака тумана перед нами. Но в готовые уже броситься вперед тела ударила моя смертоносная очередь из затрясшегося оружия. Огонь из ствола ослепил меня, трасса пуль, рассыпая искры, била в землю или уходила за горизонт. Я провел дугу вправо до лесной опушки, здесь они сидят ближе всего! А потом назад до левого края луга. В перерывах очере­ди ее грохот возвращался к нам эхом.

Лента кончилась. Дрожащими руками Руди протянул мне заправочный конец новой ленты. Раз, два — щел­кнула рукоятка затвора — все так, как повторялось на занятиях днем и ночью уже тысячу раз. Патрон уже в па­троннике, готовый к стрельбе.

Я был крайне возбужден и напряженно всматривался в темноту в готовности снова открыть огонь. Энергич­ный выкрик командира отделения «Стой!» означал пре­кратить огонь.

Перед нами послышался удар, затем стало ужасно тихо, только наверху, у края луга через равные проме­жутки времени слышались вопли.

Прежде чем мы успели поднять роту по тревоге, в па­латке зазвонил телефон. Наш командир отделения до­ложил о происшествии и попросил в связи с невыяснен­ной обстановкой прислать разведывательный дозор. Через некоторое время он появился со стороны доли­ны. После того как его командир настоятельно попро­сил меня не стрелять его солдатам в спину, они осто­рожно вели разведку в кромешной тьме.

Когда рассвело, дозор вернулся. Результат был на­столько удивительный, насколько и удручающий: по всему лугу лежали убитые и раненые косули.

Два профессиональных охотника из нашей роты Майер и Унгар получили задание выследить, возможно, ушедших раненых животных и прикончить их.

Вышестоящему начальству о происшествии так и не доложили, зато батальон получил к столу дополнение в виде красной дичи, которая удачно заменила вошедшую в моду селедку. Однако я ел эту дичь не без раскаяния.

Меня вызвали на рапорт и я получил ужасный разнос. Я должен был троекратно окликнуть: «Стой! Пароль!», тогда бы у дичи была возможность убежать. Но, прини­мая во внимание сложную обстановку, кроме этого вы­говора, других взысканий за свои ошибочные действия я не получил.

«...ДА ПОМОЖЕТ МНЕ БОГ!»

Улицы были мокрыми от до­ждя, когда мы маршировали от главного мюнхенского вокзала к нашим казармам в центре города. Это было поздним вечером 7 ноября 1938 года. Утром должна была пройти присяга на верность фюреру.

Еще когда мы подъезжали, нас поразило оживленное движение на улицах ночного города: ярко освещенные, широкие, блестящие от только что прошедшего дождя асфальтовые дороги были заполнены едущими лимузи­нами, на тротуарах было полно прохожих.

Но сейчас на них торжествовало представление мар­ширующих войск, твердый шаг сапог и равномерное по­качивание тысяч матово поблескивавших шлемов, кар­тина гармонического сосуществования.

Следующим поздним вечером батальон за батальо­ном выходили на широкую площадь перед Фельдхеррнхалле. Мертвая тишина воцарилась над принимаю­щими присягу частями.

Незадолго до полуночи раздалась команда: «Второй полк, для доклада фюреру смирно! Равнение на­право!»

С двенадцатым ударом часов началась присяга. «Я клянусь Тебе, Адольф Гитлер, как фюреру и кан­цлеру Рейха в верности и храбрости! Я обещаю Тебе

назначенным Тобой начальникам повиноваться до са­мой смерти. Да поможет мне Бог!»

«...поможет Бог!» — отдалось эхом от темных, окру­жающих площадь домов.

Когда еще с такой торжественностью и почтением приносилась присяга на верность народному вождю? Когда еще ему выражалось большее доверие его дей­ствиям, как не здесь, от нас, молодых людей?

ПОСТОЯННО В КАРАУЛЕ

Снова домой, «в родные сте­ны». Первый шаг по высокой карьерной лестнице к гене­ралу сделан. Все мы продвинулись от точки два нуля к точке ноль. Теперь это официально отражено и на чер­ной доске в вестибюле: мы произведены из кандидатов в отрядовцы. В знаках различия ничего не изменилось, впрочем, так же, как и в жалованье. Нам по-прежнему выдавали 25 рейхсмарок в месяц. И по-прежнему из нас «гнали пар» всеми способами. К сожалению, произошло и еще кое-что: в двух списках были помещены имена тех, кого переводили в другие подразделения. Впервые была разорвана наша дружеская компания. Наша рота, превратившаяся к тому времени в одну большую семью, расформировывалась. Я не подозревал, как часто такое будет происходить в дальнейшем, когда не знаешь, куда тебя переведут, и еще меньше — когда.

Тем временем наше вооружение продолжало совер­шенствоваться. Противогазные маски нам подогнали по размеру и в один из следующих дней испытали на хими­ческом заводе в Берлине. Когда мы выбрались из газово­го подвала, все без исключения плевались, кашляли и хватали свежий воздух. Подвал был заполнен газом «Бе­лый крест», и мы упражнялись в смене фильтров: отвин­тить фильтр, поднять вверх, ждать, пока последний не справится со своим фильтром, и снова прикрутить. За­

тем проделывали то же самое, но. уже с фильтрами това­рища. Газ был очень концентрированный и ужасно разъе­дал кожу. Среди нас не было ни одного, кто бы ни нады­шался газом и не получил его порцию в глаза. У кого-то круглый фильтр выпал из рук и укатился между сапог то­варищей. Прежде чем он его снова нашел, получил по полной. Все остальное выглядело как маневры. Но зачем было расформировывать подразделения? Самые умные даже говорили о новых формированиях, для которых мы должны были стать основой. А новички стали незначи­тельным листком, который могло сдуть с нашего дерева.

Однажды на мелкой станции мы вышли из поезда и прошли маршем много километров к новому нашему месту службы. На нас была полная выкладка и новые шинели. Осень только начиналась, и солнце припекало не сильно. Когда мы, запаренные, словно рабочие ло­шади, пришли в место назначения, мы узнали все: по­среди леса, вдали от населенных пунктов была расчи­щена новая большая площадка. На ней за стеной и ко­лючей проволокой стояли новые бараки.

Никаких маневров! Снова концлагерь!

— Всё дерьмо, твоя Элли! — выругался Кеттенмайер удрученно. — Это самая что ни на есть задница мира!

При расформировании роты, к нашему сожалению, унтершарфюрер Пандрик остался с нами. Он, концла­герь, продолжающаяся осень с укорачивающимися дня­ми и становящимися все холоднее ночами — все это определяло наше общее настроение. С течением года мы смогли прийти к выводу, что Пандрик, слава богу, су­ществует в единственном исполнении, а вот концлаге­рей, как кажется, становится все больше. Из моей роты еще до нашего отправления из Ораниенбурга команда в составе взвода поехала в Бухенвальд, где, как говорили, создавался новый концлагерь.

То, что мы видели перед собой, — был первый этап создания большого лагеря для заключенных, якобы женского. Но это казалось нехорошими слухами.

Вместе с тем если учитывать все подобные задания, полученные отделявшимися подразделениями нашей роты, то можно было уже насчитать пять концлагерей: Дахау, Заксенхаузен, Флоссенбюрг, Равенсбрюк и, мо­жет быть, Бухенвальд.

Что как-то раз сказал старый профессор из «малень­кой лесной команды»? «Вся Германия превратится в один сплошной концлагерь».

Разве мы виноваты, что находимся по эту сторону ко­лючей проволоки? О, Небо, что же должно это означать? Мы за Рейх, а они — против Рейха! Поэтому мы вне про­волоки, а они — за ней. Все совершенно ясно! А если они со своими политическими взглядами возьмут верх, то они будут вне, а мы, может быть...

Когда я шел двадцать шагов вдоль забора из колючей проволоки, то решал проблему, которая на самом деле еще не должна была быть моей. Но постоянная охрана концлагерей давала нам больше пищи для размышле­ния, чем все остальное, происходившее на службе.

Ночь ясная и холодная. Если хочется посмотреть на звезды, надо отвернуться от фонарей, смонтированных по углам лагеря. Тогда станут заметны ночной лес во­круг и огоньки Фюрстенберга на той стороне озера.

Что делать, если караульной службе в концлагерях не будет конца? Однако все указывает на то, что с самого начала нас набрали для того, чтобы мы несли эту служ­бу. И те товарищи, которых сняли с нашего транспорта в Мюнхене, разместились не в Мюнхене, а отправились в качестве будущей охраны в Дахау. Зачем тогда строгий отбор и постоянные военные учения? И всё же у нас остается еще светлая надежда, что однажды концлагер­ные чары уйдут в прошлое.

Двадцать шагов налево, двадцать шагов направо. Два часа тянутся ужасно долго. Ночь холодна. Когда меня сменили, автомат был покрыт инеем.

Моим товарищам повезло. В субботу они получили увольнительные до полуночи, а унтершарфюреры — до подъема. Сегодня ночью покоя в Фюрстенберге не бу­дет. Но меня с ними не будет. Унтершарфюрер Пандрик сегодня дежурный, и я сегодня в 19.00 должен предста­виться ему в полной выкладке для проведения штраф­ных занятий.

Тем временем мои товарищи с трудом справляются со стоячими воротничками белых рубашек выходной формы. Черный галстук никак не хочет занять то место, которое ему положено. Когда они нарядились, то выгля­дят чертовски хорошо в своей черной, пошитой за соб­ственные средства выходной форме: черная фуражка, белая рубашка, черный галстук, одного цвета с формен­ным кителем брюки навыпуск модного покроя, и черные штиблеты. Единственное, что нарушало общий вид, — бесформенная повязка с огромной свастикой на левом рукаве. И без этого лишнего украшения можно опреде­лить нашу принадлежность.

Если в Фюрстенберге окажутся летчики, то до по­следнего часа увольнения будут драки, как это традици­онно происходило в Берлине. Тогда «галстучные солда­ты» часто враждовали друг с другом. Каждый, словно разукрашенный фазан, хотел покрасоваться перед де­вушками.

А теперь молодые люди должны пройти осмотр у де­журного унтерфюрера. Нелегкая это задача, если дежур­ный Пандрик. Его служебная комната находится в бараке напротив. Когда они отправились, длинный Шимпфёзль дружески-фамильярно попрощался со мной:

— Все желай, как тебе говорят, мальчик, желаю тебе приятного становления!

Термины, относящиеся к воспитанию «новой лично­сти», уже прочно вошли в его речь.

Через пару минут он уже возвратился обратно, заки­пая от бешенства. Он сорвал с себя парадно-выходную форму и швырнул ее в шкаф. Через три минуты вместо парадной формы он стоял в скромном тиковом рабочем костюме для мытья коридора, умывальника и туалета. Причина такой перемены в настроении заключалась в том, что подъем подошвы его штиблет не был как следу­ет вычищен. Это было еще одно прусское изобретение, как будто кто-то будет рассматривать степень чистоты наших подметок.

Шимпфёзль был расстроен. Он взял себе из каптер­ки метлу, щетку, тряпку и ведро, с размаху пнул ведро так, что оно с грохотом пролетело по всему коридору, а потом запустил ему вслед весь уборочный инвентарь. Потом он ударил в дверь ногой, так, что едва не выбил косяк, и, отдыхая от такой «психологической разрядки» сел за стол есть сало на тирольский полдник. Прикончив пять булочек с салом, он сквозь зубы пробормотал ти­хое ругательство и пообещал разбить Пандрику башку. После этого он наконец взялся за мытье постоянно за­сыпанного песком пола, вытирание пыли, чистку умы­вальника и туалета. Когда он возвратился со своих ра­бот, заменивших увольнение, я с полной выкладкой — вооружением и пятнадцатикилограммовым ранцем на спине — направился к двери дежурного унтерфюрера.

— Отрядник Мёльцер по Вашему приказанию при­был! (Мёльцер — девичья фамилия моей матери.)

— Для начала сто приседаний, винтовка — перед со­бой, на вытянутых руках. И коленки сгибать медленно, чтобы сердечко не перенапрячь!

Это «сердечко» взялось из лагерного приказа в Ора-ниенбурге, запрещавшего большие физические нагруз­ки во время утренней зарядки сразу после подъема.

Сегодня я решил утром проспать зарядку в теплом ме­стечке. Когда рота бегала по пустоши, внезапно в поме­щение вошел Пандрик и вытащил меня из постели. За это я и получил вечернюю компенсацию.

Рассчитывая на невнимательность Пандрика, я ско­стил почти половину приседаний и доложил:

— Ваше приказание выполнено, сто приседаний сде­лано.

— Да? Тогда сделайте спокойно еще сто, и на этот раз выполните мой приказ как следует! Приседайте в замедленном темпе и не перенапрягайтесь!

То, что дело не ограничится сотней приседаний, мне было ясно с самого начала. Каждый раз, когда Пандрик поворачивался ко мне спиной, вместо приседания я только слегка наклонялся и стучал голенищем о голени­ще, чтобы придать моим упражнениям надлежащее зву­ковое оформление. Посмотрим, как я из этого выберусь. До вечера еще далеко. Я уже жадно хватал воздух, а мои руки, нагруженные карабином, все больше клонились вниз. Пандрик подложил еще пару брикетов в железную печку рядом со мной и удобно устроился за столом, на­блюдая за моей гимнастикой. С раскаленной печью в помещении было жарко и без моих упражнений, поэто­му я потел все сильнее и сильнее. Пот заливал мне гла­за, тек по губам и заливался за ворот полевого мундира. Длинная шинель забирала силы, путаясь в мокрых от пота коленях. Груз в ранце толкал меня то вперед, то на­зад. Колени уже дрожали, и мне стоило большой энер­гии не подавать никакого вида этому профессионально­му мучителю.

— Ну, отдохните теперь немного. — Когда он заметил мое удивление, то продолжил: — Работайте теперь одной ногой, чтобы другая пока могла отдохнуть.

Надо ли говорить, что даже если бы я хотел, то с та­кой нагрузкой на одной ноге присесть уже не мог.

— Значит, невыполнение приказа?

Ты, проклятая свинья, конечно же, хочешь вынудить меня доложить: «Я не могу выполнить приказ». Вопреки приказу я решил пользоваться двумя ногами. Мне было тяжело, кирпичи в моем ранце тянули назад, а трясущи­еся колени едва позволяли держать равновесие. При каждом выдохе капли пота слетали с губ. Снова введен­ный галстук дополнительно лишал меня воздуха. Когда Пандрик на мгновение снова отвернулся, я одним дви­жением сорвал самую дурацкую принадлежность уни­формы и бросил ее в стоявшее рядом со мной угольное ведро. Пандрик услышал звук сорванного галстука и с бешенством набросился на меня:

— Кто вам позволил? Как вы дошли до того, что стали портить предметы обмундирования?

Я молчал. Говорить мне было нечего.

— Конечно же, ранец стал тяжелым для вас. Тогда спокойненько снимите его, карабин возьмите за спину, а ранец — на грудь. Смотрите, осторожно, чтобы не об­рушился потолок. А теперь мы покинем это гостеприим­ное помещение и немножко охладимся. Итак, положе­ние для прыжков принять! И прыыыыгаем!

Когда я присаживался, ударился лицом. Уже конец? Но это был не пол, а ранец, на который налетела моя голова в шлеме. Когда я попытался продолжить выпол­нение приказа, мне удалось сделать лишь смешное движение вперед. Это был не прыжок, а попытка бро­сить себя в пыль. Он своего добился! Я уже больше не человек, а лишь потешный крот, мокрый и вонючий, и при этом готовый выть от бессильной злобы. Сквозь слезы я увидел неподвижно стоящий перед моим ли­цом блестящий сапог Пандрика. Когда я пытался под­няться, тяжелый ранец снова валил меня на пол. Так я и оставался в таком унизительном положении, поедае­мый за мое бессилие злобой на себя настолько глубо­кой, какая может быть только у существа, утратившего вчерашнюю личность, а ту, которая будет завтра, еще не получившего.

— Если вы больше не можете, тогда спокойно сними­те ранец, — сказал он мягко. Безмолвно я снял ремни ранца с плеч и встал, покачиваясь.

— А теперь наденьте противогаз.

Я выполнил его приказ, зная, что одним только уни­жением он не удовлетворится. На следующий раз оно будет еще более основательным, хотя и не таким болез­ненным. Пот еще сильнее устремился по моему лицу, дыхание превратилось в прерывистый хрип под маской противогаза, но слезы — мои первые за восемь лет — уже не придут. Я это воспринял почти как триумф. Да, палку он уже перегнул!

— Ложись! На получетвереньках, марш!

Я лежал на грязном полу коридора в бараке. Он был покрыт миллионами кристалликов песка, блестевших на свету. Упираясь локтями, я пополз по полу. Пандрик ши­роко открывал передо мной двери и элегантным движе­нием давал мне понять, чтобы я полз за порог наружу. Дорожка на улице была очень твердой и покрытой кам­нями с острыми краями. Я замечаю, что когда ползу по ней, они засыпаются за голенища. Дыхание становится все более прерывистым, а жажда вдохнуть полной гру­дью свежий воздух — все больше. Пандрик приказал мне ползти на четвереньках дальше. Что ему надо? Он при­казал мне взять карабин за спину. Он что, хочет довести меня до того, что я в бессильной злобе разобью карабин о его башку? Нет, без меня, мой дорогой. Без меня. Из-за тебя я в концлагерь не пойду. Из-за тебя — нет!

— По-пластунски! — Выполняя приказ, я стал изви­ваться червем по земле. Держу карабин двумя руками, все тело прижато к земле, пытаюсь снова поставить ды­хание под контроль. И это мне удается. Теперь ты мо­жешь заставлять меня ползать, пока тебе не надоест, ты, проклятая свинья, будь ты проклят!

Когда он заметил, что так доконать меня не удастся, он приказал мне снова надеть ранец. Выполняя его за­дание, я не упустил возможности вдохнуть пару глотков свежего воздуха.

Я заметил, что близок финал, венец его садистского искусства. Быть может, я выдержу и не потеряю со­знания.

— Возьмите ранец со спины и несите его в руках, что­бы вы снова не впали в свою слабость!

Какое проявление человечности! Ты же знаешь, что так будет гораздо тяжелее! И дальше началось:

— Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись! Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись!..

И после каждой команды «Ложись!» его блестящий сапог перед моим лицом. Все та же хамская улыбка на его губах в предвкушении того, что я потеряю сознание. Но он не удовлетворится только тем, что сломает меня физически. Он хочет сломать меня духовно, раздавить мое самосознание своим дрянным до блеска начищен­ным сапогом.

«Ты, проклятая свинья, дерьмовый уличный пес!» — мысленно ругаясь, я пытался убавить нарастающую во мне ненависть. Я заметил, как ярость нарастает во мне все больше. Постоянно эта гнусная ухмылка самоуве­ренности в своем превосходстве. Этот поляк ошибает­ся! Сегодня сверхгерманец, а вчера еще безработный в заднице, далеко на востоке Германии, я его постараюсь охладить!

— Ложись! Встать! Шагом марш! Ложись! На полу­четвереньках! Ползком! На получетвереньках! Скакать! Скакать, Вы, слабак!

Во время последнего падения я, стараясь захватить воздуха, сорвал с лица противогаз. Второй раз я был

близок к потере сознания. Но для Пандрика это была лишь половина победы. Его голос стал срываться на крик, когда он несколько раз приказал мне надеть противогаз.

Я медлил, стоя на коленях, склонившись над тяже­лым ранцем. «Неужели этому мучителю все еще мало?» — думал я. И снова этот блестящий сапог перед лицом, и этот крик над самым ухом в то время, как я с трудом пытаюсь собраться с силами.

— Встать! вы, слабый мальчишка! Давай, давай! Вставайте! Вы что, не слышите, дряхлый мешок?!

И снова черный блестящий сапог, символизирующий контраст с моим бессилием, и его орущий, брызжущий слюной мерзкий рот надо мной.

Хватит! Из последних сил я вскочил и своей головой в каске резко ударил Пандрика в лицо. С хрустом смолк крик, в то время как я снова падал на землю, заплатив за силовой выпад новым приступом слабости.

— Вставайте! — услышал я спокойный голос. Рядом со мной остановилась вторая пара сапог. Я повернул го­лову и увидел рядом с Пандриком оберштурмфюрера Шёнера. Вставая, я искал какую-нибудь опору, и уце­пился за колючую проволоку концлагерного забора.

— Возьмите свой ранец и идите в казарму!

— А вы, унтершарфюрер, отправляйтесь в санчасть, чтобы обработать травму, полученную в результате не­счастного случая! Рапорт о несчастном случае мне не нужен, я сам был его свидетелем.

И в заключение очень энергичный вопрос:

— Вам ясно?

Когда я поднимал ранец, на нём разошлась шнуров­ка, и из него выпали на землю бетонные блоки.

Незадолго до Рождества нас сменило другое под­разделение, и мы возвратились в Ораниенбург. Это было совершенно непримечательное время. Только слу­чай с Пандриком и оберштурмфюрером Шёнером не­много повлиял на мое знание людей. И, несмотря на это, все эти недели были вычеркнуты из жизни, как и многие другие до этого. В Ораниенбурге все было се­рое. Снежинки бесшумно падали в серые лужи, летнее полугодие прошло, не оставив надежды на веселую зиму нашей горной родины с беззаботным детским кри­ком, сопровождающим катание на санках, лыжах или строительство снеговиков. Здесь, как мне казалось, люди зимой выглядели угрюмо.

Роту в две очереди отправили в праздничный отпуск. Мне повезло, и я с первой группой отправился на рож­дественские праздники домой. «Домой» — где же он те­перь, мой дом? Родительского дома в обычном смысле я не знал никогда. С рождения у меня были лишь вре­менные жилища.

Сначала это была больница в Вене, городе, показав­шемся мне подходящим для того, чтобы появиться на свет. В детской памяти остались обрывочные воспоми­нания о многократной смене квартир где-то южнее Вены. Они всегда очень прихотливы в том, что касается ближайшего окружения. Когда завершилась первая фаза моего развития, я уже был в моем старом люби­мом Вайдхофене. О важнейших происшествиях того времени я помню до возраста двух лет, так, например, о том, как я проглотил календарный лист. Я очень хорошо помню вечно сырую однокомнатную квартиру на первом этаже дома 42 на Ибсзитцерштрассе, потом переезд на второй этаж и там уже казалось шиком, что жилая ком­ната была отгорожена от кухни деревянной стеной.

Меня отдали на воспитание моей тете, супруге рабо­чего лесопильной фабрики в Обхуте. Она не питала ко мне особой любви. За пять лет ее влияния на мое дет­ство я узнал много ненависти и много другого, что ока­зало подавляющее влияние на мою дальнейшую жизнь.

Поэтому те немногие люди, которые по-дружески отно­сились ко мне в то время, очень хорошо сохранились в моей памяти.

Затем и эта стадия моего развития миновала. В со­седнем доме, после того как я начал учиться в школе, я нашел дружеский прием и хорошие условия. Изобилия в какой-либо форме и здесь не было, но это нельзя на­звать недостатком. Когда произошла эта прекрасная перемена, в народной школе я уже поменял грифельную доску на тетрадь.

Всё это приходило мне на ум, пока я дремал в уголке у окна, пока неприветливая страна уносилась назад.

Уже сегодня вечером я буду дома. И все-таки это мой дом. Они будут рады снова увидеть меня, и это уже мно­го! После десятичасовой поездки в поезде через всю Германию, назад по тем же рельсам, по которым я уез­жал восемь месяцев назад, я возвращаюсь в мой ста­рый город. Радость возвращения велика. Из «школяра» получился молодой красивый мужчина. Когда я перед моим первым выходом не без щегольства рассматри­вал себя перед портновским зеркалом, то пришел к вы­воду, что я действительно хорошо выгляжу.

Очень быстро пролетели те немногие дни, которые я смог провести в кругу близких. Рождество здесь, как и везде, было семейным праздником, немногословным праздником сопричастности. Ёлка для стариков оста­лась тем же, чем была в дни их юности. Во время празд­ников мне из части пришло письмо, что наша новая ка­зарма полностью сгорела, а рота временно располага­ется в старой солдатской столовой. Поэтому из моего первого в жизни отпуска я возвращался со смешанными чувствами.

Зима в Бранденбурге, слава Богу, короткая, подхо­дила уже к концу. Кроме дождя, как говорится, ничем себя не проявляла. Немного гололеда, холодный ветер по сухой старой траве, покрытой смесью инея и серого снега, заметной при ближайшем рассмотрении, когда мы в полной выкладке ползали по ней во время участив­шихся полевых занятий.

Ночные тревоги, ночные марши и учения шли одни за другими. Когда мы, ориентируясь по компасу, темной ночью топали по незнакомой местности, поливаемые дождем, заблудились, то проклинали всех святых. Но эта подготовка была нашей главной задачей, и с «духов­ной» подготовкой все было в порядке.

Я записался на курсы водителей автомобилей. Она началась в то время года, когда солнце явно быстро на­чало входить в силу.

Момент, когда я впервые за рулем транспортера для личного состава выехал за ворота лагеря, стал самым незабываемым в моей жизни. Широко открытые ворота, такие, что через них могли проехать три транспортера в ряд, стали для меня неразрешимой проблемой, извест­ной каждому водителю-ученику: «Пройдет или не прой­дет?» И только когда поехали в колонне со средней ско­ростью 40 километров в час, я почувствовал себя спо­койнее. Главное, знать, где находится тормоз, и, в случае чего, жать на него, так, чтобы остальные ученики, сидев­шие в кузове, начинали стучать по кабине. Остальные участники движения должны видеть, как они при этом остались невредимыми! Каждый участник дорожного движения должен строить свое поведение таким обра­зом, чтобы не создавать никому помех и неудобств, если в связи с обстоятельствами это не будет неизбеж­ным». Итак, каждый! Но в первую очередь другие, так как я и есть то самое «неизбежное обстоятельство»!

В первые дни учебы у меня были сомнения, смогу ли я во время этого курса научиться водить автомобиль. Усиливалось впечатление, что я при этом должен под­нять свои атлетические способности на недоступную прежде высоту. Если при переходе на пониженную пе­редачу на перегазовке раздавался скрежет шестерней, или на разрешенной скорости 40 километров в час пе­реходили на пятую передачу, или не имел понятия о предназначении топливного насоса, то это значило: «Две мили свиного галопа за нашим пароходом!»

Унтершарфюрер Бродкоп был профессиональным водителем еще до военной службы — мастер своего дела, и мы спокойно принимали его «придирки». Кроме того, при учебных выездах он так выбирал маршруты, что мы каждый раз знакомились с новым уголком Герма­нии. Один раз это был шлюз на Финовканале в Эберсвальде, другой раз — берлинский Тиргартен или дворец Сансуси в Потсдаме. Один раз мы остановились где-то на Хафеле и после освежающего купания на машине проходили техническое занятие, в другой раз на Мюггельзее у нас были занятия по вождению, а на Ваннзее у нас был длительный привал перед ночной поездкой. Берлин мы исколесили вдоль и поперек, ездили по нему днем и ночью. Это был прекрасный, продуктивный и полный перемен период моей учебы. Когда я в июне 1939 года в 16 лет получил водительские права на во­ждение легкового и грузового автомобиля, я пожалел о том, что это время закончилось.

Наш старшина, недовольный тем, что я так надолго ушел из-под его власти, крепко взял меня за горло, что­бы выбить из меня, предназначенного для обычной сол­датской жизни, как он выражался, «шоферские аллюры». Старшины, в общем, и должны такими быть.

Все продолжалось по-прежнему: боевая подготовка, строевая, караульная служба. Увольнительные были очень редко, и только по воскресеньям. Переодеваться во время увольнения в гражданскую одежду было за­прещено. Но так как мы от нее отвыкли, нам этого и не хотелось.

Сегодня утром у нас снова занятия по караульной службе специально для изучения инструкций по охране концлагеря. Должно быть, во время нашего отсутствия в Ораниенбурге что-то случилось.

Как рассказали товарищи, несмотря на все меры безопасности, одному из заключенных удалось бежать при помощи извне. Ему посчастливилось бежать не только из окрестностей лагеря, но и за пределы стра­ны — он оказался в Англии. Должно быть, он использо­вал целую систему, разработанную и организованную иностранными агентами, при этом все было проведено без стрельбы и применения силы.

В любом случае, начиная с этого времени, лондон­ская радиостанция Би-би-си начала разоблачительные передачи о концлагерях, особенно о Заксенхаузене. В них о нас шла речь как о «кровавых собаках Айке». Как мы при строжайшем соблюдении всех караульных ин­струкций были удостоены такой чести, для нас осталось непонятно. Хотя мы и не рассчитывали быть представ­ленными в качестве самаритян, однако ожидали боль­шей объективности от английского радио.

Я еще и не предполагал, что массовая психологиче­ская обработка еще доберется и до нас.

В ходе занятия по караульной службе мы сразу же поняли, что мероприятия по безопасности усилились еще больше. В случае тревоги теперь поднималась не только дежурная рота, но и весь полк. Поэтому вводи­лось ограничение на увольнение в город. Вскоре нам представилась возможность наблюдать действия кара­ула во время тревоги.

Я стоял в оцеплении вокруг большой строительной площадки в окрестностях лагеря СС спиной к импер­ской дороге. Здесь строили капитальные здания на но­вой казарменной территории вместо прежних деревян­ных бараков.

День был жаркий. Заключенные построились и от­правились в лагерь. Мы стояли в оцеплении и ждали сигнал горна с главной башни лагеря, находившейся в двух километрах. Обычное время ожидания уже несколько раз прошло. Мне постепенно становилось ясно, что сегодня случилось что-то необычное, и только после этого донесся сигнал тревожной сирены из лаге­ря СС.

В то время как мы по-прежнему оставались на своих постах, с наступлением темноты наша цепь оцепления была дополнительно усилена. Выехали прожекторные установки, а местность поиска патрулировалась дозо­рами. Темные места, до которых не достигал свет про­жекторов, также патрулировались. Площадь прочесы­ваемой местности составляла несколько квадратных километров. На строительную площадку выехала гром­коговорящая установка, через ее динамики зачитыва­лось требование к сбежавшему заключенному немед­ленно сдаться. Несмотря на применение поисковых со­бак, акция по его поимке не увенчалась успехом. Нас сменили на постах далеко за полночь.

На следующее утро мы снова заняли прежние места и смогли наблюдать за поисками. Была перебрана каж­дая куча кирпича и каждая стопа досок, каждый кусок земли, на котором сохранились свежие следы работ перекапывался до тех пор, пока не убеждались, что они лишь поверхностные. Все места, где накануне велись земляные работы, перекапывались до изначального грунта в предположении, что заключенного специально закопали его товарищи. Только что проложенная кана­лизационная система и система связи была проверена и осмотрена, были проверены все широкотрубные ка­мины. Всё безуспешно. В то время как оцепление со­хранялось, поисковая акция была прервана. Была вы­звана специальная команда, которая должна была об­мерить все возведенные до этого постройки на соответствие плану.

Когда солнце уже начало клониться к закату, была найдена стена, не соответствующая плану. Капитальная стена, когда по ней стучали, издавала звонкий звук. Че­рез пару минут беглеца извлекли на свет. В укрытии у него были кельма и молоточек. Хотя было невероятно, что он сам себя так быстро мог замуровать без посто­ронней помощи, найденный вместе с ним инструмент позволял все же ему это утверждать и не выдавать со­общников.

После отбоя тревоги мы узнали, что заключенные, возвратившиеся вчера вечером в концлагерь, продол­жали стоять на плацу — после дня тяжелых работ, двад­цать четыре часа без еды и воды, в строю под дождем.

Это была пытка, которая должна была оказать устра­шающее действие. Кроме того, не вызывало сомнений, что эта мера была направлена и против неудачливого беглеца. Наряду с тяжелым телесным наказанием и за­ключением в карцер, которые его, вероятно, ожидали, некоторые заключенные, особенно упоминавшиеся капо, могли безнаказанно выместить на нем свою злобу. Но для моего предположения подтверждения нет. Мы совершенно не знали, какого рода были наказания в действительности.

До наступления осени в лагере была еще одна трево­га из-за попытки побега. При невыясненных обстоя­тельствах пропал заключенный из «лесной команды». Речь идет о команде лесорубов из нескольких сотен че­ловек, которых было невозможно тщательно контроли­ровать на их рабочих местах. Вместе с сотнями поли­цейских было проведено прочесывание огромного оце­пленного лесного района. Уже через пару часов хорошо замаскированного беглеца сняли с высокой сосны.

Кроме «англичанина», бежать из лагеря никому не удалось. Только хорошая подготовка и действенная внешняя помощь могли обеспечить те немногие воз­можности побега из района лагеря. Без такой помощи и точного плана даже удавшийся побег за пределы внеш­него ограждения обеспечивал лишь кратковременное нахождение на свободе.

Дни лета 1939 года были последними, когда мы нес­ли службу по охране концлагеря, период недостойной для нашего молодого отряда службы был позади.

Прекрасное лето подходило к концу. Мы смогли на две недели съездить домой, чтобы отгулять прерванный зимой отпуск. Теперь я побывал везде, где был в недав­нем времени еще мальчишкой, — на тенистой горе Бухенберг, купался в ледяной воде зеленого Иббса и в те­плых струях Урльбаха, бродил по старому городу и по широким липовым аллеям. Я наслаждался тем, какие взгляды на меня бросают во время этих прогулок. Если у женщин и девушек они были страстные и дружелюбные, то у мужчин — удивленные и не дружеские. Если мама­ши думали: «Какой замечательный солдатик!», то на ли­цах папаш читалось удивление, что такой мальчишка, а уже щеголяет в военной форме.

В те дни мое тщеславие необычайно выросло. Я со­брался с духом всех моих шестнадцати вёсен и пригла­сил давно втайне обожаемую мной девушку на свида­ние. Когда это случилось и письмо уже было к ней от­правлено, я поколебался в своем кураже и внутренне уже был готов к тому, что не найду ответа в ее сердце.

Вечером я сидел на скамейке, о которой было напи­сано в письме, под старыми липами, надеясь, что она не придет. Я лихорадочно соображал, что мне говорить, если она все же появится. В любом случае я твердо ре­шил, что если ее не будет в 19.00, считать себя отвер­гнутым и немедленно покинуть место, где я проявил та­кую смелость.

Без одной минуты семь я окинул взглядом аллею. Ни души. За одну минуту ей не удастся появиться на этой сцене. Это совершенно исключено. Но я еще пунктуаль­но ждал одну минуту, а потом с облегчением поднялся.

— Добрый вечер! — вдруг позади себя услышал я приветливый девичий голос. Должно быть, я выглядел совсем обескураженным, когда подошел для привет­ствия. Мое робкое смущение резко контрастировало с той радостью, которой светилось ее лицо. Для меня было фатальным то, что я непременно хотел, чтобы меня принимали всерьез, но, наконец, ее непринужденность передалась и мне. В наступившей темноте наши сердца сблизились настолько, что я решился на самый первый в жизни поцелуй. К сожалению, и он мне не удался. Он пришелся не в ждущие губы Эрики, а в безучастный кон­чик носа.

В НАЧАЛЕ ЖЕРТВЕННОГО ПУТИ

Подошел к концу отпуск, а вместе с ним и лето 1939 года. На политическом гори­зонте сгустились тучи. На следующее утро нам предсто­ит получить большое количество машин для перевозки личного состава, их дополнили гражданские грузовики, перекрашенные в серый полевой цвет. В роте за мной закрепили легковую машину ДКВ, предназначенную для командира 1-го взвода.

Занятия по погрузке в случае тревоги чередовались с ездой в колонне по лагерной территории. Ходили слу­хи, что часть новых машин перекрасили в гражданские и снабдили всякими рекламными надписями гражданских фирм. Их загрузили боеприпасами и вместе с команда­ми, переодетыми в спортивную форму, отправили из лагеря. Через несколько дней Би-би-си рассказало о таком происшествии: в порту Данцига при разгрузке грузовика с футбольной экипировкой оборвался трос у крана, так как вес машины не соответствовал заявлен­ному, и она упала в воду. Якобы это была машина, гру­женная минами.

В последние дни августа мы привели в порядок вы­ходную форму и все, что нельзя было взять с собой в ранце. Сложили, снабдили ярлыками с фамилией и сда­ли в каптерку на хранение. Противотанковые мины и подрывные шашки загрузили в машины и оставили под

охраной. Личному составу выдали боеприпасы для вин­товок и пулеметов. Мы явно замечали, что заваривается какая-то каша, которую дипломатическими средствами расхлебать не получится.

Первого сентября 1939 года я как раз шел через строевой плац и подходил к нашей временной казарме, зеленому зданию столовой, когда из репродуктора, ви­севшего на ее стене, донеслось обращение фюрера к немецкому народу. Он говорил о том, что надо свести счеты с поляками, терзающими и убивающими немец­кое национальное меньшинство: «Сегодня утром с 5 ча­сов 45 минут мы открываем ответный огонь!»

Молодые солдаты встретили эту речь с радостью и воодушевлением. Это был час рождения Второй миро­вой войны.

«Тревога!» — Крик в ночи. Сто раз тренировались, но на этот раз все как впервой. Грохот подкованных сапог по гулкому деревянному полу, наспех проглоченная за­куска между получением сухого пайка и осмотром ран­ца. Через два часа после объявления тревоги мы по пла­ну выдвижения уже ехали по ночному Ораниенбургу. Из Берлина мы выехали уже днем. На следующую ночь мы были уже в Бреслау. Повсюду шли войска. Мы, водите­ли, спали на своих местах, в то время как остальные за­правляли машины. Потом поехали дальше, то и дело останавливаясь для пропуска марширующих колонн. Казалось, что мы не получили слишком серьезных за­дач, иначе бы у нас было преимущество в движении. Из районов боев нам навстречу двигались колонны с ране­ными. Издалека до нас неоднократно доносилась кано­нада и пулеметные очереди главных боев. По какому-то болоту, где мой грузовик засел по самые оси, мы переш­ли польскую границу. Первым нашим районом боевых действий был Острово. Мы должны были ловить и разо-

ружать польские части. Потом мы двинулись дальше че­рез Калиш на Турек и Лодзь. Чем дальше мы шли по тер­ритории Польши, тем богаче становились наши «тро­феи». Измученные польские солдаты предпочитали сдаваться в безысходном положении. Они ругали свое командование, представлявшее им противника как ар­мию бумажных солдатиков. Позже мы отклонились на север, для прочесывания лесного массива, в котором скрывались пехота и кавалерия. Но и здесь больших боев не было. Без продовольствия и боеприпасов ока­зать серьезное сопротивление далеко за линией фрон­та невозможно. Во Влоцлавике, наконец, мы добрались до Вислы. Здесь польская кампания для нас закончи­лась. Ни в одном из дел, где мы участвовали, особой храбрости от нас не требовалось. Мы должны были только сохранять военную добычу. Тем не менее нам те­перь не могла встретиться польская кавалерия и пытаю­щаяся отчаянно прорваться пехота, и мы могли спокой­но пару ночей отоспаться под охраной часового.

Через несколько дней после польской кампании мы снова двигались маршем на Родину. К нашему всеоб­щему удивлению, не в направлении Берлина, а на юго-запад, а потом по автобану на Мюнхен. Там регулиров­щики направили нас на Дахау. И для нас начались такие же нехорошие дни, как после действий в Судетской об­ласти.

Вдруг нас отправили в концлагерь. Только мы теперь жили не снаружи, а непосредственно в бараках для за­ключенных. Они так провоняли дезинфекцией, что мы считали себя защищенными от чумы на десять лет впе­ред. Койки стояли в три яруса, тот, кто спал на третьем этаже, после сна не должен был резко вскакивать, что­бы не удариться головой о потолок. Когда мы строились перед бараками на поверку или шли строем на кухню, нам в глаза бросалась надпись на лагерных воротах: «Труд освобождает!»

Просто наскоро освободили часть концлагеря от за­ключенных и разместили нас в их бараках. Здесь заклю­ченных мы не охраняли.

Служба была чрезвычайно строгой. Здесь, в концла­гере Дахау, дивизия СС «Мертвая голова» возникла как самостоятельное моторизованное воинское соедине­ние. Но должно ли при этом указываться в качестве ме­ста рождения нашей дивизии Дахау и именно концла­герь?

И еще одно: череп на наших петлицах — теперь уже полтора года считавшийся нашей эмблемой — в буду­щем будет служить в том же качестве и охране концла­герей. Как в будущем можно будет тогда отличить кон­цлагерную охрану от боевых частей? Этому обстоятель­ству тогда мы совершенно не придавали значения, не понимая, что с этим связано. За исключением одного шарфюрера резерва, по гражданской специальности адвоката, об этом, в общем-то, никто и не разговари­вал.

— Гиммлер все это нам устроил!

Это был еще один минус для шефа всех СС. Кому от этого стало хуже? Нам он и так не нравился.

Формирующаяся дивизия была пополнена большим количеством резервистов. Этих людей, служивших раньше и преуспевших в гражданских профессиях, на­значали преимущественно на должности, где они могли лучше всего применить свои профессиональные знания и опыт. В дальнейшем они принесли дивизии большую пользу. Они работали поварами, портными, сапожника­ми, водителями транспортных машин, канцелярскими и административными служащими, в то время как моло­дежь преимущественно занимала строевые должности в боевых частях. Мы, молодежь, многому учились у

«стреляных воробьев» и благодарили за знания, кото­рые бы не получили ни от кого.

Снова переформировывали уже существующие ча­сти и подразделения, подыскивали добровольцев в тот или иной род войск, должности сокращались, создава­лись, занимались и вновь сокращались. После того как организационно-штатные мероприятия временно за­тихли, постепенно сложился новый облик дивизии. Со старыми товарищами меня разлучили. На их место пришли новые. Из прежних, что были во времена ре­крутчины в Ораниенбурге, со мной не осталось никого.

Из 1-й роты меня перевели в штаб батальона. При­чиной этому послужило то, что я не понравился новому командиру роты. Мы сразу с ним не сошлись. Я в нем видел не предводителя своих подчиненных, а новый тип беспощадного представителя «расы господ». Его лицо отражало грубую жесткость и ум. За какую-то мелочь он устроил мне ужасный разнос перед строем. На следую­щее утро, когда он обратился к роте с приветствием: «Хайль Гитлер, рота!» и она в ответ ответила обычное краткое: «Хайтлер!», я, стоявший в первой шеренге, остался с упрямо сомкнутыми губами. После этого я, вспомнив цитату из рыцарских времен, сказал гауптштурмфюреру Кальтхофену громко и твердо:

— Я отказываюсь от Вашего приветствия! — Фронты были обозначены.

В отличие от молодых добровольцев и резервистов старших возрастов, которые могли считаться национал-социалистами в идеальном смысле, гауптштурмфюрер Кальтхофен был фанатичным национал-социалистом, который при проведении с нами своих занятий по миро­воззрению хотел привить нам что-то из своих представ­лений. С резервистами ему ничего не удалось. У них уже были свои установившиеся взгляды. А нам, молодым людям, считавшим себя национал-социалистами имен­но потому, что они были сторонниками единой Герма­нии, он морочил головы своими фанатичными взгляда­ми.

Через несколько дней он перешел к делу. Тот унтершарфюрер, бывший адвокатом с академической степе­нью, якобы допустил высказывания, способные поколе­бать основы великой Германии. Последовал доклад гауптштурмфюрера Кальтхофена, суд перед собравшейся частью, приговор, разжалование, срывание эсэсовских петлиц, изгнание со «стыдом и позором» из войск СС и после переодевания в пижаму заключенного препрово­ждение на огороженную территорию концлагеря.

Этот случай вскоре был забыт. Все время наши мыс­ли занимало овладение новым вооружением и боевой техникой. Наконец-то мы расстались со старыми пуле­метами времен Первой мировой войны. Вместо них мы получили чешские легкие и тяжелые пулеметы с воз­душным охлаждением. К ним подходили патроны не­мецкого производства. Если до этого мы были груз­чиками-чернорабочими, то сейчас стали чем-то вроде «спортивной пехоты».

Значительно участились ночные занятия. Ночные марши, ночные бои, ночные занятия по разведке и дей­ствию ночных групп захвата и оборудованию позиций ночью шли одни за другими. Теперь, очевидно, поняли, где было слабое место в нашей прежней подготовке.

В ноябре вооружение дивизии завершилось и ее на­правили в Северный Вюртемберг. Штаб 1-го батальона 2-го полка и 1-я рота после марша по сильному холоду прибыли в Лауфен на Некаре. Окоченевшие, мы броди­ли в темноте по городку, разыскивая места для постоя. В моем квартирном ордере было написано имя Марии Штольп с указанием улицы и номера дома. Оказывает­ся, мне совсем не надо далеко ходить, я быстро нашел домик с фахверком, как из книги сказок. Пожилая жен­щина, сгорбленная от жизни, с толстыми линзами очков на глазах приняла меня радушно. Она уже все подгото­вила для «своего солдатика»: теплое помещение, горя­чий ужин и мягкую постель в комнате под крутой кры­шей. Мне очень понравилось у «Матушки зимы». Моло­дому солдату, привыкшему к суровой обстановке, очень нравится вдруг оказаться в домашнем уюте.

Мой товарищ Петерайт разместился в доме напро­тив. Когда я следующим утром выглянул из окна, чтобы дать ему сигнал выходить на утренний осмотр, я увидел не солдата, а привлекательную хозяйскую дочку, гля­девшую из украшенного окна. Вот же везет людям! Де­вушку звали Матильда.

В том городке на Некаре мы провели несколько не­дель. Наше пребывание там отмечалось очень радуш­ным отношением жителей Лауфена. Для них мы были не СС, а просто молодые солдаты, которым предстоят еще тяжелые времена. Мы наблюдали, как развиваются от­ношения: мужчин в гордом ожидании, женщин, перено­сящих на нас свои материнские чувства. Мы показывали себя готовыми к предстоящим суровым испытаниям. Наша дивизия с гордым названием должна была стать самой жесткой, стойкой, отважной, умелой и рыцарской из всех соединений. Мы становились высокомерными.

Зима в Лауфене в тот год была очень холодной. Ма­тушка Штольп связала мне шерстяные наушники, чтобы я не простудился. Служба была по-прежнему строгой и тяжелой. Не было никаких скидок ни на погоду, ни на местность. Мы проползали сотни метров по замерзшей земле и по пояс в ледяной воде переправлялись через ручьи и речки. Район наших учений ограничивался ра­диусом в тридцать километров. Когда мы возвращались с учений или учебного марша, наши песни разносились по улицам городка вопреки нашей усталости и на удо­вольствие жителей Лауфена. Из полевой кухни я всегда прихватывал с собой айнтопф (Айнтопф — (нем.) густой суп с мясом) для моей хозяйки, а на квартире на столе меня всегда ждало что-то домашнее.

Чтобы я не потерял водительских навыков, я получал задания на поездки в окрестностях Лауфена. В Штут­гарте я едва не потерял колесо из-за того, что не были затянуты гайки крепления. В Хайльбронне я на «Штёвер-Грайфе» со старшиной на борту из-за гололеда врезал­ся в стену парка. Когда я приехал на стоянку, старшина и жестянщик впали в бешенство: «За руль больше не ся­дете никогда!» Я был по-настоящему потрясен случив­шимся и тем, что мне запретили ездить. Но где же мне набраться опыта в зимнем вождении?

Рождество 1939 года мы отпраздновали в Лауфене. Это было мое первое Рождество в войсках. Мы собра­лись вечером в празднично украшенном школьном ак­товом зале, на сцене которого стояла великолепно украшенная елка с голубыми свечами.

Наш батальонный адъютант вел праздник. Он рас­сказал нам об этом празднике света, заключающемся в том, что с этого дня солнце вновь приобретает силу, преодолевает зимний холод и способствует возникно­вению новой жизни на земле, и о празднике солнцево­рота наших далеких предков. В конце своей краткой речи он высказал надежду на то, что будущее Рождество мы тоже сможем встретить все вместе.

Мне, самому молодому, было поручено зажигать свечи, в то время как самый старший из нас каждому огню давал посвящение и смысл.

После торжественной части мы подошли к столу, ко­торого еще не видывали при нашей спартанской сол­датской жизни. Мы в складчину купили на ферме одного из наших резервистов увесистую свинью, которая те­перь в форме венских шницелей и жаркого дополняла рождественский войсковой паек. Лауфенские хозяйки празднично застелили стол простынями и украсили еловыми ветками. Община города припасла для нас бо­чонок вина, позаботившись, таким образом, о нашем праздничном настроении.

Когда праздник достиг кульминации, я ушел и поси­дел еще немного в квартире с хозяйкой у маленькой елки. Она рассказывала мне истории своей далекой молодости, а я показывал фотографии своей родины. Это было приятное, почти семейное завершение со­чельника.

29 января 1940 года я отпраздновал свой 17-й день рождения с матушкой Штольп. А на следующий день нас уже можно было найти на полигоне Мюнзинген в «шваб­ской Сибири».

Позади осталось сердечное гостеприимство и хоро­шенькие девушки, к которым мы, бывало, бегали в са­моволки. Позади остался утренний горячий кофе к за­втраку под войлочным колпаком, чтобы не остыл, и ве­ликолепное фруктовое желе. В нашем пути в неизвестное нас сопровождали самые наилучшие пожелания муж­чин, женщин и девушек. Матушку Штольп повидать мне больше не удалось. Еще долго в дальних странах я по­лучал от нее открытки и посылки, прежде чем она не упокоилась на Лауфенском кладбище.

Десять человек из нашей части взяли себе в жены швабских девушек, но пережить войну довелось лишь одному.

Полигон Мюнзинген был настоящим военным лаге­рем, который сразу выбил из головы мирный Лауфен. Лауфен с его частными квартирами в глазах нашего на­чальства был совсем неподходящим местом для жизни настоящего солдата. Из-за такого размещения после обычного служебного времени трудно было поставить в строй людей в сером. А нам именно поэтому нравилось жить в городе на постое.

В лагере меня откомандировали в никем не любимый дивизион связи. Это была плата за мои шоферские при­ключения. Перевод меня совсем не обрадовал. Как вскоре оказалось, в качестве радиста я мог работать лишь условно. «Магические 70 групп» на прием и пере­дачу я превзойти так и не смог. Поэтому я остался сиг­нальщиком и радиотелефонистом. Однажды я исполь­зовал возможность и записался в расчет противотанко­вой пушки, для которого искали добровольца. Расчеты легкой противотанковой пушки отличались крепкой дружбой и гордостью за свое оружие. Но побег мне не удался, так как я из-за крепкого телосложения оказался незаменимым для прокладки тяжелого двухтысячеме-трового полевого кабеля на катушке через ручьи и овра­ги. Втайне я готовился к новым возможностям, чтобы бежать из телефонистов. Там тоже были хорошие ребя­та, но о телефоне в качестве оружия я не мечтал.

Подготовка в Мюнзингене завершилась дивизион­ными учениями с боевой стрельбой. За ними наблюда­ло огромное количество генералов вермахта. Наша ар­тиллерия устроила настоящее чудо. На бетонные бунке­ры обрушился огненный град. Тяжелые пулеметы стреляли поверх голов наступающей пехоты. Мы бежа­ли под трассами пуль с катушками и прокладывали те­лефонную связь между командным пунктом батальона и командно-наблюдательными пунктами рот. Саперы прыгали в поисках укрытия по воронкам, подбирались к проволочным заграждениям и дотам, закладывали под них подрывные заряды. Пехота, как ее и учили, врыва­лась «в дым от разрывов собственных ручных гранат». Краснолампасный генералитет сухопутных войск выра­зил свое полное удовлетворение увиденным. Наша ди­визия была готова к бою. А у нас был первый тяжело ра­ненный снарядным осколком.

Из Мюнзингене нас отправили в Винтерберг в Зауэр-ланде. Снова мы разместились на частных квартирах. Для меня этот раз отличался от прошлого очень скром­ной добротой хозяйки. Глава семейства был железнодо­рожным чиновником, и его поведение давало повод сделать заключение, что его профессиональное и пар­тийное положение просто обязывает его неделями тер­петь грохот солдатских сапог вместо наслаждения ти­хим семейным счастьем.

В Винтерберге после глубокого снега и изнуритель­ных занятий на дневном и ночном холоде мы дождались начала весны. В одно из воскресений я отправился от­туда к истокам Рура. В Винтерберге я поставил свою подпись под заявлением о выходе из католической церкви. К этому акту меня совершенно не принуждали. В то же время не многие решались на такой шаг. Опрос о желании вступить в НСДАП тоже не вызвал интереса. В этом тоже не было никакой необходимости и принуж­дения.

Нашей партией были войска, нашими заповедями, как нам постоянно вдалбливалось, — войсковое товари­щество, самоотверженность и храбрость в борьбе.

КАМПАНИЯ НА ЗАПАДЕ

Весна как раз растопила по­следний зауэрландский снег, когда все размещенные в округе войска были подняты по тревоге. Вскоре, как только стемнело, мы двинулись маршем в неизвестном направлении.

На рассвете мы пришли на какой-то школьный двор. Все здание школы было переоборудовано под казарму.

На следующий день ходили разные слухи. Будто бы нас снова отправят в район Хайльбронна («может быть»), мы пойдем к линии Мажино и займем выжидательные позиции, нас перебросят в Норвегию... Но ничего не происходило. По ночам мы наблюдали стрельбу зени­ток по французским самолетам в районе Кёльна. Слов­но ослепленные мотыльки висели вражеские самолеты в серебряной решетке лучей прожекторов, прежде чем окончательно упасть на землю.

О нас, очевидно, забыли, и наше разочарование было безграничным. Не линия Мажино и не Норвегия! Нас оставили в качестве тылового соединения, потому что 10 мая наши войска перешли границу Рейха и устреми­лись на запад.

Но чуть позже раздался сигнал тревоги. «Команди­рам батальонов доложить о готовности к выступлению до...» Уже ночью наша колонна пришла в движение.

Транспортеры, мотоциклы, броневики, низкие трехо­сные вездеходы с противотанковыми пушками и легки­ми пехотными орудиями на прицепе двигались на за­пад, к границе Рейха.

На рассвете мы проехали Кёльн и переправились че­рез Рейн. Дальше мы двигались на Аахен, через Маас в Голландию.

С бешеной скоростью мы мчались к бельгийской гра­нице, в боевом порядке, который до сих пор не отраба­тывался ни на одних учениях — вели бой, не спешиваясь с машин.

Бельгийская граница обозначалась глубоким рвом, наполненным водой, и железобетонным дотом, прикры­вавшим мост. На нем остались следы обстрела из пуле­метов и противотанковых пушек. С лугов и из кустарни­ков на дорогу группами выходили бельгийские солдаты с поднятыми руками. Мы показывали им, чтобы они шли в тыл. Там, где мы были теперь, — была передовая.

Ночью мы тоже продолжали движение. Льеж и На-мюр мы объехали. Вражеские самолеты выискивали наши колонны и сбрасывали бомбы. Дороги были за­пружены разбитыми машинами противника. Мы объез­жали воронки от бомб и трупы лошадей, постоянно ду­мая о том, как бы не отстать от машины с потушенными огнями, идущей впереди. Изо всех сил мы всматрива­лись в темноту ночи, постоянно ожидая нападения. На короткой остановке мы на машине перед нами прикре­пили белый платок, чтобы хоть как-то помочь водителю. Потерять впереди идущую машину означало оказаться одному без каких-либо ориентиров, при том, что позади тебя шли еще сотни машин, или продолжать движение в ночи с вероятностью заблудиться вместе с идущей по­зади колонной. После команды «Глуши двигатель!» вда­ли мы услышали гул моторов соседних колонн, проби­вавшихся через ночь по параллельным дорогам. Мы видели вспышки артиллерийских выстрелов перед нами и слышали грохот выстрелов гаубиц, занявших позицию непосредственно у дороги. А потом послышались раз­рывы авиабомб, которые должны были не допустить на­шего дальнейшего движения. В небе показались трассы легких скорострельных зениток, открывших огонь по то и дело атаковавшим самолетам.

Утром мы остановились в большой лощине. Натиска противника с флангов уже не ощущалось. Повсюду на дороге стояли горящие машины. Треск рвущихся патро­нов перемежался криками раненых. Черные клубы дыма поднимались в утреннее весеннее небо, пачкая серебристо-розовые облачка. Над всей долиной висел ужасный запах, исходивший от огромного количества вздувшихся лошадиных трупов. За зеленой живой изго­родью виднелся сгоревший французский танк. Из его люков свешивались марокканские солдаты. Их обгорев­шие тела были матово поблескивавшего угольного цве­та. Лица остались нетронутыми огнем, застывшими в диком крике. Здесь смерть собрала обильный урожай, когда район сосредоточения танковой части был раз­громлен нашей авиацией.

Из леса по обе стороны высот слышалась частая стрельба. Мы спрыгнули с машин и пошли в атаку на очаг сопротивления. Наши минометчики, занявшие позиции в придорожных канавах, обстреляли выявленные позиции на опушке леса, обеспечив нам прикрытие. Когда мы по­дошли к позициям противника, они были уже пусты.

Был получен сигнал собраться у дороги. В то время как минометы обрабатывали лес, мы опять расселись по машинам. Едва мы успели сесть, голова колонны двинулась дальше. Никаких долгих остановок. Казалось, что победа заключается в движении.

Когда солнце поднялось выше, прежняя свежесть нас быстро покинула. После бессонных ночей приятное тепло нас разморило. Тела заснувших то и дело вали­лись в разные стороны, ища опоры. Лишь немногие про­должали держаться на сиденьях, кивая головами с по­крытыми пылью лицами. Только когда двухмоторный вражеский бомбардировщик на бреющем полете про­шелся вдоль нашей колонны, треснув нам по ушам оче­редями своих пулеметов, мы вдруг сразу проснулись.

С тех пор как мы перешли границу Рейха, нас мучила жажда. Полевая кухня запуталась где-то позади колон­ны, а искать колодцы не было возможности. Как-то нам повезло, когда в одном из местечек колонна останови­лась. Мы сразу побежали по брошенным домам, доста­ли вино из подвалов, напились сами и залили воду в ра­диаторы наших транспортеров. При этом мы поняли, как внезапно население побросало свои жилища. Кое-где можно было увидеть на столах приготовленные за­втраки. Один раз в поисках жидкости мы заскочили в какую-то виллу и увидели, что в этом доме есть всё: пол­ные кладовые продуктов, остатки английского завтрака на столе и (какая прелесть!) полная ванна еще теплой воды. Грюнвальд, большой любитель удовольствий, тут же сорвал с себя форму и с хохотом в нее плюхнулся. Когда колонна тронулась дальше, он выскочил в одних сапогах, каске и с жетоном на шее, прыгнул в кузов ма­шины, крепко прижимая к груди карабин и одежду. Так на войне смех и смерть идут рука об руку. Сколько хохо­та было, когда оказалось, что Грюнвальд вместо своей серо-белой форменной майки в спешке схватил шелко­вую нижнюю рубашку хозяйской дочки и, не долго ду­мая, натянул ее на свою волосатую грудь.

Нам было объявлено, что взятие вещей без разреше­ния из домов гражданского населения считается грабе­жом и строго наказывается. Но разрешалось брать вещи, безусловно необходимые солдату в боевой об­становке. Конечно, иногда прихватывали что-то сверх того. Насколько я знаю, до грабежей дело нигде не до­ходило. Хотя к ним можно причислить то, что мы иногда пренебрегали колодцами и утоляли нашу жажду влагой из холодных подвалов вместо обычной грунтовой воды.

Во второй половине дня мелкие вражеские подраз­деления постоянно пересекали наш маршрут, пытаясь прорваться. Зеленые кустарники вдоль дороги позво­ляли скрытно к ней приблизиться. До тяжелых боев дело не доходило. У нас создалось впечатление, что противник уже разгромлен и наши необычные методы боевых действий абсолютно нарушили его планы. Ка­залось, что на этот раз нам не придется, как в прошлую войну, бесконечно сражаться во Фландрии. Превосход­ству противника в силах мы противопоставили способ­ность неожиданного и молниеносного прорыва, отка­завшись от того, чтобы меряться силами перед укре­пленными районами, в обход них мы, используя неожиданную подвижность наших соединений, наноси­ли удар в глубину.

На обочине дороги стояли колонны французских бе­женцев—женщин, детей, стариков. На лицах у всех был страх, что их убьют или ограбят. Тем не менее между на­шими резервистами, которые сами были отцами се­мейств, и детьми на одной из остановок завязались контакты. Получив плитку шоколада или ролик леден­цов, дети немного забывали о страхе. Хотя, конечно, мы своими серыми запыленными лицами с запекшимися губами, красными воспаленными глазами, в чужой для них военной форме действительно могли напугать кого угодно. Когда мы поехали дальше, то заметили, что бе­женцы облегченно вздохнули, хорошо выдержав первую встречу с солдатами противника.

Мирные минуты снова остались позади. Теперь мы опять уже не были смеющимися, раздаривающими шо­коладки солдатами. Снова все оружие было направлено на придорожные кустарники, откуда нам в любую мину­ту могла угрожать смерть.

Ждать пришлось недолго. Слева пулеметные очере­ди ударили по машинам, ехавшим полным ходом. Мы могли только предполагать, где находится пулемет. По­всюду рощи, кусты, зеленые изгороди. С ходу мы откры­ли огонь по враждебным нам зарослям. Дальше нам преградил дорогу горящий транспортер из нашей ча­сти. Солдаты спрыгивали с машины, груженной боепри­пасами, которые могли взорваться в любой момент. Не­которые опять забирались в грузовик и вытаскивали из огня казавшиеся безжизненными тела. Шедший до сих пор за нами транспортер лежал далеко позади в придо­рожной канаве колесами вверх и дымился, хотя не го­рел.

Рота развернулась для атаки небольшой возвышен­ности, с которой, как казалось, велся наиболее сильный огонь. На насыпи и позади нее заняли огневые позиции тяжелые пулеметы и минометы. И вот они ударили по покрытому зеленью холму фугасными минами и длин­ными очередями, обеспечивая огневую поддержку ата­кующим стрелкам.

Я почувствовал неприятное давление в области же­лудка, такое же было, наверное, у моего генерала. Если противнику удастся перерезать движение колонны, то ехавшие впереди товарищи могут быть уничтожены в окружении, устроенном французами.

Это было то, что мы называли «полной задницей»: связи с шедшими впереди частями и подразделениями не было. Между ехавшими вперед частями и нами воз­ник разрыв, в который мог войти противник и укрепить­ся в нем. К стрельбе нашего орудия подмешивались Удары вражеской артиллерии. Ее снаряды рвались на лугу за насыпью, служившей нам прикрытием, и осыпа­ли осколками наши машины. Сквозь канонаду мы все чаще различали резкие выстрелы легких пушек. Всякий раз, когда я чувствовал, как надо мной пролетали их снаряды, у меня подскакивал желудок. За резким грохо­том разрыва снаряда всегда доносился немного при­глушенный звук пушечного выстрела. Черт его знает, что там из зарослей кустарника бьет по нам. К крикам ко­манд и стонам раненых вдруг добавилось гудение само­летных моторов. С десяток истребителей «Моран» про­летело над нашей застрявшей колонной. Теперь мы стали предполагать, что это место было выбрано про­тивником для нанесения флангового удара. На дороге появлялось все больше воронок от разрывов снарядов. С большой озабоченностью мы провожали взглядами французские истребители. Вернутся ли они, чтобы об­работать нас с бреющего полета? Оправдывая наши опасения, ведущий самолет сделал элегантный крутой вираж, заходя на нашу колонну, увлекая за собой все соединение, словно рой злобных шмелей. Ну, сейчас начнется! В мгновение ока все начали искать подходя­щее укрытие. Грюнвальд навалился на меня всем своим длинным телом, так как сам не смог найти ни малейшей ямки, чтобы спрятаться. Вражеские самолеты прибли­жались к нам на бреющем полете. В любой момент мог­ли показаться вспышки выстрелов у пропеллерных кол­паков и плоскостей. Но вдруг они в последний момент отвернули. Это вмешалось и спасло нас звено истреби­телей «Мессершмитт». То, что разыгралось тогда на на­ших глазах, было летной драмой. За несколько минут четыре немецких истребителя согнали с неба всех «Мо-ранов». Мы видели, как только один ведущий за один пролет отправил на землю трех французов.

Этим дело не ограничилось, так как четыре Me-109 заход за заходом начали атаковать укрытые за кустар­никами вражеские орудия и танки. Наши офицеры ис­пользовали создавшуюся обстановку, чтобы энергично продолжить атаку. Когда мы ворвались на вражеские позиции, в небо взлетели белые сигнальные ракеты, указывая истребителям наше положение. Повсюду сто­яли горящие машины и танки. Кони без всадников ска­кали по равнине или, повалившись на спину, беспомощ­но били в воздух ногами.

Большинство солдат противника даже не убегали, настолько внезапным была для них атака с воздуха и от дороги, перерезать которую они собирались. Теперь с поднятыми руками они стояли у своих укрытий. Им было приказано собрать оружие и боевую технику и выбро­сить их в пруд неподалеку. Их санитары оказывали по­мощь раненым. Офицеру, понимавшему по-немецки, было приказано собрать свой отряд вместе с ранеными у дороги и ждать дальнейших распоряжений.

Наши тяжело раненные лежали и сидели на обочине дороги и ждали эвакуации на санитарном автомобиле. Убитые лежали в ряд с пепельно-серыми лицами, с еще засученными по локоть рукавами с заметно вывернуты­ми суставами. Офицер СС с несколькими мотоцикли­стами выехал вперед и непосредственно перед нами возглавил нашу быстро подтянувшуюся колонну. Было необходимо как можно скорее догнать уже далеко уе­хавшие вперед части, прежде чем противник сможет снова перекрыть дорогу. На отдельные выстрелы из от­даленных кустов и рощ внимания не обращали.

Удар однозначно наносился на запад, на Камбре и Аррас. Было очень жарко. Хотя мы расстегнули полевые куртки, наши шеи воспалились от пота и пыли. Перед деревней, из которой слышался шум боя, мы догнали наш батальон. Из открытого магазина мы забрали штуку красного шелка, чтобы наделать мягких шейных платков для наших рот.

С небольшими остановками наша ощетинившаяся оружием колонна снова продвигалась вперед. Нашим противником теперь были преимущественно англий­ские полки, которым трудно было добиться успеха. Ког­да колонна снова надолго остановилась, мы использо­вали эту возможность, чтобы быстро перекусить. Изда­лека до нас доносилась канонада. С одним товарищем я отошел на несколько метров, чтобы избавиться от до­рожной пыли. Там, где начинался придорожный откос, мы улеглись на жесткую траву и начали поедать наши хлебцы. С удовольствием жуя, мы направили наши взгляды вниз и удивленно замерли: как в дурном кино­фильме про войну, в узкой долине, по которой проходи­ла всего одна дорога, шел бой между танками и проти­вотанковыми пушками. Противник в этот момент еще численно превосходил наши подразделения, и наши противотанковые 37-мм пушки, поставленные между танками Pz IV, не могли его компенсировать. Мы видели, как снаряды противотанковых пушек отскакивали от вражеских танков. И напротив, один орудийный расчет за другим погибал под снарядами вражеских танков. Одной храбростью при таком численном превосходстве противника добиться было ничего нельзя. Вскоре не­мецкие и вражеские танки пылали словно гигантские чадящие факелы. Мы насчитали двадцать таких горящих гробов, прежде чем не подошли дополнительные силы немцев, решивших исход боя в свою пользу. Как раз, когда это захватывающее зрелище подошло к концу, по­слышался приказ продолжить движение.

Это была немыслимая война: внизу, в узкой долине, параллельно направлению нашего марша шло танковое сражение, за ходом которого мы наблюдали во время за­втрака, а теперь, не заботясь об окончательном исходе боя, мы бросаемся вперед на противника. Однако мы ста­ли больше сознавать серьезность нашего положения.

В соответствии с приказом, мы продолжали двигать­ся дальше на Запад. Дороги были очень хорошими и по­зволяли нам двигаться с большой скоростью. На лугах по сторонам от дороги паслось множество коров и коз, которых уже, по-видимому, давно не доили. Они громко мычали и блеяли, наседая на изгороди. Тем временем мы стали проезжать через местечки, в которых нас об­стреливали из пулеметов с церквей и крыш. Противник отходил только после того, как в бой вступала наша ар­тиллерия. Наша тактика прорыва через вражеские горо­да с каждым разом совершенствовалась все больше. Вездеходы с минометами и противотанковыми орудия­ми на прицепе подъезжали к населенным пунктам как можно ближе, орудия занимали огневые позиции, в то время как мотоциклисты осторожно въезжали в дерев­ню. Если ничего не мешало, колонна на полном ходу ее проскакивала, если «что-то мешало», то обычно оно на­ходилось на колокольне. У англичан, наверное, было так записано в их уставе. В этом случае противотанковые пушки и минометы открывали огонь по очагу сопротив­ления, после чего марш продолжался без промедления.

Когда наступила ночь, Камбре остался далеко поза­ди, а Аррас — севернее нас. Сколько же крови было пролито за эти города во время Мировой войны!

Уже во второй половине дня все чаще стала разда­ваться команда «Внимание! Танки!». Когда стемнело, мы получили приказ занять круговую оборону поблизости от маленькой деревушки. Наше отделение связи встало на постой в гостиной сельского дома.

Ранним утром над спящими раздался крик посыль­ного: «Томми прорываются сюда станками!» По приказу мы кинулись к машинам. Еще не рассвело. Холодный ту­ман стоял в низинах и еще больше затруднял видимость в сумерках. Вскоре мы подъехали к перекрестку дорог и заняли оборону. Завернувшись в плащ-палатки и одея­ла, мы стали поджидать противника. Подвезли на тягаче противотанковую пушку, расчет которой занял огневую позицию за кустарником. Если я не ошибаюсь, это было 21 или 22 мая. Кто это точно может сказать в том меся­це, представлявшем собой сплошное нагромождение событий!

Утром, так и не дождавшись противника, мы снялись с перекрестка и отправились в северо-западном направ­лении. Издалека доносились раскаты артиллерийских залпов противника и сухой треск танковых и противотан­ковых пушек. Мы пока в бой не вступали, хотя то и дело, то тут, то там раздавались пулеметные очереди. Однако они не были причиной для того, чтобы останавливать наше движение. Но другие части нашей дивизии вели тя­желый бой с прорвавшимися танками противника.

В последующие дни мы то наступали, то обороня­лись. Противостоявшие нам английские войска умели воевать и доказывали нам это каждый час. Их «мобиль­ная оборона» была мастерской. Панического бегства не было нигде.

Постепенно мы оттеснили британцев к Бету и окопа­лись на местности между автодорогой и берегом канала непосредственно перед сельскохозяйственной фер­мой.

Томми по ту сторону позиций ограничивались лишь беспокоящим огнем артиллерии, а в остальном были настроены мирно. Из нашей авиации мы видели только один «Физелершторх», целыми днями нарезавший над нами круги. Примечательно, что каждый раз его появле­ние было связано с более или менее точными попада­ниями артиллерии. Был направлен запрос и получен от­вет, что в нашем районе нет в воздухе ни одного немец­кого разведывательного самолета этой марки. Когда он появился в пятый раз, прикрывавшая нас зенитка сняла его с неба. Оказалось, что самолет с немецкими опо­знавательными знаками пилотировался английскими летчиками.

ПОЗОРВЛЕ-ПАРАДИЗ

Вечером 26 мая нам разъяс­нили обстановку. Перед нами оборонялись Королевский Норфолкский и Королевский Шотландский полки бри­танского экспедиционного корпуса. Наша 2-я и 3-я роты уже готовились форсировать канал. Наше отделение связи было придано 1-й роте, то есть моему прежнему командиру роты. Связь с батальонным командным пун­ктом была установлена посредством легкого телефон­ного кабеля.

Было еще светло, когда 2-я и 3-я роты под пролив­ным дождем и снова усилившимся артиллерийским ог­нем справа от нас перешли канал по восстановленным нашими саперами мостам и сразу же захватили терри­торию.

Пока саперы улучшали переправу, мы под покровом темноты перешли в только что отбитый населенный пункт и заняли там наскоро подготовленные позиции.

Ранним утром 27 мая наше отделение связи получи­ло приказ немедленно прибыть на командный пункт 3-й роты, так как там выбыло из строя все отделение связи. Командный пункт командира роты гауптштурмфюрера Кнохляйна расположился на старых позициях времен Первой мировой войны на участке леса. Мы сразу же восстановили связь с КП батальона, соединив разо­

рванный во многих местах артиллерийским огнем ан­гличан кабель.

Устало поднимавшееся из утреннего тумана солнце дало возможность продолжить наступление. Дорожный указатель показывал на Ле-Корне Мало. Минометы и тя­желые пулеметы заняли огневую позицию на опушке леса и вели огонь по выявленным целям противника в деревне в сотне метров от нас, в то время как стрелки продвигались по обе стороны дороги. Я наткнулся на молодого англичанина, от вида приближающейся смер­ти на лице которого кровь стыла в жилах. Он стоял, при­слонившись спиной к земляному валу, с неописуемо безысходным выражением в глазах, в то время как яр­кая кровь толчками вырывалась из раны на его шее. Его руки тщетно пытались зажать артерию, чтобы сохранить жизнь в его теле. Даже при посторонней помощи спасти бы его не удалось.

Дальше! Внезапно пулеметные очереди ударили по отделению, продвигавшемуся по скрытой тропе, и пре­вратили его в груду разбросанных человеческих тел. Один из них поднялся и, шатаясь, заткнув пальцем дыру в своем животе, пошел мимо меня в тыл.

Снайперы стреляли с крыш домов деревни, которую мы атаковали, прижимая нас к земле, и причиняли нам большие потери. Когда мы пытались оказать помощь раненым, то замечали, что у некоторых выходные от­верстия от ран величиной с кулак, и спасти их невоз­можно. Они истекали кровью на наших глазах. Мы пред­положили, что англичане используют запрещенные международными конвенциями пули «дум-дум».

Огонь снайперов продолжал прижимать нас к земле. Каждый пытался обеспечить себе укрытие или прятал голову в траве. Тяжелые пулеметы замолчали. Их пер­вые номера лежали с ужасными ранами у своего ору­жия. Лишь расчеты двух минометов в воронках времен

Первой мировой войны остались невредимы и усилили свой огонь по всему, что могло служить укрытием для снайперов. Это обеспечило нам прикрытие настолько, что мы смогли убрать своих раненых. Когда минометы израсходовали боеприпасы, над полем боя снова воз­обладали англичане.

Раненые рассказали, что во время атаки их отделе­ние ворвалось на вражескую позицию. После короткого ближнего боя англичане сдались и попросили оказать помощь двум раненым, лежавшим под одеялами. Когда отделение продолжило атаку, то эти якобы раненые вслед пощадившим их солдатам начали бросать ручные гранаты.

Раны, причиняемые специальными боеприпасами, и рассказ раненых подействовали на нас отрезвляюще и заставили взглянуть на противника в новом свете. По­сле того как в том же лесу произошел случай такого же вероломства, это заставило нас предположить, что этот коварный способ ведения борьбы противник взял себе на вооружение.

Только через несколько часов, после того как по обо­ронявшимся в Ле-Корне Мало был открыт огонь сразу с нескольких сторон, нашей роте удалось продолжить на­ступление и ворваться в деревню. Оставшиеся в живых британцы отступили в направлении Ле-Парадиз. Мо­ментально огонь противника прекратился. На переднюю линию были доставлены боеприпасы. Раненые ждали эвакуации, поредевшие отделения собирались вместе. Некоторые подкреплялись из сухарных сумок, нисколь­ко не беспокоясь о том, какие это может иметь послед­ствия при ранении в живот.

Дорога, вдоль которой на лужайке мы выложили сво­их убитых и по которой мы снова пошли в бой, вела нас к более крупному населенному пункту. Мы наступали в общем направлении на северо-восток.

Вскоре по нам ударили пулеметные очереди невиди­мого противника. Наполненные водой канавы, живые из­городи, стога соломы, отдельные дворы, высокая трава и густая молодая пшеница позволяли вражеским стрелкам великолепно использовать местность. Повсюду можно было встретить скрывающихся снайперов и пулеметные гнезда. Поддерживающие минометы не могли полностью оказать своего действия. Поле перед Л е-Парадизом было широким и ровным. Англичане оборонялись нео­бычно храбро и ожесточенно. Потери убитыми и ранены­ми множились. Снова совершенно невидимый враг, вы­зывавший удивление своими способностями, прижал нас к земле. Мы должны были его достать во что бы то ни стало. Ползая по-пластунски и на четвереньках, мы при­ближались к нему. А он искусно и незаметно отходил. Од­нако до цели атаки мы должны были пройти тысячи ме­тров, а после луга, дававшего нам укрытие, началось ши­рокое и ровное вспаханное поле. Преодолевать его без поддержки было бы чистым самоубийством. Я вспомнил учения на полигоне. Как здорово нас тогда поддержива­ла артиллерия! «Показуха», — думал я теперь. Где все это время были наши орудия, сделанные на заводах «Шко­да», я вообще не представлял.

Командный пункт нашего командира батальона штурмбаннфюрера Фортенбахера, ветерана Первой мировой войны, был вынесен на самую передовую. Я должен был смотать провод до старого командного пункта и провести линию связи к новому. Ругаясь, на четвереньках, я проделал весь этот путь, сматывая при этом 500-метровый кабель на малую катушку. Как же я ненавидел этот «род войск»! Как я только выбрался из зоны досягаемости огня томми, сразу приступил к по­искам нового командного пункта. Там я должен был под­соединить новую линию и вернуться назад в 3-ю роту Кнёхляйна. Там к этому времени противник отошел к Ле-Парадизу. Мы наседали. Артиллерия и тяжелые пу­леметы снова могли вести огонь по установленным це­лям. Несмотря на это, сопротивление противника про­должало оставаться настолько действенным, что мы на подходах к этой деревне несли большие потери.

Снова нас прижали к земле. Каждая попытка ворвать­ся одним рывком в Ле-Парадиз заканчивалась тяжелы­ми потерями. С командного пункта 1-го батальона поле перед 3-й ротой, как я смог сам убедиться, было хорошо видно. Можно было предположить, что дальше так про­должаться не может. Где танки и артиллерия нашей ди­визии? Когда зазвенел телефон, я передал сообщение командиру роты: за нами заняла огневые позиции гау­бица, которая должна будет сломить сопротивление за­щитников деревни. Вскоре первый снаряд пролетел над нашими головами и ударил в ближайшую ферму. Потом снаряд за снарядом стал бить по предполагаемым по­зициям. Ну, вот и достаточно для того, чтобы можно было увидеть белые флаги. Развалины, огонь, густой дым показывают места попаданий снарядов. Осталось преодолеть последние сто метров!

И тут снова наступающих начали сметать пулеметные очереди из массивного многоэтажного здания. Им вто­рил частый винтовочный огонь, и под ним товарищи стали валиться снова на землю-матушку. Мы пытались исполь­зовать каждый бугорок, каждое малейшее углубление в пашне. Окапываться никто не решался, чтобы не привле­кать к себе внимания снайперов. А наша гаубица молча­ла. Проклятие, они же должны видеть, в какое положение мы попали. Или расчет орудия тоже перебили? Но вот снаряды опять начали бить в главное здание в деревне, из которого обороняющиеся вели ожесточенный огонь.

Со своего места я видел, как во время артиллерий­ского обстрела с другой стороны в деревню въехали мотоциклисты и завязали перестрелку.

Гауптштурмфюрер Кнёхляйн дал сигнал к атаке. Под прикрытием эффективного артиллерийского огня мы теперь без особых потерь приблизились к деревне, в которой мотоциклисты уже вели активные действия.

Через некоторое время показались белые флаги. С недоверием и с принятием всех мер предосторожно­сти мы наблюдали за выходом и сдачей в плен британ­цев. Большинство из них были ранены. Ожесточенный бой за Ле-Бассе-Канал и Ле-Парадиз закончился. Я встретил одного товарища, которого знал еще с ре­крутских времен. Вот что он мне рассказал: британские солдаты, засевшие в одном из хлевов, сдались, выве­сив белый флаг. Огонь был прекращен. Когда немцы вышли из-за укрытий и приблизились, с другой стороны хлева они были скошены из пулемета. После этого по заскакивавшим назад в хлев британцам открыл огонь немецкий пулемет, десять британцев были убиты.

Части англичан удалось прорваться в северном на­правлении. Выжившие защитники Ле-Парадиза выхо­дили из своих укрытий в хлевах, на чердаках и подва­лах.

Когда мы подумали, что деревня уже очищена от про­тивника, внезапно с ее окраины раздались выстрелы. За хорошо замаскированным пулеметом англичан, на который мы сначала не обратили внимания, как на по­кинутый расчетом, снова заняли место стрелки и откры­ли огонь. Три моих товарища из пулеметной роты стали последними жертвами того боя.

Когда собирались подразделения, наших убитых хо­ронили в наскоро отрытых могилах. Они упокоились там, где погибли. Так, трое легли в одну могилу недалеко от английского пулемета, скосившего их, шесть — вместе посреди всходов пшеницы у одиноко стоявшей пушки на берегу канала, остальные — у домов деревни. Чтобы сделать кресты, доски отрывали от забора. На них на­скоро от руки писали имена тех, кто покоится в этой зем­ле. Ни тебе песни «О хорошем товарище», ни ружейного салюта, ни слова о геройской смерти. Нам оставалось только думать: «Сегодня — вы, а завтра — мы».

(Бой за Ле-Бассе-Канал стоил нашей молодой диви­зии 157 убитых и более 500 раненых).

Подошли машины, доставили боеприпасы и продо­вольствие, раненых отправили на главный перевязоч­ный пункт, поредевшие подразделения были пополнены людьми и вооружением. Я как раз снимал кабель со вспаханного поля, оставшегося позади, когда увидел у фермы небольшую группу английских военнопленных. Здоровые стояли, раненые сидели и лежали на земле. Некоторые отчаянными жестами протягивали мне свои семейные фотографии. Они что, думают, что мы их от­пустим? Когда я посмотрел повнимательнее, то заметил два тяжелых пулемета, установленных перед ними. Пока я удивлялся, что пару великолепных пулеметов поста­вили для охраны пленных, вместо того чтобы эту компа­нию просто запереть в подвал и приставить к ним одно­го часового, меня вдруг осенила ужасная мысль. Я об­ратился к ближайшему пулеметному расчету и спросил, что здесь происходит. На это получил спокойный ответ:

— Их расстреляют.

Я не поверил своим ушам и подумал, что за этими словами кроется плохая шутка. Поэтому переспросил:

— Кто приказал?

— Гауптштурмфюрер Кнёхляйн.

Теперь я понял, что все это очень серьезно. Я по­спешно отправился искать свое отделение, чтобы не быть свидетелем расстрела пленных, ожидавших смер­ти с семейными фотографиями в руках. Только приме­нение ужасных, совершенно нам незнакомых боеприпа­сов, которые применяли томми, и их поведение перед нашими парнями, которые хотели их простить, а теперь

предстоящее убийство всех пленных во исполнение на­спех вынесенного приговора! Все ли они были винова­ты? Я не знаю ни одного пленного, которого бы помило­вали. Были ли это пули «дум-дум», или другие, неиз­вестные нам боеприпасы, не включенные в конвенцию? Могло ли неожиданное открытие огня английским пуле­метом в момент общей сдачи в плен быть вызванным отсутствием управления и нервозностью? Десять уби­тых британцев и немногим больше у нас в результате недостаточной договоренности? Пытался ли я постро­ить «золотые мосты»?

Через день, когда мы с боями пробивались на запад, майор Ридерер из штаба 89-й армии обнаружил лежа­щих кучей расстрелянных невооруженных английских солдат. Его рапорт был немедленно направлен в штаб 16-го армейского корпуса. Не знаю, как часто со сторо­ны противника жесточайшее преступление представля­лось под само собой разумеющейся оценкой «случай в ходе боевых действий».

28 мая 1940 года. Медленно отступавшие британцы засели в Эстере и ожесточенно оборонялись. Под гра­дом английских пулеметных очередей расчеты выкати­ли вперед свои легкие противотанковые пушки и почти без прикрытия начали борьбу со стрелками на церков­ной колокольне и крышах домов. Дома загорелись, ав­томобили взрывались от попаданий из наших орудий. Фонарные столбы с проводами падали на проезжую часть и блокировали ее.

Густой дым затянул город, когда поступил приказ, не обращая внимания на сопротивление, под прикрытием одной противотанковой пушки, на машинах въехать в центр города. Гауптштурмфюрер Кнёхляйн махнул сво­ему водителю вездехода, чтобы тот подъехал, вспрыг­нул на левую заднюю подножку, указав мне на подножку рядом с водителем. Как у радиотелефониста, в тот мо­мент у меня не было дела, но меня можно было исполь­зовать в качестве посыльного. Мы влетели в горящий городок, подскакивая на поваленных мачтах освеще­ния, трупах солдат и лошадей. Пули били в стены и мо­стовую и со свистом отскакивали от них. Я, судорожно вцепившийся в скачущий автомобиль, представлял со­бой просто беззащитную мишень. В последний момент наш водитель заметил на улице приготовившуюся к огню английскую противотанковую пушку и резко свер­нул с улицы во двор. Едва мы свернули, как началась ду­эль между английской и немецкой пушками. Находиться между ними было малоприятно. Но вскоре вражеское орудие замолчало.

Тут же все опять вскочили в машины и помчались дальше сквозь едкий дым по плоским воронкам, остав­шимся от разрывов минометных мин. Наше внимание было приковано к крышам и окнам. Хотя стрелков мы не видели, вокруг нас постоянно били пули. Во время ко­роткой остановки Кнёхляйн, стоя на подножке, начал стрелять из пистолета в кучку испуганных женщин, пы­тавшихся укрыться в подворотне от рикошетирующих пуль.

— Это же женщины! — вырвалось у меня резко и про­тив всех предписанных дисциплинарных правил. Не­смотря на шум боя, мой начальник услышал предосте­режение. Взгляд, который он бросил на меня, был пре­исполнен злобы, стыда и раздражения оттого, что такой молодой подчиненный осмеливается делать предупре­ждения. Тогда я еще не подозревал, что из-за моего вы­крика годы спустя он уделит мне особое внимание. Том­ми стали отходить, сопротивление слабело, хотя про­тивник еще оставался в городе. В своей прежней манере мы об этом уже не заботились, помчавшись дальше от городка к городку в северном направлении.

Мы остановились на холмистой местности и сразу же протянули линии связи между ротами. В течение ночи была пара часов для отдыха, но не для сна. Артиллерия против­ника вела беспокоящий огонь из района Дюнкерка.

На следующее утро мы, перегруппировавшись, дви­нулись дальше. Вниз по извилистой дороге мы спусти­лись в долину. Далеко внизу находился город Балье. Ар­тиллерия приветствовала нас. С гулом прилетали тяже­лые «чемоданы». Они проносились у нас над головами и били туда, где только что были мы. Места для них там было много. Мы были очень рады, когда нам удавалось невредимыми миновать узкие выемки, по которым про­ходила дорога. В них мы чувствовали себя как в мыше­ловке. Одного артиллерийского или авиационного на­лета было бы достаточно, чтобы всех нас уничтожить. Авангард вел бой с медленно и упорядоченно отходив­шим прикрытием англичан. Мы проехали уже очищен­ный от англичан Балье только ночью. Город сильно по­страдал от боев, и казалось, что население совсем его покинуло. Если двери и окна остались невредимыми, то они были плотно закрыты. За их ночной чернотой не было видно ни малейшего лучика света. Из звуков мож­но было слышать только рокот наших моторов. Со мно­жеством остановок автомобильная колонна продвига­лась между разрушенными домами и воронками от авиабомб. Когда наступило утро, мы еще не покинули узких улиц Балье. Издалека снова доносился шум боя. Там наш разведывательный батальон дрался с отходив­шим в полном порядке прикрытием англичан.

На площадях и более широких улицах города зани­мали позиции зенитные пушки. По возможности наши машины укрывались в воротах дворов. На полевых кух­нях раздавали горячий кофе и сухие пайки. Повсюду люди в сером, прихлебывающие дымящийся суррогат. Обычная суета, пока нет команды двигаться дальше.

Только на привалах мы заметили, как много товари­щей нас покинуло, некоторые навсегда. Не было прове­ренных типов с их повадками и манерами разговари­вать, с их участием в армейских буднях. Не было жизне­радостного Альберти, нашего «южного германца», который со своим неукротимым темпераментом везде вносил оживление. Еще в Лауфене у него были трудно­сти с девушками, после того как он шлялся по чужим квартирам. Под Аррасом на трофейном английском мо­тоцикле он развозил донесения через территории, за­нятые французами. Днем позже его выбил из мотоци­клетного седла пулеметчик английской броневой разве­дывательной машины. За свою бесшабашную храбрость он заплатил жизнью. В 4-й роте тоже был посыльный мотоциклист, о смелости которого тоже ходили рас­сказы. В тот раз ему удалось удрать на простреленных шинах.

Шум боя впереди смолкал. Выплывшее из утреннего тумана солнце грело наши косточки. Мы снова построи­лись в походный порядок и поехали дальше. Теперь были уже не бои, это была поездка во французскую вес­ну. Никакого противника вокруг на многие километры — только солнце, теплый воздух, который освежал наши лица, набегая навстречу. Молодые люди, молодые пес­ни — смерть теперь снова была далеко.

Под ярким солнцем лежал город Сен-Омер. Дальше, к побережью! Больше никаких остановок или задержек! В 40 километрах к северу остатки британского экспеди­ционного корпуса оставляли Францию. Его солдаты храбро и стойко дрались за эту страну, гораздо реши­тельнее, чем все остальные наши противники в той кам­пании.

На берег мы вышли между Булонью и Кале. В Одресселе, маленьком городке на самом побережье, наша рота расположилась на несколько дней. Нашей дивизии была поручена охрана побережья от устья Оти южнее Булони и Аа севернее Кале.

Однажды я решил прокатиться на лодке, хранившей­ся в «моем» доме. Ушел далеко от берега, а потом по неопытности при повороте обратно перевернулся на высокой волне. Держаться за ходившую на волне и уно­симую течением лодку было бесполезно, и мне при­шлось добираться до берега вплавь. До берега я добрался из последних сил, но все-таки выплыл! И по­лучил жестокий разнос от командира батареи противо­танковых пушек, ставшего свидетелем моих приключе­ний. На батарее посчитали меня либо сумасшедшим, либо дезертиром.

В те дни случилось еще что-то интересное. Одному товарищу, которого томми в одном из боев взяли в плен, с приключениями удалось бежать с английского берега и попасть прямо в свой полк, охранявший побережье. Он рассказывал, что британцы его постоянно опекали. Во время эвакуации из Дюнкерка французские солдаты из-за недостатка мест в лодках хотели сразу выбросить его за борт. И только после того, как англичане дали ему свою шинель и шлем, его удалось посадить на пароход. Этого товарища сразу же вызвали для доклада в Берлин.

Во время спокойных дней обороны побережья мы ухаживали и ремонтировали боевую технику и вооруже­ние. «Опель-Блиц» на хороших дорогах Франции заре­комендовал себя в качестве отличной машины для пе­ревозки личного состава. Неплохим оказалось и наше чешское стрелковое оружие.

Потери в личном составе потребовали провести ре­организацию. Среди погибших были также и водители боевых машин. Так мне представилась возможность уйти из ненавидимой мной радиотелефонной связи. Я попытался, и мне удалось! От радости я готов был об­нять целый мир. Я получил «Опель-Блиц» со стрелковым отделением «за спиной». Это была компания молодых героев, возглавляемых молодым командиром. Впервые за долгое время я снова ощутил, что значит «быть при деле». Прежде чем мы повернули на юг, у меня было не­которое время, чтобы разобраться с моей машиной. Я целые дни проводил под ней, на ней и в ней.

Однажды снова огромная колонна грузовиков растя­нулась по дорогам, ведущим на юго-восток. Батальон за батальоном в походном порядке проходили населенный пункт за населенным пунктом. Разведывательный бата­льон дивизии шел впереди на значительном удалении от главных сил. После почти десятидневного отдыха от Сены мы устремились ночными и дневными маршами все дальше на юг. Ехали круглыми сутками. У солдат в грузовиках снова от пыли посерели лица и воспалились глаза. Пыль проникала всюду. Жара, пыль, нервное на­пряжение ночных маршей были для всех серьезным ис­пытанием. От водителей действительно требовалось не­возможное: ехать без света в ночной тьме, часто по без­дорожью до самого рассвета, а потом днем по жаре против солнца с постоянно устающими глазами, до тех пор, пока не начнется ночной марш. Санитары раздава­ли таблетки первитина, чтобы выжать из нас последние силы. После приема пресловутой желтой таблетки сна­чала обычно появлялось такое чувство бодрости, как будто проснулся после долгого глубокого сна. Время между приемами этих таблеток постоянно сокращалось. Раздражительность водителей и солдат достигла такого пункта, что они могли взорваться в любой момент.

Разгромленные французские дивизии отходили, бросив боевую технику и вооружение. На обочинах до­рог и на городских площадях, на пашне и лугах проис­ходил развал некогда одной из самых мощных конти­нентальных армий. Огромные коричневые колонны во­еннопленных двигались нам навстречу.

Мы давно уже переправились через Марну и Сену и прорывались к Парижу с востока. С короткими привала­ми для отдыха водителей, во время которых остальные солдаты заправляли машины топливом и доливали воду в радиатор, пополняли запасы питьевой воды и продо­вольствия, мы снова ехали на юг. Наши авангарды уже захватили плацдармы на Луаре, переправились через нее во многих местах и устремились на Лион. Противни­ку больше не удавалось закрепиться так, как до этого мастерски делали англичане.

Между Луарой и Соной наша дивизия поехала даль­ше на юг. Ехать! Вперед! Днем и ночью. Главную тяжесть, несомненно, несли мы, водители, в раскаленных каби­нах, под слепящим солнцем, в густой пыли проселочных дорог и ночной темноте.

После каждой таблетки первитина на нас накатывала «ездовая горячка»: ехать, ехать дальше, только не оста­навливаться! Мы даже не обращали внимания на атаки французской авиации, сбрасывавшей осветительные ракеты, превращавшие ночь в день, падающие бомбы и пулеметные очереди.

Каждый день наблюдалась все та же картина: фран­цузская боевая техника, брошенная на дорогах и площа­дях, сгоревшие танки с обугленными трупами, пушки с погибшими расчетами, свидетелями недавних напрасных для них боев. После одной из ночей наконец-то это случи­лось: действие возбуждающих средств прекратилось. Водители старших возрастов начали засыпать за рулем. На рассвете поступил приказ рассредоточить и замаски­ровать машины и спать. Поднявшееся солнце съело ноч­ную прохладу, и под одеялом стало настолько неуютно, что о дальнейшем сне нельзя было и думать. Нервы оста­вались в напряжении и не могли расслабиться.

Тем временем кто-то нашел неподалеку ручей. Сразу же бросились к нему смывать грязь, налипшую со вре­мени пребывания у пролива. Надели свежее белье, спрятанное в непредписанных местах автомобиля. Ни­кто не сможет описать то приятное чувство, которое дает такое купание после многосуточной непрестанной езды по жаре, грязи и пыли. Только теперь могла идти речь об освежающем отдыхе, только теперь после обыч­ного галетного завтрака мы могли спокойно поспать в тени деревьев. В момент, когда мы засыпали, кто-то принес нам известие о перемирии. Пока водители спа­ли, остальные заправляли машины, проверяли уровень воды и масла, давление в шинах, мыли стекла, заботи­лись о провизии.

Вечером, отдохнув, мы снова отправились в ночной марш. Это была последняя ночная поездка без света и применения наркотиков в ту кампанию.

На следующее утро мы находились северо-западнее Лиона. Там была первая большая остановка со времени начала этих бешеных гонок. Наши машины были распо­ложены без особой маскировки в одной из деревень.

Слухи о начавшихся переговорах о перемирии под­твердились. По радио пришли сообщения: Франция за­просила мира!

В Тараре нашему разведывательному батальону еще пришлось вести бой. Там наши последние убитые были преданы французской земле.

На первый план вышли чистка оружия, ремонт техни­ки и вооружения, приведение в порядок себя и обмун­дирования. После мытья с мылом мы снова стали похо­жи на людей, если не считать обожженных солнцем и разъеденных пылью лиц.

На следующий день началось: «Немедленно постро­иться батальону, кто в чем есть!» Построились полукру­гом перед командиром полка штандартенфюрером (полковником) Берлингером. Он объявил об окончании Западной кампании. Это было записано в дневники

20 июля 1940 г. Крупнейшая континентальная держава Европы через шесть недель борьбы сложила оружие.

Снова подумалось о боях прошедших недель: Кати-льон, Камбре, Аррас, Бетунь и кровавое форсирование Ле-Бассе-Канала, бои за плацдармы на Сене и Луаре... Непосредственно перед нами — крупнейший город Франции!

После тихой мысли о наших павших товарищах, мы выступили, большинство — преисполненные триумфа, некоторые — с пессимизмом. Но все были едины в одном — война скоро кончится, так как наши прежние победы на Востоке, Севере и Западе подействуют на Англию, и она прекратит состояние войны без капитуля­ции.

ОККУПАЦИОННЫЕ ВОЙСКА ВО ФРАНЦИИ

Три золотых дня покоя. Дни, когда распускались разные слухи. Что теперь? Эта кам­пания кончилась. Что будет дальше?

Слух первый: Возвращаемся обратно в Рейх! — из самого верного источника!

Слух второй: Едем в Ораниенбург! Для восполнения потерь (и снова для несения караульной службы?).

Слух третий: В Дахау! — самое неприятное место для переформирования нашей дивизии.

Слух четвертый: Все чепуха! Теперь от полкового по­сыльного мотоциклиста известно наверняка, что мы едем на те самые квартиры в Швабии, которые занима­ли перед дивизионными маневрами в Мюнзингене.

Вот прекрасно! Я уже вижу себя за накрытым столом в уютной кухне матушки Штольп в Лауфене на Некаре, пе­редо мной горячий кофейник под войлочным колпаком...

Мальчишка, мальчишка! И хорошенькая Матильда в соседнем доме напротив. Быть может, Петерайт больше уже не вернется на эту квартиру? И мне теперь уже не шестнадцать, а семнадцать!

Наша дивизия двинулась на север. Машина за маши­ной, выдерживая положенную дистанцию.

Справа от нас тянулись длинные колонны пленных, тоже шедших на север. Какая теперь у них цель? Навер­

ное, уволят с военной службы в каком-нибудь лагере и отправят домой. Порядком разрушенной в некоторых местах стране требуются их руки для строительства.

Чем дальше мы продвигались на север, тем замет­нее были следы боев. Здесь обороняющиеся еще ока­зывали сильное сопротивление, но все проиграли на­шему новому способу ведения боевых действий, наше­му вооружению и боевой технике, обеспечивающим скорость. А у французов осталось много вооружения времен Первой мировой войны.

Вообще-то нам надо было ехать восточнее. Такое впечатление было у меня. Такие знания я почерпнул из французского школьного атласа, найденного мной в придорожной канаве. И вот уже поступает объяснение «знатоков»: в Париже нас погрузят на железную дорогу и отправят в Штутгарт. Вечером солнце светило нам прямо в глаза, значит, мы ехали прямо на запад, и это было далеко южнее Парижа. И слишком хитрый полко­вой мотоциклист-посыльный появляется перед маши­нами: «Швабские девушки подождут! Новое сообщение! В Шербуре мы садимся на корабли и отправляемся в Норвегию!» Услышав от нас в ответ: «Полижи нам жопу, ты, слива!» — он со смехом помчался дальше.

У нас была короткая техническая остановка и привал для приема пищи. Потом колонны двинулись в ночь сно­ва неизвестно куда. Узкие прорези в светомаскировоч­ных щитках на фарах давали только узкий пучок света. Это действовало утомляюще после долгой поездки по жаре. И тем не менее так ехать было гораздо легче, чем совсем без света, ориентируясь только по белой тряп­ке, вывешенной на кузове впереди идущего грузовика, как это было несколько ночей подряд.

Утром мы приехали на местность, похожую на парк, и остановили машины. Счетчики километража показыва­ли 648 километров, пройденных в колонне.

Монкутан стал на несколько дней промежуточной станцией, а затем машины батальонов потянулись даль­ше по дорогам, указанным для моторизованного мар­ша. На этот раз было известно, что целью марша явля­ется атлантическое побережье на юге Франции.

По прекрасной погоде мы ехали по лучшим дорогам и уже не в том непереносимом режиме к испанской грани­це. В некоторых прекрасных городках мы останавлива­лись на день, в других — на несколько. Дисциплина в во­йсках и по отношению к населению была безупречной и отмечалась соответствующими гражданами и бургоми­страми, как нам говорили об этом на обычных вечерних построениях. Только один раз случилось происшествие. Во время остановки на отдых в одном дворцовом парке мы решили хозяйственным мылом постирать наши уже стоящие носки и кальсоны в мраморной ванне фонтана, что придало сероватую окраску среде обитания золотых рыбок. Хотя ни одна рыбка не сдохла, после жалобы вла­дельца дворца батальонному командиру штурмбаннфю-реру Фортенбахеру нам устроили разнос, начинавшийся словами: «Вы, варвары...» Но когда мы перед отправле­нием вычистили наше место привала до последней со­ломинки, нам простили предшествующий проступок.

Брока был временным конечным пунктом нашей по­ездки поперек Франции. Маленькое местечко находит­ся в 20 километрах севернее большого города Мон-де-Марсан. Там расположился штаб полка.

Но уже через пару недель мы снова были на колесах. Всем обратно на север — охранять демаркационную ли­нию. Штаб 1 -го батальона, где я по-прежнему служил, с одной ротой занял деревушку Дорнеси, заброшенное местечко с неказистыми домами в горной местности в 30 километрах юго-западнее города Авалона.

Всякого рода проверки и инспекции расцвели здесь пышным цветом. Все, кто не нес службу непосредствен­но на демаркационной линии между Мулином и Шалон-сюр-Сон, были охвачены проверками. Проверка оружия, проверка снаряжения, проверка обмундирования (при этом выяснилось, что галстук времен Первой мировой войны пережил свое второе рождение), и не забывать про вечерние внезапные проверки здоровья. Нам, во­дителям, предстояло пережить еще ужасную проверку автомобилей. Жаркими летними днями мы лежали под машинами, чистили каждый винтик зубной щеткой, на­тирали металлические части масляно-бензиновой сме­сью, отчасти для того, чтобы стереть старую смазку, от­части для того, чтобы затереть грязь равномерным сло­ем масла. Но такие хитрости не помогали. Механик беспощадно их разоблачал, проводя по поверхности тонкой отверткой, и извлекал с ее помощью грязь на свет яркого французского солнца.

Когда я в сотый раз отрегулировал клапана моей ма­шины и уже не знал, что бы мне еще можно было улуч­шить, я получил приятную задачу. Мне доверили почту батальона. Я должен был собирать ее, отвозить на по­левой почтамт в Авалоне, забирать поступившую почту и распределять ее по ротам. Естественно, это предо­ставляло великолепную возможность держаться по­дальше от нелюбимой службы и вносило в жизнь раз­нообразие, так как я ежедневно ездил в город по хоро­шей горной дороге, любуясь видами Мон-дю-Морван.

19 августа я вез двух сослуживцев к зубному врачу и почту. Пытаясь на большой скорости уклониться от встречного автомобиля, ехавшего почему-то по сере­дине дороги, я не справился с управлением, моя маши­на перевернулась несколько раз и ударилась о кирпич­ную стену. На удивление, я и мои пассажиры, которых при торможении вынесло через лобовое стекло, отде­лались легким сотрясением мозга и небольшими трав­мами. Машина была разбита вся всмятку. Потом, во время расследования, нам удалось доказать офицерам полевой жандармерии, что мы ехали со скоростью не более 65 километров в час, хотя поверить в это было трудно. Я выписался из лазарета через неделю, мои пассажиры — через месяц.

В части мне выдали древнюю колымагу — трофей­ный «Ситроен». Когда я на нем появлялся на дороге под бренчание облицовки, скрип рессор и астматическое сипение мотора, то вызывал насмешки и улыбки окру­жающих. Но это длилось недолго. Из Германии прибыло пополнение личным составом и техникой. Я получил «Опель-Блиц» 1940 года выпуска для перевозки личного состава. В ходе переформирования меня назначили в 4-ю роту (пулеметно-минометную). Кроме того, нас сменили на демаркационной линии и перевели в район южнее Бордо.

Хотя перевод по службе может показаться незначи­тельным, он все же открыл новую главу в моей солдат­ской карьере.

Я попал в замечательную компанию: молодые жизне­радостные парни и бывалые резервисты, дополнявшие друг друга. Вместе их сплачивал молодой командир роты гауптштурмфюрер Шрёдель. Старшина роты, об­разцово знавший всю внутреннюю службу, никогда не придирался к личному составу. И это делало службу ра­достной, потому что солдаты не испытывали «давления сверху». Я был рад тому, что окончательно прошла опас­ность, что меня снова назначат связистом.

Когда мы, проехав около 800 километров, оказались в Ажемо, маленьком городке, расположенном в 80 ки­лометрах от испанской границы, и вылезли из машин, мы впервые почувствовали себя обманутыми. Неужели мы здесь должны размещаться? Кроме зеленого луга, тут совершенно ничего не было! Даже какого-нибудь малюсенького сарая. Значит, мы будем жить в палатках! Через час аккуратно разместившись по отделениям и взводам одна рядом с другой появились четырехмест­ные палатки. Мы, водители, «прожженная компания», естественно, создали собственное объединение. На­шим непосредственным начальником был начальник автоколонны. Одной из первых мер было строительство уборных, которые мы, чтобы иметь крышу над головой, установили у стены хлева граничащей с лугом фермы.

Сразу после этого начали устанавливать места для умывания. К ним по шлангам подавалась вода. Мирно задымила полевая кухня. Рота построилась на поверку перед выровненными в ряд автомобилями. Мы сразу же начали строительство казарм в хорошо зарекомендо­вавшем себя «барачном» стиле. Этим занимались в основном резервисты, среди которых было немало про­фессиональных плотников. А мы, молодежь, тратили из­быток сил на боевую и строевую подготовку или на фи­зическую работу, помогая «старичкам» — тридцатилет­ним. К вечерней поверке мы уже казались немного заторможенными и освобожденными от избыточных сил.

Вместе с большинством других молодых солдат за­дним числом, с 1 июня 1940 года, я был произведен в роттенфюреры. Роттенфюрер Мёльцер — в 17 лет стал, по-видимому, самым молодым обер-ефрейтором, но­сившим немецкий стальной шлем.

Местное население быстро привыкло к нам. Женщи­ны и мужчины держались нейтрально, девушки — сдер­жанно. Мы же были оккупантами, разве можно было ожидать чего-то другого?

Трактирщики в старых переулках были неприветли­вы, зато вино было отменным. Хозяева вскоре оценили нас как хороших клиентов. Очевидно, за нашу платеже­способность, и не только при покупках вина. И еще за

наше безупречное поведение. Наличие индеек, омле­тов, баранины, приготовленных на местной кухне, всег­да давало нам повод что-нибудь отпраздновать.

Наши плотники быстро построили бараки и навесы для машин. Начались проверки.

К сожалению, в одно из воскресений произошел очень неприятный случай. Данцер, тот самый мотоци­клист, первый за свои отчаянные поездки с донесения­ми под пушками английских танков получивший Желез­ный крест 1-го класса, в пьяном состоянии ворвался в квартиру одной женщины и попытался ее изнасиловать. Высунувшись из окна, женщина закричала о помощи, ее услышал эсэсовский патруль и арестовал Данцера.

О происшествии последовал доклад в батальон, из батальона — в полк и в дивизию. Для Данцера все обер­нулось очень плохо. Ворвался в чужую квартиру, совер­шил попытку изнасилования в состоянии опьянения, по­дорвал честь войск СС... Это могло бы стоить ему голо­вы, по крайней мере, изгнания с позором из войск СС с последующим заключением в концлагерь. Мы знали это, и Данцер — тоже.

В тот день, когда его должны были отправить на до­прос в штаб дивизии, дежурный унтерфюрер обнару­жил, что гауптвахта пуста, хотя только что Данцер был на месте.

Была поднята тревога. Пока целая рота осматривала бараки, мотоциклист в сером военном пуловере на мо­тоцикле DKW-500 без коляски промчался через КПП, выскочил на дорогу, ведущую на восток, и пропал. Дан­цер удрал на машине, которой владел лучше всего. За ним в погоню отправились Цигенфус, Мёллер, Друкентанер и Папенфус. Подняли всю дивизию. По всему рай­ону расположения расставили патрули. После того как мотоциклисты его заметили и пытались догнать на ле­систой пересеченной местности, Данцеру удалось уйти от их преследования и исчезнуть. Самого отчаянного мотоциклиста дивизии поймать не удалось.

Через несколько недель после побега Данцера к одному из постов на демаркационной линии примчался посыльный мотоциклист, по манере посыльных, с кон­вертом в зубах. Невдалеке от часового он убрал газ и взял конверт изо рта. Когда часовой уже протянул руку, чтобы взять пакет, предполагаемый посыльный дал пол­ный газ и исчез за следующим поворотом на нейтраль­ной полосе. Это был находившийся в розыске Данцер. Через несколько месяцев его поймали в Марселе и вы­дали немецким властям.

В Дахау после суда за все преступления, в том числе и дезертирство, он был лишен наград, с позором изгнан из войск СС и казнен.

В августе мы получили новые пулеметы MG-34. По сравнению с чешскими пулеметами у них было много преимуществ, но и недостатков тоже хватало. Сначала о преимуществах: подача патронов производилась не из магазина, а из ленты. Это позволяло без перезаряжа­ния делать сразу не 30, а 150 выстрелов. Но вскоре мы заметили, что он гораздо тяжелее и неудобнее привыч­ного чешского пулемета.

Полевая почта работала великолепно. Регулярно на вечерней поверке раздавали письма. Наши резервисты с нетерпением ждали вестей от своих жен о том, выпал ли молочный зуб у старшенького или зарос ли родничок у младшенького.

Для нас, молодых, самой большой радостью дня было получать письма от девушек. Каждый, получивший пись­мо, забивался в тихий уголок, чтобы без помех можно было углубиться в чтение строк, выведенных любимой рукой. Они устраивались на ящиках с патронами, в каби­не своей машины или на поваленном стволе сосны. Учи-

тель МаксХайнеке, постоянно дававший нам уроки, тол­стый Енсен фон дер Ватеркант, в гражданской профес­сии хозяин транспортной конторы, его товарищ Герман Хебер из Швабии и его земляк Отто Арнольд, бывший крайсляйтер, пошедший в войска СС добровольцем и теперь служивший простым солдатом, Мик, он же Ми-хель Друкентанер из Зальцкаммергута, мотоциклист-посыльный, его товарищ Зигфрид Папенфус из Ризен-бурга в Западной Пруссии, которого всегда звали только «Буви», и «Циги», или Ханс Цигенфус, мотоциклист-посыльный с невзрачной фигурой, не сердившийся, если мы высказывали сомнения в его арийском проис­хождении из-за его кривых ног. Старшие и младшие об­разовали, дополняя друг друга, единую общность, не­смотря на то что происходили из разных гау Германии: тут были и гамбуржцы и мюнхенцы, берлинцы и венцы, рейнландцы и австрийцы. Не было никаких границ меж­ду землячествами. Друг с другом мы разговаривали на нашем диалекте, так же, как и нахальные берлинцы на своем грубо звучащем рейнско-римском. Наряду с Хебером был еще Хеберле, чтобы подтвердить его подлин­но швабское происхождение — они, естественно, как и все их земляки, говорили со швабским акцентом. Этот конгломерат возрастных групп, личных происхождений и землячеств, к которым применялись равные подходы, в результате способствовал боеспособности и неуязви­мости наших войск. Во время жесткой дальнейшей под­готовки, в которой применялся опыт, полученный во вре­мя кампании, предпочтение отдавалось занятиям в об­становке, максимально приближенной к боевой. После них обязательно обсуждались допущенные ошибки. Те­перь большое внимание уделялось арьергардным боям, вести которые англичане были великие мастера.

Осенью мы покинули наши бараки в Ажемо, ставшие уже обжитыми и уютными, и моторизованным маршем направились через Сен-Север в Базас.

С тех пор рота для продолжения общего образования была размещена на побережье Бискайского залива, что­бы мы впредь знали, что воспевается в шлягерах. Биарриц пришелся бы нам по сердцу, если бы мы там оказались в мирное время. А когда мы были там, пляжи уже опустели, улицы обезлюдели, а многие места развлечений пере­ключились на публику в серой полевой. Нельзя было нигде присесть так, чтобы через несколько минут к тебе на коле­ни не уселась более или менее молодая девушка в корот­кой юбочке. И еще через пару минут совершенно невинно­го бойца, если он, конечно, слишком энергично не проте­стовал, утаскивали, раскладывали и разделывали.

В Базасе мы остановились в пустующем (или осво­божденном для нас) монастыре: кельи, залы, галереи, очень много холодного камня и угрюмости. В кельи за­грузили оружие и боеприпасы, залы были переоборудо­ваны под спальные помещения. Мы настелили дощатые полы, поблизости от окон поставили печи, трубы кото­рых вывели в окна. Из досок и реек смастерили кровати, стены облицевали деревянными панелями и всем поме­щениям дали единые названия.

Самым храбрым и заслуженным за кампанию на за­паде вручили Рыцарские кресты. Фюрер «Лейбштан-дарте СС Адольф Гитлер» Зепп Дитрих тоже был награж­ден. Напрасно дивизия ждала, что наградят ее команди­ра, чем признают ее подвиги и жертвы. Ни для кого не было секретом, что причиной тому был Ле-Парадиз, убийство английских пленных. Также напрасно мы жда­ли, что за это убийство виновные будут преданы суду. Эта тема для нас была непонятной и закрытой.

Я сам часто задавался вопросом, мог ли я тогда что-нибудь сделать, чтобы предотвратить расстрел? Я ни­когда не забуду требовательные жесты солдат с семей­ными фотографиями в руках и их видимое отчаяние. Они навсегда остались тяжким грузом на моей душе.

Борьба — это одно, а убийство — это другое. Для меня, мальчишки, это было ключевое переживание особого рода. И оно еще на многое повлияет.

Тем временем меня назначили водителем батальон­ного врача доктора Эрзама, прозванного «доктор Грау-зам» («Свирепый»). На шестицилиндровом «Опель Супер-Сикс», нашей семейной машине с мягкой подве­ской, или низком трофейном «Ситроене» я возил его по рассредоточенным ротам. Доктор Эрзам был настоя­щим великаном и вид его вызывал страх. Мощная голо­ва, покрытая темными волосами, с длинными шрамами по щекам и подбородку, на бычьей шее сидела на широ­ченных плечах. Глухой бас голоса полностью соответ­ствовал фигуре этого человека. При посещении лазаре­та он с удовольствием поднимал театральный шум и на­пускал на себя показную грубость, поэтому его и прозвали по созвучию с фамилией «Свирепый».

Моя авария в Авалоне вдруг получила продолжение. И неудивительно — два тяжело раненных, один легко раненный и машина «всмятку». «Доктор Граузам» рас­сказал мне, что спас меня от суда, подыскав соответ­ствующее медицинское обоснование того, что я не справился с управлением.

В 15 часов я вошел в его кабинет.

— Ты, мешок, раздевайся! — Я разделся по пояс и ждал осмотра. Доктор Эрзам продолжал что-то прилеж­но писать.

— Ну, что там было с твоей аварией? Ты чего-то по­чувствовал, или что-то у тебя болело, или твоя возмож­ность реакции была снижена? — И, пока я думал, что от­ветить, еще вопрос:

— Или было зрительное искажение видимых предме­тов?

И тут я понял!

— Так точно! Было какое-то смещение!

— Н-да, я в этом уверен! Только поэтому из сотни предметов ты пару упустил из виду!

Его познания были ошеломляющими.

— Одевайся, ты осмотрен. Но если ты думаешь, что высадишь меня таким же образом, как и двух твоих се­доков с зубной болью, то уже сегодня можешь мыть себе грудь и готовиться к расстрелу... Кошачьим дерьмом! Ты меня понял, придурок мрачный?

— Так точно, гауптштурмфюрер! — Так я нашел себе покровителя. «Зрительные нарушения», может быть, из-за быстрого роста или что-то в этом роде...

Снова мы начали отрабатывать погрузку на корабли. За полчаса все соединение должно было быть готово к отплытию. После того как нам это стало удаваться даже при том, что при подаче сигнала мы еще были в глубо­ком сне, мы стали тренироваться в посадке на корабли, находящиеся на рейде. На баржу и с баржи!

Став теперь уже опытными пехотинцами, побывав­шими в разных боевых условиях, мы заметили, что предпосылкой для выгрузки все же является наличие подходящих портовых сооружений, а их нам томми, ко­нечно же, не предоставят. Поэтому высадка должна производиться на быстроходных лодках с низкой осад­кой для того, чтобы расширить плацдармы, которые, наверное, должны захватывать парашютисты. Но пока мы еще обсуждали наши стратегические выводы, заня­тия по погрузке и высадке были постепенно прекраще­ны. «Потому что англичане не дали разрешения на вы­садку», — пробурчал Цигенфус, владелец трех волоса­тых бородавок на подбородке.

Постепенно погода испортилась и на юге Франции. В начале зимы, ко всеобщему удивлению, выпал снег, что было необычно в этих широтах. Местные жители утверждали, что «его принесли с собой немцы».

Перед Рождеством мы начали готовиться к праздни­ку. Ротная свинья, которую мы начали откармливать ку­хонными отбросами еще в Ажемо, весила 120 килограм­мов, и умельцы готовили ее к празднику. О вине можно было не беспокоиться, потому что в Бордо его было сколько угодно и самого лучшего качества. Ротной кас­сы на него должно было хватить. В «четвертой» каждый участвующий должен был внести в нее свою лепту в за­висимости от занимаемой должности.

В еще пустом монастырском зале были ровно по­ставлены столы и накрыты белыми скатертями, взятыми напрокат из разных кафе. Там же поставили и украсили присланную из Германии елку.

Один унтершарфюрер, по гражданской профессии учитель музыки, с маленьким хором под аккомпанемент рояля (инструмент в монастыре достался нам непо­врежденным) репетировал рождественскую песню «Глу­бокая ясная звездная ночь». Простой смысл ее строф, посвященный всем матерям этого мира, не мог нас не растрогать.

В рождественский вечер рота молча стояла у столов, когда вошел командир роты и другие офицеры. По его знаку я, все еще самый молодой в роте, зажег на елке белые свечи.

Рождественская речь гауптштурмфюрера Шрёделя была краткой и не содержала высокопарных слов. Он вспомнил погибших в боях товарищей и зачитал с кратки­ми паузами их фамилии. И снова ожили воспоминания о майских и июньских днях боев под Катильоном и Камбре, под Аррасом и Бету, у Ла-Бассе-Канал, под Парадизом, Дюнкерком и Лионом. Примечательным в празднике было то, что вспомнили не только погибших, но и подумали о тихой печали матерей, которых до сих пор не упоминали. С последовавшей рождественской песней они стали глав­ным пунктом нашего скромного праздника.

На Новый год тоже никого не отпустили в отпуск, хотя нам казалось, что обстановка спокойная. Хотя наши ча­сти, выставленные для охраны побережья, обстрелива­ли из противотанковых пушек разведывательные тор­педные катера противника, и при этом один потопили, других боевых действий не было. То и дело появлялись высоко над облаками разведывательные самолеты про­тивника — в этом и заключались его основные дей­ствия.

Так мы и сидели в своих помещениях за более или менее крепкими напитками и праздновали Новый год.

Я все время перечитывал письмо от девушки, полу­ченное мной как раз под Новый год. Я не только радо­вался словам, я наслаждался даже узнаваемым почер­ком руки Эрики. Еще к Рождеству пришло письмо с фо­тографией, которая теперь в аккуратной рамке стояла на маленькой импровизированной тумбочке. Как это всегда принято у солдат, каждая вновь появившаяся фо­тография девушки не остается без внимания. Дружная рота представляет собой одну большую семью.

Из-за выпитого хорошего вина наступает сентимен­тальное настроение, я рифмую пару строф и подшиваю маленький листочек к последним страницам нового карманного календаря 1941 года.

Чувствовал ли я тогда, как трудно придется в Новом году?

Из всех беспечных праздновавших со мной товари­щей, окружавших меня, каждый третий не доживет до конца года.

СОЛНЦЕВОРОТ 1941 г.

Серым и угрюмым начинал 1941 год свой разбег. Насколько Франция может быть прекрасной летом, настолько отвратительной зимой. День шел за днем, ничего особенного не происходило. Только когда я на свое восемнадцатилетие пригласил несколько товарищей на индейку и выпивку, это внесло какое-то разнообразие в наши будни. Так прошел ледя­ной месяц, а в феврале уже весна показала свое нежное начало.

В результате монотонной службы и свободного вре­мени в каменных помещениях монастыря начали рас­пространяться всякие слухи. Они подкреплялись из кан­целярии, потом изменялись, опровергались и заново распространялись. Нам снова предстояло идти на Ан­глию — отмена занятий по посадке и высадке предна­значалась только для сокрытия намерений. Нет, не Ан­глия (у нас камень спал с души!). Отправляемся в Нор­вегию. В северные льды! Это что-то новенькое! Что касается мест нашего назначения, то они менялись в этих слухах с удивительной быстротой.

В начале мая, наконец, действительно пробил час. Мы с радостью покинули монастырь и отправились по шоссе на север. В районе Бордо мы погрузились на то­варный поезд и отправились в направлении дома.

Это была прекрасная весенняя поездка. Наш серый зимний монастырь мы вскоре позабыли. Пока наш по­езд, уставленный автомобилями и вооружением, ехал по территории Франции, мы неоднократно пересекали рубежи, на которых воевали год назад. За нами оста­лись могилы наших павших товарищей.

Германия! И здесь зеленые луга и долины, покрытые свежей листвой виноградники, работники на полях, женщины и девушки нам приветливо махали руками.

Некоторые товарищи проезжали мимо своих родных мест, не имея возможности оставить поезд на останов­ках. Если бы они заранее могли предупредить об этом своих родных и близких! Но задача секретна и никто о маршруте и месте назначения не объявлял. От станции до станции наш воинский эшелон двигался дальше.

Тюрингия, Саксония — мы ехали все дальше на вос­ток. Уже появились новые слухи: Россия разрешила про­ехать нам по своей территории для охраны Бакинских нефтепромыслов. Слух этот держался крепко. Когда утром мы проснулись в кабинах наших машин, то мы еха­ли уже по Западной Пруссии, по прекрасной озерной об­ласти. Последние километры мы преодолели на своих машинах и наконец остановились в маленькой деревне. Я с Бфиффом, Миком и Буви разместился на квартире у доброжелательных крестьян. Кривоножка тоже присое­динился к нам, и наша французская компания, таким об­разом, была в полном составе. «Бордо» мы привезли с собой в огромных количествах, и тут началась оживлен­ная меновая торговля — меняли вино на гусей. Из окрестных озер мы сами ловили рыбу. Рай, да и только!

В эту местность постоянно прибывали новые, воору­женные по штату военного времени части. Две велико­лепных поездки в Кенигсберг и Мариенбург увенчали наше пребывание в Пруссии. От Мариенбурга было со­всем недалеко до Ризенбурга, родного города Буви. Но не было никакой возможности отлучиться из части. Мы сочувствовали ему, потому что там жили не только его родители, но и девушка модельной внешности по со­седству. Он даже не мог сообщить о месте своего на­хождения, чтобы они могли приехать к нему! Черт возь­ми, это уже полный идиотизм!

Через несколько недель мы отправились дальше на восток, на самую литовскую границу. Нашу роту разме­стили на большом конном заводе. Остальной батальон расположился в окрестностях по конюшням и хуторам. Опять появился новый слух: Советский Союз на 25 лет уступит Германскому Рейху Украину для сельскохозяй­ственных потребностей. Взамен Германия поможет Со­ветскому Союзу в развитии промышленности. А мы в этом будем участвовать в качестве войск для обеспече­ния порядка. Мы просто ухватились за этот слух, и лю­бой признак использовали для его подтверждения.

Наступили жаркие деньки июня 1941 года. Никакой особой служебной деятельности не было. Никто не дол­жен был покидать расположения роты. Автомобили были полностью загружены и подготовлены к маршу. Все, что не относилось напрямую к полевому снаряже­нию, было погружено на отдельный грузовик. Кроме ка­рабинов и пулеметов, каждый должен был иметь при себе штык, лопату, противогаз и штурмовое снаряже­ние. Последнее особенно сильно нас тревожило и по­степенно заставляло сомневаться в правдивости слуха.

Для чего нам для выполнения задач по охране порядка тяжелые минометы, тяжелые полевые гаубицы, машины ВВС, подход которых мы наблюдали? Война с Советским Союзом исключена, у нас же с ним заключен договор о ненападении! Но куда же нас тогда отправят воевать? Значит, все же задачи по охране бакинских нефтепромыс­лов? Война против России в любом случае исключена, она же простирается аж до самого Берингова моря!

На конном заводе жизнь шла по-прежнему. Кобылы с жеребятами паслись на выгонах, чистокровные тракен-ские жеребцы крыли породистых лошадей, производя новую жизнь.

От дневной жары и изрядно выпитого бордоского вина повалившись вечером на солому, мы тут же засыпали. Мик, Буви и Бфифф еще нерешительно продолжали си­деть на своих стальных шлемах. Рядом сидели товарищи и пели под аккордеон. Через широко открытые раздвиж­ные ворота нам было видно светлое ночное июньское небо. Мы на вершине лета, скоро дни снова станут коро­че, а ночи станут прибывать, чтобы после созревания и сбора урожая снова усыпить природу к зиме.

К поющим присоединились работники имения. Шума и веселья прибавилось. Когда пара тирольцев начала плясать чечетку, мы тоже присоединились к развесе­лившемуся народу.

Вдруг хлопки в ладоши были прерваны резким свист­ком. Что бы это значило в столь поздний час?

Вокруг было тихо. Пугающе тихо. Мы почувствовали, что сейчас что-то произойдет. Сейчас все прояснится. Теперь будет принято решение: мир или война на этой стороне Германии. Смерть или жизнь для многих — для большинства из нас.

Дежурный унтерфюрер потребовал от работников имения покинуть расположение роты. В наступившей тишине раздался голос унтершарфюрера:

— В 22 часа, то есть через десять минут, общее по­строение батальона для зачтения приказа фюрера на просеке за задней стеной имения. 4-й роте строиться немедленно!

Те, кто расположился уже для сна, с руганью стягива­ли с себя спортивные костюмы и переодевались в се­рую полевую. На бегу застегивали поясные ремни и на­девали головные уборы.

В 22 часа батальон открытым каре стоял перед своим командиром. К тому времени уже стемнело. На просе­лочной дороге остановилась машина — это приехал ко­мандир полка. Командир батальона доложил ему, по­следовали краткие приветствия офицеров. В синем освещении замелькали белые листы бумаги.

— Первый батальон! Товарищи! Моя задача — дове­сти до вас приказ фюрера! — Последовала пауза, на­пряжение нарастало, кровь стучала в ушах.

«Приказ фюрера от 21 июня 1941 года. Солдаты Восточного фронта!

Подавленный тяжелыми заботами, обреченный на многомесячное молчание, я решил, что пришел час, ког­да я с вами, мои солдаты, могу говорить открыто. На на­шей границе стоят 160 русских дивизий. В течение мно­гих недель постоянно происходят нарушения этой гра­ницы, не только у нас, но и на Крайнем Севере, и в Румынии. Уже русские дозоры выдвинулись на немец­кую территорию, и их удалось отбросить назад только после длительного боя.

В этот момент, солдаты Восточного фронта, осущест­вляется развертывание, крупнейшее по своему размаху и охвату, из тех, что когда-либо видел мир. В союзе с финскими дивизиями стоят наши товарищи с победите­лями Нарвика на Северном Ледовитом океане.

На Восточном фронте стоите вы. В Румынии на бере­гах Прута до его впадения в Черное море объединились немецкие и румынские солдаты под командованием ру­ководителя государства Антонеску. Если этот крупней­ший фронт мировой истории выступит теперь, то это произойдет не только для того, чтобы создать предпо­сылки для окончательного завершения крупнейшей войны вообще или для защиты стран от угрозы, возник­шей в данный момент, но и чтобы спасти всю европей­скую культуру и цивилизацию.

Немецкие солдаты! Тем самым вы вступаете в жесто­кую и ответственную борьбу. Так как судьба Европы, бу­дущее Германского Рейха, существование нашего наро­да находятся отныне только в ваших руках.

Да поможет нам всем в этой борьбе Господь Бог!

Адольф Гитлер».

«Солдаты Восточного фронта!» Солдаты Восточного фронта. Это война с Советским Союзом! Приказ фюре­ра звучал в моих ушах: 160 дивизий Красной Армии у не­мецкой границы! Большевистская опасность, которую следует устранить раз и навсегда! Вся судьба нашего народа и всей Европы только в наших руках!

Ни радости, ни воодушевления, ни радостного пред­вкушения борьбы. Только возмущение коварством рус­ских, которые пытаются использовать нашу борьбу с Англией, чтобы напасть на нас с тыла. Мы думали, что другого решения не существовало, кроме как идти в на­ступление, пока превосходство врага не стало еще больше и всякая борьба с ним полностью не потеряет смысл. Еще была надежда, молниеносными ударами удержать в рамках этого колосса, объединяющего Ев­ропу и Азию.

Батальон в ночной темноте летнего солнцестояния 1941 года двинулся торжественным маршем. От голов­ной роты донеслась песня, которую мы подхватили с чи­стым сердцем: «...и пока урожай на полях не созреет, мы их защитим от врага».

Когда мы вернулись в расположение, была объявле­на готовность к выступлению. О ночном отдыхе нельзя было и думать: все кинулись лихорадочно упаковывать свои вещи, некоторые поспешно писали домой послед­ние письма с немецкой территории. Выдавались ос­татки маркитантских товаров — вайнбранд, сигареты, шоколад. Распределялся «неприкосновенный запас»,

«девственно неприкосновенный», как точно комменти­ровал Цигенфус. Эти маленькие банки свиной тушенки путешествовали в сухарной сумке, плитки шоколада, вопреки наставлениям, — в защитной накидке, а сига­реты могли оставаться сухими только в противогазной коробке — всё уже опробовано. Проверяют кожаный ре­мешок, на котором висит на шее личный номер, «чтобы и сто лет спустя знали, чьи это кости», и солдатскую книжку, «так как Господь Бог так любит СС!», как говорит Кривоножка. В последнюю очередь надеваем маскиро­вочные чехлы на каски и одеваемся в маскировочные куртки. Нервозно перепроверяем, как сидит штурмовое снаряжение. Все оно висит на плечевых ремнях. Как для водителя вездехода «Адлер» эта штука мне не требова­лась. Вечно мешающий, давно устаревший штык на­всегда исчез в коробке для инструментов.

Я присоединился к моим товарищам, посыльным мо­тоциклистам. Пустили по кругу бутылку «трехзвездочно­го». Задымили сигареты, и в животе у нас было одинако­вое беспокойное чувство. Запели песню о матросе, ко­торый «сразу за Австралией» выблевал свою душу в море. Теперь бы только не грустить!

В углу сидел Мёллер в сдвинутой на затылок каске. Его руки машинально вытягивали одну за другой длин­ные соломинки из матраса.

— Эх, парень, парень, из этого дерьма домой нам уже не вернуться!

— Брось каркать! Тебя положат в братскую могилу сверху, если будешь настолько любезен и сейчас же заткнешься!

Каждый по-своему готовился к неведомому.

В 3.15 артиллерия из тысяч стволов нанесла удар по русским позициям по всей ширине фронта. Загорелись леса, вспыхнули нефтехранилища. В свете этого пламе­ни волны бомбардировщиков в сопровождении истре­бителей потянулись в глубину территории противника. Танковые соединения уже в первые часы глубоко про­рвались в оборону противника.

Мы с нетерпением ждали нашего часа. Для солдата нет ничего хуже, чем выносить дни или часы перед пред­стоящим наступлением. Ведь только в ходе него прохо­дят страх и нервозность. Наконец пришел приказ: «К ма­шинам!» Короткое бесшумное движение. Мы готовы.

«По машинам!»

«Заводи!» Сотня моторов батальона загудела в те­плой ночи, прогреваясь на холостом ходу.

«Марш!» В свете фар, закрытых светомаскировочны­ми приспособлениями, колонна пришла в движение.

Заключительные слова в приказе фюрера: «Да помо­жет нам всем в этой борьбе Господь Бог!»

И только для меня одного: «Господи, не оставь меня!»

Мы поняли, что не все так серьезно. Слишком далеко и слишком быстро ушли наши танковые соединения вперед. От такой мощной группировки противника мы ожидали большего сопротивления. До сильно укреплен­ной линии Сталина еще сотни километров. Тогда, навер­ное, придется действительно трудно.

После длившегося несколько дней моторизованного марша мы переправились через Двину. Над нашей дви­гавшейся колонной постоянно висело густое облако пыли. Несмотря на защитные очки, у многих воспали­лись глаза, что мешало следить за дорогой. Приборы ночного освещения теперь снова были погашены, но­чью мы ехали совершенно без света. Только не как во Франции по хорошим дорогам с твердым покрытием, а по глубокому слою пыли. В темноте и пыли дороги со­вершенно нельзя было различить. Я ориентировался по верху. Если вдоль «дороги» стояли деревья, то на фоне более светлого неба я мог разглядеть их кроны. Между ними находилась дорога. Метр влево — метр вправо — не играло никакой роли. Встречного движения не было. Офицер справа от меня взял на себя задачу наблюдать, чтобы предотвратить столкновение с впереди идущей машиной.

На этот раз таблеток первитина не давали. И несмо­тря на это, мы должны были двигаться за нашими танко­выми частями до того момента, пока не окажемся в авангарде. Во время необходимых остановок мы на ма­шинах съезжали в придорожный лес и маскировали их от воздушной разведки противника. Уважение к русским ВВС было очень велико, так как нам говорили, что чис­ленно они превосходят нас в несколько раз.

Едва мы хотели продолжить марш, как пришло сооб­щение о приближении крупного соединения русских бомбардировщиков. Мотоциклист, доставивший это со­общение, одновременно передал приказ, что в случае атаки бомбардировщиков марш не должен останавли­ваться ни в коем случае.

Когда появилось около 30 двухмоторных бомбарди­ровщиков, они атаковали нас в поперечном направле­нии к нашему движению. Все бомбы попадали в болоти­стые луга справа от дороги. Никаких потерь у нас не было. Если бомбардировщики противника всегда будут так атаковать, то немецким истребителям и появляться не надо. Пока мы думали о том, не перестать ли нам ува­жать вражеские ВВС, эскадрилья «мессершмиттов» атаковала улетающее соединение и подбила почти все бомбардировщики. Превосходство нашей авиации было подавляющим. Дымящийся самолет, на малой вы­соте, медленно снижаясь, летел прямо на нас. Мы виде­ли остановившиеся пропеллеры, и то, как экипаж вы­брался из кабины и лег на плоскости, держась за их пе­реднюю кромку. Парашютов у них не было. Самолет тихо и медленно планировал на ольшаник в стороне от до­роги рядом с нами.

По глубокой пыли ухабистой дороги змея нашей ко­лонны продолжала ползти дальше на северо-восток: болото, песок, сосновые леса, луга, березняки, ольша­ники, редкие низенькие домишки с маленькими садика­ми.

Потом — первый русский солдат: он лежал на спине поперек проезжей дороги. Казалось, что его глаза уста­вились в небо. Рядом с его телом — маленькая лужица запекшейся крови. Небольшое тело окоченело в льня­ной форме оливкового цвета, торчащие из рукавов гряз­ные руки вцепились в землю. Глубокие колеи прочерти­ли полукруг вокруг его тела. Бесконечно просторная одинокая страна и одинокий мертвый — потрясающая картина для того, кто был способен это видеть.

В БОЛОТАХ И ЛЬДАХ ВАЛДАЙСКОЙ ВОЗВЫШЕННОСТИ

Через броды и наскоро наве­денные мосты в последующие дни дивизия преодоле­вала ручьи и реки перед старой русской границей. Мы приближались к Себежу, то есть линии Сталина. В связи с этим у нас возникали в памяти воспоминания о линии Мажино или о «Западном вале».

Мы встретили саперов, действовавших под Даугав-пилсом. Один фельдфебель рассказал нам об останов­ленном товарном поезде, запертые «скотовозы» кото­рого были набиты битком мертвецами всех возрастов. Тот, кто не был расстрелян, просто задохнулся в этой давке.

Этот рассказ, быстро распространившийся по вой­скам, внес новый элемент в нашу борьбу с русскими.

Шестого июля мы вышли к ужасавшей нас линии Ста­лина. Эта была линия долговременных огневых точек, протянувшаяся через луга, поля и леса в несколько эше­лонов. Тут мы показали, на что способны хорошо под­готовленные, полные молодых сил солдаты.

Обозные грузовики спрятались под покровом густых лесов. Рядом с наступающими войсками остались толь­ко боевые машины.

Разведывательные дозоры вскоре наткнулись на русское боевое охранение, едва приблизившись к обо­ронительным сооружениям. Позиции боевого охране­ния были мастерски замаскированы. Мы понесли пер­вые потери от замаскированных на деревьях снайпе­ров.

Из тыловых районов ударила русская тяжелая артил­лерия. Снаряды ложились далеко позади, приблизи­тельно там, где размещался наш обоз.

Позиции боевого охранения противника были вскоре преодолены. Показания пленных помогли нам выяснить положение хорошо замаскированной линии укрепле­ний. Расчеты тяжелых пулеметов и минометов моей роты были приданы другим ротам батальона для усиле­ния. Оставшись один в машине, я поехал на моем «Ад­лере» в укрытие в лощину, а потом с опушки леса наблю­дал за боем. Я чувствовал себя снова оказавшимся на полигоне в Мюнзингене. С высот пулеметы вели точный огонь по амбразурам дотов, а минометы своим огнем перед амбразурами «ослепляли» их гарнизоны, позво­ляя саперам и пехоте преодолеть находящиеся перед ними заграждения из колючей проволоки и приблизить­ся к дотам.

Я видел, как на удобное для стрельбы по укреплени­ям расстояние подъезжали трехосные тягачи с 37-мм противотанковыми и легкими 75-мм пехотными орудия­ми на прицепе, как из них выпрыгивали расчеты, наво­дили орудия и вели огонь по тем дотам, которые не мог­ла взять пехота. Однако ожесточенный огонь противни­ка с незаметных позиций наносил чувствительные потери умелым канонирам. Один из водителей трехо­сных тягачей пехотных орудий направил свою машину в укрытие в лощину, где укрывался и я. По его диалекту я определил в нем уроженца Верхней Австрии. Он был из Зальцкаммергута, недалеко от родины Мика. Мик выпи­сывап фигуры на своем мотоцикле с.коляской где-то на равнинных просторах, подвозя боеприпасы для пулеме­тов и эвакуируя раненых на перевязочные пункты.

Посыльный мотоциклист привез приказ гауптштурм-фюрера Шрёделя: «Как только оборона на линии дотов будет подавлена, полностью загрузить машину боепри­пасами для миномета, посадить два минометных расче­та и проехать за первую линию обороны противника».

«Прекрасно! Загрузить полный кузов фугасных мин, и проехать между еще ведущими огонь дотами! Это спо­собствует прекрасному вознесению на облака! Но сна­чала пара глотков «боевого духа» из «трехзвездочной»!

Когда я выехал из лощины, передо мной пару раз грохнуло. Но я уже ехал вдали от какого-либо укрытия. Значит, вперед! Под высокими соснами я загрузился боеприпасами: тридцать оцинкованных коробок с тре­мя 81-мм минами в каждом доверху наполнили мой ав­томобиль. Мне надо было еще выяснить, где мне поса­дить два минометных расчета. Вот бы еще машина это выдержала! Минометное отделение должно было сесть где-то в глубокой лощине на первом рубеже у самой ли­нии дотов, которые якобы уже подавили. Прекрасно, прямо как в кино! Еще глоток «трехзвездочного»... Боже мой! Я же герой!

Когда я подъехал к означенной лощине, по ней уже пару раз ударила русская артиллерия и причинила по­тери. Я, проклиная все, понял, что я сюда на своих пле­чах наверняка притащил еще артиллерийского огня!

Раненые остались позади, а десять (!) человек с дву­мя минометами погрузились на мою машину, и мы рва­нули! Я почти не видел узкой лесной дороги, настолько плотно вокруг меня сидели солдаты. Огонь пехоты про­тивника вреда нам не причинял. На сильно перегружен­ном автомобиле мы, не сломав мостов, проехали между дымящимися и еще местами ведущими огонь дотами.

Вот и приехали! Рядом с тропинкой в сосновом лесу — убогая землянка, из всех дыр которой несся ура­ганный огонь. Быстро задний ход до первого поворота.

Мгновенно возникает план: один миномет занимает позицию и кладет мины прямо перед амбразурой этого дзота. После этого я подъезжаю как можно ближе к зоне досягаемости его огня. После разрыва шестой мины мы на полном ходу (с чертовой матерью!) под прикрытием миномета проезжаем находящийся под обстрелом уча­сток дороги. Это должно получиться, если, конечно, иваны не предпримут чего-нибудь, мешающего нашему маневру.

Наряду с великолепной маскировкой доты на линии Сталина часто имели неприятную возможность вести огонь не только с фронта, но и с тыла. Если это мы и не приняли в расчет, то из невидимого холмика под корня­ми деревьев ударила очередь как раз в тот момент, ког­да нам казалось, что линия обороны уже преодолена. Она ударила по короткому участку дороги, прикрытому со всех сторон стволами деревьев, но тогда можно ска­зать, что мы уже были в безопасности.

Как только люди из двух минометных расчетов снова уселись рядом со мной, мы рванули дальше. Связь с на­шей ротой я уже давно потерял. Она уже должна была быть где-то впереди, потому что мы — войска мотори­зованные, а противника перед нами нет. Значит, полный газ, и за ним!

Укреплений не видно. Значит, мы уже их проехали? В соответствии с полученным приказом, я снова выехал на автомобильную дорогу и в сотне метрах от деревни высадил оба расчета, не без желания пополнить запасы боеприпасов за счет нового подвоза. Пока мы обсужда­ли, где мне выгрузить имеющийся запас в безопасном месте, по занявшим огневые позиции минометам от­крыла огонь противотанковая или полевая пушка. Ее ог­невой налет стоил нам троих раненых. Наскоро перевя­занных, их посадили ко мне в машину, чтобы я сразу отвез их на перевязочный пункт. Стоны раненых способ­ствовали тому, чтобы я ехал как можно быстрее. Я вы­жимал из машины все, что было можно. Вероятно, что мы все еще были целью для невидимого противника. Назад я ехал той же дорогой. Но после изгиба дороги, идущей в горку, я заметил 37-мм противотанковую пуш­ку на огневой позиции. Ее командир сидел за ее щитом на корточках, ствол был направлен на нас. Только когда он привстал, показав тем самым, что узнал нас, опас­ность была позади. На его удивленное:

— Откуда вы взялись здесь, дети человечьи? Я гордо ответил:

— С передовой, унтершарфюрер! — Я сообщил ему, где позиции наших минометов и об обстреле из полевых или танковых пушек.

Кто-то из нас был неправильно сориентирован. Или он, как передовое охранение, стоит слишком близко к своим, или я ошибся, введенный в заблуждение имею­щимися следами от машин и не по той дороге уехал слишком далеко вперед.

Продолжая свой путь с ранеными, я снова выехал на линию дотов. К нашему удивлению, некоторые из захва­ченных уже в ходе штурма сооружений были вновь за­няты противником. Я дал полный газ, и мы проскочили их не слишком просторные секторы обстрела, не полу­чив ни одной пробоины. Только когда саперы снова штурмовали доты и подорвали их, я смог на моей маши­не, доверху нагруженной боеприпасами к миномету, снова двинуться в путь.

Наступила ночь, и шум боя в темноте усилился. Под­нявшийся ветер доносил до нас вонь чадящих глинобит­ных хижин и горящих полей, Где-то горели леса, и пламя отражалось темно-красными всполохами от облаков.

У дороги горели, дымя густым черным дымом, машины и танки. Начал моросить дождь. Впервые мы почувство­вали этот типичный запах войны в России — смесь за­паха гари мокрых соломенных крыш, горящего леса и горящего раскаленного железа танков.

В ходе дальнейшего наступления на огромных лес­ных просторах, перемежающихся небольшими полями, часто приходилось вести ожесточенные ночные бои. Я на своем «Адлере», окончательно откомандированный для выполнения специальных задач, был привязан к до­рогам и не мог миновать очаги сопротивления, так как, кроме и без того труднопроходимого «шоссе», других путей не было, а вокруг него во все стороны простира­лось болото. Стоило только в него попасть, и без гусе­ничного тягача было из него не выбраться.

Наши спешившиеся роты получили задачу продви­гаться вперед, а борьбу с оставшимися очагами сопро­тивления противника предоставить следующим сзади войскам. Но на практике получалось так, что перед обо­роняющимися населенными пунктами создавались за­торы техники. Объезд по лесу или болоту был исключен. Если кто на это решался, то садился на своей машине по самые оси в вонючую болотную жижу.

«Дерьмо проклятое! Может быть, нам нужно уничто­жать очаги сопротивления?» Если только одна из машин ломалась, то она сразу преграждала узкий путь другим через болото.

Когда русские трассирующие пули веерами неслись над нашими головами, офицер нашего дивизиона пе­хотных орудий пробрался вперед, чтобы выяснить об­становку. У него была задача выдвинуться со своими 150-мм орудиями, чтобы участвовать в бою под Опочкой. Мы поднялись с ним на ближайший холм и показа­ли на давно выявленные русские полевые укрепления, откуда велся пулеметный огонь.

— Сейчас мы это легко устроим, — сказал он спокой­но, — мальчики, вы со своими непригодными к местно­сти машинами должны съехать в болото. Потом вас от­туда достанут, когда папочка выгонит с насиженного ме­ста злых Иванов!

Его мотоциклист помчался вдоль колонны назад, ука­зывая машинам съехать с дороги, и вскоре вернулся с двумя тяжелыми пехотными орудиями. Тягачи быстро выехали на просеку, где был более или менее твердый грунт, а потом сразу же возвратились на дорогу. Послы­шались короткие команды. Готовые к бою орудия, пред­назначенные для ведения огня по крутой траектории, подняли свои стволы в ночное небо. Быстро протянули кабель к холму, где расположился наблюдатель. Уже че­рез несколько минут после прибытия офицера СС пер­вый 150-мм снаряд отправился к противнику. Мы с на­пряжением ждали разрыва. «Бум!» Снаряд лег за целью. Корректировка. «Огонь!»

Когда на востоке забрезжил рассвет, последние ог­невые точки противника были уничтожены точными по­паданиями из тяжелых пехотных орудий. После того как ни одна из пулеметных точек противника вести огонь уже не могла, два гусеничных тягача снова вытащили на проезжую дорогу машины, съехавшие в болото. Еще до того, как полностью рассвело, мы покинули эту негосте­приимную местность. Теперь все было как в мирное время, и мы в свете начинающегося дня мчались на се­вер.

Снова мы могли хоть немного уделить внимание окружающему ландшафту. До горизонта тянулись поля ржи, их сменяли леса и болота. Кое-где попадалась уже высокая кукуруза, росшая почти у самой дороги. Ма­ленькие приветливые озера, окаймленные березовыми рощами, приглашали освежиться. Мы быстро срывали с себя обмундирование и бросались в теплую темную воду, чтобы смыть накопившиеся пыль и пот.

Как раз в тот момент, когда я голый вылезал из воды, чтобы снова приступить к своим обязанностям, подъе­хал Кривоножка, любимый мотоциклист-посыльный на­шего ротного, тарахтя своим «дикобразом», 350-м «Три­умфом».

— Приятно ли, господин барон, провели ночь? Что пожелаете после приема ванны? Быть может, англий­ский завтрак со скромным прусским кофейным сурро­гатом?

Понаблюдав немного за купающимися, он вылез из своего прорезиненного плаща, так как солнце уже хоро­шо припекало.

— Несчастный, ты мирно продремал ночь на мягком мху, в то время как остальная наша славная дивизия ис­текала кровью из-за того, что ты не подвез боеприпасы к пукалкам! У меня почетная задача снова сопроводить тебя к нашей компании, чтобы ребеночек не заблудился в лесу!

Говоря это, он разделся до кальсон, ни на секунду не снимая стального шлема. Перед отъездом во Францию гадалка нагадала ему, что в будущем ему надо особенно беспокоиться за голову. Если наш Циги и так уже сам по себе был комичным, то его появление в кальсонах и ка­ске вызвало бурю смеха. Прихватив под мышку газету «Фёлькишер беобахтер», он оглядел окрестности и по­шел в тень дуба, объявив во всеуслышание, что роттен-фюрер Цигенфус желает отложить утреннее яйцо. Вско­ре из листвы торчала только его довольная рожа.

Вдруг в воздухе загудело и грохнуло. Во все стороны полетели щепки и сучки от дуба Цигенфуса. От звука подлетающего снаряда мы моментально бросились на землю. А Цигенфус сел прямо в конечный продукт свое­го обмена веществ. На другой стороне маленького озе­pa мы увидели, как упряжка коней поспешно увозит за холм легкое пехотное орудие.

Чтобы обезопасить себя, мы спрятались за холми­ком, где нас не могли достать снаряды крупповской пуш­ки, сделанной для русских. Циги оглядывал себя с сожа­лением. Стальной шлем печально висел на затылке.

— Роттенфюрер Цигенфус, выйти из боя! — с издев­кой заметил я. — Мик и Буви больше с тобой и разгова­ривать не станут, если узнают об этом.

Он кивнул, печально соглашаясь со своей неудачей.

Себеж и Дубровка остались далеко позади. Наш удар был направлен вдоль Великой на север.

В один из дней мы выехали на перекресток сильно разбитого шоссе. Перекресток находился под своео­бразным артиллерийским обстрелом. Точно каждые две минуты со свистом прилетал тяжелый «чемодан» и разрывался рядом с перекрестком. За это время через него одна из машин могла между воронок проделать путь вперед. То есть полминуты на то, чтобы подъехать, одна минута, чтобы проехать, и полминуты, чтобы уе­хать. Все остальное — была игра в «русскую рулетку», это доказывали горящие и разорванные в клочья маши­ны на перекрестке. Слава богу, что русские канониры не изменяли свой план ведения огня. Вот уже несколь­ко часов каждые две минуты тяжелый снаряд бил в ста­рые воронки. Цигенфус проехал уже через перекресток два раза.

Я все ближе подъезжал к перекрестку. Передо мной только три машины. Еще шесть минут до смерти? Я стал искать возможность объехать этот перекресток. Нечего не получится! Болотистый луг и поваленные деревья не давали съехать на другую дорогу.

Еще четыре минуты. Если бы снаряды, приносящиеся с завыванием сюда, не были такими тяжелыми! Машина впереди меня поехала. Нужно ли мне сесть ей на хвост? Я сразу отказался от этой мысли. Если мы помешаем друг другу, то это приведет к гибели нас обоих. Я подчеркнуто хладнокровно дрожащими пальцами сую в рот сигарету «Юно», хотя у меня самого «задница уже ушла в землю». И вот время пришло, путь свободен, газу и вперед!

На полном газу и пониженной передаче я терзал ма­шину, проводя ее по пустынной дороге, несколько раз на кромках воронок погружаясь в грязь по самые оси. Еще до места падения снарядов вдруг глохнет мотор. Запуск! Не заводится! Запуск, запуск! Я проклинаю всех святых и пытаюсь завести мотор снова и снова. Две ми­нуты истекают! Тут подъезжает Циги на своем «Триум­фе». Я прыгаю на заднее сиденье, и мы удираем.

«Бабах!» — метрах в пятидесяти перед моим «Адле­ром» взлетают ошметки земли и дорожного покрытия. Дорога блокирована моей машиной. Кажется, в задней части под машиной оборвался бензопровод. Я его как-то уже ремонтировал на скорую руку куском пластико­вой трубки. Сразу после следующего удара я снова пры­гаю на мотоцикл Цигенфуса. Быстрее к машине! Сую голову и руки под кузов. Из разорванного бензопровода тонкой струйкой стекает бензин. Дрожащими руками мне удается снова его соединить. Прыгаю в кабину. За­водись, заводись, заводииись! Мотор заурчал, Циги, назад! Уйди с дороги!

И вот я выезжаю на перекресток! Хватит ли времени? Или я снова застряну посреди воронок? Колеса буксуют. Машина медленно движется вперед мимо свежих воро­нок. Времени хватит? Времени хватит? Господи всемо­гущий!..

Пока я проехал «на ту сторону», весь взмок. Только теперь я заметил, что ветровое стекло разбито осколка­ми снарядов, машина полна грязи, а рука, порезанная осколками стекла, — вся в крови.

После следующего удара снаряда ко мне опять под­скочил Кривоножка. Сколько же раз он сегодня проска­кивал через этот проклятый перекресток? Вместе мы допиваем остатки «трехзвездочного».

Только сейчас я подумал о минометных боеприпасах в моей машине. Попал бы снаряд рядом — и я сразу бы вознесся на небо!

Перед Опочкой мы догнали роту. Я получил разнос от гауптштурмфюрера Шрёделя и сразу же со своим гру­зом был отправлен на позиции минометов.

На своей машине я выполнял «особые задачи»! Через горящую Опочку в контратаку пошли вражеские танки. Немедленно на передовой потребовались противотан­ковые снаряды! Между крышами, обрушающимися в языках пламени, я искал указанную дорогу вперед. Огонь, дым, крики раненых, крики команд, гром со всех сторон. Теперь куда? Где наши, а где иваны? Только бы не уехать к ним! После линии Сталина я стал внимательнее.

— Где пушка? — крикнул я ковыляющему в тыл ране­ному. Он показал куда-то на кучи соломы с крыш и дере­вянных обломков. Я наткнулся на разорванные тела в лужах крови, в тот же момент все закрыли густые клубы дыма. Кто-то полз на четвереньках по кровавому меси­ву, по телам своих товарищей, пока и сам не упал в эту кучу. Пушка казалась целой. Я сбросил с машины ящики с бронебойными снарядами, затащил того, упавшего, на заднее сиденье, остальные номера расчета были мертвы. А потом — по газам, пока не достали из враже­ского танка. Все новых и новых раненых выносят к сель­ской улице. Неспособных идти я усаживаю на сиденья, те, кто могут держаться, устраиваются на капоте и ба­гажнике, кто еще может стоять — на подножках. Говорят о сильной контратаке противника. Против русских тан­ков наши 37-мм противотанковые пушки совершенно бесполезны!

Недалеко от полкового перевязочного пункта нахо­дится склад боеприпасов.

— Только для 3-го батальона! — Хотели отделаться от меня.

— Да, да, как раз для него! — соврал я. Да мне вооб­ще все равно! Пока грузили мою машину ящиками с па­тронами и гранатами (у этих молодцов пулеметные лен­ты выдавали уже снаряженными), я сел в придорожную канаву, чтобы наскоро перекусить. Я подобрал одну из лежавших здесь же ручных гранат и засунул ее за пояс «на всякий случай».

Вдруг в кроне дерева бабахнуло. Меня ударило в жи­вот. «Ранило в живот!» — подумал я, перекатился на бок, хватая воздух ртом, расстегнул пряжку ремня. Из раз­битой оболочки гранаты сыпался желтый порох. Пряж­ка ремня была рассечена снарядным осколком. В коже ремня, сложенной под пряжкой вдвое, торчал зазу­бренный кусок металла. Какой-то сантиметр опреде­лил, жить мне или умереть: если бы осколок ударил по запалу гранаты, то меня, наверное, разорвало бы на части.

Если бы, да кабы! «Жизнь — это жребий, и мы его тя­нем каждый день!» — поется в одной нашей песне.

В роте благодаря «организованным» боеприпасам меня встретили радостно. Спасительный смертоносный груз распределили по подразделениям. Иванов снова отбросили за Великую. К вечеру мы вновь прочно удер­живали Опочку по обе стороны реки.

Пока боевые части собирались в населенном пункте после тяжелых потерь, разведывательный батальон пытался догнать отходившего противника. В ночь на 12 июля к его преследованию присоединились и мы. Нашей целью стал Остров. Местность была труднопро­ходимой, и машины вынуждены были двигаться только по дорогам.

Активизировались бомбардировщики противника. Прорвавшиеся бипланы громко тарахтели с неба свои­ми звездчатыми моторами, казалось, будто они с тру­дом летят против ветра. Однако ни они, ни их бомбы особенно нас не пугали.

Когда солнце встало, нас посетил У-2, старый дрях­лый биплан. Он медленно летел с заглушённым мотором, совершенно неслышно в шуме колонны, очень низко вдоль нее. Мы заметили зашедший сзади летательный аппарат только тогда, когда он оказался перед нашими глазами. Нас поразила храбрость, с которой этот пилот осуществлял свой разведывательный полет. Его даже не обстреливали. Он сбросил бомбочку на головную маши­ну и исчез за ближайшим лесом. Мы были ущемлены в нашем солдатском тщеславии. По крайней мере, эта ста­рая ворона не должна была от нас скрыться просто так!

Вторая часть представления была нам дана через полчаса. Во время привала машины съехали с проезжей части по твердой почве под кусты и деревья, когда вдруг бешено начала колотить легкая зенитная пушка. Далеко и достаточно высоко в наш тыл мимо нас пролетало со­единение Ил-2. Я видел, как наши зенитчики, разместив свои пушки на огневой позиции посреди наших машин, в полном составе оставались у своих орудий. Не ожидая ничего хорошего, я заехал на моем «Адлере» поглубже в лес. Выехав из сосредоточения машин.

Минут через пять «голубчики» снова показались. Зве­но заходило на бреющем полете, каждый самолет про­сыпал на место нашей стоянки град мелких осколочных бомб из своих 400-килограммовых запасов. Они умело держали дистанцию, чтобы не попасть под разрывы от бомб впереди летящего самолета.

В пределах видимости они пошли на разворот для нового захода. На вираже один из самолетов загорелся и камнем рухнул на землю.

Наши зенитчики были хладнокровными парнями. Я не видел ни одного, который бы отскочил от орудия во время града осколочных бомб. Они стояли у орудия и сопровождали его стволом атакующее соединение, ожидая, очевидно, когда оно приблизится.

И вот они возвращаются. Заходя со стороны солнца, атакуют под острым углом. По восемь раз блеснуло под плоскостями каждой из машин, и 82-мм реактивные снаряды с огненными хвостами, оставляя за собой се­рый дымный след, устремились к цели. По самолетам била 20-мм зенитная пушка, бронебойные снаряды ко­торой отлетали от плоскостей и брюха самолетов. Это что-то новенькое! Но одна 37-мм пушка достала один уходящий Ил-2, от правого руля высоты отлетел боль­шой кусок, самолет сразу же свалился на левое крыло и с кратким воем устремился к земле. За еще одной ухо­дившей машиной потянулся дымный след, но она не го­рела, когда она уже почти исчезла за восточным гори­зонтом, раздался взрыв.

Два захода — три подбитых самолета. Неплохо для противовоздушной обороны нашей дивизии, стволы зе­ниток которой уже гордо украшают белые кольца.

Оба налета имели плохие последствия. Отовсюду звали санитаров. Я счел, что все пока закончилось, и выехал к командному пункту роты. Кое-где начинал го­реть лес. Нам необходимо было как можно быстрее от­вести свои машины от тех, что загорелись, пока и их не охватило пламя. Машины с боеприпасами начали взры­ваться. Машина-цистерна горела неугасимым пламе­нем, потому что из-за жара к нему невозможно было приблизиться, чтобы потушить. Густые черные клубы дыма обволокли места попаданий. Имеющиеся сани­тарные машины были не в состоянии перевезти всех ра­неных на перевязочный пункт. Я получил приказ, отвезти легко раненных после оказания им первой помощи.

Я посадил трех способных сидеть тяжело раненных, на подножках разместились легко раненные. Мы первыми покинули место побоища. Лесной пожар разгорался, охватывая все новые и новые машины, взрывались ящи­ки с боеприпасами.

Не успели мы проехать и пару сотен метров, как над нами пронеслись многочисленные тени. Штурмовики снова оказались здесь. По-видимому, исчезнув за гори­зонтом, они описали большую петлю и вернулись с за­падной стороны. Мы их заметили только тогда, когда они уже пролетели мимо нас и обрушили огонь своих пушек и пулеметов на места стоянок машин, обозначен­ные черными клубами дыма. Наша зенитная артилле­рия, менявшая позиции и ничего не видевшая из-за клу­бов дыма, атаку самолетов отразить не смогла.

Открытый сарай у дороги послужил нам укрытием. Ничего другого не оставалось, как заехать в него, так как штурмовики наверняка налетят снова. Отсюда мы на­блюдали за происходящим. Осмелевшие от отсутствия сопротивления, самолеты зашли для еще одной атаки. Но уже на подлете один из шести штурмовиков был под­бит зениткой. У Ил-2 начались неконтролируемые дви­жения, но из строя он не выходил. Вдруг он резко повер­нул в сторону и столкнулся с соседней машиной. Оба самолета сейчас же вспыхнули и с коротким воем рухну­ли на землю. Потом мы слышали, как остальные четверо обстреляли из пулеметов и пушек место стоянки, пре­жде чем на бреющем полете уйти на восток.

Мы приехали на перевязочный пункт как раз в тот мо­мент, когда он менял свое месторасположение. Он пе­реезжал в подходящий лесок и снова развертывался, ожидая наплыва раненых.

Один из мотоциклистов, остававшихся на месте сто­янки, когда я вернулся, рассказал мне, что первый налет Ил-2, просыпавший град осколочных бомб, причинил

наибольшие потери в технике и вооружении, однако не в личном составе, так как солдаты оставили машины и укрылись в лесу. Раненые и убитые были в расчетах зе­нитных пушек. Но от атаки реактивными снарядами, рвавшимися в кронах деревьев, убитых и раненых было больше всего, так как от их осколков укрыться было не­где.

Приблизительно так же, как этот описанный день, выглядели и другие дни. Мы постоянно продвигались на север, атакуемые штурмовиками и устаревшими бом­бардировщиками, а также танками из засад, подъез­жавшими к нам по бездорожью и исчезавшими, прежде чем наша противотанковая артиллерия могла открыть по ним огонь.

Просторные, тянущиеся часто до самого горизонта поля постепенно стали встречаться реже. Грубо говоря, мы двигались вдоль Великой и прилегающей к ней бо­лотистой низменности. Девственные лиственные и хвойные леса подступали к нашей дороге. Местами они были непроходимы, сойдя с дороги можно было сразу провалиться по колено. Погода в те дни была перемен­ной: то на нас нагонял апатию нестерпимый зной, то дожди, шедшие сутками напролет, приклеивали одежду к телу. Все сильнее одолевали москиты. Хотя своевре­менно были выданы накомарники, совсем от этих кро­вососущих тварей защититься не удавалось. Особенно они докучали по ночам, когда тонкий писк болотного ко­мара то и дело предвещал о новом укусе.

Остров мы захватили. Сопротивление противника было упорным и ожесточенным. Потери приняли такие размеры, когда никакой выигрыш территории не мог их оправдать. Русские искусно укрывались в родных для них лесах, избегая невыгодных для них положений, с тем чтобы атаковать нас ночью.

В один из вечеров было прервано продвижение впе­ред по лесной дороге севернее Острова. Хотя грунт был песчаный, но твердый, и машины могли идти по нему на полной скорости, о продолжении марша, принимая во внимание действия противника, нельзя было и думать. Кроме того, с имеющимися отвратительными картами ориентироваться на местности было трудно и днем. Ба­тальон занял круговую оборону. Мик, Буви и Бфифф еще ездили на своих мотоциклах, развозя донесения. До их возвращения я выкопал в сером песке глубокое укрытие в форме звезды, так, чтобы у нас была защита в случае атаки с любого направления. Я позаботился о пропита­нии и горючем для наших машин. После того как все по­крытые пылью, в наступившей темноте они подкатили на своих мотоциклах, сил им хватило только на то, чтобы съесть свой айнтопф и с полным брюхом завалиться в подготовленную яму. Бфифф и я заступали в караул с часу до трех. До нас службу несли Мик и Буви. Когда нас разбудили в положенное время и мы постепенно при­ходили в себя, нам сказали, что водитель обозной ма­шины, резервист, не вернулся из ближайшего лесочка. Очевидно, он заблудился и прошел за посты охранения, поэтому были введены дополнительные меры по осто­рожному применению оружия.

Мик и Буви, которых мы сменили в дозоре, располо­женном в кустарнике, сообщили о каком-то незначи­тельном нарушении спокойствия в их секторе. Но о про­павшем никаких вестей. Наш дозор был передовым по­стом прослушивания и располагался впереди цепи постов охранения. Когда я и Бфифф, совсем одни вдали от лагеря, попытались сориентироваться по звездам, чтобы в случае чего знать, где мы, а где противник, яс­ное небо заволокли облака. Когда мы еще пару раз по­вернулись туда-сюда вокруг себя, то уже не знали, от­куда мы пришли. Мы стояли спиной к спине, чтобы в этой ночной тьме уберечься от внезапного нападения. Мы даже не разговаривали, потому что каждое слово, оброненное в этой ночной тишине, слышалось на десят­ки метров. Теперь я понял, что подразумевается под фразой «природа задерживает дыхание». Мы даже не хлопали по лицу, чтобы прибить комаров, а потихоньку растирали их по щекам.

— Камрад, — послышалось мне. И еще раз: — Кам­рад. — Скорее вздох, чем слово. Бфифф это тоже дол­жен был слышать. Он надавил мне локтем в спину, я от­ветил ему также. Когда мы взяли карабины на изготовку, прорезиненные плащи очень громко зашуршали.

Больше ничего не было слышно. Мы уставились в темноту, сдерживая дыхание. Мне было слышно, как у меня в ушах пульсирует кровь. Меня охватил страх пе­ред лесом. С Бфифом происходило то же самое. Быть может, мы сами усиливали свою нервозность.

Вдруг вдали в тишине леса раздался жуткий нечело­веческий крик. Так может кричать человек только от ужасной боли или от страха смерти. Это были не слова, а только повторяющиеся ужасные крики, которые, каза­лось, тянулись бесконечно.

С одного из направлений послышались шум и при­глушенные приказы на немецком языке. Теперь мы, по крайней мере, снова знали, в какой стороне наш лагерь. Крики продолжались, пока не ослабели и не затихли. Что же случилось?

Пошел сильный дождь, забарабанивший по каскам, прорезиненным плащам и по листве, гася все осталь­ные звуки. Это было избавление! К исходу ночи мы по­степенно стали различать наше окружение. Вернулось чувство безопасности. Дождь прекратился так же нео­жиданно, как и начался. Со стороны лагеря до нас до­несся рокот прогреваемых моторов. Потом появился Цигенфус, снимавший посты.

Когда мы вернулись, батальон уже стоял в колонне у дороги, готовый к выходу. Буви и Мик уже подготовили для нас горячий «кофе» и намазали маслом булочки. Обжигающий эрзац-кофе потек в желудок, вытесняя хо­лод из организма. Начался день, и жизнь вернулась к нам.

Подъехал мотоциклист и передал распоряжение. Два взвода спешились и отправились в то направление, от­куда ночью доносились крики. Как сказал посыльный, боя с превосходящими силами противника следовало избегать. Возвращение ожидалось через час. Все спе­шились, машины были поставлены в укрытия от авиа­ции, подразделения заняли позиции охранения.

Еще до указанного срока подразделение вернулось из поиска. Совсем неподалеку они наткнулись на остав­ленный бивак русского подразделения. Следы его были совсем свежие. Нашли нашего пропавшего товарища. Он был привязан к поваленному дереву, кишки вытаще­ны на метр из распоротого живота, голова превращена в сплошную кровавую массу, носа, ушей, глаз и языка не было, половые органы отрезаны. Потрясенные, мы сто­яли вокруг трупа. Лица моих товарищей побледнели, некоторых начало тошнить.

(По сообщению одного товарища, пропавший солдат моего батальона через пару дней снова вернулся в часть. Изуродованный до неузнаваемости труп принад­лежал другому солдату вермахта.)

Будет ли в будущем жестокость противопоставлять­ся жестокости? Будет ли немецкий солдат способен на такое? Конечно, нет, но в другом виде, кажется, уже он к этому готов. Борьба теперь с обеих сторон будет бес­пощадной. Лица моих товарищей это ясно отражали.

Вера в существование недочеловеков получила свое подтверждение, а для сомневавшихся в нашей войне было представлено оправдание. Режим преступников должен быть уничтожен до того, пока они окажутся в со­стоянии уничтожить всю Европу. Мы, представители света, боремся с тьмой.

Мы отправились дальше на север, оставляя за собой след из редких могил, украшенных березовыми креста­ми. В спокойные минуты мы пытались их сосчитать, тех, кто уже ушел от нас, погибший или раненый. Прекраща­ли, а потом считали снова. Таких уже набиралось много. Наш опыт ведения боя в лесу рос вместе с тем, как уменьшалась численность нашей роты. Пополнения в солдатах не поступало.

Однажды утром один из наших взводов на просеке застал врасплох отдыхающую роту противника. Вместо того чтобы использовать преимущество и с ходу атако­вать роту, командир взвода решил предложить русским сдаться, чтобы избежать кровопролития. Это требова­ние, переданное через нашего переводчика-фолькс-дойче, было принято, и нам ответили, что всем уже на­доела эта проклятая война. Красноармейцы сложили оружие. Когда наш взвод вышел из леса и начал прибли­жаться к численно превосходящему противнику, они по команде снова схватились за оружие. Но едва они смог­ли его применить, как по стоящему плотным строем подразделению с руки ударил наш пулемет. Русские снова побросали оружие, и огонь был сразу прекращен. Один из советских солдат на отличном немецком закри­чал:

— Больше не стреляйте! Не стреляйте!

Это был чистокровный немец из Сибири, он назвал­ся Йозефом Ваалем. Такой же молодой, как и мы, он был призван в армию и отправлен на этот участок фронта. Перед тем как мы его взяли с собой, он обра­тился к своим прежним товарищам, чтобы те позаботи­лись о раненых. На носилках, которые они быстро сма­стерили из веток, раненых, после оказания им первой помощи, отнесли клееной дороге, чтобы потом отпра­вить в лазарет для военнопленных. Вааля отправили в штаб дивизии. Потом с его согласия он был переодет в немецкую форму и прикомандирован к нашей части. Знания иностранного языка сделали его чрезвычайно ценным.

Позднее болотистый лес остался позади. Покрытие дороги стало твердым и она (о, чудо!) перешла в широ­кое шоссе с асфальтированным покрытием. По нему мы смогли действительно ехать, а не тащиться. Дивизия помчалась с ветерком! Слева рассеялся туман и от­крылся вид на город, а за ним чудесно сверкало сине­вой под синим небом море. До самого горизонта ника­кой земли — только чудесное синее море!

Если бы мы могли остаться здесь! Хотя бы на пару дней или хотя бы на пару часов. Но колонна нашей диви­зии мчалась дальше, не останавливаясь и не глядя на красоты природы. Впервые никакого болота и непрохо­димого леса, никаких комаров на этом высоком откры­том пространстве, засеянном пшеницей и льном.

Шоссе кончилось. Опять пошла проселочная дорога с болотом, лесом и комарами, мечта кончилась, и война снова приняла нас в свои объятия.

14 июля мы доехали до Порхова. Кажется, противник отступил. В то время боев не было.

На открытом поле погиб наш славный 2-й полк. Он понес большие потери, его было решено расформиро­вать, а остатки повзводно были переданы другим пол­кам. Это было само собой разумеющееся и совершенно будничное дело. Но вместе с тем многим товарищам, долгое время служившим вместе, пришлось прощаться друг с другом. Не было никаких театральных сцен, про­сто кто-то цедил сквозь зубы: «Дерьмо!», провожая взглядом уходящих товарищей, и это показывало, что происходит в наших душах. Большая семья разлуча­лась.

С Буви, Миком и Бфиффом я перешел в 12-ю роту 3-го пехотного полка, в его 3-й батальон, то есть снова в минометно-пулеметную роту. Мой «Адлер» остался при мне, мотоциклы — при своих прежних наездниках.

При расформировании ко мне в машину попала кар­та, из которой я, к своему разочарованию, узнал, что та синяя сверкающая водная гладь, которую мы проезжа­ли, была не море, а Псковское озеро.

Мы оказались севернее реки Шелонь, впадающей в озеро Ильмень. В последующие ночи начались тяжелые бои в труднопроходимых лесах. Из-за переформирова­ния слаженность подразделений нарушилась, их бое­способность заметно снизилась. Офицеры и младшие командиры не знали способностей и умений своих но­вых подчиненных, и даже не всех знали по фамилиям, что приводило к дополнительным трудностям.

В ночном бою наш батальон понес тяжелые потери. Обе стороны вели борьбу с немыслимым ожесточени­ем, пока не рассвело и не оказалось, что один батальон воюет против другого.

1 августа мы взяли Уторгош, неприметное местечко, но важный узел шоссейных и железных дорог, ведущих на Ленинград. За Уторгошью мы вышли на лесистую местность и вынуждены были сразу же окапываться, чтобы получить хоть какое-нибудь укрытие от штурмо­виков. Полевая кухня укрылась в овраге и выдавала еду на «позиции».

Внезапный огневой налет русских полевых 76-мм пу­шек застал нас сидящими на корточках с котелками, полными перлового супа, на коленях. В перерывах меж­ду канонадой я начал окапываться глубже, потому что боялся снарядов. А Бфифф использовал «полное укры­тие» полевой кухни и принес себе еще один котелок гу­стого супа и доедал его, скрючившись в своей ячейке.

Потом русская батарея снова открыла огонь. Потерь не было. Где же мог прятаться этот чертов наблюдатель-корректировщик, что так точно мог наводить огонь сво­ей батареи. Наверное, иваны его специально оставили где-нибудь за нашими линиями.

Я бросил короткий взгляд вокруг, не покидая укры­тия. Все спрятались в земле, не доверяя наступившей тишине. Бфифф глубже окапываться не стал, его и так не было видно, кроме каски, которая опускалась и под­нималась в такт движения ложки. При первом ударе не­подалеку от наших укрытий из окопа Бфиффа вылетел котелок. Время от времени снаряды стали падать во­круг. Предупредительного свиста снаряда не было: сна­чала раздавался взрыв, а потом доносился звук артил­лерийского выстрела. Во время перерыва в стрельбе мы подбежали к ячейке Бфиффа, чтобы посмотреть, что с ним. Мы подняли его. Взгляд его был остановившим­ся, губы говорили непонятные слова, стальной шлем был пробит осколком снаряда, когда я снял его с голо­вы, в его углублении остался небольшой кусок мозга.

Пока я бежал к своей машине, хорошо переждавшей огневой налет в овражке, товарищи положили Бфиффа на носилки. Мы положили его поперек «Адлера», Буви и Мик крепко его удерживали, пока мы поспешно покида­ли место расположения. Когда мы сворачивали на до­рогу, огневой налет начался снова. На перевязочном пункте врач не дал нам никакой надежды. Вдруг Бфифф начал ужасно орать. Это были одинаковые ритмичные крики. Без пауз, крик за криком, в то время как тело про­должало лежать спокойно.

Вечером первого августовского дня он скончался. Его крики стали слабее, но ритм был прежним, потом они сменились хрипом.

Первый из нашего тесного товарищеского круга по­кинул нас. В сумерках мы оставили его в вечном покое под Уторгошью. Саперы завершили нашу проклятую ра­боту.

Через несколько дней в продолжение начавшегося переформирования меня вместе с машиной перевели в штаб 1-го батальона. Когда я доложил батальонному адъютанту о прибытии, я узнал командира. Это был га-уптштурмфюрер Кнёхляйн, тот самый, что учинил убий­ство в Парадизе и которому я, в нарушение дисципли­ны, крикнул: «Это же женщины!», когда он стрелял в женщин из пистолета.

Мика тоже постигла участь переформирования. Он отправился в 4-ю роту «моего» батальона, снова это была минометно-пулеметная рота, снова он был мотоциклистом-посыльным на 500-м ДКВ. В двенадца­той роте остался только Буви. Теперь нас полностью разлучили, но мы виделись, посыльные всегда в дороге, и время от времени делали крюк-другой, чтобы наве­стить старого приятеля.

После небольшой паузы наш удар был направлен на северо-запад по большой дуге в направлении Луги. Мы с ожесточением пробирались по грязи во время дождей и по густой пыли, когда солнце припекало с неба.

Моя задача теперь состояла в том, чтобы возить офи­цера для поручений штаба батальона. В его задачу вхо­дило также разведывать дорогу для продвижения бата­льона. Унтерштурмфюрер (лейтенант) доктор Грютте на самом деле не очень мне «подходил». Он был ботаником и профессором. Профессор! Ботаник! Как такой чело­век может быть хорошим солдатом?

После того как я ему представился, тоже все нача­лось не очень хорошо. Он протянул мне котелок, чтобы я и для него получил еду с полевой кухни. У меня в некото­рой мере даже отнялся язык. Я что, его денщик или ста­рый роттенфюрер с контрактом на 12 лет? Унтерштурм-фюрер Грютте получил, наверное, офицерское образо­вание на одногодичных курсах на основе высшего образования и очень быстро был произведен в офице­ры. И если бы не так, то он был бы сейчас «Стрелок За­дница в третьем ряду», и тогда бы я его посылал за едой.

Полевая кухня была хорошо замаскирована на мест­ности, покрытой кустарником. Кормежка сегодня была неплохая: сочное жаркое, картошка в мундире и кислая капуста. Преисполненный хитрости, я протянул повару котелок доктора Грютте и попросил его наполнить в определенной последовательности: сначала жаркое, потом картошка, потом сверху — кислая капуста, и все это густо полил соусом. Следующий раз профессор меня за едой не пошлет!

Когда унтерштурмфюрер Грютте с удовольствием хотел приступить к трапезе, то с удивлением увидел ме­шанину в своем котелке. Я ожидал жестокого разноса. Но он спокойно стал выискивать картошку под капустой и соусом, чистить ее руками, которые становились все грязнее и грязнее.

— Разве это должно быть так? — И это было все, что он мне сказал с укором. Я с удивлением понял, что он совсем не думает о том, чтобы представить себя офи­цером и начальником.

Часом позже Грютте вызвали к командиру. Он полу­чил задачу на проведение разведки, и мы сразу же пое­хали. На некотором расстоянии за моей машиной ехал посыльный мотоциклист. В случае встречи с противни­ком он должен был сразу же развернуться и ехать назад, чтобы доложить об этом, если мы будем уже не в состо­янии.

Задача состояла в том, чтобы проверить состояние обозначенных на карте дорог и мостов и проверить, на­сколько далеко определенные для наступления пути свободны от противника. Такая задача могла в любой момент способствовать зачислению нас в «команду для вознесения».

В те послеполуденные часы снова сильно припекало. Дорога была покрыта густым слоем пыли. Мотор рабо­тал с трудом и выдавал хлопки, слышавшиеся за кило­метр. Грязно-белый шлейф пыли тянулся за нами. Что­бы не заметить наше приближение, иваны должны были быть слепыми и глухими одновременно.

Наша «дорога» была нанесена на карте толстой лини­ей, все равно как шоссе на карте Германии. Но здесь она временами совсем исчезала в траве и сорняках. Поэтому мы время от времени справлялись у местных жителей, действительно ли этот путь ведет нас к поставленной цели. Опрошенные, к нашему удовольствию, подтверж­дали, что русские солдаты давно уже ушли из этих мест и что в округе русских войск нет. Я подъехал к колодцу с жу­равлем и обрадовался, что можно будет глотнуть холод­ной воды. Ведро скользнуло в глубину, но никак не хотело зачерпнуть воды. Когда же наконец это удалось, мы под­няли ведро и с жадностью пили воду прямо из него, не касаясь краев посуды губами. Черпали воду руками и брызгали себе в лицо, пытаясь смыть пыль.

Надо было продолжить удовольствие. Но ведро упа­ло с крюка в колодец. Недолго думая, наш мотоциклист соскользнул по веревке вниз, чтобы наполнить ведро и прицепить его к крюку. Потом он выбрался на поверх­ность и торопливо стал помогать поднимать, до тех пор, пока мы не вытащили на свет висевшего, зацепленного за брючный ремень, мертвого ивана.

Такого опыта с водой у нас было немало. После Утор-гоши мы стояли несколько дней в одном местечке. Наши повара брали воду для готовки из пруда, потому что во­круг других источников не было. Кофе из этой воды имел такой отвратительный вкус, что наш повар из судетских немцев из-за постоянных жалоб был очень огорчен. Ког­да перед нашим уходом из почти вычерпанного пруда показался разложившийся труп лошади с всадником, загадка была решена. Наверное, наш самолет обстре­лял кавалерийскую часть, при этом всадник с лошадью упали в воду.

Мы продолжали путь в послеполуденной жаре. Вокруг, насколько хватало глаз, не было ни души. У дороги стоял одинокий дом, покрытый старой соломой. В его дверях стояла бедно одетая старуха с высоко поднятым распя­тием в руках. Правой рукой она широко нас крестила. От­куда старая женщина узнала о нашем приближении?

В следующей деревне на въезде стоял народ со ста­ростой во главе и ждал немецких солдат. Короткой оста­новки у колодца хватило, чтобы весть о нас разнеслась по окрестностям. Люди были приветливыми, с удоволь­ствием отвечали на вопросы и с напряжением смотрели на пришельцев. Немногие большевики ушли из деревни вместе с Красной Армией.

Мой взгляд остановился на курицах, которые безза­ботно ходили по улице и что-то клевали. От крепкой де­вицы не ускользнуло мое желание поесть курятины, и она ловким движением поймала одну из куриц за ноги. На какое-то время я запер птицу в багажнике машины. Староста рассказал, как называется деревня и расска­зал про дорогу, которая шла дальше. В благодарность мы раздавали леденцы, спички, зажигалку с маленькой коробочкой, полной кремней, которая была принята с большой радостью. Хотя к нашим сигаретам и проявили любопытство, но курили их без особого удовольствия.

Офицер для поручений отправил мотоциклиста с подробным описанием дорожных условий и протоколом опроса старосты в штаб батальона. Теперь, после того как люди заверили и здесь, что советские солдаты ушли, мы продолжили путь одни. Вскоре за деревней мы въе­хали в глубокий овраг, дно которого было покрыто валу­нами, которые оторвали глушитель с моей машины. Преодолев в брод ручей и поднимаясь на другой склон оврага, наш двигатель ревел, словно небольшое танко­вое подразделение. По обе стороны дороги простира­лись поля подсолнечника. Через пару километров мы подъехали к небольшой деревне. Прежде чем въехать в нее, мы на приличном удалении пристально осмотрели ее в бинокли. Никакого движения среди домов не было. Когда мы подъехали к первым домам, из них выскочили человек двадцать красноармейцев и пустились наутек в подсолнечники и кукурузу. Некоторые из них были воо­ружены. Моральное воздействие нашего лишенного глушителя «Адлера» было налицо. Мы пришли к выводу, что здесь было какое-то потерявшееся и лишенное ко­мандования подразделение или группа дезертиров. На­селения в деревне не было.

Так как все нам показалось спокойным, мы на полном газу проскочили пустынную деревню и исчезли в бли­жайшем лесу, который кончился через пару километров, и перед нами открылся широкий вид на холмистую рав­нину, покрытую кустарником и прозрачными березняка­ми. Я остановил машину в лесу, укрыв ее от авиации. Деревянный мост обозначал переход из леса на откры­тую местность, на которой паслось несколько тучных ко­ров. По поводу грузоподъемности моста наши взгляды разошлись. Я считал, что он еще может выдержать транспортер с личным составом, а унтерштурмфюрер Грютте, осмотрев опоры моста, как ответственный офи­цер, счел их слишком слабыми. Когда мы возвращались в лес, чтобы отправиться с добытыми сведениями в об­ратную поездку, за нами увязалась любопытная корова.

Мы уже хотели привязать ее к ближайшему дереву, что­бы потом сдать ее на кухню, как она через пару шагов по только что пройденному нами мосту взлетела на воздух. На наше счастье, корова своим весом привела в дей­ствие противотанковую мину.

Это первое вместе пережитое опасное приключение способствовало стиранию граней между офицерским и солдатским званиями, а также между человеком с выс­шим образованием и едва закончившим школу.

В ходе тяжелых боев мы прорвали оборону русских по реке Мшага под поселками Угорелый и Закибье. Сле­ва от нас находилась Луга, а справа — озеро Ильмень. Теперь у меня была возможность ежедневно изучать карту. Иногда это были оригинальные русские карты, иногда — новые немецкие. И те и другие были неточные и путаные. Лучше всего было положиться на советы на­селения. Бывший советский сибирский солдат Вааль из дивизии был переведен в наш штаб, чтобы оказывать нам помощь в наших разведывательных поездках.

Теперь Вааль по своему согласию носил форму войск СС. Мы уважали нового товарища за его простоту и пря­моту в обхождении. Было трудно себе представить, что­бы так хорошо в Сибири он сохранил способность гово­рить по-немецки. Он много рассказывал нам о своих родных местах, которые он, казалось, любил и куда хотел вернуться. Его рассказы способствовали тому, что мы кое-что вычеркнули из наших представлений о «недоче­ловеках». По его убеждениям, русские в своей массе — люди хорошие, а негодяи среди них — лишь отдельные явления. Я был убежден, что он верно нам служит, но не будет стрелять в своих вчерашних товарищей.

Мы стремительно наступали, и вдруг остановились. Была середина августа. Дивизия собирала и приводила в порядок части, потери которых снова оказались боль­шими. Наш бывший уважаемый командир роты гаупт-штурмфюрер Шрёдель во время атаки русских был тя­жело ранен, и лишь после рискованной контратаки его людям удалось его отбить и спасти. С простреленным легким он был первым же транспортом отправлен в ты­ловой госпиталь. Так наш Буви потерял своего началь­ника, которого все мы очень любили.

За дивизией «Мертвая голова» тянулся необозримый след — могилы. Молодые люди, преисполненные воо­душевления и веры в правильность и необходимость этой навязанной борьбы, геройства и порыва, остава­лись навсегда в русских болотах, песке и лесах.

На моем «Адлере» Вааль и я были переданы в распо­ряжение штурмбаннфюрера Петерсена для проведения поиска. Задача состояла в том, чтобы направиться в тыл, в район Столыдови, отыскать на месте прошедших боев погибшего или пропавшего без вести офицера. Задача была поставлена лично Петерсену, который хо­рошо знал эту местность. Приехав на место, мы долго осматривали место боя. Ориентируясь по сильному трупному запаху, я наткнулся на пропавшего без вести молодого унтерштурмфюрера. Тяжело раненного, из-за контратаки противника его не смогли спасти.

Это было пять дней назад. А теперь сын любящей ма­тери, гордость отца, лежал у моих ног. Его тело разду­лось как бочка. Из раны тысячами выползали извиваю­щиеся белые черви. Его открытый рот и ноздри тоже были белыми от множества этих мелких тварей.

Я смотрел на эту вечную жизнь и на мертвое тело. Что есть человеческая жизнь? Незначительное, подчи­ненное обычным законам природы НИЧТО. Смерть бросает нас, потерявших важность, в землю. Природе поручено растворить нас в отсутствие нашей значи­тельности. Поручено личинкам, червям, копошащимся жукам, солнцу и иссушающему ветру. Из прекрасных, благородных черт лица, любимых женщиной, возника­ет серый пергамент, кусками и складками лежащий на контурах черепа. Тело, принадлежащее к элите, лежит здесь с вывернутыми членами и отвратительно воняет, разлагаясь. Ничто не отличает нас с момента смерти от других живых существ.

Мы подложили под то, что было человеком, ветви и отнесли труп к ближайшей деревне, где его и погребли. Одна женщина непрошенно принесла закопченный гор­шок со свежесорванными цветами и поставила его на маленький холмик. Молча она стояла вместе с нами у могилы молодого офицера. Во всем мире матери не­зримо несут самый тяжкий крест войны. Милосердно им сообщают о том, как умер их сын: «Смерть наступила мгновенно», или «Он не мучился», и: «Он погиб за Бога, Императора и Отечество» (как прежде) или «Он погиб за фюрера и народ» (как сейчас).

Вот проклятие! Мы умираем не от желания смерти! Мы умираем, потому что должны! Без пафоса, преис­полненные ужаса и бессилия перед вечной Голгофой, которую мы, люди, проклинаем, и сами же всегда снова и снова готовимся к ней.

Поблизости от Луги колонны нашей дивизии поехали обратно на юг. По обочине шла наступающая пехота вермахта. На лицах ее солдат — только пренебрежение. Кто-то с издевкой крикнул: «Элите надо отдохнуть!» Они были изнурены длительными маршами и боями. Они не скрывали своего озлобления нашим кажущимся преи­мущественным положением. Нас стыдили, но не могли ничего ответить, потому что не знали, куда едем, но уж, во всяком случае, не в отпуск и не на отдых, как думали наши товарищи из вермахта. Судя по положению солн­ца, общее направление движения вскоре изменилось.

На следующее утро оно спряталось за темными тучами и пеленой дождя перед нашими машинами. Курс — на восток!

Наконец, положение прояснилось. Русские нанесли контрудар в северо-западном направлении по немец­ким соединениям, находящимся под озером Ильмень. В связи с большим превосходством противника в силах, они попали в сложное положение. Вместе с 3-й пехот­ной (моторизованной) дивизией мы играли роль фрон­товой пожарной команды, прошлись по наступающим клиньям противника с запада на восток и отрезали их от тыловых коммуникаций. Если бы нам молниеносно не удалось провести этот маневр, то мы попали бы в «ко­тел», это значит, что русская 34-я армия окружила бы нас и уничтожила.

Наш батальон на нашем участке шел в авангарде, а авангардом авангарда были мы — унтерштурмфюрер Грютте, переводчик Вааль и я. Двигаясь впереди бата­льона, при обнаружении противника мы должны были немедленно отправить сообщение следующей за нами части через мотоциклиста, ехавшего на некотором рас­стоянии за нами.

Неожиданно мы натолкнулись на горящий восьмико-лесный разведывательный бронеавтомобиль 3-й пехот­ной дивизии, которая должна была находиться справа от нас. Это заблудились мы или их разведка? Рядом с бронеавтомобилем лежал мертвый экипаж без мунди­ров, в одних белых вермахтовских нижних рубахах. Че­рез пару километров — полковой перевязочный пункт, захваченный русскими врасплох: все раненые переби­ты, никакой «Красный Крест» им не помог. Вид на кучу лежавших друг на друге убитых укреплению нашего мо­рального духа не способствовал. Мы сильно нервнича­ли и были настороже. Мы часто останавливались, све­рялись по карте с местностью, доставали из карто­фельных погребов рядом с разрушенными домами испуганных жителей и расспрашивали их о состоянии дорог и мостов впереди. Многого добиться от них не удавалось. Незадолго перед этим волна прорвавшихся русских расстреляла всех жителей, заподозренных в помощи немцам, в том числе женщин и детей. Доносчи­ков хватало.

Моторизованный марш продолжался и ночью. Я имел счастье и ночью работать в качестве подопытного кро­лика. Один раз все должно было получиться! На средней скорости наша машина с погашенными фарами двига­лась по песчаной лесной дороге. Глаза перенапряглись от постоянного высматривания и от пыли. Шум мотора действовал на нервы. Постоянно всплывала картина до­битых раненых. От вида непроглядной тьмы меня охва­тывал беспокойный страх.

Когда я заметил, что дорога передо мной стала тем­нее, остановился. Это — деревянный мост. Он снова за­минирован? Выдержит он нас или нет? Выключил мотор. Позади доносится слабый шум моторов идущей за нами колонны. Что делать этой темной ночью? Имеет ли во­обще смысл ехать в этой непроглядной темноте? Но боевая задача! Мой профессор с затемненным фонари­ком пошел проверять опоры и несущие балки моста. Я остался в машине. Вааль должен был при этом стоять на мосту и прикрывать нас. Вдруг тишину ночи разреза­ли выстрелы пистолетов-пулеметов и винтовок! Про­тивник? Кто мог это с абсолютной точностью сказать? С тех пор как в темноте в лесу два наших подразделения вели бой друг с другом, мы стали осторожнее. Мы пое­хали назад и в ближайшем населенном пункте встрети­ли нашу часть. Унтерштурмфюрер Грютте доложил ко­мандиру. Он действовал правильно. Батальон занял круговую оборону и расположился для отдыха. Все оста­вались в полном снаряжении, водители спали в маши-

нах, остальные — в домах. Одна рота находилась в бое­вом охранении. По населенному пункту ходили двойные патрули. Мы с Ваалем пошли в караул в первую смену, в надежде потом немного поспать. Кое-где в домах взры­вались мины-сюрпризы, установленные в дверях и в печных трубах. Два дома загорелись. У-2 облетел нас на малой высоте и сбросил бомбы на освещенную теперь деревню. Один из наших двойных патрулей был обстре­лян на окраине деревни. Были захвачены трое граждан­ских, вооруженных пистолетами и с сумками, полными ручных гранат, пытавшихся убежать в лес. Последовал краткий суд. Как партизаны, они были немедленно каз­нены.

На рассвете нас снова разбудил дежурный. Профес­сор должен был идти к командиру. Там был получен из полка приказ немедленно продолжить движение. Док­тор Грютте, пользуясь случаем, принес с кухни в кон­сервной банке горячий эрзац-кофе и выданную поваром «в приказном порядке» из его запасов копченую ливер­ную колбасу и (о, чудо!) бутылку коньяка из французских запасов. Получив такое обеспечение, я очень был дово­лен своим пассажиром.

Впрочем, продолжение вчерашнего. Проклятие! Я мерзну из-за того, что не выспался. Но на этот раз нас сопровождает целое отделение мотоциклистов. Это, правда, не делает утро теплее, однако притупляет чув­ство того, что нас абсолютно беззащитными подают на тарелочке.

Мы ехали впереди, за нами — три мотоцикла с коля­сками и вчерашний мотоциклист-посыльный на мотоци­кле без коляски.

Тот мост, от которого мы вернулись несколько часов назад, был не заминирован, и противника рядом не было. Через несколько километров мимо нас пролетел наш самолет ближней разведки, возвращавшийся со стороны противника. С длинным хвостом дыма рядом с нашей дорогой упала капсула с сообщением: «В 10 км крупные силы танков и мотопехоты противника». По­сыльный помчался назад в батальон. Мы на время свер­нули с дороги в лес, дожидаясь нового приказа. Против­ник установлен, опять начнем с ним меряться силами со всеми сопровождающими это дело последствиями. В дневнике мы записали: «19 августа 1941 г.».

В ходе трехдневных тяжелых боев мы прорвались че­рез захваченные врасплох русские наступающие диви­зии и отрезали их от снабжения. В самый разгар своего мощного наступления в северном направлении много­кратно превосходящие нас силы противника из-за от­сутствия снабжения вынуждены были прекратить свои действия. В свою очередь, они оказались со всех сто­рон в окружении, были разгромлены, а их остатки отве­дены в плен. Мы впервые участвовали во внезапных действиях такого размаха, которые привели к таким же внезапным результатам.

В трудные недели кровопролитных боев мы перешли реки Полисть, Редья и Ловать и вышли в район Валдай­ской возвышенности, который нам не суждено было по­кинуть в течение года.

Наша дивизия «Мертвая голова» храбро сражалась, с полной отдачей молодого задора своих солдат и сильно поредела в огне пулеметов и снайперов, под обстрелом артиллерийских орудий, танков и штурмовиков. Тщетно товарищи пытались отыскать друг друга в постоянно меняющих свой состав подразделениях и частях. В от­вет на расспросы только и можно было услышать: «по­гиб», «пропал без вести», «в тыловом госпитале» или «больше не вернется, потерял обе ноги».

Мы знали, что наша борьба станет тяжким жертвен­ным путем, которым мы пошли в день солнцеворота, а теперь находимся на оборонительных позициях в райо­не Демянска, с роковыми названиями населенных пун­ктов в его округе: Лужино, Кириловщина, Горшковичи, Красея, Михальцево и Каменная гора. Все это в сводках вермахта проходило под названием «Южнее озера Иль­мень». Мы оказались там как раз в конце лета. Тогда мы пришли в деревню Горшковичи, расположенную на скло­не невысокого холма. Там же встала на позицию наша 88-мм зенитная пушка, ежедневно наносившая ущерб соединениям вражеских бомбардировщиков. Легкие и тяжелые зенитные пушки были гордостью дивизии, так как они далеко опережали по числу сбитых самолетов войсковую противовоздушную оборону других дивизий.

Спустя много недель в Горшковичах я вновь повстре­чался с Миком.

— А ты знаешь, Шрёдель умер! — была первая фра­за, которую я от него услышал.

Гауптштурмфюрер Шрёдель уже написал в свою роту, что вскоре снова вернется на фронт, но жребий выпал иначе. Во время тренировки по бегу рана в легком от­крылась, и он умер от внутреннего кровоизлияния. В лице этого молодого офицера мы потеряли товарища, под командованием которого мы никогда не чувствова­ли себя «перегретыми», который никогда не заказывал себе жаркое, когда его солдаты давились пустой пер­ловкой, и который при всей авторитарной строгости ни­когда не допускал придирок.

Жертвы роты, вытащившей его, раненого, с позиций противника, оказались тоже напрасными.

Тяжелая артиллерия противника причиняла тяжелые потери. Несмотря на то что проходившая через Горшко­вичи дорога противником не просматривалась, в мо­мент проезда по ней колонн снабжения по ним откры­вался точный огонь. Было ясно, что в окрестностях де­ревни надо искать русского корректировщика, но найти его никак не удавалось. Наконец, подразделение радио­разведки довольно быстро и точно установило место расположения радиопередатчика противника. Он ока­зался в саду, поблизости от нашего командного пункта. В неприметной землянке, одной из тех, что население устраивало себе для собственного укрытия, сидел се­дой, всегда приветливый старый русский, у которого и был радиопередатчик. Антенна была продета в один из засохших стеблей кукурузы, росшей поблизости от его укрытия. Здесь искать корректировщика вообще никто бы не додумался. Поскольку захваченный русский был в гражданской одежде, за это он заплатил жизнью. Вообще-то, по моему мнению, он заслужил не веревки, а пули. Но меня потрясло то, что население пришло смотреть на повешение своего односельчанина, словно на ярмарочное представление.

Мы получили приказ создать на окраине Горшкови-чей круговую оборону, чтобы в случае прорыва русских удержать расположенный на важной высоте населен­ный пункт. Вместе с товарищем из Баварии на огороде мы выкопали землянку и попытались ее получше при­способить к русской зиме. Сейчас можно говорить об опасном пробеле в нашей подготовке в том, что касает­ся простой дощатой двери, открытом очаге и тонком слое земли поверх простого наката из бревен. Но тогда еще была осень.

Со своей машиной я находился в постоянной готов­ности к выезду по вызову из штаба батальона. То мне приходилось везти в тыл раненого, то подвозить бое­припасы. Потихоньку я сделал собственный «нелегаль­ный» склад боеприпасов, не учтенный полевым писа­рем. То же самое в своем хозяйстве устроил и повар, то же самое делали в ротах, батальонах и полковых шта­бах, потому что в кризисные моменты всегда запасы превышали то, что проходило по документам.

Наш обоз, чтобы укрыться от бомбардировок против­ника с воздуха, разместился на местности, покрытой ку­старником. Все думали, что их машины хорошо укрыты с воздуха, однако среди редких крон берез и ольхи они хо­рошо просматривались. Когда меня туда откомандиро­вали, я там сидел как истребитель «в полной готовно­сти». Если подлетало звено двухмоторных бомбарди­ровщиков, то уже на большом удалении я рассчитывал направление их полета. Если они направлялись к нам, то я вскоре мог видеть, как открываются бомболюки. Это был самый последний сигнал тревоги. Я включал пере­дачу и на полной скорости отъезжал в направлении, пер­пендикулярном линии атаки бомбардировщиков. Так мне до сих пор удавалось предохранить мою машину от воздействия бомб противника. Для этого требовалось, естественно, правильно парковать машину. Но при ата­ках Ил-2 такие маневры не удавались. Они прилетали настолько внезапно, что каждое движение опаздывало.

Над моей стрелковой ячейкой я построил низкую остроконечную крышу из березовых стволов и обложил ее битым кирпичом и землей. От осколков она давала на: дежную защиту. А от прямых попаданий мне требовалось три-четыре наката, чего делать мне было невыгодно, так как меня сюда откомандировали на короткий срок.

На мое несчастье, рядом с моей ячейкой оборудова­ли уборную в соответствии с планом лагеря, разрабо­танного одним из кандидатов в офицеры (штурман-ном).

Штурманном был наш Франц Винер, у него была не только такая фамилия, но и на самом деле его так звали (Винер — (нем.) венец). На гражданке он был успешным экспедитором. Что может быть лучше, чем этому испы­тайному резервисту поручить обустройство автомо­бильного парка, для начала хотя бы штабной роты бата­льона, с ближайшей целью сделать его в дальнейшем батальонным техником. Когда он для этого внезапно сделал большой шаг от штурманна до унтершарфюре-ра, то это произошло вполне по его понятиям. Но от это­го он окончательно свихнулся.

Получив галуны, он стал подсиживать своих товари­щей, прослуживших гораздо больше его, карабкаться наверх и топтать тех, кто внизу, чтобы поскорее сделать еще один шаг вперед по карьерной лестнице. Так как по прошествии некоторого времени он в себя не пришел, мы перешли к делу.

У Винера была одна слабость: он брезговал сидеть с другими в сортире. Поэтому он обычно справлял нужду на рассвете. Что может быть проще, чем по обычаю Первой мировой войны подпилить лаги под полом сор­тира? Прошло немного времени, как появился наш на­дутый суперпруссак в полном обмундировании в мягком блеске своих новых галунов у «жертвенной ямы». Спу­стил штаны, нежно присел на белое бревно, и как раз в момент, когда он уже хотел начать извергать вчерашнее, выпучив глаза и довольно урча, беспомощно выбросил вверх руки и исчез с поверхности.

Однако изменить нам его не удалось. Он еще отпу­стил себе усики, чтобы и под носом походить на своего Верховного главнокомандующего. У нас появился при­лежный техник, но мы потеряли хорошего товарища.

Через пару дней как из ведра полил дождь. Все, что было на колесах, оказалось привязанным к дорогам с покрытием. Через заболоченный лес к нашим позициям не было ни шоссе, ни гати. Боеприпасы и продоволь­ствие, убитых и раненых приходилось тащить по без­донному болоту. Этим болотом отвратительно воняло

повсюду, и оно постоянно засасывало в себя все ему чу­жеродное: танки и машины, которые могли заехать в него, но выбраться уже были неспособны, разорванные тела солдат и трупы лошадей. Запах падали смешивал­ся с сырым запахом леса, пороховых газов, снарядной начинки, всепроникающей гари соломенных крыш — та­ким был сентябрь 1941 г. в Северной России.

Поскольку при такой погоде с моим «Адлером» я остался совершенно без работы, командование назна­чило меня старшим команды носильщиков. Во главе со мной колонна ковыляла по лесу. Хотя мы давно прото­рили тропинку, нам все время приходилось проявлять осторожность, чтобы не сойти с нее и не оказаться у хо­рошо замаскированных позиций противника. Так мы и прыгали с одного корня дерева на другой, по возмож­ности стараясь не наступать на обманчивый ковер мха в заболоченном лесу. Местами едва различимая тропа терялась в стоячей воде. Это были те места, куда ста­линские оргбны швырнули свой грозный груз.

У «мертвого русского», оставшегося непогребенным погибшего солдата, мы всегда останавливались, чтобы передохнуть. Это было как раз на полдороги. Труп ивана давно уже был ориентиром в бесконечном лесу и совер­шенно нам не мешал. Три раза мы пытались заложить его мхом, так как запах его разлагающегося тела в непо­средственной близости от тропы стал совершенно не­выносимым. И три раза артиллерийские орудия Крас­ной Армии снова выбрасывали его из грязи. Время ли­чинок и червей прошло, и безжизненное тело целыми днями лежало, медленно разлагаясь, на тропе. Тысячи раз через него переступали сапоги, прежде чем оно окончательно не разложилось на солнце и не провали­лось само в себя.

Сегодня мы опять в старом составе, а вчера среди нас был батальонный врач, гауптштурмфюрер. От гаупт­штурмфюрера Кнёхляйна я получил приказ доставить его на командный пункт для вручения Железного креста 1-го класса. Врач прихорошился, для торжественного случая надел лучшую форму и начищенные сапоги, при­готовившись идти с нами. Хочу сказать наперед, что мы заранее договорились так протащить его через болото, чтобы полностью испортить ему праздник награждения. Мы без предупреждения заставляли его прыгать на об­манчивые кочки, плававшие в бурой болотной жиже над старыми воронками от бомб и снарядов. Он погружался в них до глубины орденских планок, а мы с ухмылкой смотрели, как он при каждом завывании снаряда плю­хался в болотную жижу. Нам этот человек не нравился. Со своим швабским диалектом, вечно бледным испи­тым лицом, он действовал на нас как чуждый элемент. Было общеизвестно, что в критической обстановке на его помощь можно было не рассчитывать, особенно тог­да, когда он думал, что его жизнь находится в опасно­сти. За него должны были подставляться другие, чтобы за их решительность и храбрость он символично полу­чил награду за храбрость. Настроение солдат соответ­ствовало этим обстоятельствам. Наши люди после не­выносимых мучений и демонстрации неслыханной и ставшей уже само собой разумеющейся храбрости от­правлялись безо всяких Железных крестов в могилу, а этот хлыщ через пару дней в блеске своей награды бу­дет фланировать по Курфюрстендамм.

Когда мы, нагруженные тяжелыми канистрами и ящи­ками с боеприпасами, пришли на командный пункт ба­тальона, нас уже с нетерпением ждали с пустыми котел­ками и флягами. Через час появился наш доктор при полном параде и полагающимся по случаю запахом шампанского, с явным ожиданием поздравлений, удив­ления и восхищения. Поскольку никто и не подумал их выражать, это подействовало на него несколько отрез­вляюще. Мы освободились от тяжелого груза боеприпа­сов и продовольствия, а вместо него собрали пустые пулеметные ленты, чтобы дать работу обозникам с их зарядными машинками. Я собрал письма товарищей со всего батальона. Они отправятся кратчайшим путем на родину авиапочтой. Один способный ходить тяжело ра­ненный пойдет с нами в полевой госпиталь, а трех по­гибших придется донести на импровизированных но­силках до разрастающегося кладбища у главного пере­вязочного пункта. Вчера убили одного, а завтра, может быть, их не будет вообще, а так — кто его знает.

На самом деле мы уже замыслили произвести над доктором повторный обряд крещения. Но проделать та­кую шутку в присутствии сопровождаемых нами убитых показалось нам фривольным. Однако нашу роль приня­ли на себя сталинские оргбны, дождь и болото.

Если мы думали, что обратная дорога с пустыми ка­нистрами и термосами для еды будет легче, то мы же­стоко обманывались. Две пары человек несли убитых, уже освобожденных нами от тяжеленных сапог и привя­занных ремнями от противогазных коробок к примитив­ным носилкам. Нам постоянно приходилось отмахи­ваться от роя мух, гнездившихся на их ранах. Еще шесть человек несли канистры, термосы, ящики с пустыми пу­леметными лентами и «отдыхали», потому что через четверть часа наступала их очередь нести убитых. Я шел во главе с автоматом, обеспечивая охранение. В каче­стве груза я нес сломанный пулемет и пытался оказать носильщикам помощь тем, что отыскивал в окружающей трясине кочки понадежнее. Однако предотвратить не­однократное падение носилок с убитыми в наполненные водой воронки не удалось, потому что носильщики те­ряли равновесие на краю воронок и на время исчезали в бурой жиже. Единственным, нагруженным Железным крестом 1 -го класса, оставался доктор.

Снова отправились в Горшковичи: осенний дождь, начинающийся в этих краях уже в августе, на некоторое время прекратился, и чувствительные к дорожным усло­виям обозы смогли переместиться в примитивные дома окрестных деревень. Там, где это было возможно, глав­ная линия обороны была отведена из заболоченного леса, потому что наладить там бесперебойное снабже­ние частей было невозможно. При этом были заняты все высоты, обеспечивавшие круговой обзор, все населен­ные пункты в этом районе и соединяющие их дороги.

Теперь мы ночевали в тех хатах, которые летом счи­тали непригодными для постоя. Наши первые землянки, построенные без опыта и надлежащего руководства, для житья оказались совершенно неприспособленны­ми. После первых сильных дождей мы должны были по­кидать их бегом, чтобы не утонуть.

Теперь я квартировал вместе с длинным Клееманом, водителем Кнёхляйна, настоящим берлинцем, и орди­нарцем командира в одной бедной и грязной хате с ее хозяевами-крестьянами. Пол был загажен и много лет не мылся. Покрытый шелухой семечек подсолнечника, он был похож на часть огородной земли. Под столом и скамейками, хрюкая, бегал маленький поросенок, каж­дый раз распугивая кур. На столе стоял только что нау­чившийся ходить годовалый ребенок без штанов, сверху замотанный в грязные тряпки. Поросенок и ребенок пи­сали, куры — гадили: животные — на пол, а человече­ское дитя — на грязный стол, попадая при этом в карто­фельное пюре, приготовленное к обеду. «Приятного ап­петита!» — вырвалось у меня. Однако Виггерль Вольварт из Юденбурга в Штайермарке заметил:

— Ну, мы же тоже несколько дней пили кофе и варили суп из воды, взятой из пруда, в котором утонул целый эскадрон казаков со своими жеребцами.

Гауптштурмфюрер Кнёхляйн, новый офицер для по­ручений и получивший должность батальонного адъю­танта мой доктор Грютте расположились в каменном доме неподалеку. Самый большой и важнейший ком­форт у них состоял в колодце, расположенном рядом с домом, и в отличной изразцовой печи, отапливавшей четыре комнаты. Когда-то этот дом принадлежал поме­щику, а наш — его слугам. Мы повесили одеяла и отго­родились им от русских, поросенка и кур переселили в хлев.

Целыми днями противник атаковал наши позиции, пытаясь найти в них слабое звено. Доставлять в войска снабжение на автомобиле с каждым днем становилось все труднее. Круглосуточно минометы и артиллерия противника вели огонь по опорным пунктам и дорогам. Иногда под обстрел попадали и обозы.

Однако то, что разразилось над нашей дивизией на рассвете 24 сентября 1941 года, до сих пор не имело примеров. Отдельных разрывов было уже не разобрать. Над фронтом стоял сплошной грохот. Давно ожидавше­еся нами наступление противника началось. Впервые мы перешли к позиционной обороне. Хотя из допросов пленных мы знали, что готовится наступление, однако о его силе мы не имели никакого представления.

Как только открыла огонь артиллерия, я выскочил из избы и бросился в окоп под стоявший в нем укрытый от осколков «Адлер». Машина стояла под брезентом, на­дежно защищавшим ее от дождя. Но сейчас разрывы снарядов русской артиллерии обрушили на него тонны грязи. Если я и уцелел под этим градом снарядов, то это было просто чудо.

Но вскоре мне не захотелось, чтобы надо мной был автомобиль. Если в него угодит снаряд, то он загорится, и меня просто зажарит. Черт возьми! Выбираться мне надо из этой ловушки! Я выбрался из окопа и укрылся за защитным валом за машиной. Но когда на меня обруши­лись камни и земля, я снова спрятался в окопе под ма-

шиной. Убьет осколками, камнями или сгоришь — не все ли равно? Чему быть, того не миновать.

Наша артиллерия все еще молчала. То ли связь с ней прервалась, то ли она пала жертвой русских тяжелых снарядов?

И тут позади меня и надо мной завыло и протянуло по небу в направлении противника густое огненное и дым­ное покрывало. А потом снова завыло таким звуком, от которого кровь стынет в жилах. На широком фронте взле­тели смертоносные реактивные снаряды, оставляя за со­бой дымный след. Их разрывы добавились к грохоту бит­вы. Это было оружие, тщательно замаскированное и со­храненное в глубокой тайне, размещенное на позициях позади нас и полностью отгороженное от окружающих.

А вот, наконец, бабахнуло далеко позади нас: наша тяжелая артиллерия начала обстрел выявленных огне­вых позиций русских. Теперь над нашими головами с гулом понеслись 105-мм снаряды наших полевых гау­биц навстречу наступающему противнику.

Когда я высунул голову из моего укрытия, чтобы по­смотреть, не подошли ли иваны на расстояние, с кото­рого они кричали свое обычное «Руки вверх!», меня поч­ти выбросил из моей щели мощный четырехкратный залп. Ночью незаметно позади меня заняла огневые по­зиции батарея длинноствольных орудий, метнувших первый залп в дальнюю цель. Эх, парень, парень. А ты и не знал, что позади собрался целый арсенал тяжелого вооружения!

Хуже всего гремело сражение к северу от меня. Я со своего места еще мог видеть участок у Дубровки. Там где-то должен был воевать первым номером пулемет­ного расчета наш Буви. Мик сказал мне как-то, что наш товарищ пошел в пулеметчики, чтобы отличиться на этой должности. Если бы его не отделили от нас, он бы не решился на смену должности.

Где-то в небо выбросили трассы своих снарядов 20-мм спаренные зенитные пушки. Хотя в дыму горящих домов и машин не было ничего видно, то услышанное было верным знаком того, что штурмовики снова где-то над нами. Было бы удивительно, если бы они не вмеша­лись в происходящее.

Посыльный мотоциклист в забрызганном грязью плаще бросился в мою ячейку и прокричал:

— Приказ командира! Ты должен немедленно отвез­ти раненых в тыл! Русские напирают с такой силой, что могут в любой момент прорваться! Поэтому раненых срочно надо вывезти с передовой! Черт, моему мотоци­клу тоже досталось — осколок в заднее колесо!

Ну, вот! Быстро выскакиваю из ячейки, сбрасываю камни и землю с крыши машины. Завожу. Слава богу, мотор сразу запускается. Отправляться в дорогу в этой мешанине всегда хорошо — теряется своеобразное чувство страха, коренящееся в желудке. И прежнее удальство, с которым я уже не раз отправлялся в поезд­ки под огнем противника, возвращается ко мне. Мото­циклист обнаружил между сиденьями бутылку «трех­звездочного» и изрядно из нее отхлебнул. А я опустошил бутылку доктора Грютте. Когда в животе теплеет, стано­вится полегче.

Дорога к командному пункту батальона, по которой я проехал пару дней назад, вся изрыта воронками, что вынудило меня съехать в болото. Замечаю самые пло­хие места, которые надо будет объехать на обратном пути. Когда приехали на командный пункт, русские про­рвались и захватили один из опорных пунктов. Тем не менее на передовой в круговой обороне еще держались наши люди. Мой ботаник доктор Грютте собрал всех, до кого мог докричаться, в том числе и меня, и во главе смешной разношерстной горстки с криком «Ура!» по­шел в контратаку. Создав видимость крупных сил и хра­бро применяя ручные гранаты, удалось обмануть про­рвавшегося противника и выбить его с первой линии обороны. На самом деле мы значительно усилились за счет тех, через кого прорвались русские и кто остался в живых. И иваны побежали. Им еще добавил запала уце­левший пулемет, да так, что они побросали оружие и остановились с поднятыми руками. Пленных заставили отнести на командный пункт всех наших многочислен­ных убитых и раненых. Наши позиции снова были заня­ты нашими подразделениями, хотя и ослабленными. Исход первого дня сражения был решен.

Командный пункт узнать было невозможно. Раньше он располагался в укромном месте лесной чащи. Теперь вокруг из земли торчали только обугленные пни дере­вьев. Два блиндажа получили прямые попадания, и на­ходившиеся в них были разорваны в клочья вместе с радиостанциями. Все телефонные провода были пере­биты. Два артиллерийских разведчика были убиты. Только в штабной роте батальона в тот день было один­надцать убитых. Штурмовики тут тоже хорошо порабо­тали и собрали свой урожай жертв.

Раненые лежали в глубоких воронках и ждали отправ­ки в госпиталь. Тех, кому требовалась срочная помощь, я забрал с собой в первую очередь. Двух лежачих я поло­жил на носилках поперек машины, а двух сидячих — что­бы их придерживать, и поспешно отправился в тыл, пока на опорный пункт снова не обрушился огневой налет.

Такой маневр мне удалось совершить и во второй раз. И я только после этого заметил, что два запасных колеса пробиты. То, что пробито второе, я заметил на главном перевязочном пункте в Красее, когда перено­сил раненых в землянку. Хорошо, что мне удалось еще уехать оттуда, потому что вид страданий может даже на­стоящего солдата довести до полной потери боеспо­собности.

Когда я хотел уже в третий раз повторить свою по­ездку по пустынным дорогам и сырым от дождя полям до опорного пункта, доехать туда мне не удалось, пото­му что иваны все же его захватили. Командир со своими офицерами сидел на корточках в придорожной канаве и пытался выяснить обстановку.

Там, где были опорные пункты рот, еще шла ожесто­ченная перестрелка, но пулеметные очереди к ней уже не примешивались. Это можно было ясно услышать. Из района Лужино, дальше к северу, стрельба наших пуле­метов еще доносилась, однако ее забивал треск пистолетов-пулеметов противника и выстрелы танко­вых или полевых пушек. Доктор Грютте поручил мне не­медленно ехать назад, забрав с собой раненых и доне­сение для передачи в штаб полка, раздобыть и привезти боеприпасы, добавив: «Все равно как!» В ротах патро­нов совсем не осталось, а связи с командным пунктом полка никакой не было.

Когда я ехал назад, то увидел, как солдаты из вер­махта на дороге разгружают подбитый тяжелый грузо­вик с боеприпасами. В Красее я выгрузил раненых и поехал дальше на командный пункт полка с донесени­ем, сдал его и получил устный приказ для батальона: «Продолжать удерживать позиции!» Назад поехал той же дорогой. Из Горшковичей в Красею строем шли сол­даты нашего обоза: сапожники, портные, оружейные мастера, водители — из всех рот. Все, кого можно было собрать, шли на передовую. Они шли быстрым шагом по сторонам дороги. Это было лучше, чем ехать на ма­шинах, притягивавших к себе огонь из всех видов ору­жия. Штурмовики господствовали над дорогами и нале­тали всегда неожиданно, в то время как о нашей авиа­ции нельзя было и мечтать.

На складе боеприпасов вермахта никакой охраны. Быстро выясняю: есть все виды боеприпасов для пехот­ного вооружения, включая снаряды для «танковых мо­лоточков» и легких пехотных орудий. Ящики с патрона­ми для карабинов в обоймах, «лимонки» и (какая пре­лесть!) снаряженные пулеметные ленты! Гранаты на длинных ручках я отставляю в сторону: они занимают слишком много места. Мимо меня проезжает штурмо­вое орудие. Его командир спрашивает меня, где нахо­дится мой батальон. За ним едет взвод мотоциклистов. Я прошу их взять с собой как можно больше боеприпа­сов. После этого я выезжаю вперед. Полностью нагру­женный, я еду не быстрее штурмового орудия. Еще до ската высоты, которую иван полностью просматривает, нас уже ждали и показали, куда ехать. Подносчики бое­припасов быстро расхватали мой смертоносный груз. Меня обругали дырявой задницей за то, что я не привез минометных мин. Ладно, зато есть чем стрелять пуле­метчикам.

Быстро формируются ударные группы. На место вы­битых офицеров встают умелые унтерфюреры. И они идут снова на врага. Он тоже уже устал и заплатил хоро­шую кровавую цену за свои успехи. От моего участия отказались. Я должен был снова ехать обратно с сидя­чими ранеными и снова получил приказ привезти бое­припасы.

Подъехали санитарные автомобили и стали забирать тяжело раненных. Наконец-то! Они уже несколько часов лежат на сырой земле, потому что носилки использова­ли для отправки в тыл неспособных передвигаться.

Со штурмовым орудием во главе, охраняемым со­провождающей пехотой, наш последний резерв обру­шился на удивленного противника и к вечеру отбросил его на исходные позиции. Его огромные людские поте­ри оказались напрасными. Начиная с раннего утра ска­шивалась одна наступающая волна за другой, до тех пор, пока не кончились боеприпасы, включая скрытые

«запасы на черный день» каждого пулеметчика, каждого командира взвода, каждого ротного. Сквозь их позиции прорвались, но они продолжали держаться, пока не по­гибли, заколотые гранеными штыками красноармейцев и забитые прикладами их винтовок, погребенные под кучами мертвых советских солдат, имевших семикрат­ное превосходство.

Это был первый день боев за Лужино, незначитель­ный населенный пункт, ставший краеугольным камнем обороны этого участка фронта. В последующие дни и ночи натиск противника не ослаблялся. С первых часов наступление его семи дивизий поддерживалось танко­вой и кавалерийской дивизией. Неприятным сюрпри­зом для нас были большие количества его новых танков Т-34. Этот танк был способен быстро передвигаться и по труднопроходимой местности, имел надежное бро­нирование и мощную пушку. Он представлял собой большую опасность для наших окопавшихся стрелков и пулеметчиков. Те, кто не становился жертвой осколоч­ных снарядов и пулемета, наматывался на гусеницы. Наша никуда не годная 37-мм противотанковая пушка была бессильна против мощного бронирования. Она еще что-то могла сделать против американского танка «Генерал Ли», представлявшего собой хорошую цель с его трехэтажной высотой и плохой проходимостью, если сама до этого не становилась жертвой двух его пу­шек и 12-мм пулемета.

Наша оборона становилась все более уязвимой, рас­стояние между окопами стрелков и пулеметчиков все больше. Если 25 сентября еще удалось снова захватить Лужино, то уже через короткое время противник обру­шился на нас со всей мощью, проводя массированные атаки с большим количеством танков. Снова разыгра­лась та же горькая игра, что и в предыдущий день. Про­тивник прорывался густыми, следующими из леса у Лу­жино одна за другой цепями, подгоняемыми комис­сарами, стрелявшими из пистолетов. Снова та же мясорубка, что и в предыдущий день. Наши тяжелые пу­леметы накрывали цепи уже на большой дальности и скашивали их в буквальном смысле этого слова. Оборо­няющиеся знали, что это такое: наши враги «жгли» волну за волной. Своих павших атакующие русские использо­вали как укрытие и как упор для стрельбы, и атаковали дальше, пока сами не становились укрытиями и упора­ми. Такое использование людей представить себе было невозможно. В наших рядах крики «Санитар!» и «Патро­ны!» становились все чаще. Т-34 стреляли по каждому, появившемуся на открытой местности, не давая эвакуи­ровать раненых и поднести боеприпасы. Наш новый ба­тальонный врач доктор Бутцаль на самой передовой ухаживал за тяжело раненными, пока при благоприят­ной возможности (когда враг залегал под заградитель­ным огнем нашей артиллерии или когда он допускал вы­нужденную передышку) их не относили в тыл.

Тщетно наша 37-мм противотанковая пушка пыта­лась отбиться от нового Т-34. Снаряд за снарядом по­сылал наш отчаянно воюющий орудийный расчет, пока его не давили гусеницы. Только новые 50-мм противо­танковые пушки, которых было недостаточно и которые находились на вооружении истребительно-противо-танкового батальона дивизии, могли еще справиться с тяжелым советским танком. Еще вчера, когда началось наступление, наводчик штурманн Кристен из 15 танков в ближнем бою подбил семь и предотвратил прорыв. Сегодня утром снова десять Т-34 попытались провести за собой сопровождающую пехоту и прорвать немецкий фронт обороны. Под свинцовым градом вражеского стрелкового оружия погиб весь расчет, штурманн Кри­стен был тяжело ранен, оптический прицел разбит. Кри­стен открыл затвор, навел пушку по каналу ствола на танк и снова подбил семь колоссов, некоторых почти в упор. Он вынудил остальные танки отступить, и атака противника захлебнулась.

Фриц Кристен, простой солдат с ефрейторской на­шивкой на рукаве, остался со своим расчетом один, ког­да соседний пулемет расстрелял все боеприпасы и вы­нужден был отойти. «Противотанковая пушка из Дубров­ки» вошла в историю. Кристен стал первым кавалером Рыцарского креста в солдатском чине в войсках СС.

Бои продолжались до 29 сентября. Оборона и кон­тратаки следовали друг за другом. Когда через шесть дней противник истощил свои силы и его атаки прекра­тились, на поле боя остались тысячи убитых. С насту­плением темноты мы еще выносили раненых, которых удавалось приметить. Огромное количество истекло кровью, оставшись без помощи. Никто не обращал вни­мания на их крики и стоны, заглушаемые разрывами снарядов, когда целыми днями приходилось отражать атаки сильного и беспощадного врага.

В последующие дни мы постоянно беспокоили силь­но ослабевшего противника своими разведывательны­ми и ударными группами, пытались выяснить начерта­ние переднего края его обороны, вытаскивали своих убитых из зоны досягаемости его огня. В Горшковичах, Красее и других населенных пунктах производили мас­совые захоронения. На кладбища поступали все новые и новые павшие. На поле боя дождь смывал с них насы­панную землю, постепенно показывались сапоги, голо­вы или руки, указывая на то, что здесь лежит павший.

Сегодня я отвез своего профессора ботаники в Горш-ковичи. У соседней избы саперы готовили одно из мно­гочисленных вспомогательных кладбищ, потому что там земля была мягкой. Там уже рядами стояли наши похо­ронные значки из березовых бревнышек. Пока я ждал унтерштурмфюрера Грютте, помогал саперам в их пе­чальной работе. Некоторые из моих молодых товари­щей были изуродованы до неузнаваемости разрывами снарядов, на других смертельные раны были совершен­но скрыты камуфляжной расцветкой курток. Все их лица были серыми, серыми были отдельно лежащие части их тел, серой была форма, серыми запачканные сапоги, если они не были сорваны с ног.

Последний мертвый был совершенно неузнаваем. Его светлые волосы были черными от запекшейся кро­ви. Половины лица, плеча и руки не было. Мы заботливо заворачивали погибших, как если бы они были еще живы, в плащ-палатки, прежде чем опустить их в могилу. Потом быстро закапывали, чтобы побыстрее закончить эту неприятную работу. Один сапер сунул мне в руки за­готовленный намогильный знак. Он был для одного из 12-й роты. Я воткнул его в мягкую землю. И только стоя перед готовой могилой, я прочитал надпись на таблич­ке: Зигфрид Папенфус, 12-я рота 3 пп д.СС «МГ», 25.9.1941.

Я только что закопал нашего товарища и друга. 1 ав­густа погиб Бфифф. Наша «французская» компания раз­валилась. Кто следующий? Я? Мик? Три месяца продол­жается кампания в России. Численность дивизии сокра­тилась вдвое. Каждый убитый товарищ оставляет за собой выжившим пустоту, которую уже нельзя воспол­нить. Пусть роты «по списку» пополняют за счет вновь прибывших подкреплений, или из одной роты делают одну, но потеря остается для тех, кто выжил, невоспол­нимой. Остается память о товарище, так же, как о по­гибшем члене семьи. Нарастает страх о собственной безвестной смерти, не выраженный, ограниченный, но явный.

Рано или поздно мы тоже пойдем тем же путем. Ког­да? В шуме дождя, в грязи заболоченного леса, на тре­скучем морозе приближающейся зимы или позже, на летнем солнцепеке? Будем ли мы уничтожены по одно­му мановению великих, или постепенно, медленно и беспомощно по их же велению? Где же Бог? Что есть Бог? Что есть человек в судьбе такого мира?

В то время как мы на этом участке северного фронта отчаянно удерживали позиции, в соседней полосе Груп­па армий «Центр» перешла в наступление на Москву. Если бы Красной Армии удалось на нашем участке про­рваться в юго-западном направлении, возникла бы опасность большого окружения. Так мне сказал адъю­тант оберштурмфюрер Грютте.

Теперь противник перед нами был измотан и обе­скровлен. На нашем участке был лишь слабый шум боя. Команда с помощью русских военнопленных на ней­тральной полосе складывала погибших русских в ямы и воронки и засыпала их землей. Холмиков оставаться не должно было, чтобы наступающие не использовали их в качестве укрытия. Пленные вызвались добровольно на эти ночные работы и получили такой же паек, как и мы. Их комиссары поставили перед ними задачу «добыть продовольствие у немцев», так как обозы Красной Ар­мии могли везти только боеприпасы и оружие. Вместе с тем многие красноармейцы, шедшие на штурм нашей обороны, были сильно пьяны.

Через стереотрубу мы смотрели, как окапывается противник. Мы тоже закапывались глубже в землю и на­деялись, что это будет наша окончательная линия обо­роны.

Начало октября ничем не отличалось от сырого сен­тября, но уже явно указывало на приближение зимы.

За вражеские линии обороны отправлялись развед­группы, чтобы выяснить замыслы ивана и взять «языка». Русские продолжали придвигать людские массы к фрон­ту. Это было заметно по новым солдатам и технике, вое­вавшей против нас. Мы отшибали этой Гидре головы, а они снова отрастали. Американские танки «Генерал Ли» и «Генерал Грант», американские грузовики, Т-34 снова и снова появлялись перед нами. По ночам доносился лязг гусениц и шум моторов.

По показаниям пленных и перебежчиков, на наш уча­сток подошли четыре новые дивизии, среди которых был наш «конкурент» — «Сталинская дивизия». Каза­лось, фронт на нашем участке замер.

Но тихие дни остались позади. В середине октября под проливным дождем мы пошли в наступление. Те­перь мы познали мощь пристрельного артиллерийского огня, убийственные минные и огнеметные заграждения и действие стрелкового оружия из искусно оборудован­ных дзотов. Нам не удалось выполнить поставленную цель наступления. После трех дней ближнего боя у дзо­тов ив окопах мы вынуждены были перейти к обороне. Мы прочно сели на захваченной территории и снова окапывались. Обмундирование и снаряжение за не­сколько недель полностью пропитались грязью. Теперь, когда внезапно ударил мороз, они замерзли и превра­тились в жестяные доспехи, а сапоги раза в два приба­вили в весе.

А противник дрался с небывалым ожесточением. Если мы во время контратак натыкались на солдат «Ста­линской дивизии», на поднятые руки рассчитывать не приходилось. Они оборонялись до последнего и пред­почитали погибнуть в своей ячейке, чем сдаться. Один офицер, такой же молодой, как и его солдаты, выхватил гранату и лег на нее, чтобы погибнуть от взрыва. Эта гвардия — и она заслужила такое наименование — явно отличалась от того противника, которого мы встречали раньше. Ее выделяла не только храбрость, но и внешний вид. В каждом из этих молодых солдат угадывался буду­щий офицер. Грубые неотесанные черты лица, прису­щие большинству виденных нами красноармейцев, от­сутствовали совершенно. Нельзя было их недооцени­вать и ставить себя выше их, так как этих «примитивных» отличала неимоверная жесткость по отношению к са­мим себе, связанная с максимальным отсутствием по­требностей и сопротивляемостью всем тем лишениям, связанным с ведением войны, боевой обстановкой и природными условиями, влияющими на человека.

Напротив, наше здоровье из-за того, что мы неделя­ми не снимали с себя нашу промокшую одежду, сильно пошатнулось. Больных с признаками сыпного тифа ста­новилось все больше. Сменить их на передовой, чтобы они могли привести себя в порядок, подлечиться, по­мыться, сменить белье, выстирать и высушить обмун­дирование, из-за высоких потерь было невозможно. У многих от простудных и кишечных заболеваний воз­никало недержание. Они так и ходили в полностью обга­женных штанах. Мы стали похожи на заросшую, гряз­ную, вонючую, залитую дерьмом орду. Но это было луч­ше, чем вернуть противнику однажды завоеванное.

Моя машина, ставшая совершенно бесполезной на этой обледеневшей грязи, продолжала стоять в укры­тии, в то время как я участвовал в действиях разведыва­тельных и ударных групп, нес караульную службу в око­пах или помогал вытаскивать из зоны огня раненых и убитых, которых потом отвозили в тыл на полугусенич­ных машинах.

Наконец-то прибыло пополнение из Рейха. Это были еще молодые добровольцы, поступившие на службу в войска СС. Однако они могли лишь частично восполнить потери. Их хватило только для того, чтобы постепенно сменять постоянно сидящих в окопах солдат, чтобы те смогли пройти санитарную обработку, сменить обмун­дирование и отдохнуть.

После отражения попытки прорыва русских войск и нашего перехода в оборону на замерзшей местности на нашем участке фронта стало значительно тише.

Это значит, что мы, как и прежде, лежали в окопах под градом бомб вражеской авиации, отражали попытки русских ударных групп нащупать слабые участки в на­шей обороне, перерезать наши линии телефонной свя­зи, прятались от снарядов и мин противника, слушали разлагающую пропаганду, которую противник вещал через громкоговорители на прекрасном немецком язы­ке, обещавшую хорошее обхождение с пленными и пе­ребежчиками, еду, крымское вино, женщин и самое главное: жизнь и возвращение на родину. В полосе со­седней 30-й дивизии противник подстрекал теми же средствами против нас: «Вы, храбрые солдаты вермах­та, истекаете кровью на фронте, в то время как эсэсов­цы едут в отпуск, чтобы по заданию Гиммлера оплодот­ворять ваших жен для воспроизводства нордического пушечного мяса. Вы голодаете, тогда как ваш паек от­дают в качестве дополнительного пропитания эсэсов­ским ублюдкам. Не давайте этому продолжаться! Вы тоже имеете право на отпуск, общение с женами и про­питание!»

И так — каждый день.

На деревьях еще кое-где сохранилась листва, когда начались первые снегопады. Уже в конце октября тер­мометр показывал минус десять градусов. Грязь под ногами превратилась в камень. Все водители должны были следить за тем, чтобы их машины не вмерзли в грунт, чему способствовали перепады температуры.

Мы снова стали строить зимние землянки. К тому вре­мени мы уже кое-чему научились. Саперы не могли рабо­тать за всех. Они еще иногда занимались тем, что при слякотной погоде строили гати из бревен, чтобы обеспе­чить движение по дорогам весной. Все свидетельствова­ло о том, что мы надолго останемся на достигнутых по­зициях, и это было для нас хорошо. Это бы внесло снова порядок и организацию в наше снабжение.

Михальцово — маленькая точка между находящейся на дороге к Красее и находящейся по ту сторону Каменной Горы у теперешней линии фронта. Доктор Бутцаль, в то вре­мя унтерштурмфюрер СС и батальонный врач, его санитар унтершарфюрер Ваннер с помощью пленных советских солдат приступили к строительству зимней землянки.

Сначала мы целый день жгли огромный костер на размеченной площадке между развалинами домов. По­сле того как оттаял верхний слой, мы начали кирками и ломами разбивать землю и вынимать ее лопатами из ямы 4 на 4 метра. Я был постоянно с добровольными русскими помощниками, наблюдал за ними и работал вместе с ними. Они получали такое же пропитание, как и мы, для них было большим преимуществом быть прико­мандированными к дивизии. За ночь дно ямы снова за­мерзло. Но наученные горьким опытом, мы еще вече­ром вырыли в дне глубокие узкие шурфы, в которые утром заложили ручные гранаты, которые подорвали взрывом еще одной гранаты. Благодаря этому удалось хорошо разрыхлить землю.

После нескольких неудачных попыток мы построили землянку отчасти по русскому образцу, отчасти по не­мецкому практичному разумению. Землянка была сде­лана в три наката из тщательно подобранных бревен, накаты были пересыпаны слоями земли. В обозе мне удалось «организовать» большой кусок трофейного брезента, который мы положили сверху на земляную насыпь для защиты от дождя.

С помощью пленных я начал складывать большую печь. В то время как снаружи в большом котле развари­вали глину, чтобы скрепить ею добытые в руинах дере­венских домов кирпичи, в землянке подрастала моя пер­вая конструкция. Это была комбинированная печь — спереди помещалась большая топка с плитой, добытой в разрушенном доме, а за ней — многоходовая печь двух­метровой высоты. К Рождеству мы закончили последние работы по сооружению нашего жилища. Доктор Бутцаль и Ваннер пригласили пленных к столу. Пока они пробова­ли с ними разговаривать по-чешски, они смогли поесть досыта и получили еще еды с собой, когда я отводил их в охраняемую землянку. Потом мы попробовали провести первую топку, которая, к моему разочарованию, совер­шенно не удалась. Каждый раз пламя вырывалось из топки наружу и наполняло землянку дымом, пока сани­тар не догадался снаружи сунуть в трубу комок горящей бумаги. Тогда возникла тяга, печь растопилась и раска­лилась плита. Почти торжественно мы поставили на нее котелки, наполненные снегом, и стали наблюдать за его превращением в воду. До сих пор мы были вынуждены разогревать все на открытом огне снаружи. Это можно было делать только днем, вечером на костер обычно сразу же слетались «подарки» с другой стороны. Втроем мы стояли вокруг нагревающейся печи и радовались как дети тому, что можем уже не мерзнуть на улице. Ранняя зима принесла нам уже температуру ниже 30 градусов. Ну и что такого, что наша печка дымила изо всех швов и делала похожей нашу землянку на сауну? Три наката бревен, толстая дверь, утепленная тряпьем, отделяли нас от ледяной ночи, а ясный огонь в топке не давал нам больше замерзнуть. Чего еще не хватало нам?

По случаю сочельника сегодня выдали маркитант­ские товары: шнапс, вайнбранд, сигареты и шоколад. Как стемнело, подъехал тягач с полевой кухней, в кото­рой было великолепное свиное жаркое с гарниром. Раз­дали рождественскую почту. Мне пришли письма от ма­тери и от Эрики.

Чехословакия, Польша, Франция, Советский Союз. Куда еще забросят наши войска? Из узкого круга моих товарищей вырвало уже двоих. Бфифф лежит уже дале­ко позади в Уторгоши, а Буви в двух километрах за мной в Горшковичах. Где приютился Мик в эту рождествен­скую ночь? Где-то гремит артиллерия. Фронт продолжа­ет действовать и в эту ночь. Дальше к юго-востоку наши товарищи воюют в излучине Волги при тридцатиградус­ном морозе и пурге. А мы можем сидеть в земном лоне, в нашей землянке, под тремя накатами бревен и у те­плой печи.

После Рождества температура постоянно снижалась. Сильный ветер нес кристаллики льда, и с открытыми глазами ходить было невозможно. Нам противостоял новый противник — зимняя ударная группа, хорошо об­ученная, вооруженная, стойкая и жесткая, как сталин­ская гвардия. Ее солдаты атаковали днем и ночью на лыжах, неприметные в своих маскировочных халатах.

Советы своевременно позаботились о своих солда­тах. Валенки, ватные штаны и телогрейки, меховые ру­кавицы и шапки, лыжи и сани были их стандартным оснащением. Оружие их тоже хорошо стреляло на мо­розе. А мы без зимнего обмундирования лежали в на­ших ледяных пещерах. На летние шинели мы набрасы­вали одеяла, словно накидки в армии Наполеона. Через до смешного тонкие шерстяные перчатки продувал ле­дяной ветер. В окаменевшие от мороза сапоги мы за­кладывали газеты. Единственной пригодной частью об­мундирования на таком холоде были шерстяные под­шлемники, на которых у рта постоянно нависали сосульки.

Мороз пробирал до костей. Наброшенные одеяла деревенели на морозе. На затворах замерзала даже жидкая смазка. После первого выстрела пулеметы без­надежно клинило. Серая полевая форма на белом снегу делала из нас великолепные мишени для противника. С горечью мы признавали неспособность руководства.

Разнесся слух, что рейхсфюрер СС Гиммлер приедет на фронт. Я бы его с большим удовольствием поводил бы по заболоченному лесу.

Насколько мы уважали своих фюреров, настолько мы не любили Гиммлера. Причина этого заключалась не в последнюю очередь в том, что одно время нас заставля­ли охранять концлагеря. А его мы считали за это ответ­ственным.

— А он что, будет здесь гулять в черном летнем паль­тишке? — спросил нас доктор Бутцаль.

— И завернутым в «Фёлькишер беобахтер» вокруг живота, — добавил Ваннер.

Ужасный мороз способствовал быстрому сокраще­нию снабжения войск. Казалось, что мы надолго сели на сушеные овощи и сыр в тюбиках. Поддерживать машину на ходу становилось все труднее. Аккумулятор приходи­лось хранить у теплой печи. Но даже с помощью заво­дной ручки он с утра не смог завести мотор. Со свечой всю энергию на себя забирал стартер. Жидкого зимнего моторного масла не было. Только с большим риском разведя огонь под картером, можно было рассчитывать на перспективу запустить мотор. Последствием этого было неизбежное сжигание изоляции и короткие замы­кания проводов. К несчастью, из-за этого вышел из строя «Мерседес» командира, и он ухватился за меня с моим «Адлером». Поэтому я стал часто бывать в Демян­ске — маленьком городке южнее нашего района оборо­ны. На самом деле это местечко на Валдайской возвы­шенности было «задницей дивизии». В нем сидели все службы: командный пункт дивизии, колонны снабжения, ремонтно-восстановительная рота, хлебопекарная рота и колбасный завод, госпиталь, лазарет для военноплен­ных, короче все, что на солдатском немецком обознача­ется словом «сзади».

Слух, что «там у них сзади есть женщины», подтвер­дился. Чтобы «сэкономить солдат», некоторые штабы брали на работу в качестве уборщиц русских девушек.

К моему удивлению, у тыловиков я увидел то, чего не было на передовой: пожертвованные населением на родине теплые вещи и лыжные костюмы. Когда коман­дир дивизии узнал, как «распределили» «зимнюю по­мощь», он приказал в каждом полку создать специаль­ные команды, которые действовали внезапно и безжа­лостно, даже против старших офицеров, снимая шерстяные свитера и меховые тужурки прямо с тела от­сиживающихся в тыловых бункерах «обозных прислуж­ников».

При следующей раздаче мне достался теплый шер­стяной пояс — мелочь, но какая радость для человека! И какая жалость была, когда я в тот же вечер почувство­вал, что пояс для героя за несколько часов превратился в пучок скрученных ниток, в котором с удовольствием могли гнездиться только гниды и вши.

Кстати, о вшах: они стали мучительным и небезопас­ным бичом. Пока находишься на морозе, это насекомое ведет себя смирно, но когда приходишь в тепло землян­ки, начинаются невыносимые укусы. От дивизионного командира до «рядового Задницы» существовала еди­ная гимнастика: обнять себя обеими руками в области груди и растирать ее круговыми движениями, в зависи­мости от стадии, быстрее или медленнее вокруг герои­ческого сердца. Такое занятие приводит бойца в нарас­тающий экстаз и часто кончается тем, что страдалец в бешенстве срывает с себя одежду и начинает ловить крошечных мучителей. А по слухам, в лазарете для во­еннопленных началась эпидемия желтухи.

На передовой стало сравнительно спокойно. Развед­группы (как русские, так и немецкие) вели разведку. Чтобы отличаться от противника в наших новых маски­ровочных халатах, на плечи мы нашивали черные поло­сы. И, несмотря на это, каждый раз приходилось долго всматриваться, прежде чем открыть огонь по замечен­ному на снегу солдату. Под завывание пурги не всегда можно было расслышать пароль, и вот в ночь на Новый год случилось это свинство. Разведгруппа не смогла вернуться на исходный пункт, так как пороша замела следы от лыж. Группа вышла на позиции соседнего пол­ка, но не смогла ответить на пароль, ее приняли за рус­скую и почти полностью скосили хорошо пристрелян­ным замаскированным пулеметом. Оставшимся в жи­вых мы оказывали помощь у себя в землянке, прежде чем отправить их в госпиталь.

Мы втроем жили очень дружно. Лень нашего доктора из Брно постепенно начала передаваться и мне. Он был настоящим «разложенцем боевого духа», и его «неесте­ственный» конец был предсказуем.

Как-то раз в поисках чистого снега для воды я сва­лился в неприметный колодец и не мог из него выбрать­ся. На крик никто не отвечал, тогда я начал стрелять вверх трассирующими пулями, чтобы привлечь внима­ние. Когда меня наконец нашел доктор Бутцаль, он, не­долго думая, стянул с себя брюки, приказал мне забро­сить наверх карабин, снял с него ремень, привязал его к штанине и опустил мне эту конструкцию вниз. С помо­щью доктора, карабкаясь по стенке колодца, мне уда­лось выбраться наружу. При этом ремень карабина так сильно затянулся на штанине, что сразу его развязать не удалось. Доктор без всякого стеснения в белых каль­сонах и стальном шлеме ходил по ходам сообщений между землянками мимо некоторых офицеров корпус ­ной артиллерии вермахта, забавлявшихся внешним ви­дом этого редкостного вояки. При этом не хватало толь­ко взаимных воинских приветствий.

В ночь под Новый год, в 24 часа дивизия выполняла тяжкую работу. Канониры у своих орудий, экипажи тан­ков и штурмовых орудий, расчеты реактивных миноме­тов, стрелки и пулеметчики ждали начала Нового, 1942 года. Ровно в ноль часов с наших позиций сорвался ко­роткий огневой шквал. От него иваны побежали, охва­ченные паникой, далеко в тыл, как позже рассказывали пленные.

В первые дни 1942 года я получил письмо от родите­лей Буви. Оно прилагалось к маленькой посылке, кото­рую я должен был получить к Рождеству. Сильный мороз и занесенные дороги задержали ее прибытие. Эта рож­дественская посылка была собрана с такой любовью, как будто предназначалась для собственного сына.

Я написал родителям Буви о его смерти. После шо­кирующего похоронного извещения, отправленного ко­мандиром роты, это были строки, которые хоть как-то их успокаивали. Это было первое Рождество, которое они отмечали с сознанием того, что их светловолосый единственный сын уже никогда не вернется с этой войны. Они смотрели на фотографии, которые я им от­правил — их сын в виноградниках во время беззаботно­го времени оккупации во Франции, Буви — мотоциклист под Лугой в заляпанном грязью плаще, и могила Буви с точным указанием ее местонахождения. Саперы как всегда образцово оформили место захоронения.

Сколько незаметного мужества потребовалось от матерей и отцов с осени 1939 года! Сколько горя и от­чаяния принесли им постоянно приходящие известия о смерти! Алтарь фатерланда велик, и одинокая жертва теряется в оргии массовых смертей. Потом, после войны, подсчитают, зарегистрируют, занесут в стати­стические таблицы и, может быть, составят доклад, оце­нивающий жертвы. Но сегодня матери на родине молят­ся: «Сделай так, чтобы война прекратилась! Сделай так, чтобы они вернулись домой!»

На входе в землянку пришлось делать вторую дверь. Холод стоял ужасный: минус 45 градусов! Тепло из зем­лянки выходить было не должно, потому что там разме­щались раненые и обмороженные. Приходилось выхо­дить на мороз в поисках дров в развалинах деревни, а потом пилить их — хорошая возможность согреться в летнем обмундировании. Так, постепенно, Михальцово и Каменная Гора исчезали в печах нашего батальона.

Дни нового года отличались необыкновенной красо­той искрящегося снега, которую можно наблюдать толь­ко на бескрайних просторах России.

У ивана что-то происходило. Кое-где на фронте было неспокойно. Попытки нащупать слабое место в нашей обороне, шум моторов, доносившийся из глубокого тыла по ночам при благоприятном ветре, появление все новых батарей противника и показания захваченных разведчиками пленных заставляли нас быть настороже.

Ваннер как раз оперировал русского военнопленно­го, извлекая из его спины пулю из пистолета-пулемета, вошедшую в грудь. Раненый сидел на табурете посреди землянки, за ним сидел Ваннер и делал скальпелем кре­стообразный разрез в том месте, где пуля угадывалась по маленькому бугорку. При этом он разговаривал на чешском языке с тяжело раненным, чтобы отвлечь его и что-нибудь узнать о противнике. Уже вскоре наш сани­тар взял пинцет и вытащил пулю из спины. Русский, даже не поморщившийся во время всей этой операции, сам рассказал нам о своих боевых буднях. Он сильно го­лодал, все транспортные средства были задействованы

командованием под перевозку боеприпасов, а им гово­рили, что пропитание они вскоре захватят у врага. Такой важный для нас ответ на вопрос «Когда?» был ему неиз­вестен.

Прошла первая половина морозного января. В два часа ночи, сменившись с поста, я брел в землянку. На фронте было почти по-мирному тихо. Я пришел в зем­лянку, снял шинель и шлем, отогревшиеся в «подарке с родины» вши сразу же впились в тело. И тут мне пришло в голову, что надо снять аккумулятор с машины. Черт возьми! Может же она до рассвета остаться на месте! Меня ждал куль соломы и теплые одеяла. Однако я все же вылез из-под них и вышел на мороз. С сознанием вы­полненного долга всегда спится легче.

Когда я подошел к машине, то все вокруг озарилось красным светом. Казалось, что крики доносятся из-под земли. Густой дым и языки пламени вырывались из зем­лянки по соседству. Я разбудил доктора и Ваннера и бросился туда, откуда доносились крики и вырывалось пламя. Я остановился перед лазом в землянку, из кото­рого шел вонючий дым и вырывались языки пламени, как из ада. Залить их не было возможности — воды не было. Сквозь них не мог бы прорваться ни один человек. Но я все же попытался. Пыхнувший мне в лицо жар опа­лил брови и волосы. Крепкая рука схватила меня за во­рот шинели и вытащила из дыма. Ваннер накричал на меня и обозвал дураком. На следующее утро, когда бун­кер выгорел, но еще дымил, мы вытащили оттуда во­семь скрюченных обугленных трупов и разложили их на снегу.

Толстые искусно связанные соломенные маты, при­дававшие этой землянке особый комфорт, и одна упав­шая свеча отправили всех ее жильцов в ад. Разбужен­ные огнем, в густом дыму никто из них не смог найти выхода. Все они задохнулись и сгорели.

За завтраком мы молчали. Запах горелого мяса, гари и крики товарищей не оставляли нас. К тому же я упре­кал себя: выйди я на пару минут раньше к машине, я, мо­жет быть еще смог бы им помочь.

И еще одно: ни миномет, ни артиллерия иванов не сделали ни единого выстрела, хотя Михальцово хорошо просматривается русскими артиллерийскими наблюда­телями, и они не могли не заметить пожара в землянке. Это было необычным для них и не предвещало для нас ничего хорошего.

КОТЕЛ ПОД ДЕМЯНСКОМ

Разрывы артиллерийских сна­рядов вырвали нас из сна. Это был не беспокоящий огонь, который вскоре пр»екращался. Это началась мас­сированная артиллерийская подготовка к давно ожи­давшемуся наступлению противника.

Мы соскочили с нар и приготовились. Снаружи об­рушились еще стоявшие руины Михальцово, и в них за­горелось то, что еще могло гореть. 172-мм снаряд уда­рил поблизости, угрожая вырвать нашу «крепость» из земли. Выструганная из толстых досок внутренняя дверь влетела в землянку, пропуская за собой клубы пыли и порохового дыма. С потолка через треснувшие балки посыпалась земля.

Ваннер начал выбрасывать за дверной проем нале­тевшие куски мерзлой земли, а я по почти заваливше­муся ходу полез наверх, чтобы посмотреть, что с моим автомобилем. Остатки двух кирпичных стен, между ко­торыми я ставил машину, во вспышках разрывов пока­зались мне еще целыми.

С большим трудом мы подняли тяжелую дверь и на­весили ее на временные петли. Доктор Бутцаль развел посильнее огонь, чтобы вскипятить побольше воды и нагреть выстуженную землянку. Когда сверху рвались снаряды, из всех щелей печи вырывались густые струи

дыма, выталкиваемые ударной волной, бившей через трубу. Когда прямое попадание русского миномета тряхнуло блиндаж и просыпало порцию земли через балки потолка как раз в котелок Ваннера, он пробормо­тал только: «Милости просим!»

Под тремя накатами бревен мы себя чувствовали за­щищенными. Разнести их могли только снаряды тяже­лых 172-мм русских гаубиц, да еще тяжелые минометы, разрывы мин которых оставляли в мерзлом грунте во­ронки, в которых мог бы поместиться маленький домик.

При свете дня огонь стрелкового оружия тоже стал нарастать. Противник перешел в наступление! Снова «спокойные» деньки остались позади. Эти первые часы 8 января 1942 года стали началом борьбы не на жизнь, а на смерть в невиданных до сих пор условиях.

С того происшествия в ночном лесу под Уторгошью мы знали, что попавшего в плен солдата СС не ждет ни­чего хорошего. В лучшем случае — после обычных до­просов — пуля в затылок у следующего штаба. Другие варианты тоже заканчивались только одним, правда, набор жестокостей у них был различным.

Жестокость не происходила только из менталитета противника — она была еще и продуктом пропаганды, представлявшей солдата с черепом на фуражке беспо­щадным убийцей детей, насильником беззащитных женщин. Несколько дней назад советский самолет раз­бросал листовки с фотографией солдат из «Лейбштан-дарте», маршировавших по Ростову с грудными детьми, насаженными на примкнутые штыки карабинов. И поэ­тому действовал лозунг: «Никакого прощения солдатам с рунами на каске, даже раненым!» Для наших товари­щей из вермахта был, по крайней мере, хоть какой-то огонек надежды на выживание в плену. Хотя и их ране­ных тоже добивали.

Такой была наша дрянная война, которую мы вели на Востоке и о которой мы еще пели с юмором висельни­ков: «...лет через сто все пройдет!»

Когда я приходил в нашу землянку, меня все чаще от­правляли с ранеными в Крассею на главный перевязоч­ный пункт. С 8 января от задач не было отбоя — раненых в тыл, боеприпасы на передовую. Моя машина была как дуршлаг от пробоин. Мощь огневой подготовки против­ника через пару дней ослабла. Она уступила место крат­ковременным огневым налетам. Противник с большим численным превосходством атаковал наши позиции. Боеприпасов снова не хватало. Необходимое количе­ство на передовую доставить не удавалось. Артилле­рийский огонь противника достал до складов боеприпа­сов и продовольствия в глубоком тылу, и они сгорели. Холод стоял убийственный. Первое время раненых мож­но было укрыть в уцелевших избах, но противник систе­матически своим огнем уничтожал все строения, чтобы выгнать нас всех на мороз.

После четырех суток непрерывных поездок меня на пару часов для сна подменил Клееман, водитель коман­дира.

Ночью меня разбудил батальонный адъютант обер-штурмфюрер Грютте, мой профессор ботаники:

— Крафт, немедленно подготовьте автомобиль. Вы поедете с командиром. Его «Мерседес» вышел из строя. В семь часов быть готовым к выезду. Русские прорва­лись севернее нас и в полосе 123-й дивизии и уже на­ходятся в 60 километрах позади нас. Наш район оборо­ны принимает вермахт. Мы отправляемся в Ульяново или что-то вроде того. Игры в пожарную команду, как и раньше.

Такие новости сорвали с мест не только меня, но и всех, кто ночевал в землянке. Самые ужасные прокля­тия, какие только могли исторгнуть солдаты, полетели в воздух. Легкораненые должны были идти пешком по мо­розу в тыл, пока их где-нибудь не примут. «Легко ранен­ным» считался всякий, кто еще мог идти, даже если у него не было рук. А мы должны были идти куда-то мар­шем, чтобы предотвратить распространение прорыва противника и создать новую линию фронта. Проклятие, и это все при морозе минус сорок!

Обстановка была достаточно отвратительной: между озером Ильмень и верховьями Волги десять обескров­ленных немецких дивизий должны были противостоять шести армиям противника. Далеко выдававшаяся на северо-восток дуга фронта железно оборонялась на­шей дивизией. Но южнее, по промерзшему на два метра озеру Селигер и на северо-западе, через озеро Иль­мень, берег которого с осени обороняли лишь немногие опорные пункты, хлынул поток наступающей Красной Армии на лыжах, танках, аэросанях.

Пока я возился с машиной, разогревая воду и масло, офицеры в легких шинелях, пытаясь согреться, прыгали вокруг меня. Теплая одежда была только у командира, получившего посылку от родных из Мюнхена.

Тем временем прибыла часть вермахта, сменившая нас на позициях, которые теперь были заняты плот­нее — хороший знак, вселявший надежду.

Пока я заводил машину, замерзшие офицеры отпра­вились пешком на сборный пункт батальона. Из осталь­ных подразделений докладывали, что тоже пока не мо­гут завести машины. Первые подразделения собира­лись передо мной на дороге и отправлялись пешком в Баляевщину.

Из нашей землянки я забрал свои скромные пожит­ки, погрелся чуть-чуть напоследок у плиты, забрал с со­бой вещи доктора и Ваннера, сложил их в багажный ящик.

Русские начали атаковать, а мотор все не запускал­ся. Противник уже занял наши прежние позиции у Ка­менной Горы и открыл огонь из танковых пушек по на­шему Михальцово, находившемуся выше.

Мимо меня в панике бежали солдаты с криками: «Тан­ки, танки!»

Наконец мне удалось завести машину, и, несмотря на неразбериху на дорогах, к вечеру 13 января мне уда­лось снова присоединиться к моему батальону.

Наш новый район обороны находился теперь в ма­ленькой, но важной деревушке южнее озера Ильмень и западнее реки Ловать. Я встал на постой в одной из бед­ных крестьянских хат, а машину поставил в пристроен­ный к ней хлев. Нашему батальону здесь удалось отбро­сить прорвавшегося противника и занять позиции вдоль дороги. «Больше ничего не случилось». Лишь наши по­гибшие лежали в пустом хлеву, дожидаясь, когда земля в погожий солнечный день сможет принять их. Они ле­жали кучей, так, как их сложили. Шинели серого полево­го цвета замерзли и стали как камень. А мертвые лежа­ли так, как умерли: один с широко раскинутыми руками, другой скрючившись так, как он был ранен в своем око­пе, а потом замерз. Запачканный кровью голый живот сверкал в темноте. Сапог, из которого торчало голое ко­лено и кусок бедра, лежал сверху. Может быть, в день погребения разберутся, кому он принадлежал, а может, это было всё, что осталось от солдата. Вчера еще они длинной колонной проходили мимо меня, пока я в Ми­хальцово безнадежно пытался завести замерзший мо­тор и ехать с ними. А они отпускали в мой адрес едкие шутки. Один еще заносчиво бросил мне лимонку: «Лови! Пригодится вместо шпор!» Молодой парень лежал у са­мой деревянной стены, через щели которой ветер гнал снежную пыль, покрывшую ему волосы, брови и ресни­цы, придав ему вид Деда Мороза.

18 января 1942 года, мороз подбирается к 50 граду­сам. Эта русская зима беспощадна. Пулеметы теперь стоят не на позициях, а в иглу. И из-за сильного мороза их выносят только тогда, когда противник действитель­но атакует, то есть тогда, когда иваны в своих белых маскхалатах уже стоят у дверей.

Все наше внимание приковано к автоматическому оружию. Если оно откажет, то при девятикратном чис­ленном превосходстве противника дело наше будет безнадежно, и нас порежут как скотину. Часовых меня­ем каждые полчаса. Лишь столько времени человек мо­жет выдержать в нашем негодном обмундировании на таком морозе. Если есть возможность достать вторую шинель, то мы носим две. Снимаем их с убитых товари­щей, пока они еще теплые. Но трупы на морозе кочене­ют так быстро, что не всегда удается раздобыть эту спа­сительную одежду. Многие преодолели себя и носили ватные куртки и валенки, снятые с убитых красноармей­цев. Носить прекрасные русские меховые шапки, защи­щающие уши, было запрещено. А поверх ватной куртки надо было обязательно носить немецкую шинель.

Теперь, когда заметало дороги, я возил боеприпасы на санях, впрягая в них худую старую лошадку. Таким транспортом теперь обзавелась почти каждая рота.

20 января потеплело. Было всего 30 градусов моро­за. Это обстоятельство использовали для того, чтобы вывезти на трофейном грузовике убитых в тыл, где са­перы оттаяли и с помощью взрывчатки отрыли братскую могилу, в которой и погребли окоченевшие трупы.

Последовали три ночи, когда мороз опускался до ми­нус шестидесяти градусов. Термометр находился на ар­тиллерийской позиции неподалеку от нас. Когда на ба­тарее как-то открыли заградительный огонь, снаряд разорвался в стволе первого выстрелившего орудия, при этом погиб почти весь расчет. Из-за этого было ре­шено во время сильных морозов отказаться от артилле­рийской поддержки.

Противник перерезал все наши коммуникации. Его лучшие вооруженные силы от озера Ильмень прошли по долине реки Ловать с целью объединиться со своими войсками, воюющими по ту сторону Ловати, и замкнуть котел под Демянском. Русские атаковали и перемалы­вали нас со всех сторон.

В первую ночь февраля мы осторожно отошли с до­роги Старая Русса — Холм и перешли в находившиеся на западном берегу Ловати Черенщицы. Этот марш мы проделали по снежной пустыне с большим трудом, за­брав с собой всех раненых и автомобили. Нам пришлось обходить населенные пункты и тащить машины мимо них буквально на себе, пока не удавалось снова выйти на проезжую дорогу. На последнем участке пути нам пришлось пробиваться к защитникам Черенщиц, кото­рые нас дружески приветствовали. Теперь мы соедини­лись с главными силами, находившимися в котле, и смогли передать раненых на главный перевязочный пункт.

8 февраля русские далеко позади нас перерезали дорогу, которую удавалось до сих пор оборонять. Это была последняя связь с внешним миром. Котел оказал­ся закрытым.

Мы стояли в 80 километрах впереди главной линии фронта, словно волнолом, о который бились в семь-девять раз превосходящие нас силы противника. Про­должалась в буквальном смысле слова убийственная зима. Дивизии больше не было. Ее остатки получили гордое название «боевые группы». Включая тыловые ча­сти и подразделения, в «котле» с 300-километровым фронтом оказалось почти 100 тысяч человек. Прежние роты к началу образования котла, несмотря на имевши­еся возможности снабжения после сражения под Луж­но, насчитывали лишь половину от положенной числен­ности.

Продовольствия стало еще меньше, хотя повара пу­стили в дело свои «черные» запасы, сделанные за счет погибших. С самолетов сбрасывали продовольствие. Но ветер часто относил их к русским позициям. И нао­борот, русские самолеты сбрасывали нам русские про­дукты: хлеб, воблу, сухую колбасу.

В моем маленьком карманном календаре сохрани­лась запись: 2 февраля. «Выход из Ульяново (правиль­но: Еваново) на Черенщицы». 6 февраля написано про­сто: «Бой под Кулаково».

Сплошной линии фронта больше не существовало. Отдельные боевые группы обороняли свои опорные пункты вокруг деревень. Как-то раз, отвозя раненых в тыл, во время пурги я заблудился и заехал к русским. Мне встретился их обоз, я выехал на их позиции, но по­махал рукой их артиллеристам, и меня приняли за свое­го. Потом развернулся и по следам своего же автомоби­ля вернулся назад к своим.

Наш суточный паек состоял теперь из 400 граммов хлеба, столовой ложки мармелада, искусственного меда или сыра в тюбиках, 25 граммов масла или марга­рина. Голод преследовал нас днем и ночью. На таком холоде голодный паек становится еще чувствительнее. Несмотря на такое количество еды, находились некото­рые, способные разделить ее на три «приема пищи». Я к ним не относился. Лучше один раз поесть посытнее, пусть даже потом голодать целый день. Мы охотились на все — кошек, собак, сорок, ворон, зайцев. Мы воева­ли, голодали и замерзали, но ни разу не было случая во­ровства продовольствия у других. Помощь и вера в то­варища — это основа успеха наших войск.

Среди нас все больше было убитых, раненых и обмо­роженных. Защитников в кольце оставалось все мень­ше. Противник постоянно атаковал. Это была просто бойня. Наш новый MG-42, имевший скорострельность до 25 выстрелов в секунду, колотил и колотил по массам наседавших с криком «Ура!» красноармейцев.

Если у меня не было заданий на поездку, я с товари­щами лежал в карауле у пулемета «гитлеровской пилы» — как окрестили его враги. Все, что нам удалось добыть из оружия в бою, мы использовали в обороне. Патронов к русским пулеметам и автоматам у нас было больше, чем наших. Наши доставлялись к нам самоле­том. Ребята из истребительно-противотанковых под­разделений заменили вышедшие из строя 37-мм про­тивотанковые пушки на советские 45-мм. Отразив ноч­ную атаку, мы выползали в нейтральную полосу и стягивали с убитых солдат противника валенки, маскха­латы, телогрейки. Запрет на ношение русских меховых шапок тоже обошли. С тех пор как мы разжились мехо­выми рукавицами, снятыми с убитых русских, — обмо­роженных рук у нас не стало. Я лично предпочитал оста­ваться в немецком барахле.

Даты моего календаря перемешались. Но это все равно. Была вторая половина февраля, я постоянно сто­ял в дозоре у пулемета на дороге Калиткино — Демянск, за мной находился хлев, наполненный убитыми и за­мерзшими. На другой стороне дороги стояла наша тро­фейная русская противотанковая пушка. До сих пор ра­боты у нее было мало. Из тыла котла танки нас пока не атаковали. Поэтому пушку для ведения огня поворачи­вали в разные стороны, позиция это позволяла.

Из тыла к нам приближаются двое саней с сеном. При ясной видимости четко вижу в бинокль лошадей перед санями. Предвкушаю, как обрадуются наши клячи, когда получат вместо гнилой соломы с крыш душистое сено. Сдавленный крик вырывает меня из мечтаний. Расчет на другой стороне улицы разворачивает пушку и направля­ет ее на сани. Зарядили первый снаряд. Командир ору­дия медлит, высматривая что-то в стороне от снежного холма в стороне от приближающихся саней.

— По вторым саням, четыреста. Огонь!

Моя первая мысль: «Ему что-то показалось!» Первый осколочный снаряд ударил в сани и сорвал с них стог сена. Оказалось, что это вовсе не сани, а легкий танк с 45-мм пушкой и пулеметом. Выпущенный им снаряд со свистом пролетел над нами. Я смотрю на пушку. Расчет, словно единый организм, действует за ее щитом. От второго попадания вражеский танк разлетелся на части, загорелся и дымил до следующего утра.

Внимание командира орудия, крестьянского сына из Баната, привлекли подозрительно свободно висящие постромки «саней». Он не дал захватить нас врасплох. Две лошади, воз сена и мясо убитых лошадей были ве­ликолепными трофеями.

Находящиеся на левом берегу деревни Кобылкино и на правом берегу — Коровищино, оборонявшиеся не­сколько недель силами саперного батальона и дорожно-строительной роты, пришлось оставить из-за недостат­ка боеприпасов и измотанности людей постоянными боями в ночь с 22 на 23 февраля. Убитых похоронили в снегу, всех раненых забрали с собой. Всех их довели до Робьи, пробиваясь через противника, действовавшего в нашем «тылу». Изголодавшиеся, измученные боями, эти солдаты заняли снова оборону у Кукуя, по соседству от группы Кнёхляйна, оборонявшей опорный пункт в районе Козлово, Великое Село на юго-западной око­нечности «котла». Только из Робьи удалось отправить тяжело раненных на полевой аэродром в Демянске.

Превосходящие силы противника прорывались в ко­тел. После сдачи Кобылкино и Коровищино путь ему был бы свободен, если бы его не остановил гарнизон в Бяко­во. После сдачи населенных пунктов на Ловати мы еще удерживали Кулаково, далеко впереди от нового фрон­та «котла», проходившего по Робье, «Вися свободно в воздухе», как сказал командир боевой группы штурм-баннфюрер Хартьенштайн. Пару недель я был откоман­дирован в боевую группу в качестве водителя команди­ра, ездил для установления связи с разведывательными дозорами, провозил раненых и боеприпасы через рус­ские позиции.

Теперь противник оседлал вдоль прямую дорогу Ко-ровищино — Великое Село, закрывая нам сообщение с новым рубежом по Робье. Закрыто было сообщение и с полевым аэродромом в Демянске, спасительным местом для раненых и базой снабжения всех окруженных войск.

Боеприпасов у нас было пока достаточно, но врача у нас не было. На снабжение можно было не рассчиты­вать. Днем нас обстреливала русская артиллерия и го­нялись за нами Ил-2, а ночью нас атаковали красноар­мейцы в свете трассирующих пуль. Между Черенщица-ми и Кулаково уже лежали сотни убитых. Доклады о запасах боеприпасов настораживали. Снабжение по воздуху совершенно прекратилось. Уже можно было рассчитать, когда у нас кончатся патроны и нас можно будет насадить на штыки. Нам снова удалось разжиться русскими боеприпасами для трофейных пулеметов и достать у убитых русских вяленой рыбы. Мы голодали. Давно уже нам выдавали по 400 граммов хлеба и боль­ше ничего. Тех лошадей, запряженных перед русским танком, съели до последнего волоконца мяса, а кости выварили и начисто обглодали.

Вечером 28 февраля было принято решение оста­вить Кулаково и пробиться к новому фронту окружения. Ночью, во время ожесточенных атак противника, ране­ных положили на сани. К нашему удивлению, граждан­ское население еще до нашего отхода покинуло дерев­ню и пошло к немецким позициям тем путем, которым нам предстояло пробиваться. Русские жестоко обо­шлись с гражданским населением деревень Кобылкино и Коровищино, из которых мы ушли шесть дней назад, потому что оно якобы помогало ненавистным «герман­цам». Чтобы спастись, местные жители доносили друг на друга. Как сообщал один перебежчик, целые семьи были повешены и расстреляны. Такие новости среди населения окрестных деревень распространялись с бы­стротой молнии.

Фактически ни один из наших опорных пунктов не смог бы держаться так долго, если бы не местное насе­ление, расчищавшее пути подъезда и ходы сообщения от снега, погибавшее при этом от налетов краснозвезд­ных штурмовиков. Мы хорошо относились к местному населению и к пленным, если у них не было комиссар­ских замашек. Многие добровольцы из тех и других при­соединялись к нам для службы без оружия. На то, что все они апостолами нашей расовой пропаганды были зачислены в категорию «недочеловеков», никто уже не обращал внимания.

Сараи, в которых были сложены убитые, мы подожг­ли — лучше огненная могила, чем никакой. Немногие оставшиеся дома заминировали таким образом, чтобы они сгорали при попытке в них войти. Колонна со всем вооружением и ранеными отправилась маршем в юго-восточном направлении. Моя задача заключалась в том, чтобы забрать два последних пулеметных расчета, сво­им огнем вводивших противника в заблуждение и не да­вавших сесть нам «на хвост». Напоследок был взорван мост на окраине поселка, чтобы избежать немедленно­го преследования противником. Мы минировали дорогу за собой, а потом догнали своих за ближайшим насе­ленным пунктом, из которого наш авангард почти без потерь только что выбил русских.

К следующей ночи с многочисленными стычками и остановками мы достигли Великого Села, находящего­ся на новом оборонительном рубеже Робьи. Здесь, хотя и прерывистое, имелось сообщение с Демянском и Старой Руссой.

За последние дни «котел» сильно сжался. Силы обо­роняющихся таяли как снег под солнцем. От Мика я по­лучил весточку, что он еще жив. Цигенфус залечил свою ногу в тыловом госпитале и вызвался добровольцем ле­теть в «котел».

— Жив, черт! — заявил удивленно Мик при нашей встрече. Он погрузил свой мотоцикл на грузовик, а те­перь ездил верхом на русском мерине.

Годилово расположено в овраге. Туда отправили нас на «отдых». Там был врач, лечивший легкие ранения и обморожения. Но чаще всего приходилось иметь дело со сложными случаями, когда требовались ампутации и отправка на самолете в тыл.

Годилово — маленькая, но ухоженная деревня. Дере­вянные избы чистые и опрятные, как и их жители. У-2 разбомбил конюшню. К 300-граммовому пайку хлеба несколько дней теперь прибавлялась маленькая порция конины. Сразу же улучшилось настроение, и некоторым даже захотелось снова штурмовать Москву.

В соседнем доме живет хорошенькая девушка, пря­мо как с картинки — воплощенная женственность! Она стирает наше окаменевшее от грязи белье и штопает рваную форму, если ее об этом попросить. Мы распла­чивались с ней мелочами, которые для нее имели боль­шое значение: кусочками мыла, спичками, кремнями для зажигалок, свечами, табаком. В остальном, к боль­шому неудовольствию наших суперменов, она оказа­лась очень неуслужливой. В то время как мы привыкли к русским девушкам, как к маленьким, забитым, с курно­сыми носами на широких лицах, не всегда опрятным,

Наташа была на вид чистокровной германкой — строй­ной голубоглазой блондинкой среднего роста, излучаю­щей чистоту и просто необыкновенную красоту. Ее чер­ты лица могли приобретать повелительное выражение, если некоторые из ее желаний становились слишком явными. Мы ее боготворили. Но однажды она вместе с одним из русских «добровольных помощников» убежала в лес к партизанам.

Противник сжимал кольцо под Демянском все силь­нее. Хотя нас становилось все меньше, доставляемых по воздуху предметов снабжения все равно не хватало. Артиллерия вела огонь по вызову в случае крайней не­обходимости только отдельными орудиями. Как мы шу­тили: «Беглый заградительный, два выстрела, огонь!» Движение автомобилей было максимально ограничено. Не разрешался даже прогрев двигателей боевых ма­шин, чтобы обеспечить их боеготовность. Мы голодали и постепенно превращались в собственные тени. Уби­тых осколками лошадей разделывали прежде, чем из них успевала стечь кровь. Мясо не успевало проварить­ся, как его съедали с пылу с жару. В результате многие страдали воспалением кишечника, схожим с брюшным тифом. То, что на родине в больнице лечилось при хоро­шем уходе почти без медикаментов, здесь в ужасных условиях окопной жизни в грязи и холоде могло просто доконать человека. Больные тоже должны были нести службу как легкораненые, и еще пока здоровые. Если бы они получали снисхождение, то сидеть в окопах и в иглу было бы просто некому. Многие из желудочно-кишечных больных так и умирали в вонючих мокрых штанах ужасной бесславной смертью.

«Самая прекрасная смерть — смерть солдата»... Что за говнюк написал такие слова? Наверняка какой-нибудь щелкопер с комплексом утреннего самоубийцы.

Противник начал предпринимать попытки рассечь «котел». Снова каждый из опорных пунктов в деревнях был окружен. Но они продолжали держаться в Великом Селе, Демидово, Калиткино и других опорных пунктах на Робье: голодные, замерзшие, больные, отчаявшие­ся, отражая атаки численно превосходящего противни­ка. Лишь с большим трудом удалось снова восстановить связь между деревнями. Радиостанции и телефонный кабель, проложенный глубоко под снегом, позволяли получать информацию друг о друге. Кодовые телефоно­граммы и радиограммы содержали надежду, обещания, отказы и проклятия.

Одной из боевых групп, выбитых из деревни, с Не-111 сбросили контейнер с хлебом и сливочным маслом. И то и другое — намертво замороженное. Было совер­шенно невозможно отковырять что-нибудь от такого бо­гатства или хотя бы отогреть на теле. Ночью боевая группа в рукопашном бою с большими потерями снова захватила свою деревню, захваченное продовольствие, оружие и боеприпасы врага пошли на пользу победите­лей.

Противник хотел овладеть «крепостью» Демянск, со­стоящей только из тел обороняющихся, до наступления весны. Только через Демянск дорога с твердым покры­тием вела на запад. Только с ее помощью можно было обеспечить снабжение советских войск, находящихся далеко позади нас. Если противнику это не удастся, то окажется, что не он окружил немецкие войска, а немцы его, так как он будет сидеть в болоте, лишенный воз­можности двигаться. Как-то нам это зачитали в приказе по войскам.

В середине марта в «котел» десантировались около 6 ООО советских солдат, чтобы захватить Демянск. Мой батальонный адъютант времен Западной кампании Штюрцбехер стал во главе боевой группы, наскоро со­бранной из солдат обоза и тыловых служб, но она была полностью разгромлена лучше вооруженным и превос­ходящим по численности врагом. Однако это позволило выиграть время, чтобы организовать оборону и удержи­вать солдат 1-й и 4-й парашютно-десантных бригад в районе десантирования.

Внезапно мне с моим вездеходом дали специальное задание. Группа «стариков»-роттенфюреров под коман­дованием штурмбаннфюрера Хартенсена получила за­дачу пробить «наружу» новый путь снабжения. Другими словами, после того как русские перерезали дорогу че­рез Ловать у Рамушево, предпринималась отчаянная попытка незаметно для русских проложить путь снабже­ния по снегу.

Из 30-й пехотной дивизии нам дали трехосный тягач с оборудованием для расчистки дорог от снега. Для этой операции было выделено достаточное количество горючего и продовольствия. Наш дом в Годилово пре­вратился в штаб проведения этой операции. Пока штурмбаннфюрер Хартенсен по карте вычерчивал наи­более подходящий маршрут, мы готовили технику. В ку­зове тягача установили два пулемета, на все колеса на­дели цепи противоскольжения. Кроме того, мы само­стоятельно заготовили большое количество сухих дров. «Замороженного ребенка огонь не отогреет», — про­комментировал бы Цигенбайн эти сборы. Но было не исключено, что нам придется застрять где-нибудь на много дней.

Офицер объяснил обстановку: поданным воздушной разведки, противник сосредоточил свои силы в восточ­ной и северо-восточной части кольца окружения. Юго-восточная часть, наоборот, почти свободна от его войск. Это дает возможность поиска связи с главными силами в этом направлении.

В одну из мартовских ночей мы в сильную метель от­правились в поиск. Это было авантюрное, практически бесперспективное мероприятие, «команда кандидатов на вознесение» в тылу противника. Во время совмест­ного ужина Хартенсен сказал мне, что я снова переве­ден в боевую группу Кнёхляйна, но ее штаб откоманди­ровал меня для участия в этом задании. При этом Кнёх-ляйн якобы сказал:

— Возьмите с собой этого хитреца Крафта, а то ему всегда удается отовсюду возвращаться.

До кольца окружения было около пяти километров. Исходный пункт маршрута мы разведали еще днем. Без света наш тягач со снегоочистителем свернул с дороги в поле и пошел под уклон по заснеженному полю. Наша команда состояла из офицера, пятерых роттенфюреров и двух обер-ефрейторов (водителей тягача). Пулемет­чики в кузове и радисты в моей машине были фоль-ксдойче, говорившие по-русски.

Мороз спал, было «всего» двадцать градусов. Мы двигались по узкой колее, вскоре я заметил, что есть опасность забуксовать в снегу, остававшемся за тяга­чом. Вскоре офицер с компасом был вынужден пере­сесть в тягач, так как его водитель в абсолютной темно­те постоянно терял направление.

Еще до полуночи мы пересекли заметенную снегом дорогу русских. Потом нам пришлось вернуться назад, чтобы поставить за собой рогатки и замести наши сле­ды, чтобы русским не пришло в голову свернуть на наш маршурт. Около 3 часов утра мы пересекли вторую рус­скую дорогу. Штурмбаннфюрер принял решение на се­годня прекратить операцию, свернуть на эту дорогу и по ней вернуться в «котел». Меня это удивило. Зачем было брать продовольствия на семь дней и двух ради­стов в машину? В том месте мы тоже поставили ро­гатки.

Возвращение прошло без происшествий. С высоких мест мы видели огни горевших изб, угадывали позиции тяжелого вооружения атакующих и обороняющихся по вспышкам выстрелов в ночном небе. Это были Калитки-но и Бяково, где русские изо всех сил пытались рассечь «котел».

Выезд из нашего пути был блокирован штурмовым орудием. Добравшись до избы в Годилово, мы повали­лись спать на кучи соломы. Отдельные пулеметные оче­реди значили, что где-то крадется разведка противника. А рокот мотора У-2 не мог помешать нашему сну.

На следующий день мы отправились к исходному пункту. И я с испугом понял, что наш вчерашний путь ви­ден издалека на многие километры. Для У-2 его сразу же определят как «новый», выяснят, где нас лучше пере­хватить или поставить мины. Русских не было видно. Очень спокойное это южное направление! Штурмовое орудие казалось нам здесь совершенно лишним.

Мне пришло в голову перед выездом облить машины водой и обсыпать снегом. «Серого полевого» уже не бу­дет заметно. Все мы были одеты в серо-белые маскха­латы, такие же грязные, как и у русских, а черные опо­знавательные полосы мы с них срезали еще раньше.

На темную ночь рассчитывать не приходилось. Было полнолуние. Мы выехали из котла. На этот раз я ехал впереди, а тягач шел за нами. Мы проехали первый пе­рекресток и снова поставили за собой рогатки. Не до­езжая до вчерашнего конечного пункта, мы увидели санную колонну. Сразу же остановились и укрылись за машинами. Пулеметчики на тягаче сдернули одеяла со своих пулеметов.

Сани были запряжены исхудалыми лошадками, пра­вили ими старые крестьяне, закутанные в тулупы. На по­следних санях сидела пара красноармейцев с автома­тами. Они помахали нам рукой, мы небрежно помахали им в ответ, мы же «моторизованные», а не какая-нибудь пехота.

Когда колонна миновала, мы пересекли дорогу, за­блокировали свою колею рогатками. Через час пути мы заехали в непроходимые заросли ольхи и березы, с тру­дом выискивая дорогу. А затем мы вдруг выехали на глу­бокую и широкую долину. Это была река Ловать.

— Точно пятьдесят километров по счетчику от грани­цы «котла», господин полковник! — доложил ефрей­тор — водитель тягача.

— Спасибо, я пока еще только майор, — ответил штурмбаннфюрер сухо.

Спуск был очень крутой, и машины по нему могли еще спуститься, но обратно подняться — вряд ли.

— Моя задача — найти дорогу через Ловать. Если не получится по-другому, поедем хоть через Холме, — упрямо возразил штурмбаннфюрер на предостереже­ние водителя тягача.

Водитель тягача оказался очень искусным. Мы съеха­ли в долину, но оказалось, что другой берег реки еще кру­че. На него подняться мы не смогли. Мы поехали вдоль берега. Стало ясно, что мы можем так ехать до рассвета, однако пока не найдем дороги, подняться на берег нет возможности. Назад мы сможем вернуться только пото­му, что уже проложили путь. Иначе мы оказались бы в ло­вушке. С огорчением штурмбаннфюрер отдал приказ возвращаться назад. С большим трудом нам удалось подняться на берег в том месте, где мы с него съехали. Вся команда встала в кузов тягача, чтобы нагрузить его оси. Тягач затягивал в гору мою машину на буксире.

Лунную ночь сменил день. Но штурмбаннфюрер при­нял решение возвращаться днем. Когда мы подъехали к русской дороге, по ней снова шли санные колонны без охраны. Наш переводчик задержал последние сани и, что-то объяснив в двух словах, их почти полностью раз­грузил. Сани поехали дальше, мы побросали коробки и мешки в кузов и продолжили свой путь, прежде чем поя­вилась следующая колонна. Без помех мы пересекли вто­рую дорогу, которой русские, очевидно, не пользовались, и вернулись в «котел». Задачу найти дорогу из «котла» мы не выполнили. Единственный успех операции: три мешка копченой колбасы, два мешка черного хлеба, мешок вя­леной рыбы и коробка немецких мясных консервов.

На следующий день я повез Хартенсена на доклад к обергруппенфюреру Айке. Встреча офицеров состоя­лась у входа в штаб, на улице. Обергруппенфюрер устроил разнос своему подчиненному. До моих ушей неоднократно доносилось: «Не способен! Ни на что не годен!»

Не мне судить о способностях «моего» штурмбаннфюрера, однако крутизна берегов Ловати, по-моему, от них не зависела. Крутой берег был не чем иным, как продол­жением границ «котла», поэтому русские и не направили сюда крупных сил. В любом случае, в связи с возрастом Хартенсена признали негодным к фронтовой службе и отправили самолетом из «котла» в тыл. Меня вернули в мою часть. Когда я представился гауптштурмфюреру Кнёхляйну и доложил об «операции», он заметил:

— Вам очень повезло, спуститься ночью в долину Ло­вати и подняться из нее. Ее берега населены и, скорее всего, заняты войсками. Днем бы вас точно заметили.

У входа я заметил часть нашей «добычи». После того как она оттаяла, ее распределили между солдатами бо­евой группы. При голоде ради такой прибавки к рациону стоило и рискнуть.

Вторая половина марта прошла без особых событий. Как-то ночью окруженные внутри «котла» советские де­сантники ворвались в одну из деревень. Борьба шла за каждый дом с невиданной жестокостью. Если десантни­ки захватывали дом, то выбить их из него было почти не­возможно. Немецкие солдаты не могли рассчитывать на подкрепление и были выбиты из деревни. В том бою по­гиб мой доктор Бутцаль и санитар Ваннер. На следую­щую ночь молодой обершарфюрер — ветеран Западной кампании — после того, как в боевой группе были убиты все офицеры, принял командование и снова захватил деревню.

Теперь мы жили вместе с водителем Кнёхляйна Кле-еманом, который заодно с удовольствием выполнял обязанности денщика: ходил за едой, разогревал еду, сушил сухари, грел воду для мытья и готовки, стирал бе­лье и штопал носки, короче, заботился обо всем.

— Тебе это не противно? — спросил я его как-то.

— Ну, ты, наверное, еще та задница! Я, например, знаю, что у шефа в провиантском ящике, а ты — нет и он — тоже нет, — ухмыльнулся он. — Пильц (ротный по­вар) никогда не рискнет выдать только командиру се­годняшние 300 граммов хлеба. Иначе он вылетит с кух­ни, забудет про тепло у котла и через неделю отморозит себе задницу. Тебе еще многому надо научиться, мой мальчик.

«Мой» доктор Грютте вел себя по-другому. Он сразу понял, что в денщики я не гожусь. Я бы хотел, чтобы он стал командиром роты. Он заботился о подчиненных.

Стало припекать солнце. Началась весна. Пошли слухи, что мы до наступления распутицы должны про­рвать кольцо окружения и снова стать частью главной линии фронта. На северо-западе что-то началось. Про­мерзшая земля вздрагивала от разрывов тяжелых бомб и снарядов в пятидесяти километрах от нас. Удастся ли главным силам сломить ожесточенное сопротивление русских? Четыре лучшие пополненные дивизии с остат­ками нашей дивизии, оставшимися вне «котла», проры­вали кольцо нашей блокады. Тогда дни стояли ясные и теплые, а ночами снова был мороз до 30 градусов. По­том погода резко изменилась. Началась метель, засы­павшая снегом все вокруг.

В связи с тем что давление противника ослабело, удалось установить связь между отдельными опорными пунктами, «Висящие в воздухе» узлы сопротивления были оставлены, создана сплошная линия фронта в окружении.

Как-то я вез раненых с соседнего опорного пункта и стал свидетелем атаки «кофейной мельницы» — бом­бардировщика У-2. Я загнал свою машину в сарай и смотрел, как У-2 кружит над деревней, и не поверил своим глазам, когда увидел, как один из летчиков на­гнулся, достал бомбу и в тот момент, когда другой убрал газ, сбросил ее за борт. От такого необычного зрелища я улыбнулся. Мы долго ломали голову над тем, почему У-2 перед бомбардировкой почти глушат мотор, для нас это всегда было командой «В укрытие! Ложись!». Летчик-наблюдатель при вибрации и толчках от пропеллера не мог выполнить точные движения и сбросить бомбу.

Через пару секунд У-2 был сбит нашей 20-мм зенит­кой и пошел на вынужденную. Оба летчика были с дру­жескими приветствиями извлечены зенитчиками из ма­шины. Они с почетом и уважением относились к пилотам-смертникам этих медленных самолетов.

5 апреля 1942 г., Пасха. Русские после мощной арт­подготовки атаковали Калиткино. Удастся ли нашим то­варищам вызволить нас из окружения? А русские между тем начали наступать и сжимать кольцо.

После артподготовки противник внезапно атаковал нас 16 танками Т-34. Две наши противотанковые пушки были сразу же уничтожены их огнем. Они устремились в деревню. Здесь удалось забросать пять танков бутыл­ками с горючей смесью, подорвать минами и зарядами.

Остальным танкам и пехоте удалось захватить северную часть деревни. Немецкий гарнизон охватила паника — сказалось отсутствие офицеров и младших команди­ров, солдаты почти бегом отступали в юго-западную часть деревни. Но тут на месте оказался оберштурмфю-рер Рихтер, командир несуществующего взвода штур­мовых орудий. Опытный танкист спокойно начал соби­рать всех отступающих, достал и раздал сигареты, один дым которых внушал уверенность. Для каждого нашел­ся глоток коньяка из «последнего резерва» оберштурм-фюрера. Всех поделили на группы, вооружили противо­танковыми средствами, и под его уверенной командой мы обошли противника с флангов и атаковали. Танко­вый десант смели с брони огнем из автоматов и пулеме­тов. Танки оказались довольно неповоротливыми и «слепыми», когда у них закрыты люки. Под гусеницы подкладывали противотанковые мины, на корму броса­ли бутылки с бензином. Выскакивающие экипажи ста­новились жертвой наших очередей. Только четырем танкам удалось уйти из Калиткино. До наступления тем­ноты мы вновь стали хозяевами деревни. Но и у нас кон­чились силы. Мы засыпали там, где встали, сели или легли. Ночью я очнулся на грязном полу в избе. Принес­ли только что подобранных раненых, которым нужно было место. Их положили у теплой печи. Я попытался им чем-то помочь. Откуда-то появилась старая крестьянка в поношенном широком пальто. Она взяла большой чу­гун, насыпала в него картошки и кусочков жирного мяса с хрящами. Она почувствовала наши жадные взгляды и приглашающе поставила чугун на стол. Каждый получил по деревянной ложке. Вместе со старой женщиной мы опустошили этот чугун.

Сыновья старухи воевали в Красной Армии против нас.

— Война, никс гут, — приговаривала она.

Прежде чем возвращаться в Великое Село, я должен был установить численность гарнизона. Я насчитал только 40 человек. Пути сообщения между опорными пунктами в «котле» снова были свободны. Подъехали санитарные машины, забравшие раненых. Вечером в понедельник пасхальной недели я снова был в своей части.

9 апреля я получил задание заехать в тыл противника и взорвать мост на реке Робья. Мою машину загрузили взрывчаткой, дали маленькую, но тяжелую надувную лодку. Я должен был взять с собой двух добровольцев. В моей избе таких не нашлось. Один пробормотал мне из-под одеяла:

— Мой папа сказал мне, чтобы я никуда доброволь­цем не объявлялся, на небо ты и так успеешь.

При этом я наверняка знал, что они отказываются не из-за трусости, а из-за того, что просто не хотят выле­зать из-под теплых одеял.

Пока я думал, где мне найти друзей по несчастью, от­ворилась дверь, и зашли два молодых стрелка. Им было, как и мне, по 19 лет, но на фронт они прибыли недавно. Доложили, что хотят принять участие в «операции».

— Вы только посмотрите на этих рвущихся в бой. Только что попали к нам в часть, а уже хотят получить Рыцарский крест, да? — послышались подначки из угла. — Приготовиться к приему боеприпасов и пудинга! И прихватите с собой термосы, а то в Сибири холодно!

Сопровождаемые подобными шутками, мы отправи­лись на задание. Незаметно доехали до реки, спрятали машину в амбаре. Надули лодку и спустились в ней до моста, при этом двое гребли, один с автоматом в руках наблюдал за обстановкой. Охраны на мостах не было. Я поджег шнур, и мы поспешили по снежному насту на берегу назад. Оба моста взлетели на воздух.

Нельзя сказать, что на протяжении всего поиска я чувствовал себя прекрасно. Здесь все решает не хра­брость и ум, а скорее везение. Повезет, если незаметно выйдешь из «котла», проплывешь по реке до мостов, у которых не будет охраны. О том, что после взрыва удаст­ся без помех вернуться назад, я и не думал. Около по­лудня доложил оберштурмфюреру Грютте:

— Задание выполнено, мосты через Робью взор­ваны.

13 апреля наша боевая группа вышла в район сосре­доточения северо-восточнее Калиткино. Была мороз­ная ночь, и все вокруг еще покрыто снегом. Наша зада­ча — прорваться через Рамушево к Ловати. После по­лугода обороны и борьбы за выживание мы внезапно нанесем удар противнику в спину и попытаемся соеди­ниться с наступающими извне войсками.

На рассвете стало понятно, что мы находимся у до­роги в Бяково, оставленной во время сужения фронта. Началась артподготовка. Вперед пошли штурмовые орудия и самоходные противотанковые пушки, пере­двигаясь от укрытия к укрытию. Вскоре противник от­крыл по нам мощный огонь. Это была увертюра к оже­сточенной борьбе за свободу. Наши главные силы на­ступали вдоль дороги Васильевщина — Бяково. К вечеру удалось взять Бяково. На следующий день, пока боевые группы Бохмана и Клеффнера наступали в направлении Омычкино, я и другие водители охраняли Бяково. Через несколько дней оттаявший заболоченный лес встал пре­градой на пути боевых машин.

Противник оборонялся с необыкновенным ожесточе­нием, чтобы не дать нам переправиться через Ловать у Рамушево. Наступавшая вдоль дороги саперная часть вермахта понесла большие потери. Наши боевые груп­пы смогли взять стойко оборонявшееся Омычкино, как и

«Треугольный лесок» на дороге Омычкино — Рамушево, только при поддержке пикирующих бомбардировщи­ков. 20 апреля, в день рождения Гитлера, наши солдаты стояли в Рамушево у половодной Ловати на фронте ши­риной в три километра. Гауптштурмфюрер Кнёхляйн стал штурмбаннфюрером. Нас придали боевой группе Бохмана, мы пробирались через грязь на дороге, под­рывались на минах в деревянных корпусах, которые не могли обнаружить наши саперы, и добивали все еще оборонявшегося противника в «Треугольном лесочке».

Потребовалась еще неделя для того, чтобы наладить относительно надежное сообщение через пробитый ко­ридор. На большее при понесенных потерях наших сил не хватило. По обе стороны коридора в оттаявших боло­тах сидели русские и обстреливали из артиллерийских орудий и стрелкового вооружения пути снабжения. Про­ехать по коридору было ужасным сном для водителей и раненых, покидавших «котел». И только когда «небо, за­дница и разорванный облачный мостик» оказывались по­зади, они могли надеяться, что доберутся до госпиталя.

«Коридор», обеспечивающий наше снабжение и сое­динение с западом, обороняли солдаты из «Датского добровольческого корпуса СС». Они показывали чудеса храбрости, противостоя численно во много раз превос­ходящему противнику.

Воздушный мост сохранялся. Как и прежде, Ю-52 тя­нули на буксире грузовые планеры на вспомогательный полевой аэродром под Демянском. По шоссе шли ко­лонны тяжело нагруженных грузовиков, танков, артил­лерии. Еще несколько дней назад я подстрелил собаку, пару ворон и сорок. Мы их с жадностью съели, чтобы хоть как-то наполнить желудки. А теперь вдруг сразу появились горы продовольствия, шоколада и алкоголя. Такое изменение вызвало проблемы с пищеварением. Появились очереди в отхожие места.

Теперь мы жили в чудом уцелевшей во время боев глинобитной хижине. От рот нашего батальона, прежде насчитывавших по 120 человек, теперь осталось по 20, несмотря на пополнения и включение в них тыловых и обозных солдат. Большая часть нашей гордой дивизии лежала убитая, замерзшая и пропавшая без вести перед Валдайской возвышенностью и в заболоченных лесах.

Нас сняли с фронта и мы ожидали пополнения. На­чалась обычная казарменная жизнь. Один смотр следо­вал за другим. Грязные полы наших домов были добела оттерты песком. Везде пахло «Купрексом» — средством от вшей. Солдаты стояли на коленях у пруда и отстиры­вали не сгибающиеся от многомесячной грязи предме­ты обмундирования, то и дело ожидая очередного «свистка» на смотр.

Жители маленькой деревни были рады, что линия фронта снова отодвинулась от них. Наши отношения с населением были как всегда хорошие. Некоторые со­вершенно загаженные кальсоны теперь «сверкали» пер­возданной белизной, благодаря умениям дружелюбных «маток». За это мы с удовольствием щедро давали что-нибудь из наших запасов.

В течение мая и июня дивизии получили пополнение из числа фольксдойче и резервистов из Рейха. Многие вылечившиеся раненые и больные возвратились назад в «котел». Боевая подготовка и сколачивание подразде­лений проводились в боевых условиях. До конца июня мы выполняли только легкие охранные функции, а на следующий месяц нас снова бросили в тяжелые бои.

Для помощи в выполнении моих задач мне дали в подчинение молодого стрелка. Это был 18-летний Хуго Шрок из Баната. То, что он рассказал мне при первой нашей встрече, меня очень удивило.

«Нас с другими парнями пригласили поучаствовать в спортивных состязаниях за городом. После их окончания нам прочли лекцию о Германском вермахте, сражающем­ся в тяжелейших условиях. В заключение сказали, что каж­дый должен проникнуться сознанием того, что необходи­мо защитить родину от «недочеловеков» с востока. Или есть кто-то с другой точкой зрения? Естественно, никто «о другой точке зрения» в той обстановке не заявил. Поэтому все мы, недолго думая, объявили себя добровольцами и вскоре были отправлены в разные запасные части».

Я сначала подумал, что ослышался. Спросил подроб­ности, но к другому результату не пришел. Значит, вот такие, наши «добровольцы» из Баната. Несмотря на это, они оказались хорошими парнями и хорошо выполняли свои обязанности. Но те, кто оказался в вермахте, а не войсках СС, вытянули более счастливые билеты.

На севере «котла» опять начались бои. Противник пытался выбраться из болот, а для этого ему нужны были «наши» дороги. 13 июля мы вышли из Великого Села и разместились в районе Сорокапенно, в деревне, кото­рая во время осенних боев запомнилась нам чистотой своих деревянных домов. Там было бы неплохо остать­ся, но 16 июля нас в качестве «пожарной команды» бро­сили в бой под Бяково, где противник всеми силами пы­тался ворваться в «котел» и овладеть дорогами с твер­дым покрытием. Уже через день мы оказались подогнем его артиллерии. Наскоро оборудованные позиции были сровнены с землей, огневое крещение наших парней оказалось ужасным. Клочья их тел были разбросаны вперемешку с разнесенными в щепы бревнами пере­крытий их землянок. Только что покрывшийся листвой березово-осиновый лес превратился в поле, утыканное обугленными остовами стволов, в которых нельзя было укрыться от налетов штурмовиков.

Начались затяжные бои, продолжавшиеся несколько дней. После взаимного истощения сил наступил пере­рыв. Мы приступили к созданию новых полевых укре­плений. Землянку для штурмбаннфюрера Кнёхляйна построили саперы — четыре наката бревен, а на них — слой земли в человеческий рост. Внутри — перегород­ка, отделяющая спальню от рабочего помещения, стены обшиты березовыми бревнышками, печка, сделанная из металлической бочки, свет от аккумуляторов. Води­тель Клееман продолжал работать как денщик, обслу­живая своего шефа. Как-то я сказал ему:

— Стираешь, шьешь, готовишь еду, а на ночь поешь колыбельные?

— Обязательно! Все сделаю, а потом получу Желез­ный крест. Первого класса!

— Не думаю, — я его подзадоривал, но мы друг друга хорошо понимали.

— Сто процентов! А ты пролетишь как фанера. Грют­те тебя представлял к ЖК за твои многократные поиски и разведку на территории противника, разведку дорог и прочее. Старик отклонил: «За что? С ним же ничего не произошло?»

Позднее у меня было время обдумать этот разговор. И тогда: «Возьмите с собой Крафта, этого хитреца. Он отовсюду возвращается». Почему «хитреца»? Я еще ни­когда не разговаривал с командиром. Только получал приказы и докладывал о выполнении.

Из-за потерь я был назначен посыльным и должен был всегда находиться у блиндажа командира. Между посылками Клееман взял меня в оборот и просил ему помочь в его делах. Такие дела мне были ненавистны. Я бы еще сделал бы что-нибудь для адъютанта — «моего ботаника», но этого не требовалось. Я как-то сидел на краю воронки, наполненной коричневой водой, и филь­тровал эту жижу через полевой фильтровальный прибор для командира по заданию командира взвода связи.

Фильтр уже был забит, я его не менял, и он цедил по ка­пельке, пока не появился Клееман. Он сразу же поменял фильтрующий элемент, вода потекла, и он поспешил за­готовить ведро теплой воды «для омовения ног» своего шефа.

Потом мы получили задачу приготовить для офице­ров батальона и приданной артиллерии, выделенной для нашей поддержки, 50 тостов и сделать аккуратные бутерброды. Клееман гаркнул только офицеру для по­ручений свое:

— Слушаюсь, через десять минут будет все готово.

Мы аккуратно нарезали кусочки хлеба, а Клееман обдал их огнем из паяльной лампы, так что они приятно подрумянились. Потом намазали их ливерной колбасой, плавленым сыром и искусственным медом. Бутерброды подозрительно попахивали бензином. «Наверное пото­му, что хлеб везли в бочках из-под бензина...»

Пока я был при блиндаже, у меня была возможность изучить штурмбаннфюрера Кнёхляйна. Его тип совер­шенно не отвечал нашему пониманию офицера СС. Его можно было бы принять за ученого, если бы не резкий командирский голос и подчеркнуто хладнокровные дей­ствия в трудных ситуациях не выдавали в нем команди­ра. Стыд или жалость при достижении им какой-либо цели были ему чужды. В полку его считали дельным офицером. Однако подчиненные, в том числе и офице­ры, придерживались другого мнения, так как, с нашей точки зрения, быть человеком и офицером — не одно и то же. Не нашлось бы никого, кто бы пошел в огонь и спас бы его ценой собственной жизни, как это было с тяжело раненным командиром роты гауптштурмфюре-ром Шределем, когда его вынесли с русских позиций. С тех пор как Кнёхляйн стал командиром 1 -го батальона 3-го пехотного полка, я все время был при его штабе, и лишь изредка бывал в своей 12-й роте 3-го полка

(в 3-м батальоне). А потом меня снова откомандировы­вали к Кнёхляйну (по-видимому, по его настоятельной просьбе). Может быть, то, что я был свидетелем бойни в Парадизе и стрельбы по беззащитным французским женщинам, заставляло его получить меня в свое подчи­нение? До сих пор я думал, что он про меня забыл. Но постоянные задания и бои, которые по своей природе совершенно не дают шанса остаться в живых? При этом я был прикомандирован только к 1-й роте его батальо­на, а не к штабу. Мои рапорта на отпуск постоянно от­клонялись, хотя в отпуске я не был три года. Моя грудь была «девственно чиста» и я не имел ни единой награ­ды, чего, честно сказать, я стыдился. Потому что даже солдаты обоза заслуженно носили Железные кресты за храбрость в бою.

Что можно рассказать о последующем времени? Мне надоело делать записи в моем карманном календаре. Нового ничего не было: постоянные бои, смерть, потери хороших друзей, атаки и отходы.

В начале августа на узком участке фронта мы переш­ли в наступление. Удалось расширить коридор и воз­вратить утраченные зимой позиции. Могил по краям до­рог становилось все больше.

Один раз я с оберштурмфюрером Грютте чуть не по­пал в плен. Мне повезло с большим трудом развернуть машину в занятой противником деревне и уехать под ог­нем русских. В другой раз ночью, когда наше подразде­ление расположилось на отдых, по нам внезапно откры­ла огонь вражеская артиллерия. Наверное, мы были за­мечены кавалерийской разведкой.

Потом мы провели налет на артиллерийскую батарею противника. Захватили пленного и штабные документы. Некоторое время мы занимали оборону под Бяково. Жили в палатках. В качестве огневой поддержки исполь­зовапи две трофейные противотанковые пушки. 29 авгу­ста получил ранение в живот «доброволец» из Баната Хуго Шрок. Через день он скончался в лазарете. Тот спортивный праздник на его родине оказался роковым.

Русские начали широко применять против нас четы­рехмоторные ночные бомбардировщики. Мелкие бом­бы с них сыпались так не прицельно и не регулярно, что казалось, будто экипаж бросает их как уголь в топку, по­этому самолеты эти мы назвали «углекопы».

Однажды ко мне в землянку заявился Мик. Это было как раз во время артналета. Вместе с ним мы ждали, что каждый следующий снаряд пробьет перекрытие зем­лянки. Мик все еще был посыльным в 3-м батальоне.

Он сказал мне:

— А Кнёхляйн крепко взял тебя в аренду.

В перерыв между обстрелом я сбегал в блиндаж к Клееману и принес полбутылки коньяка, которую мы с ним и «уговорили», вспоминая былые дни во Франции, Буви и Бфиффа, пока не послышался окрик:

— Посыльный из 3-го батальона!

Убитых теперь хоронили у позиций в мелких могилах. Тащить их по гати не было никакой возможности. Ране­ных с большим трудом удавалось доставлять по болоту в безопасное место. Сначала для каждого погибшего копали отдельную могилу. Но потом стали их просто складывать в воронки и засыпать.

Шли сильные дожди. Вода была повсюду, затопляла окопы и блиндажи, стояла по колено в ходах сообщений, а в некоторых стрелковых ячейках — по грудь. Началось то же, что и прошлой осенью. Многие заболевали лихо­радкой, стали страдать недержанием. Ночью от разла­гающихся трупов советских солдат на нейтральной по­лосе распространялся ужасный смрад. Советские сна­ряды в который уже раз выбрасывали из могил останки наших солдат. И нам приходилось снова и снова, изви­няясь перед прахом, сваливать их в воронки и засыпать. Наш опорный пункт давно уже называли в полку «пози­ция мертвецов».

После атаки штурмовиков противник перешел в на­ступление и прорвался к командному пункту батальона. Вместе с резервной «ротой» мы остановили его и от­бросили до его собственной дамбы. При этом мы уни­чтожили гранатами два увязших Т-34.

Вернулись отпускники. Однако они не могли доста­точно восполнить потери. Я отправился в блиндаж к са­перам, где вернувшийся из отпуска земляк, отец четве­рых детей, обещал мне рассказать о новостях на роди­не. Я пришел к землянке под проливным дождем, зашел в нее, и тут же вышел наружу по внезапной нужде, из-за того, что замерз. Очнулся лежащим между остатками стволов деревьев. Товарищи разбирали рассыпанные бревна наката блиндажа. Случайный отрикошетивший снаряд 76-мм пушки попал в блиндаж саперов, где на­ходился запас ручных гранат и мин. Все это взорвалось в момент, когда я из него вышел... Слух и способность говорить ко мне постепенно вернулись. Я долго не мог написать цифру «3» и потерял способность запоминать некоторые моменты, из-за чего стал попадать в непри­ятные ситуации.

Дальше продолжалась ежедневная смерть в грязи и дерьме. В течение двух суток на черничной поляне ле­жал раненый в живот парень и просил пить и медленно умирал. Не было никакой возможности вытащить его оттуда, потому что вокруг него окопались русские.

Неделю пролежал в землянке, постоянно кивая про­стреленной головой и никого не узнавая, молодой штур-манн, пока не умер.

Наш «старикан», худой Барним, получил извещение с родины о том, что его жена, две дочери и сын были за-

сыпаны и задохнулись в бомбоубежище. Он выскочил из траншеи и бежал в сторону русских позиций до тех пор, пока пулеметная очередь не отправила его к родным.

Реактивным снарядом, выпущенным с Ил-2, оторва­ло по колено обе ноги фольксдойче Шумахеру. Когда его тащили на носилках из березовых жердей, он все кричал нам, чтобы мы позаботились о его ногах. Но они лежали уже где-то в грязи. Его даже не успели донести до батальонного перевязочного пункта. Его безногое тело скатили в одну из воронок, служившей теперь брат­ской могилой. Сверху бросили пару лопат болотной гря­зи. Писарь в блиндаже вывел очередное: «За фюрера, народ и фатерланд!..»

Нас уже давно должны были сменить на позициях. Была поздняя осень. Опять пришлось идти в атаку. Те­перь остатки батальона должны были отвоевать более благоприятные позиции для сменяющих частей вермах­та.

Солдаты вермахта заняли наши позиции, чтобы мы могли спокойно отойти. Полковник сменяющей части посмотрел сквозь кустарник на изготовившихся солдат нашей части и спросил командира «этого взвода». Ему ответили:

— Господин полковник, этот взвод — наш батальон. В 1 -м батальоне 3-го полка дивизии СС «Мертвая го­лова» снова насчитывалось около 40 человек.

СОЛНЦЕ В НОЯБРЕ

Через «мостик неба, задницы и рваных облаков» остатки нашей дивизии вышли из «кот­ла», погрузились в Старой Руссе на поезд, получили по­следний «привет» от вражеских штурмовиков. Туманным утром мы прибыли в Ригу и через час уже проходили са­нитарную обработку. Наконец-то теплый душ и возмож­ность сбрить старую грязную бороду. На выходе из душа выдавали чистое белье. Тем временем все наши вещи проходили через газовую камеру, чтобы вытравить вшей, а обмундирование — через химчистку (судя по запаху). Негодные предметы обмундирования заменяли новыми.

Нетерпеливое ожидание в вагоне эшелона: лишь бы быстрее выехать из прифронтовой полосы. Любой про­рыв противника, как это часто бывало, отменит отправ­ку на переформирование. Наконец-то мы почувствова­ли легкий толчок — прицепили паровоз. И опять ждем. И лишь когда наступило утро, мы поехали дальше: Лат­вия, Литва, Восточная и Западная Пруссия: нам никто не говорил, куда нас везут. Слухи были разные. Сухого пайка выдали на четверо суток, значит, большую часть пути мы уже проехали. Когда поезд проехал по мосту че­рез Рейн, мы поняли, что конечная станция уже недале­ко. Из Франции мы выехали, во Францию и вернулись. «Мы» — это те немногие, выжившие в этом походе.

В Ангулеме в Южной Франции мы вылезли из вагонов и выгрузили наши машины. Я и не думал, что вижу свою ма­шину в последний раз. Даже напоследок не провел рукой по растрескавшемуся лобовому стеклу, по многочислен­ным пробоинам по бокам. Она мне служила как верное жи­вотное: тысячи километров по пыли, грязи, болотам, га­тям, в жару и мороз. На ней я отвез Бфиффа к последнему месту упокоения. Сколько страху я натерпелся, когда на ней ехал в санной колонне русских! Я бы с удовольствием сказал ей: «Ах ты, моя любимая дрянная телега!»

Через два дня я отправился в отпуск. Запись в кален­даре: Мон Моро 12.40, Мюльхаузен 07.00, Линц 14.00. Прибытие: Вайдхофен 18.00.

По пути от вокзала к родительскому дому я преодо­левал разочарование и готовился смириться с реально­стью. Поскольку ожидать, что я вернусь живым, не при­ходилось, родители моей несостоявшейся невесты посоветовали ей уступить напору перспективного сту­дента. Что это было? «Недолгая первая любовь»? Ро­мантическое увлечение? Во Франции и России письма Эрики для меня значили очень много. Я всегда перечи­тывал их в тяжелые минуты и радовался мысли о том, что когда-нибудь встречусь с ней. О более глубоких при­чинах происшедших изменений я не догадывался.

Я отправился в Штайр, где прежде служил мой отец. В рабочем поселке Мюниххольц я после долгих поисков нашел дом. Окно на первом этаже было открыто. На­стольная лампа освещала удобное помещение. Седая пожилая женщина убиралась в квартире, прежде чем отправиться на работу на военный завод. В ней я узнал свою мать. Без слов она заключила меня в объятия.

Серый мрачный ноябрь я провел в доме деда, откуда мой отец в качестве младшего сына был отправлен «в люди», чтобы вести независимую жизнь строителя­предпринимателя. Находившееся под жестким руковод­ством моей тёти и ее мужа хозяйство было признано властями в качестве учебного и образцового. Наряду с великолепно организованным полеводством, растение­водством и скотоводством усадьба сверкала снаружи и внутри благодаря заботливым рукам практиканток.

Я приехал как раз на празднование именин одной из практиканток. Я наслаждался жизнью, сидя возле теплой кафельной печи в кругу девушек, одетых в праздничную одежду, слушая, как тикают старые часы, сознавая, что не будет никакого обстрела русской артиллерии, налета Ил-2 с их реактивными снарядами, никакого «ура!» и ни­какого Кнёхляйна. Жизнь была снова прекрасна!

Возвратился с охоты хозяин с горой дичи. Мы сидели с ним во главе стола в «женском царстве». В тот вечер я познакомился с Элизабет —прекрасной блондинкой, в которую сразу влюбился.

Дни отпуска в крестьянском доме пролетели мгно­венно, еще несколько дней я провел в доме матери. Дом ее был пуст: мой старший брат воевал в рядах горных стрелков на юге России, 16-летний младший брат учил­ся в авиационно-технической школе в Мюнхене, а отец, воевавший во время Первой мировой войны сапером под Адамелло, тоже воевал в России. В доме осталась только мать с нашей маленькой сестрой.

Огневая мощь рот была значительно увеличена: каж­дый стрелковый взвод получил два ручных пулемета MG 42, стрелки получили специальные насадки на ство­лы карабинов для стрельбы противопехотными и проти­вотанковыми винтовочными гранатами. Батальоны по­лучили 50-мм противотанковые пушки, 120-мм миноме­ты, 75-мм пехотные орудия, собранные в «тяжелую роту». С 9 ноября наша дивизия получила наименование 3-я мотопехотная дивизия СС «Мертвая голова».

Моя новая машина была выпущена на заводе «Шко­да»: с мягкой подвеской, не такая грубая, как был мой старый добрый «Адлер», тихо работающий мотор, ника­ких хлопков из глушителя, ни царапинки на свежем ла­ковом покрытии. Но если бы было возможно, я бы сразу променял ее на мой простреленный «Адлер» со всеми связанными с ним воспоминаниями.

Моему товарищу Клееману так и не удалось уехать живым из России. Он задержался в Старой Руссе, был накрыт атакой штурмовиков и умер во фронтовом го­спитале. К моему неудовольствию, водителем команди­ра стал я.

В начале января меня назначили инструктором во­ждения. Я учил молодых солдат водить транспортер «Опель-Блиц». Мы изъездили все окрестности, изучили старые городки с такими приятными названиями, как Коньяк и Барбекью. Франция была прекрасна с первы­ми весенними днями в начале января! Я получал регу­лярно письма от Элизабет.

В начале февраля молодые водители сдали экзаме­ны. Моя группа была лучшей, потому что я был един­ственным инструктором, учившим на практике длитель­ным ночным маршам.

Прошли смотры и проверки на пригодность к боевым действиям в Африке. Я получил африканскую унифор­му. Почему бы и нет? Пусть посылают куда угодно, толь­ко бы не в Россию.

В эти дни завершилась драма в Сталинграде. Все жертвы солдат оказались напрасны. Наблюдая за про­исходящим по сводкам вермахта, мы понимали, что там отказал не солдат, что в гибели 6-й армии виновно выс­шее командование, неправильно оценившее обстанов­ку, и что оно несет ответственность за эту кровавую драму.

Катастрофа под Сталинградом повлияла на обста­новку на всем юге Восточного фронта. Мы должны были сдать нашу африканскую форму и получить новое зим­нее обмундирование. Широкие брюки на вате, подби­тые мехом куртки, обшитые кожей валенки, теплые ру­кавицы и шерстяные шапки. Наши машины были пере­крашены в белый цвет. Со дня на день мы ожидали приказа на погрузку. Где при таком ходе войны мы те­перь должны будем втыкать в землю наши могильные кресты?

В середине февраля 1943 года я на своей машине стоял во главе батальонной колонны у северного выез­да из Мон Моро. Взглянув на колонну, я в некоторых ма­шинах видел моих бывших учеников. В тот час я не ду­мал, что никого из этих парней не останется в живых.

В Ангулеме мы погрузились в эшелон и снова отпра­вились в неизвестность.

ЗИМНЕЕ СРАЖЕНИЕ ЗА ХАРЬКОВ

Мы давно уже оставили поза­ди приветливые деревни Тюрингии и Баварии, пульси­рующие в военной лихорадке города Восточной Герма­нии, проехали Катовице, Перемышль и Львов. Теперь стало ясно, что мы едем на южный русский фронт. Мы стали недоверчивыми, так как со времен весенних при­казов 1941 года «о маршах к нефтяным полям Персии» мы отвыкли думать о простых ходах.

В Киеве мы пересекли Днепр по много раз залатан­ному мосту. Получили предупреждение о партизанской опасности. Эшелон с боевой техникой, шедший впере­ди нас, был пущен ими под откос и частично разграблен. С тех пор как мы уехали из Франции, все вокруг нас сно­ва стало белым.

17 февраля поезд остановился. Внезапно мы оказа­лись под огнем минометов и пулеметов. Из леса показа­лись сани, запряженные лошадьми, на которых на нас не­слись партизаны, желавшие разжиться легкой добычей. Под огнем наших пулеметов им не удалось не только при­близиться к эшелону, но и вернуться в спасительный лес. Через некоторое время поезд продолжил движение.

После столкновения с партизанами наше напряже­ние постоянно нарастало. Навстречу нашему эшелону, едва тащившемуся на восток, стали попадаться сначала

мелкие, а потом и более крупные группы безоружных немецких солдат. Наши призывы никакого дружеского отклика не встречали:

— Поворачивай, камрады! Вам надо в обратную сто­рону! Вам надо собраться и снова наступать! Задача — идти на восток! — кричали мы, высокомерно посматри­вая на побитых сверху вниз.

— Да вы уже через сутки бегом побежите на запад! — с запальчивостью кричали они нам.

Конечно, и мы отходили бы перед численно превос­ходящим противником, но никогда бы не бросили ору­жие. То, что мы видели под насыпью, — было психологи­ческим влиянием Сталинграда. Потеряв веру в оружие и командование, они уже не могли и не хотели быть тем, чем прежде был Германский вермахт.

В ходе тяжелых боев русские взяли Харьков. Наряду с соединениями сухопутных войск под командованием генерала войск СС Пауля Хауссера его обороняли 1 -я и 2-я мотопехотные дивизии СС, которые до нас были по­спешно отправлены сюда из Франции. Обергруппен-фюрер СС Пауль Хауссер не выполнил многократный приказ фюрера «удерживать Харьков до последнего че­ловека» и, уступая многократному превосходству про­тивника, оставил город, когда он был почти окружен. Лишь благодаря сознанию личной ответственности это­го офицера был предотвращен еще один Сталинград. Когда его вызвали в ставку фюрера, его отказ выполнить приказ был ему прощен.

Наша 3-я дивизия СС должна была занять оборону по соседству с дивизиями СС «Лейбштендарте Адольф Гитлер» и «Рейх». В полдень 19 февраля наш эшелон медленно подходил к Полтаве. На аэродроме неподале­ку последние самолеты покидали взлетную полосу. Ког­да город был уже виден, по вспомогательным рампам мы выгрузили технику с поезда. Машина за машиной, танк за танком длинная колонна в полном порядке во­шла в Полтаву, важнейший транспортный узел. Наши солдаты совершенно не обращали внимания на явления разложения в бегущих войсках. «Старики» говорили «молодым»:

— Такое уже было. Это быстро проходит.

Мы разместились на квартиры далеко от Полтавы в маленьком городке с чистыми ухоженными деревянны­ми домами. Его жители оказались довольно приветливы и помогали нам чем могли.

Ветер доносил канонаду. Через несколько дней мы покинули район сосредоточения и приступили к повтор­ному захвату Харькова.

Контрудар наших трех дивизий, имевших повышен­ную огневую мощь, оказался совершенно неожиданным для русских. Вместо ожидавшейся верной победы их войска оказались в многочисленных окружениях, кото­рые последовательно привели к уничтожению наступав­ших советских войск.

В ходе непрерывных маршей я не мог записывать даты и населенные пункты. На второй или третий день вечером в глубоком снегу сломалась машина. Штурм­баннфюрер Кнёхляйн и другие пассажиры пересели в другой автомобиль, так как при плохой видимости они не могли отстать от колонны главных сил. Я остался один. Вскоре метель замела все следы. Зажав между ног каталитическую печку, я пытался согреться в маши­не и внезапно уснул от переутомления.

Проснувшись от холода в утреннем тумане, я увидел, что ко мне приближаются три всадника. Я соскользнул из машины в снег и открыл по ним из карабина такой огонь, как если бы стрелял целый экипаж машины. Всад­ники быстро ретировались.

Вскоре я обнаружил соседей. Рядом со мной стояло саперное подразделение, взявшее своей машиной на буксир тяжелое орудие. Обстановка была неясной. Мы были на холме, слева доносилась канонада. Но куда нам ехать, было совершенно непонятно. На своем пути мы могли встретить не только немцев, но и советских всад­ников, и автоматчиков на санях, которые в глубоком снегу были гораздо подвижнее нас.

Пока мы заводили машины, канонада усилилась, при этом она постепенно перемещалась. Стало ясно, что бой ведут подвижные войска.

— Внимание! Танки противника! — крикнул молодой гренадер и прыгнул в укрытие.

— Делом, парень, занимайся, делом, — успокоил его «старик».

Поставили на позицию орудие, зарядили 150-мм снаряд. Из тумана лязг гусениц приближался прямо к нам. Противник или наши? Командир расчета поднял руку. Танк навел пушку на нас.

— Наши танки! — донесся крик, и мы поднялись из укрытия. После недоверчивой заминки люки танка от­крылись, стальная машина поехала к нам. Там и здесь — лица с улыбками облегчения. Стоило отказать нервам, отсутствие дисциплины в расчете или в экипаже, и дело не обошлось бы без жертв.

Командир экипажа рассказал о происходящем за пе­леной тумана. Наша дивизия ночью прорвала фронт на­ступающего противника и окружила его.

Когда туман рассеялся, позднее мы увидели весь размах произошедшей в долине трагедии. Огромные колонны мчались, мешая друг другу, на запад и на вос­ток. Танки, сани, грузовики наезжали друг на друга, в то время как с высот вокруг немецкая артиллерия вела по ним убийственный огонь. Напрасно Т-34 пытались всту­пить в бой. С более высоких укрытых позиций они сразу же уничтожались. Это было уничтожение противника, потерявшего управление и впавшего в панику. Мы по­стоянно выстреливали белые опознавательные ракеты, чтобы не попасть в мясорубку, так как оказались между нашими войсками и противником.

Пока поблизости полыхал ад, среди нас оказался 12-летний парнишка. Может быть, он принял нас за красно­армейцев и решил к нам прибиться. Мнения по поводу того, что делать с ним, разошлись. Я вместе с большин­ством считал, что его просто надо отпустить. Другие хо­тели его на время задержать и разобраться с ним. На­конец победило большинство, в основном «старики». Мы показали ему, чтобы он исчез как можно быстрее. Из моего энергичного «Давай, Давай!», он, конечно же, по­нял, что должен побыстрее уматывать. Когда он отбежал уже метров на сто и оглянулся, выстрел бросил его на землю. У меня было такое чувство, будто попали в меня. Стоя немного в стороне, я почувствовал, что взгляд это­го парнишки устремлен прямо на меня. Второй выстрел добил его, уже сидевшего на снегу.

Один из резервистов, наверняка сам отец семей­ства, крикнул на стрелявшего:

— Это что, действительно было необходимо, унтер-шарфюрер?

— Маленький иван наверняка был разведчиком крас­ноармейцев. Если бы он убежал к своим, они бы быстро сделали из нас жаркое.

Был ли это беспощадный закон войны или хладно­кровное убийство? Для меня — это было ненужное бес­пощадное убийство мальчишки. Можно было просто махнуть ему, чтобы он вернулся назад. Как ни суди, мальчику уже ничем нельзя было помочь. Он лежал в снегу в своей бедной одежонке, лицом к солнцу. Зачем я крикнул ему, чтобы он убегал? Разве я не думал, что может так получиться? И почему я, здесь самый старо­служащий, еще не унтершарфюрер, и должен прини­мать к сведению то, что решают другие?

Тем временем удалось завести и трехосный тягач. Я поехал по его колее. Кругом — канонада. На кого мы наткнемся? На своих или врагов? Во второй половине дня мы отыскали нашу часть, которая вела бой. Бой, или, вернее, исход побоища, был предрешен. При на­ших минимальных потерях противник потерял убитыми и ранеными многие тысячи.

Сначала мы наносили удар в юго-восточном направ­лении. Погода становилась лучше, дело шло к русской весне. Мы двигались по замерзшей болотистой местно­сти. Новый офицер для поручений, как и доктор Грютте, с высшим образованием, офицер-резервист старшего возраста (ему было лет 35), как обычно, получал риско­ванные задания по разведке дорог и просто разведке. Как я быстро понял, унтерштурмфюрер Герр со своим молодым водителем были совершенно не способны их выполнять.

Когда наша дивизия наступала по двум расходящим­ся направлениям, крупные силы противника отходили на восток рядом с нами, позади нас и перед нами. Ун­терштурмфюрер Герр получил задачу установить связь с танковым авангардом дивизии СС «Рейх», наступав­шей южнее нас в северо-восточном направлении. Рас­стояние между нами было приблизительно 30 киломе­тров. Район между нашими соединениями был не раз­ведан. Я не завидовал ни офицеру для поручений, ни его водителю.

— Поедете с Крафтом! — услышал я разговор Кнёх­ляйна с офицером для поручений. Да, значит, он снова решил подставить меня. Переставляя на другую маши­ну знак командира батальона и перекладывая его вещи, я подумал, что так все и должно быть. От адъютанта док­тора Грютте мне удалось добиться, чтобы с нами отпра­вили переводчика — фольксдойче Мельдера.

Мы выехали около полудня. День был пасмурный и туманный. Дорога — хорошо укатанной. Тент с машины я снял, чтобы офицер для поручений мог время от вре­мени вставать и осматривать окрестности.

Мы давно уже проехали тридцать километров, но не видели ни противника, ни наших. Несколько раз над нами пролетал У-2. Следов боев тоже не было. Через два часа пути мы наконец встретили в небольшой деревне аван­гард 2-й мотопехотной дивизии СС «Рейх». С момента полученной нами информации дивизия ушла далеко впе­ред, поэтому так долго мы не могли ее встретить.

После того как на карты были нанесены населенные пункты и ориентиры и выяснено последующее направ­ление наступления, к вечеру мы отправились назад. Усилился гололед, и я вынужден был снизить скорость, чтобы не вылететь в придорожную канаву, из которой мы бы без посторонней помощи не выбрались. Через час совсем стемнело. Офицер для поручений не слиш­ком разбирался в карте и полагался на только что нане­сенные ориентиры. Я предпочитал ориентироваться по компасу, солнцу, опросам жителей и, на обратном пути — по особенностям дороги. Чтобы ездить по этой стране, нужно обладать фантазией и выраженным чув­ством ориентирования.

В свете закрытых щитками фар в тумане я едва раз­личал дорогу. Над нами снова пролетел У-2. Его повто­ряющиеся пролеты могли означать, что этой дорогой могли воспользоваться русские или что они находятся неподалеку. Мы проехали несколько перекрестков, по поводу проезда которых у нас возникли расхождения во мнениях.

Вдруг темноту разорвали вспышки выстрелов и трас­сы пуль. Я выключил свет. По обе стороны дороги я за-

метил стоящие на позициях противотанковые пушки. У обочины дороги я увидел стрелка с противотанковым ружьем. После его выстрела за мной раздался крик ра­неного Мельдера.

В свете трассирующих пуль я заметил сани, спеша­щие мне наперерез. У обочины стояла немецкая сани­тарная машина с распахнутыми дверями. Ее пассажиры лежали на дороге в разорванной форме. Увидев это, я еще прибавил газу, несмотря на то что машину заноси­ло. Сидящий рядом со мной офицер даже пистолета не достал. Вот экипаж попался! Один позади меня непре­рывно кричал, второй, мой начальник, оказался неспо­собен к какому-либо сопротивлению. В последний мо­мент все решилось в нашу пользу. Мне удалось проско­чить по дороге, прежде чем ее успели перекрыть сани. Стрельба позади нас постепенно затихла. Теперь мой сосед был готов к бою. Вопреки уставу я крикнул ему, чтобы он не вздумал стрелять, так как нас сразу накро­ют по вспышке выстрела. Проехав некоторое время, я остановил машину, чтобы помочь раненому. Ходить он не мог, правая нога была словно парализована. Осто­рожно я размотал одеяло, в которое Мельдер завер­нулся во время езды. При свете карманного фонарика разрезал штанину, чтобы добраться до раны. Я ожидал увидеть нечто ужасное от попадания пули противотан­кового ружья. Но на его бедре не оказалось ничего, кроме небольшого синяка. Пуля прошла по касатель­ной. «Раненый» сразу перестал орать. Но когда он сно­ва начал ныть, я потерял самообладание и дал ему за­трещину. Помощь ему была не нужна, и он свободно мог ходить.

Без происшествий к концу ночи мы разыскали наш батальон. Пока офицер докладывал командиру, я занял свое место в колонне. Мы снова двигались в направле­нии Харькова. Наше наступление поддерживали пики­рующие бомбардировщики-истребители. 26 февраля мы находились в районе Орелки. Пока дивизия остано­вилась вдоль дороги, ее командир и его адъютант вы­летели на «Физелер-шторхе» на разведку местности. Легкая советская зенитка сбила самолету нас на глазах. Моментально выдвинувшийся ударный отряд с тер­ритории противника доставил три трупа. Обергруппен-фюрер СС и генерал войск СС Теодор Айке, тяжело раненный на северном участке фронта во время реког­носцировки, последовал за своим погибшим сыном-лейтенантом, супругой и дочерью, погибшими во время налета авиации.

Образовывая один из захватов огромных клещей, наша дивизия наступала в северном направлении за­паднее Харькова, к 8 марта заняла Ольшаны, а через два дня — Дергачи. Насколько я сам могу судить, оже­сточенность боев после Орелки и Лозовой значительно усилилась, и наши потери в борьбе с численно превос­ходящим противником тоже были высоки. Постоянно уничтожаемые и возобновляющиеся танковые армады противника требовали своих жертв. За то, что вообще мы одержали успех, надо благодарить гениального ко­мандира нашего танкового корпуса СС «папу» Хауссера. Он, как настоящий отец, полностью сознавая, что риску­ет собственной жизнью, отказался выполнять приказ Гитлера и спас «своих парней» от уготованной им участи «Сталинградских бойцов», а затем добился огромных успехов.

В последующие дни мы заняли оборону по дуге от Ольшан, через Дергачи и далее к востоку от Харькова, отражая ожесточенные попытки прорыва советских во­йск из окружения и обеспечивая дивизиям СС «Лейб-штандарте» и «Рейх» возможность прорыва в Харьков и его повторное взятие. Между Ольховом и Чугуевом мы вели тяжелые бои с массами советских танков.

Картина танкового сражения неизгладимо запечат­лелась в памяти. Это было в середине марта. Растянув­шись на километры, сравнительно далеко один от дру­гого, напротив друг друга стояли гиганты технической войны, колоссы из десятков тонн стали и вели убий­ственную дуэль.

Мы наблюдали в бинокли за противоположной сто­роной лощины, где показались танки противника с де­сантом пехоты. Его намерения были очевидны — про­рвать нашу оборону и прорваться в окруженный Харь­ков. Мы находились на нашем открытом левом фланге. Левее нас, стараясь занять наиболее пригодные для обороны позиции, выехали наши танки. За ними, изго­товившись для контратаки, заняли место бронетран­спортеры.

Первыми с расстояния 1500 метров открыли огонь наши «тигры». Несмотря на защитное маневрирование, вскоре первые Т-34 загорелись. Но что значат некото­рые потери для массы наступающих стальных колос­сов? Противник подошел на 1000 метров и снова встре­тил огонь. Теперь его открыли наши Pz IV. Выстрелы и разрывы слились в сплошной грохот. В самом начале боя два наших танка Pz IV разлетелись на куски в огром­ных всполохах огня. С обеих сторон росло количество облаков черного дыма, поднимающихся в солнечное весеннее небо. Один из наших горящих «гробов» стоял настолько удачно, что дым от него тянулся перед нашим фронтом и затруднял прицеливание противнику по на­шим постоянно меняющим позиции танкам.

Пехотный десант противника, приготовившийся к быстрой атаке, давно уже спешился и ушел в укрытие. Я сам спрятался в овражке и с напряжением наблюдал в бинокль за ходом танкового боя. Справа от меня оста­новился «тигр», с огромной частотой стрелявший по подходившим Т-34. Вдруг раздался взрыв, сорвавший его 16-тонную башню, которая тут же снова упала на корпус. Из всех щелей машины повалил дым. Подойти к «тигру» мы не могли, потому что он находился под огнем танков противника.

Когда русские офицеры и комиссары все-таки под­няли свою пехоту, чтобы сопровождать в наступлении танки, огонь наших боевых машин и бронетранспорте­ров начал косить ее ряды. Пулеметные очереди, огонь из 20 и 37-мм скорострельных зенитных пушек нанес противнику большие потери. Не прошло и часа, как они оказались раза в три больше, чем у нас, и русские пре­кратили бой.

Теперь мы смогли подойти к нашему 60-тонному ко­лоссу. Мы вытащили из него экипаж и положили на тра­ву. Никто из танкистов не был мертв, как это немыслимо ни звучит, но и долго никто не прожил. Ударной волной взрыва им повредило внутренние органы. Причина взрыва заключалась в том, что во время ведения бегло­го огня произошла осечка. По инструкции было необхо­димо выждать определенное время, и только после это­го открывать затвор. Но в горячке боя заряжающий, очевидно, открыл его слишком рано, и снаряд «выстре­лил» в башне танка.

После окончательного поражения русского наступле­ния в районе Харькова, четвертого города в Советском Союзе по численности населения, направление нашего марша изменилось на 180 градусов: мы пошли на север. Позади остались недели боев на окружение, когда в мол­ниеносном темпе, когда окруженные советские объеди­нения были буквально размолоты между тремя мотопе­хотными дивизиями СС. Кульминация этих сражений произошла 5 марта 1943 г. под Еремеевкой, где части двух советских танковых и одного кавалерийского кор­пусов и трех стрелковых дивизий истекли кровью в окру­жении дивизии «Мертвая голова» и нами были захвачены большие количества техники и вооружения.

Затем мы переживали период весенней распутицы. Харьков был снова захвачен теми же дивизиями СС, ко­торые его недавно оставили, — это был крупный страте­гический успех. Затем 1 -я мотопехотная дивизия «Лейб-штандарте Адольф Гитлер» быстрым ударом из Харько­ва захватила Белгород, куда выдвинулась и наша дивизия, чтобы в нем разместиться. В конце марта ко­лонна нашей дивизии стояла на южной окраине Белго­рода. Невзрачные низкие дома из кирпича тянулись вдоль некрасивой улицы.

Мне понадобилась вода для радиатора «Шкоды». С брезентовым ведром в руке я зашел в ближайший дом. В скромном, но чистом помещении я встретил ста­рушку и молодую симпатичную женщину, которая сразу же заговорила со мной по-немецки. Пока она наливала из колодезного насоса воду в мое ведро, я коротко с ней поговорил. Она жила в Москве. В неразберихе войны она решила навестить свою мать и осталась здесь. Меня удивило, что такая симпатичная женщина, свободно го­ворящая по-немецки, просто так была оставлена здесь советскими властями. Это совсем не соответствовало их обычным действиям.

Наш батальон разместился в западной части Белго­рода и выставил свои роты в охранение на берегу Се-верского Донца. Командный пункт разместился почти с комфортом в солидном здании. Быстро отступая перед «Лейбштандарте», русские не успели заминировать дома, как это они часто делали.

При узле связи штурмбаннфюрер Кнёхляйн хотел иметь хорошего переводчика, но из-за потерь найти та­кого было негде. Я рассказал о моей встрече с молодой русской (о чем сразу же пожалел), и мне тут же приказа­ли «немедленно ее доставить».

Мне было нетрудно снова найти ее дом. Хотя я посо­ветовал ей при первой встрече сменить квартиру, чтобы ее больше нельзя было найти, к моему удивлению, она сразу же согласилась поехать со мной и постоянно ра­ботать переводчицей. Ей выделили отдельную комнату рядом с комнатой командира. Потом она переводила допросы пленных, прослушивала перехваченные рус­ские телефонные и радиопереговоры. Командир отдал приказ не беспокоить ночью ни его, ни переводчицу, не­зависимо от того, насколько важно сообщение. Есте­ственно, другие офицеры батальона были покорены шармом молодой русской и названивали ей по телефо­ну, мешая командиру. Поэтому телефонистам было при­казано ночью ни с кем не соединять.

Война на нашем участке в некоторой мере успокои­лась. Так что можно сказать, мы могли отдохнуть. Од­нако действия мелких разведывательных и ударных групп, а также пролеты разведывательной авиации были призваны время от времени напоминать нам, что война еще не кончилась. Противник и мы истощили друг друга.

Из тыла прибыло пополнение, плохо подготовленное и не всегда добровольно поступившее в войска СС. Жесткая дисциплина и применение дивизий СС в каче­стве «пожарной команды» пугали и воодушевляли одно­временно.

Особенно сильно проявляла себя нехватка младших командиров, опытных «старых обер-ефрейторов», на­ших роттенфюреров, образовывавших «корсет» войск. Этих «стариков», на которых можно было положиться, не хватало ни в одном подразделении, какую бы долж­ность они ни занимали.

Вышел приказ по дивизии, что добровольно изъявив­шие желание роттенфюреры могут получить подготовку младших командиров и офицеров. В надежде убежать от Кнёхляйна я подал рапорт на эти курсы.

В то время как пополнение проходило доподготовку позади позиций и познавало военную действитель­ность, чтобы просто научиться выживать, меня произве­ли в унтершарфюреры (унтер-офицеры).

Город жил прифронтовой жизнью. В пустом зале раз­местился фронтовой театр и заботился о досуге, в то время как в Донбассе русские и немцы продолжали ата­ковать друг друга, чтобы улучшить свои позиции или за­хватить пленных. Когда вечером при аншлаге доноси­лись залпы артиллерии противника, ни актеры, ни зри­тели даже не поворачивали головы.

С родины я получил стопку писем. Это была почта, скопившаяся за все время наших подвижных боевых действий. Естественно, письма от Элизабет были для меня самыми важными. Я наслаждался каждой их строч­кой и буквой. Один товарищ как-то пошутил:

— Гляньте-ка, Крафт опять учит свои письма наи­зусть.

И это было именно так.

В середине весны курсантов отправили в небольшую чистую деревню западнее (Белгорода. С другими я стоял на квартире в крестьянском доме у приветливых хозяев. Мы жили в одной из комнат, спали на куче соломы. Меж­ду нами и местными жителями не было ни злобы, ни не­нависти. Из квартировавших десяти человек половина находилась на службе, занятиях или выполняла пись­менные работы, в то время как остальные были заняты на полевых и строевых занятиях. Поэтому крестьянской семье от квартирантов не было тесно.

По воскресеньям у нас был выходной. Когда у меня скапливалось достаточно зачитанных писем от Элиза­бет, я их перевязывал шнуром и отправлял на родину. Когда состаримся, достанем их, перечитаем, вспомним молодость с ее красотой и огорчениями.

Случайно Мик оказался в соседней деревне. Он рас­сказал мне о гибели нашего друга Цигенфуса, попавше­го к русским в плен и убитого ими.

Из «стариков» набора 1938 года почти никого не осталось. Куда ни глянь — всюду новые лица. На некото­рых война не успела наложить свой отпечаток. У дру­гих — серьезность в глазах, как знак тяжелых пережива­ний. Скольким молодым снова удастся увидеть свой дом? Ведь в России так много места для наших могил.

Подготовка младших командиров была жесткой и полностью основанной на опыте предыдущих кампа­ний. Прежних шаблонов уже не было. Руководитель курса унтерштурмфюрер Пац во время подготовки уде­лял исключительное внимание тому, чтобы из заданной обстановки каждый мог сделать свои собственные пра­вильные выводы и самостоятельно принять решение. Времена расписанного обстоятельного командного языка для него прошли. Дослужившись до командира роты, он продолжал говорить «по-староавстрийски». Стало обычным, что командир роты обращался к своим людям на «ты», чтобы формально подчеркнуть общ­ность интересов в боевой обстановке. Однако такого поведения младших по отношению к старшим еще ни­кто не допускал. Дисциплина от этого ни в коей мере не страдала.

После четырехнедельной подготовки я перед прове­ряющими офицерами из штаба полка командовал отде­лением в составе взвода, выполнявшего задачу штур­мовой группы. Потом я руководил моторизованным разведывательным дозором, выполнявшим задачу раз­ведки дорог и моста (я мог бы его еще и взорвать!). Все это я умел. На третий день я должен был проводить за­нятия с ротой: подготовленное занятие по устройству вооружения и неподготовленный десятиминутный до­клад «о перчатке». Последний мне не удался. В конце концов я закончил курс с отличием и мне обещали дать трехдневный отпуск.

Всеобщее одобрение я снискал, когда во время учеб­ного штурма полевых укреплений вместо команды: «Первый номер, прямо сто, дзот противника. Огонь по амбразуре все время штурма!» крикнул: «Ханнес, иди сторонкой туда вперед, выбери позицию для твоего «шприца»! Когда пойдем в атаку, сыпь хорошенько вон по той амбразуре! Но не стреляй по нашим задницам! Будь внимателен. Эй, Густ!Сцепи три ленты вместе, что­бы стрелять без перерыва. И прикрой нас сбоку! Пойде­те за нами по моему знаку!» Такая была команда моим первому и второму пулеметчикам.

Штурмбаннфюрер Кнёхляйн не был доволен моим решением, так как оно позволяло мне на некоторое вре­мя уйти из его подчинения. Я надеялся, что где-нибудь в полку удастся получить должность погибшего команди­ра отделения. А остаться с ним значило, что однажды придется погореть. Даже железные кочережки перего­рают, если их постоянно суют в жар.

В день моего возвращения в батальон наиболее от­личившиеся товарищи получали награды. Унтерштурм-фюрер Герр за обеспечение связи с авангардом диви­зии «Рейх» получил Железный крест 2-го класса. Мне дали «Знак заслуженного водителя в бронзе». После всех рискованных дел я мог ждать и чего-нибудь лучше­го. Значит, здесь «что-то было»?

Один из трех дней отпуска «при части» я провел в го­стях у Мика, с которым поделился мыслями о моем бу­дущем.

— Жаль! — сказал он сухо. — Есть ли какое-нибудь звание получше, чем роттенфюрер? — Это прозвучало почти как прощание, как отдаление от меня с моим но­вым положением.

— Мик! Я служу уже пять лет под Кнёхляйном и все еще роттенфюрер! Я что, еще семь лет должен им оста­ваться?

Прежде чем проститься с ним, я его спросил:

— Почему ты не подал рапорт на курсы унтер-офицеров? Ты же тоже служишь с 1 мая 1938 года?

— Без меня, старый друг. Я подписался только на че­тыре года службы, а они давно прошли. Кроме того, тебе сильно повезло, что ты смотришь на картошку сверху, а не снизу, как Бфифф, Буви, Циги и все остальные. Или ты думаешь, что еще сможешь выбраться живым из все­го этого дерьма?

Через несколько дней Мик перешел в расчет легкого пехотного орудия и одновременно со мной покинул гильдию «бродячих шоферов». Он пошел в расчет к сво­им землякам из Зальцкаммергута. Это была компания «старых роттенфюреров».

Я же шел своим путем.

В САМОЙ КРУПНОЙ ДО СИХ ПОР БИТВЕ ТЕХНИКИ В ВОЕННОЙ ИСТОРИИ

Спокойные дни отдыха и по­полнения прошли. Потери в людях и боевой технике были возмещены. При этом постоянно фюреров (офи­церов), унтерфюреров (унтер-офицеров) и рядовых от­командировывали для формирования новых дивизий войск СС. Это ослабляло боевую мощь дивизии. Время боевой подготовки и сколачивания этих дивизий стано­вилось все короче, вооружение недостаточным. Народ для них набирали вовсе не из добровольцев, и даже не из немецких земель. Мы стонали, когда узнавали, что рейхсфюрер СС делает из наших войск, объединенных под добрым именем «войска СС»: отправляет туда даже уголовников, чтобы формировать из них новые дивизии. Почему они должны служить под этим именем, мы не понимали. Но это было только начало.

Меня назначили в 1-ю роту нашего батальона, где я принял отделение. Уйти от Кнёхляйна мне так и не уда­лось. Из стариков 1-й роты, в которой я числился во время кампании на западе, не осталось никого: убиты, ранены, переведены в другие дивизии СС в качестве «костяка».

В начале июня мы вышли на позиции. Меня сразу же отправили для оборудования передового дозора. Реко­

мендации: «поедет Крафт» или «взорвет Крафт», приоб­рели теперь форму: «Отправьте для этого Крафта!»

Позиции передового дозора находились в 1000 ме­трах впереди главной линии обороны и господствовали над хорошо просматриваемой и простреливаемой местностью в 800 метрах от русских позиций, за исклю­чением леска, вплотную подходившего на 200 метров к нашим окопам. Перед нами находились рубежи загра­дительного огня нашей артиллерии. Опасаться прихо­дилось ночей, и они доставляли мне немало забот. Пу­леметчика из дозора слева от лесочка пару ночей назад утащили русские.

— Непонятно, как это могло случиться с опытным и безупречным роттенфюрером! — как сказал сдававший позиции обершарфюрер из 1-й мотопехотной диви­зии СС.

Ухо приходилось держать востро.

Позиции противника проходили по деревне, почти полностью сровненной с землей. Они были искусно за­маскированы и практически незаметны. Только ранним утром, пока воздух еще холодный, в разных местах, словно из-под земли, поднимались маленькие облачка махорочного дыма. На основе своих утренних наблюде­ний я составил точную схему позиций противника. Под­чиненных я заставлял целыми днями работать над улуч­шением позиций. Я распорядился поставить минные заграждения позади наших позиций, оставив узкий про­ход.

Кроме того, своему отделению — молодым парням из разных земель Рейха, я предоставлял достаточно времени для отдыха. Оставив одного наблюдателя, мы уходили в ближайший сад, где грелись на солнышке и лежали в тени деревьев. Через некоторое время я по­лучил еще двух пулеметчиков для моей передовой по­зиции.

Через пару дней к нам на позицию прибыл унтер-офицер из люфтваффе. Он проводил разведку перед­него края и выбирал место для своего офицера наведе­ния. Жаль, что он у нас надолго не задержался. Он рас­сказывал о том, как был в Сталинграде, и это было совсем не то, что нам приходилось слышать до этого.

Ничего особенного не происходило, ночи и дни про­ходили как в ближайшем тылу. Нас не беспокоили штур­мовики, и никто не взрывался на наших минах.

Когда стемнело, я, как обычно, приказал занять все пулеметные точки, расположенные полукругом вокруг нашего глубоко засыпанного землей блиндажа. До по­луночи личный состав постоянно проверял мой заме­ститель. Когда он разбудил меня на смену, он не мог до­ложить ничего особенного, однако я заметил его не­рвозность. Объяснить он это не мог. Кроме того, он не лег спать на нары в блиндаже, как обычно, а прикорнул, обняв руками автомат, в нише хода сообщения рядом с ним. В блиндаже остался только телефонист.

После проверки первого поста нервозность переда­лась и мне. Такое настроение было и у солдат, хотя ника­ких причин для этого не было. То ли я всех заразил сво­им предчувствием? Правда, все часовые докладывали: «Происшествий не случилось».

Я не мог освободиться от беспокойства, хотя эта ночь не отличалась от любой другой: шум боя вдали, одиноч­ные выстрелы часовых — лишь для того, чтобы успоко­иться или не задремать, — очереди трассирующих пуль из пулемета на главной линии обороны позади нас — пулеметчику показалось что-то подозрительным. Я про­вел много времени на левом фланге у крайней пулемет­ной точки рядом с леском, так как считал ее наиболее угрожаемой для внезапного нападения. Оба пулеметчи­ка, не смыкая глаз, всматривались в темноту. Общались друг с другом лишь прикосновениями и тихим шепотом.

И вдруг я понял, что привело меня в напряжение: небы­валая полная тишина на нашем участке. Чтобы, наконец, успокоиться самому, разбудил остальных солдат отде­ления и вывел их из блиндажа на позицию. На востоке небо начало светлеть. Пришло время наибольшей опас­ности для солдат, находящихся на позиции. Я предупре­дил свое отделение, что в это время необходимо быть особенно бдительными, так как наступающее утро при­тупляет внимание и у нападающих появляется шанс подкрасться незамеченными. Услышав приближающи­еся громкие шаги по ходу сообщения, я недовольно обернулся. На фоне посветлевшего неба я угадал конту­ры немецких стальных шлемов. Несмотря на это, я окликнул приближающихся и потребовал пароль. Вме­сто пароля я услышал только протяжное: «Я-я...». «Эти приятели за легкомыслие могут получить пару дырок в своей шкуре», — подумал я. Я выкрикнул последнее энергичное:

— Стой! Пароль?!

А потом произошло нечто неожиданное. Мне явно вдруг ударил в нос типичный резкий запах махорки. Это враг!

— Тревога! Иваны на позиции! — успел прокричать я. В тот же миг грохнули разрывы ручных гранат. Свистнули трассирующие пули, взлетели сигнальные ракеты и осветили все холодным белым светом. Пулеметные оче­реди ударили вдоль хода сообщения. Крики команд, предупреждения. Я слышал стрельбу MG 42. На случай такого нападения я дал приказ, чтобы каждый пулемет­ный расчет оставался на месте и оборонял прежде всего свою позицию. Покидать ее в темноте было смертельно опасно, и это могло привести к бою друг с другом.

Первые из нападавших повалились под очередью моего автомата на собственные, уже снятые с предо­хранителя гранаты. Я выстрелил красную и зеленую ра­кеты, вызвав заградительный огонь по лесочку, так как я думал, что атакующие сосредоточились там, чтобы сра­зу после снятия часовых захватить позицию и удержи­вать ее.

Пока 105-мм снаряды рвались в лесу, этот неболь­шой эпизод из будней окопной войны уже завершился. Мы собрали в окопах восемь советских солдат, некото­рые из них были раненые. Еще восемь были убиты, бли­жайшие ко мне — сильно изуродованы. Когда рассвело, мы отвели пленных в блиндаж, где рядом со своим раз­битым взрывом телефоном лежал убитый связист. С главной линией обороны связи не было. Но оттуда должны были вскоре прийти, чтобы посмотреть, что случилось.

Через переводчика-фольксдойче я допросил стар­шего по званию пленного. Мне было интересно, каким путем разведчики беспрепятственно пробрались в око­пы. Решение оказалось простым и своеобразным: унтер-офицер люфтваффе оказался плененным в Ста­линграде немецким солдатом. Теперь он работал на русских и разведывал нашу позицию, осматривал ее и получал информацию во время беседы с солдатами. В довершение он пометил ветками проход в минном поле, что позволило разведгруппе без труда пройти по единственному проходу.

Откровенность пленных — хорошо выглядевших мо­лодых солдат — была для меня неожиданной, и я дол­жен был ее сразу же использовать.

Еще не рассвело, когда на разведку прибыло отделе­ние из нашей роты. С ним был и телефонист с телефо­ном. И связиста и телефон я на некоторое время задер­жал у себя, так как мне нужен был постоянно человек на телефоне. Солдат протестовал, увидев разорванный труп своего коллеги. Но мне нужна была замена. Позд­нее позвонил адъютант и сказал, что командир батальо­на раздраженно заявил: «Крафт сам подготовленный связист, насколько я помню, и поэтому не нуждается в телефонистах». На что я спокойно ответил, что я — ко­мандир отделения, мое место в окопах, а не в блиндаже у телефона. Доктор Грютте, хорошо знавший меня, ула­дил все сам, не обращаясь больше к командиру.

Теперь я позвонил в роту с вопросом по поводу унтер-офицера люфтваффе. Потом мне позвонили из штаба батальона. Ни Грютте, ни Герр ничего не знали о «летчи­ке», подыскивавшем выгодную позицию для своего офи­цера наведения. Тот коллега «с другого факультета», по-видимому, раньше действительно служил в авиацион­ном штабе, прекрасно знал организацию службы и использовал это в своей предательской деятельности.

Через несколько дней такой же «летчик», но уже в чине фельдфебеля появился в обозе. Предупрежден­ные приказом по части, солдаты задержали его, пере­дали полевой жандармерии. Было признано, что он со­стоит на службе вражеской разведки, после соответ­ствующих допросов он был предан военному суду и расстрелян.

После той неудачной попытки нас захватить мы лиши­лись покоя. Теперь нас постоянно обстреливала тяжелая артиллерия противника, а по ночам иваны предпринима­ли новые рейды. Когда их отражали, то русские собира­лись в воронках и до наступления дня уходили в лесок. Я потребовал от саперов заминировать воронки. И напа­давшие в следующий раз понесли большие потери.

Один раз стоны раненого раздавались несколько ча­сов подряд. Очевидно, товарищи оставили его лежать в воронке. Наш санитар захотел ему помочь. Постоянно доносившиеся крики: «Германский камрад!» звучали словно обвинение. Я разрешил санитару покинуть пози­цию. Крики прекратились, но санитар не вернулся: я разрешил ему отправиться в ловушку.

20 июня, в день солнцеворота, на командном пункте батальона из рук оберштурмфюрера Грютте наряду с другими я получил патент унтершарфюрера СС. Тот был в небольшом смущении, как мне показалось. Ведь он знал, как долго я ждал этой звездочки в петлице. Я был уверен, что он был доволен тем, что Кнёхляйн ничего не смог сделать против приказа по полку.

На обратном пути у меня было время подумать о том, что произошло с 20 июня 1941 года до сегодняшнего дня. Я потерял стольких друзей, но приобрел любимую де­вушку. И у меня есть враг, обладающий властью постоян­но ставить мне задачи, связанные с большой опасностью, что в конце концов приведет к каким-то последствиям.

До недавнего времени я думал, что Кнёхляйн не пом­нит того человека, который вопреки дисциплине сделал ему замечание, что он стреляет в женщин. Но его слова, сказанные Грютте, о том, что «Крафт — сам подготов­ленный связист», стали для меня доказательством, что он хорошо помнит того молодого штурманна с катушка­ми полевого телефонного кабеля, которого постоянно стремится иметь под рукой. Даже в 12-й роте при дру­гом командире батальона меня откомандировали в 1-ю роту, чтобы выполнять приказы, цель которых была вполне определенной. И командование передовым до­зором должно было быть поручено «старому» унтерфю-реру или даже офицеру, а не только что испеченному унтершарфюреру.

До сих пор благодаря непонятному везению мне уда­валось все это выносить, но уже бывали и совершенно безвыходные ситуации, когда, по-видимому, спасала только молитва.

Что будет дальше? Когда кончится «жизненное про­странство на Востоке», которое якобы так нужно Герма­нии? До сих пор у нас здесь было пространство только для смерти.

Когда кончатся смерти? Будет ли тогда достаточно молодых парней, чтобы населить эту землю и сохранять ее в качестве настоящих крестьян? Элизабет уже ясно написала: если быть крестьянкой, то только на родине в Баварии. Чтобы на ней жениться, мне нужно было спе­циальное разрешение Главного управления расы и на­селения. А по его инструкции мне, супергерманцу, эта девушка в качестве жены не подходит, так как ей не хва­тает целого сантиметра роста. По мнению Генриха Гиммлера, минимальный рост арийской девушки дол­жен быть не менее 160 сантиметров.

Возвращавшиеся назад отпускники рассказывали об огромном количестве боеприпасов и вооружения, на­правляющихся на наш участок фронта. За нами на пози­ции в массовых количествах прибывали артиллерийские орудия, реактивные минометы и ракетные пусковые установки, танки, в том числе «пантеры». Ходили слухи о новом ужасном оружии, которое будет применяться впервые. Аэродромы позади нас готовились к приему большого количества боевых самолетов. Никаких следов материальных недостатков, словно никогда не было Ста­линграда. Ожидалось крупномасштабное наступление.

Тем временем мы продолжали совершенствовать свои окопы. Ясным днем к нам из лесочка, размахивая белым платком, пришли два перебежчика. Остановив­шись у нас, они сразу же получили еду, припасенную для таких случаев: банку тушенки, хлеб, шоколад, сигареты и чай. Перебежчики рассказали то, чего мы еще не зна­ли: размах и точное время начала нашего наступления!

Только 4 июля по телефону мне сказали, что на сле­дующий день начнется наступление. Необходимо было подготовить вооружение и материальные запасы таким образом, чтобы по первой команде их можно было мгно­венно погрузить.

Через полчаса наша позиция кишела артиллерий­скими авиационными наблюдателями. Всем нравилось, что от нас открывался широкий и дальний вид на терри­торию противника.

К сожалению, оживленное движение не укрылось от противника. Прилетели тяжелые «чемоданы» и за пару минут разнесли в щепы заботливо оборудованный и за­маскированный передовой наблюдательный пункт. На­ступление еще не началось, а убитых и раненых было уже много.

Вечером того же дня нам объявили: в 3.00 тяжелая артиллерия и авиация нанесут сокрушительный удар по русским оборонительным позициям и коммуникациям. Нам необходимо занимать позицию передового охра­нения до тех пор, пока не получим приказ отойти на главную линию обороны. То есть с нашей позиции мы не должны были идти в атаку. После того как мы знали, что противнику уже известно время и цель наступления, мне было непонятно, почему, по крайней мере, оно не было отложено.

5 июля 1943 года: к огню русской артиллерии приба­вилась гроза с проливным дождем. Мы не спали всю ночь. Мы отвечали за охрану всех тех, от действий кото­рых в последующие часы многое зависело. Если бы Ива­ны провели удачное нападение, последствия были бы тяжелыми. Выпадение поста наведения авиации, пере­довых артиллерийских наблюдателей, поста артилле­рийской инструментальной разведки и многих других было бы неплохим подспорьем штабу противостоявше­го нам русского гвардейского корпуса. С ними нам было нелегко. Всю ночь движение и громкие шаги, как будто мы были не на передовой, а в глубоком тылу.

3.00. С часами перед глазами мы замерли на пози­ции, ожидая объявленного применения тяжелого воору­жения.

С точностью до минуты загремел весь немецкий фронт, нанося ужасный огневой удар. Высоко над наши­ми головами засвистели тучи снарядов. Цели для этой артподготовки определялись с помощью приборов ар­тиллерийской инструментальной разведки и пристре­ливались одиночными, как бы случайными снарядами в течение многих дней.

Пушки работали с бешеной скоростью — это была тяжкая работа для расчетов, это я знал по Демянску. Из-за главной линии обороны по небу потянулись словно нити, трассы реактивных снарядов. Простым глазом было видно, как вверх в тучи уходят неуклюжие ракеты, чтобы потом, когда у них сгорал маршевый заряд, об­рушиться вниз на позиции противника и их защитников. Может быть, нам еще придется увидеть солдат с разо­рванными легкими и без каких-либо внешних поврежде­ний погибших от разрывов этих ракет, прозванных нами «разрывателями легких». Обороняющиеся также могли сгореть во всепожирающем пламени зажигательной жидкости, которой начинялись увесистые ракеты.

На артподготовку ответила русская тяжелая артил­лерия, но на нее, на уцелевшие позиции, на скопления танков и другой техники противника уже заходили эска­дрильи пикирующих бомбардировщиков.

Тяжелые истребители Ме-110 элегантно пролетали между «хейнкелями» и «штуками», усиливая впечатле­ние от потрясающей картины. Сотни самолетов только в поле моего зрения! Но после выполнения своей жесто­кой работы они вернутся на аэродромы, заправятся, за­грузятся боеприпасами и снова полетят на врага! Всего в начале этой битвы техники действовала тысяча само­летов на узком участке фронта. Вид этой чудовищной разрушительной силы был прекрасный и ужасный одно­временно. Немыслимо, чтобы на позициях противника уцелел хотя бы один человек. Крупнейшая в военной истории битва техники началась. Во время этой огневой подготовки было затрачено больше боеприпасов, чем за Польскую и Французскую кампании, вместе взятые.

Словно из ложи мы наблюдали, как наша дивизия перешла в наступление. Непрерывно стреляя, наши «тигры» двинулись через заграждения противника. Не­смотря на огромное количество истраченных нами бое­припасов, противник оказывал ожесточенное сопротив­ление. Он знал точное время наступления, и это позво­лило ему отвести передовые части в укрытие и сохранить их для обороны. От одного артиллерийского офицера я узнал, что из-за предательства сроки наступления уже переносились два раза. Кажется, во всем этом были за­мешаны силы, о существовании которых в 1941 году мы и не догадывались.

В полдень я получил приказ оставить позиции пере­дового охранения и отойти на главную линию обороны. Ожидавший транспортер доставил нас в расположение нашей роты, находившейся на направлении главного удара, и, прибыв, мы сразу же пошли в атаку в пешем строю. Сопротивление здесь было слабым. Противник уже отвел свои силы и ожидал нас на второй и третьей линиях обороны.

Мы использовали обстановку и быстрым шагом от­меряли выигранное пространство. Минометы против­ника усилили огонь — это значило, что мы наступаем ему на пятки. С наступлением темноты мы выполнили поставленную задачу и окопались. До сих пор в моем отделении потерь не было. Подъехавшие саперы сразу же отгородили нас минами от внезапных нападений и обеспечили охранение на ночь. Посреди позиции свое­го отделения над своей ячейкой я развернул плащ-палатку от начинавшегося дождя, завернулся в одеяло и мечтал уже прикорнуть, как услышал свою фамилию. Черт возьми! Вызывает командир роты.

Командир роты оберштурмфюрер Шмоль сообщил мне, что командир батальона отдал приказ направить ночью два боевых разведывательных дозора до предпо­лагаемой линии обороны противника у железной доро­ги Белгород — Курск. Один из них приказано вести мне. Это меня нисколько не удивило.

Второй дозор вел унтершарфюрер Шулыд. В синем свете карманного фонарика мы тянули спички — кому какой маршрут разведывать. Я вытянул «короткую» — предстояло идти по более дальнему маршруту. Для вы­полнения этой задачи у меня было только половина от­деления. Вооружение — автоматы, лимонки. Оставили каски, противогазы, лопаты, штыки — все, что шумит и мешает бежать.

Я взял направление и определил расстояние по кар­те и компасу. Ориентиром было огромное зарево, идти до которого можно было несколько часов, а потом нуж­но было снова брать ориентир по компасу.

Мы пошли вперед, но вскоре были остановлены громким окриком:

— Стойте, стойте! Вы на минном поле!

Черт! Это круто! Каждый шаг может оказаться по­следним. Я приказал группе присесть, не опираясь ру­ками. После этого Шлусман вышел первым с минного поля по указанному саперами направлению. Один за другим мы без потерь покинули минное поле. Продол­жавшим работать саперам не было сказано, что в на­правлении противника пойдут разведгруппы.

Мы шли дальше, растянувшись в колонне на расстоя­нии видимости, то есть всего на два метра друг от дру­га. Ночь была такая темная, что не было видно, куда ста­вишь ногу. Стояла полная тишина, было слышно только шуршание травы под ногами и дыхание идущих за мной людей. Позади шел стрелок Карп, молодой кандидат в офицеры. Он проходил фронтовую службу, прежде чем быть зачисленным на офицерские курсы. Если меня убьют, он возглавит группу.

Легкий встречный ветер донес резкий запах махорки. Мы замерли. Иваны были прямо перед нами, но до шос­се, которое нам предстояло разведать, было еще дале­ко. При движении вперед запах махорки усиливался. И вдруг я чуть не споткнулся о человека. Приглядевшись, я увидел двух советских пулеметчиков, спавших у ручно­го пулемета. Карп хотел взять пулемет, но я отвел его руку. Я забрал его после того, как прошла вся группа.

Через некоторое время мы подошли к дороге, Ясно слышался шум моторов и лязг танковых гусениц. Чтобы не вызывать подозрения, мы шли почти открыто. По до­роге шли танки, судя по контурам, угадывавшимся в темноте, — Т-34, танкист приветливо помахал нам фо­нариком. Танки здесь были совершенно беззащитны, их можно было легко забросать гранатами, а потом быстро скрыться в наступившей суматохе. Но реальность бы­стро возвратила мои мысли на место. Восток быстро светлел. Сейчас было необходимо быстро возвращать­ся назад.

На компас рассчитывать не приходилось. Он показы­вал совершенно не те направления. Мы быстрым шагом покинули обочину шоссе и пошли в западном направле­нии. Ориентироваться нам помогал светлеющий восток. С помощью армейских часов со светящимся цифербла­том я засек, в каком месте появилось солнце в 6.00, и оно должно было быть у нас постоянно за спиной. С большой точностью мы вышли к исходному пункту, где нас уже с нетерпением ждали. Слова «Стой! Пароль!» сразу сняли с нас всякое напряжение. В штабе батальо­на я доложил об увиденном. Все совпадало с докладом другой разведгруппы. Ее командир унтершарфюрер Шульц на обратном пути поблизости от шоссе наступил на мину, и ему оторвало ногу. Его люди принесли его с собой, но с перевязочного пункта через некоторое вре­мя сообщили, что он истек кровью. А если бы я не вытя­нул короткую спичку? «Жизнь наша — игра в кости, и мы бросаем их каждый день».

В восемь часов мы пошли в атаку без артиллерий­ской подготовки и, почти не встречая сопротивления противника, к полудню вышли к шоссе. Неожиданно на склоне я встретил товарища по рекрутским временам, того самого Хубера Франца, который дал затрещину пруссаку за «народ придурков». Я наступал со своим от­делением, а он с расчетом своей 22-мм противотанко­вой пушки безнадежно застрял у подножия крутого хол­ма. Мы взялись все вместе и закатили длинноствольную «пушчонку» на высоту.

— Столько пота из-за такой игрушки! — сказал кто-то недооценивающе.

— Ты еще удивишься, когда увидишь, на что эта шту­ка способна! — защищал свое оружие Франц, прово­дивший испытания новинки.

На другой стороне шоссе мы окопались, получив за­дачу удерживать захваченные позиции. Пушка Франца осталась с нами. Сразу за шоссе шло резкое снижение местности, и мы далеко вперед просматривали мест­ность, занятую противником. Я приказал окапываться как можно лучше, потому что обстрела и атак русских было не миновать: они не позволят нам оставаться на этой «смотровой площадке». Справа внизу две наших роты вели бой за траншеи противника. Бой шел до по­лудня, но к вечеру все равно пришлось после минирова­ния эти позиции оставить, так как ночью удержать их было невозможно.

Начинался дождь. Непонятно почему, но атак на наши позиции не последовало. По высказываниям пленных, за оборонительными сооружениями, находящимися пе­ред нами, находилось огромное количество танков, из­готовившихся для нанесения контрудара. Огромные материальные затраты с нашей стороны оказались уда­ром по воде. Они были способны уничтожить только первую линию обороны, а на второй мы снова застряли, так и не добравшись до главных сил противника, изгото­вившихся для наступления.

Начался дождь, я, упершись головой в каске в стенку окопа, на пару минут уснул стоя. Мы научились уже в лю­бой обстановке собирать силы.

Но тут по нам ударила артиллерия. Несмотря на огромные воронки вокруг, никто из нас не пострадал. Зубы у нас стучали от утреннего холода. Плащ-палатки и одежда промокли насквозь, так, что их можно было выжимать. Я окликнул Франца и предложил ему это сде­лать. В ответ услышал:

— У тебя еще есть нервы. Кто умирает смертью героя в одних кальсонах?

Нас снова накрыла русская артиллерия. Благодаря глубоким окопам огневой вал прокатился по нам, не причинив вреда, если не считать, что взрывы забрасы­вали нас жидкой грязью, стекавшей по спинам в сапоги. Но это не беда — лучше мокрая задница, чем холодная.

Во время паузы я осмотрел свои позиции. Стрелок Хартвиг лежал рядом со своей ячейкой, лицо уже посе­рело — убит. Я окликнул санитара, но он только конста­тировал смерть. Я недостаточно хорошо знал этого пар­нишку, потому что он мало рассказывал о себе. Таких мы называли «пианистами», они отличались от нас, грубых «серийных моделей», рафинированной интеллигентно­стью и большими знаниями. Он был третьим номером пулеметного расчета, таскал ящики с пулеметными лен­тами и запасные стволы. Хотя был самым слабым в рас­чете. Запомнилось его трогательное прощание с роди­телями на станции, через которую мы проезжали. Тогда ему разрешили отлучиться на пару часов, и они пришли его провожать. Он умер мгновенно — взрывом его про­сто выбросило из окопа.

Наблюдая через стереотрубу, мы обнаружили два за­копанных и замаскированных танка противника. При­шел час Франца. Два резких коротких хлопка, и оба тан­ка задымили. Выпрыгивающие экипажи попали под огонь наших пулеметов. Из пушки Франца специальные закаленные вылетали со скоростью в два раза большей, чем из 88-мм зенитки и пробивали любую броню.

Начался артиллерийский обстрел, одновременно Ил-2 полетели над дорогой, ведя огонь по замеченным машинам и танкам. По ним начали стрелять скоро­стрельные зенитки, сами находящиеся под обстрелом. Приходилось только удивляться отчаянной храбрости экипажей штурмовиков и зенитчиков. У меня в отделе­нии потерь не было.

К вечеру мы получили приказ смениться с позиций и отправиться в район сосредоточения. Шли, просыхая в закатных лучах солнца, потом сели на транспортеры, которые быстро доставили нас в район.

8 большой лощине, насколько хватало глаз, стояли танки и бронетранспортеры, готовые рвануться в атаку. И вот мы под крышей, на соломе, раздеваемся, быстро умываемся. Шерстяной ниткой штопаю дырку на носке и снова надеваю сырое белье. За ночь оно высохнет на теле, а завтра от пота или дождя опять прилипнет к телу. Но хоть одну ночь можно поспать лежа!

9 июля: день пасмурный и дождливый. Сегодня мы садимся на танки и идем в атаку. Не успели мы еще вы­ехать из маскирующих кустов, как на нас налетели штур­мовики. Ударила зенитная автоматическая пушка, кото­рой удалось сбить одну из бронированных птиц, рухнув­шую посреди района сосредоточения.

«Танки, вперед!» Половина моего отделения сидит на броне Pz IV позади башни, стараясь уцепиться за что­нибудь рукой, чтобы не слететь. Мы миновали возвы­шенность и оказались на равнине, словно на блюдечке. Проезжаем ложный советский аэродром — ни одной воронки и ни одного поврежденного картонного и бу­мажного самолета: люфтваффе так просто не прове­дешь.

Вдруг показались Т-34. Наши танки повернули башни на 10 часов и открыли огонь. Сразу же в воздух взметну­лись клубы черного дыма, полетели стальные обломки. Я насчитал 30 Т-34, 15 из них вскоре были повреждены. Остальные быстро исчезли в балке. Командир танка махнул рукой: едем дальше. И тут на нас обрушился град снарядов заградительного огня. Танки дали пол­ный газ. Лихорадочно пытаюсь зацепиться за что-нибудь рукой, чтобы не упасть, в другой руке — оружие. Про­скочить рубеж заградительного огня не удается. Разрыв рядом сметает нас с брони, как листву с дерева. По пра­вому бедру ударило словно плетью — осколочное ране­ние. С другого танка спрыгнула другая половина моего отделения. Я собираю их. Почти каждому досталось, но все еще могут бежать. Я веду всех к балке, в которой можно укрыться от осколков, и по ней мы бежим за тан­ками. Танки остановились и ждут нас. Наша артиллерия бьет по огневым точкам и орудиям противника, но из-за перемены позиций ее точность огня снижается. Нам надо подобраться ближе к противнику, чтобы уйти из-под огня его минометов. Их мины не оставляют залег­шему солдату никаких шансов: осколки летят вплотную к земле. Бежим бегом вперед и оставляем позади и этот заградительный огонь. Минометы противника замолка­ют — меняют позиции. Под прикрытием огня остано­вившихся танков штурмуем деревню, вернее, ее руины. Сразу окапываемся, ожидая «града» русских снарядов.

Только теперь чувствую, как болит рана. Санитар де­лает мне прививку от столбняка и хочет отправить меня на перевязочный пункт. Разозленный моим отказом, он делает перевязку, «потому что так надо по инструкции».

Подходит командир роты оберштурмфюрер Шмель, чтобы посмотреть на меня. Я могу остаться дальше в строю. Наш командир роты — замечательный офицер. И я бы с большой неохотой расстался с 1-й ротой. Кто знает, куда меня потом занесет?

Ко мне в окоп спрыгнул связист. Начался огневой на­лет противника. Он рассказывает мне о чудо-оружии, развернутом позади нас: ракетные пусковые установки по 90 стволов в каждой, выстреливают все ракеты за минуту, накрывают все сплошным ковром, каждая — на площади 4 квадратных метра! Я не доверяю чудо-оружию и притаскиваю двери, перекрываю ими окоп и насыпаю сверху земли: так, по крайней мере, можно спастись от осколков. Мои солдаты зарылись в землю, словно лисы в норы. У них все в порядке.

Вдруг позади загрохотало и завыло — в небо понес­лись десятки ракет. Я осторожно посмотрел, как они градом обрушились левее нас, почти у самой нашей по­зиции. Земля дрожала, со стен моего окопчика сыпа­лись комки глины. Я посмотрел на двери у меня над го­ловой и подумал о рассеивании в 4 квадратных метра. Через минуту все стихло. В мой окоп потекли вонючие пороховые газы.

Теперь быстренько наружу и белую ракету вверх: «Мы здесь!» Чтобы не накрыли нас вторым залпом.

— Эти проклятые идиоты так и не научились пользо­ваться своими игрушками! — доносилось со всех сто­рон.

Меня вызвал посыльный на КП роты. Я взял с собой раненого. У него после нервного шока начались боли: когда разрывами снарядов нас смело с танков, он полу­чил осколок под почку.

В картофельном подвале с бетонным потолком про­ходило обсуждение завтрашних действий. Наступаем на северо-восток до реки, название которой размаза­лось на карте. За рекой стоит иван с большими массами танков. Мы должны еще до его готовности к контратаке напасть на него и разгромить. Получаю пополнение, боеприпасы и продовольствие. Пара глотков «трехзвез­дочного» помогает нести промокшую одежду под начи­нающимся дождем. Под прикрытием руин развели ко­стер, вертелись перед ним то одним боком, то другим, пока от нас не пошел пар, а жар не стал непереноси­мым.

На следующий день снова пошли в атаку. Несмотря на сильный огонь, продвигались сравнительно быстро. В десяти метрах от меня взорвался снаряд, и я получил второе ранение, на этот раз — в левую ступню. К обеду выполнили поставленную задачу и окопались. Пришел санитар и очень недружелюбно тщательно меня пере­вязал во второй раз. Позади нас в укрытии расположи­лись танки, в 200 метрах перед нами в долине — река 25 метров шириной с топкими берегами, ее противопо­ложный берег — крутой, на его гребне — вражеские на­блюдатели.

Во второй половине дня иваны попытались нас ата­ковать 30 танками. Мой друг Франц снова занял пози­цию рядом с моим отделением. У него была полная «свобода»: в боевых порядках батальона он мог прово­дить испытания своей пушки где угодно.

Русские танки выехали к обрыву, вели по нам огонь, но безрезультатно. Они попали под снаряды наших 75-мм пушек и вынуждены были повернуть обратно и уйти по склону, не причинив нашим саперам на берегу реки никакого вреда. Один из Т-34 был подбит из пушки Франца. Франц чертыхался, так как неудобный прицел постоянно засорялся. После боя он сразу же приступил к «кабинетной работе», описывая бой и замеченные им недостатки пушки.

Я посмотрел карту командира взвода — перед нами река Псел, рядом два населенных пункта с одним и тем же названием — Прохоровка. Правее нас в долине реки — Андреевка. Сегодня или завтра мы должны эту реку перейти.

Мне приказали с моим отделением занять оборону перед командным пунктом батальона. Место было не­годное: наши головы прекрасно были видны над линией горизонта. К своему удивлению, я узнал, что штурмбанн-фюрер Кнёхляйн лично определил размещение этой по­зиции и назначил отделение, которое ее должно занять.

Ночью пошел сильный дождь. Я стоял по щиколотки в воде в дырявом сапоге. Обе раны сильно болели. Левая ступня с раной в подъеме распухла, и я почти не мог на нее наступать. Поднялась температура, и я не мог унять клацанье зубов. Продержаться до утра помогла пара та­блеток, взятых у санитара. Он дал мне их со словами: «Наверное, ты еще та задница!»

К утру начался ливень, как при потопе. Я наблюдал через стереотрубу бой наших танков за деревню ниже нас. Наши танки были привязаны к дороге и не могли свернуть ни влево, ни вправо — и там и там была топь. Танки не могли преодолеть определенный рубеж. Как только они подходили к нему — получали попадание из хорошо замаскированной противотанковой пушки. Я так и не смог понять, где она пряталась.

Позже я наблюдал, как атаку повторили штурмовые орудия. Им удалось миновать опасный рубеж. Но вско­ре они снова были остановлены на другом рубеже. Дей­ствующая здесь часть противника понимала в маски­ровке! Я так и не смог определить, откуда велся огонь и где находились позиции пехоты противника.

Дождь прекратился, солнце припекало во всю силу лета. От наших курток со спины поднимался пар. Левый сапог на подъеме я вынужден был разрезать карманным ножом, так как ногу из него я уже вынуть не мог. Края не­большой раны были иссиня-черными, а опухоль во­круг — багрово-красной. Я подумал: сколько еще можно будет это терпеть...

В полдень опять собрались дождевые тучи. Посыль­ный от Кнёхляйна передал нам приказ приготовиться к атаке. То, что не удалось танкам, должна сделать мото­пехота. Мне не нравился длинный склон, по которому мы в открытую должны были приближаться к противнику.

Меня смутило то, что приказ пришел от командира батальона, а не от командира моей роты с точной поста­новкой задачи, а просто: «Приготовиться к атаке!»

По деревне внизу ударили наши минометы, затем — пехотные орудия. Сейчас последует приказ атаковать. Что я вижу? К нам спокойно, не пригибаясь, идет коман­дир батальона. Ведь достаточно было отправить по­сыльного! Не заходя в укрытие, говорит:

— Вперед, ребята! Чем быстрее окажетесь внизу, тем меньше потерь.

Теперь, по крайней мере, я знаю направление атаки.

— Весь батальон атакует!

Я не вижу никакого батальона, но ведь кто-то должен быть первым. Проклятый длинный склон! Огонь нашей артиллерии бьет пр деревне, а не по лесочку перед ней. По карте я не помню, расположена ли деревня по обе стороны реки или только на одном берегу. А отсюда не видно.

— Давай! Вперед! За мной свиным галопом! Внизу прячемся в лесок! — (Если еще добежим!)

Отделение побежало, но не за мной, а впереди меня. Из-за ран я еле двигался. Санитар-унтершарфюрер был прав: я — «еще та задница!». Я «штурмовал» последним позади моего отделения. Под огнем противника я все-таки обогнал одного стрелка, на мгновение оглянулся: на высоте в полный рост стоял штурмбаннфюрер Кнёх­ляйн, засунув руку за борт прорезиненного плаща, — ну, просто Наполеон!

Перед лесочком — ровный лужок. На полном бегу один из солдат моего отделения подпрыгнул и свалил­ся. Я оглянулся на склон — там лежал мальчишка, кото­рого я обогнал. Несколько часов назад его дали мне в пополнение вместо убитого Хартвига.

Отделение ждало меня. Оно залегло по ямам, запол­ненным водой, и приготовилось вести огонь. Я оглянул­ся на склон, ожидая атакующие роты. Кнёхляйна не было видно. Одни, без всякой связи, мы лежали в густом под­топленном кустарнике. Что дальше? Мы что, предназна­чены для того, чтобы привлечь внимание противника и его огонь, чтобы позволить определить его силы и по­зиции? Чепуха!

Бросить на противника просто так отделение, не по­ставив задачи, не определив рубежи. Где «весь бата­льон», мой взвод, моя рота?

Справа послышался шум боя. Это было как раз там, где пытались прорваться в деревню танки.

Здесь нам оставаться было нельзя. При продвиже­нии наступления мы окажемся изолированными. Пой­дем в атаку — изолированными «повиснем в воздухе». Попытаемся выйти из леска в направлении шума боя — противник перестреляет нас так, что мы его даже не увидим.

Я решил лесочком пробираться в направлении де­ревни. По соседству войска атакуют деревню, и мы там где-нибудь с ними встретимся.

Я поставил задачи солдатам отделения, и мы двину­лись по кустарнику. Он был почти затоплен дождями, местами приходилось идти по пояс в болотной жиже.

Противник или отступил, или не замечал нас. Так мы подошли к опушке леса. На возвышенности виднелась церковная колокольня. Если бы я был противником, я бы надежно прикрыл пристрельным огнем опушку леса, а на колокольне посадил хотя бы снайпера. Я отдал приказ от­делению залечь, а сам высунулся из леса, чтобы осмо­треться. Шум боя стал сильнее и приблизился к деревне.

Когда я решил вернуться опять в лес и обойти откры­тое место стороной, я снова взглянул на колокольню и вдруг увидел направленное на меня оружие. Ложись! Очередь прошла надо мной, но зацепила ягодицу. Сно­ва мне удивительно повезло! Ни в кого из залегшего от­деления тоже не попало. Из густого кустарника я осто­рожно посмотрел на колокольню. Горячая кровь текла в брюки. В окне снова никого не было. Я понял, что на­блюдатели прячутся в глубине, и их просто так незамет­но. Вернулся в лес.

Уронил бинокль, но успел подхватить мой пистолет-пулемет и, почти не целясь, дал очередь в бегущего прямо на меня огромного ивана. Но он бежал, направив штык прямо на меня. Он упал только в нескольких шагах передо мной, а четырехгранный штык его винтовки вот­кнулся в землю у меня перед самым лицом. Взгляд бе­жавшего был направлен куда-то выше меня, наверное, он не заметил меня в камуфлированной куртке и зачех­ленном шлеме.

Значит, эта длинная опушка находится под двойным контролем. Нас заметили, и противник направил ору­жие на нас и ждет, когда мы выйдем. Я подозвал Карпа с пулеметом:

— Из окна колокольни бьет пулемет противника. При­цел 200, дай туда пару очередей. Но прицелься и немед­ленно стреляй!

Очереди прошили окно колокольни и немного испор­тили настроение сидящим там русским пулеметчикам.

— Смена позиции вправо!

Расчет моего второго пулемета потерялся где-то в сплетении кустов и болотных ямах. С тремя солдатами, без огневой поддержки я пошел бы на ивана как на ро­жон. Мы посидели некоторое время на опушке, наблю­дая за противником.

Из моей раны кровь лила как из зарезанной свиньи. Мне нужна была перевязка. И осколочные ранения бо­лели все сильнее.

Что делать? Есть ли в лесу противник? Где остальное отделение? Они могли бы услышать стрельбу нашего пулемета и пойти к нам? Какой смысл вообще имеет вся эта акция? «Весь батальон атакует!» Где он? Нет ни его, ни санитаров, которые бы могли помочь тем, кто остал­ся лежать на склоне. Мне самому нужен доктор, чтобы залечить осколочные ранения и остановить кровь. Я ре­шил оставить мою группу у опушки, чтобы она перехва­тила вторую половину отделения и не дала ей выйти на открытый участок, простреливаемый противником. Карп принимает командование, и через полчаса устано­вит связь с атакующими деревню подразделениями. Иначе мы не соединимся ни с нашим полуотделением, ни с нашими войсками вообще.

Со снятым с предохранителя автоматом в руках, го­товый в любой момент открыть огонь, я поковылял по лесу назад, желая встретиться со второй группой. Мо­жет быть, они все целы. При попытке перебраться через яму с водой я поскользнулся на глинистом дне, резко поднял автомат вверх, чтобы он не запачкался, он заце­пился за ветки и выстрелил. Пуля задела край левой ступни. Снова везение! Могло быть и хуже. Новое ране­ние мешало мне не больше, чем те, что уже были.

Выбравшись из леса, в лощине я наткнулся на гото­вые к маршу пехотные орудия, ожидавшие, когда грена­деры продвинутся дальше вперед. На одном из тягачей я вдруг увидел Мика.

— Ну, ты выбрался?

— Да, кое-как. Где ближайший санаторий? Подошедший офицер сказал мне, где ближайший

перевязочный пункт. У Мика еще были сухие сигареты. Он дал мне свой домашний адрес, а я накорябал ему свой на листочке. Я получу отпуск по ранению и навещу его семью. Мы еще не докурили, как гусеницы его тяга­ча со скрежетом дернулись. Ни рукопожатия, ни слова прощания, только многозначительно махнули друг дру­гу руками. Всё!

Наши дороги разошлись на жизнь и смерть.

12 июля 1943 года, дивизионный полевой лазарет: Сводка вермахта: « С начала наступления 28000 русских пленных. 1640 танков и 1400 орудий уничтожено...»

14 июля вместе с другими грязными и завшивленными ранеными я оказался в киевском тыловом госпитале. Пос­ле того как меня вымыли, очистили от вшей, одели в чис­тое белье и уложили в застеленную белыми простынями кровать, я подумал, что оказался на небе. Заботливые се­стры, знающие врачи, никаких артналетов и штурмовиков. Солнце, сон, спокойные ночи с тихими шагами сестер.

Утром меня разбудил укол. Санитар вколол мне про­тивостолбнячную сыворотку—вторую за несколько дней. (Первая не была указана в моей сопроводительной запи­ске.) Отчасти это моя вина, так как я должен был доло­жить о первом уколе батальонному врачу. На следующую ночь у меня был такой жар, что я снял рубаху и улегся го­лым на кафельный пол бывшего отеля, пытаясь охладить­ся. Я уже не мог говорить, когда спрашивали, что произо­шло. Сосед по койке сказал о повторном уколе от столб­няка. С помощью врачей мне удалось прийти в себя.

Поток раненых был огромный. Всех транспортабель­ных отправляли в тыловые госпитали. Я пока к таким не относился.

У меня было много времени для размышлений. Они были посвящены моим отношениям с Кнёхляйном. Ведь он совершенно сознательно отправил мое отделение в атаку в полной изоляции от остального батальона, что­бы его потом прикончили в лесочке. Это стоило отделе­нию жизни двух молодых парней. После Ле-Парадиза появилось много новых вопросов, и не для меня одно­го.

Я лежал в Львовском госпитале, затем в тыловом го­спитале в Наумбурге и, получив новую форму, 17 авгу­ста 1943 года отправился в трехнедельный отпуск.

По приглашению Элизабет днем позже я приехал в дом ее родителей и благодаря судьбе смог заключить свою девушку в объятия. На пару недель я смог забыть ужасы войны и наслаждаться тихой семейной идиллией.

В тот же день Мик, отражая атаку танков противника, был тяжело ранен у своего орудия и умер по дороге в полевой лазарет. Был вырван последний из моих дру­зей, мой товарищ, мой брат.

На его родине седой чиновник в бюро записи актов гражданского состояния записал в книгу общины: «Рот­тенфюрер СС Михаэль Друккентанер, 06.05.1922, погиб 18 августа 1943 г., час смерти неизвестен, в Полтаве, Россия».

ВООРУЖЁННАЯ МИЛИЦИЯ

Я успел навестить мать в Штайре, где она в дневную и ночную смену работала на шарикоподшипниковом заводе. Еще не закончился от­пуск, как я получил письменное предписание немедлен­но прибыть в 3-й запасный батальон в Варшаву. Родите­лей Мика навестить так и не удалось. Упаковал вещи, туманной ночью после краткого прощания я расстался с матерью и сестрой и поспешил на вокзал. В Линце я сел на поезд для отпускников и через Вену приехал на нем в Варшаву. Пока я ехал пассажирским поездом в Линц, я с удивлением заметил, что, несмотря на то что в вагоне много пассажиров, в купе я сидел один. Теперь уже бо­ятся солдат?

По сравнению с мрачным Восточным вокзалом Вены сегодня Варшавский вокзал встретил меня гораздо при­ветливей — я ожидал худшего. Получил в комендатуре справку о том, где находится 3-й запасный батальон СС.

По дороге туда я стал свидетелем стрельбы и пре­следования молодых парней, пытавшихся избежать проверки документов. Столица Польши походила на за­крытый кратер с кипящей лавой.

Разместившись в казарме, я узнал, что всякие про­исшествия здесь — обычное дело. Ходить одному или вдвоем запрещено, оружие иметь при себе обязатель­но. Посещать можно только указанные заведения,

остальные — избегать. Немецкие солдаты исчезают бесследно. Их форма, оружие и документы появляются у польских подпольщиков.

Награжденный Железным крестом 1 -го класса — ун-тершарфюрер был внезапно арестован, после того как службе безопасности стало известно, что он завел за­прещенную связь с красавицей полькой, участницей польской подпольной организации. Он пытался бежать, выпрыгнул из окна второго этажа, но был скошен авто­матной очередью часового, стоящего у входа в здание. До этого — храбрый и раненный в России солдат, а те­перь застрелен как предатель. Вчера — камрад, а се­годня — враг. Что способствовало тому, чтобы он пере­шел на другую сторону?

К нам поступало все больше выздоровевших ветера­нов, получивших ранения в битве техники под Курском. Я встретил знакомого, служившего вместе с Миком в одном расчете. Он рассказал мне о гибели Мика. Они были ранены с Миком одновременно. Он погиб, когда штурмовик обстрелял дивизионный полевой лазарет в Полтаве. Городе, откуда мы двинулись для повторного захвата Харькова.

В тот вечер вопреки приказу я вышел в город один. Я не хотел, чтобы кто-нибудь был вместе со мной и за­менял Мика, Бфиффа, Буви и других, чье беззаботное веселье, приветливость и участие притягивали даже сдержанных и безучастных французов.

Варшавские улицы были пустынны. Грохот моих под­кованных сапог далеко разносился в ночной тиши. Что меня заставляло испытывать судьбу?

Как я ни старался, на сборном пункте дивизии, в 3-м запасном батальоне, я так почти и не встретил добро­вольцев 1938 года, добровольцев времен формирова­ния дивизии «Мертвая голова» в 1939 году. Где они, те, которым накануне Восточной кампании зачитывали приказ фюрера «К солдатам Восточного фронта»? На­пример, Хюне Мёллер предчувствовал свою смерть. Он погиб при прорыве линии Сталина. А вместе с ним и его товарищ, обещавший ему «место наверху в братской могиле», если тот не заткнется. Убиты, убиты, убиты. Дивизии первого часа больше не существует.

Поэтому места наших убитых в 3-м батальоне зани­мают инородцы в нашей униформе. Против доброволь­цев из других западноевропейских стран, собранных в дисциплинированные и заслуженные соединения, нет возражений, мы признавали их товарищами.

Но тех, что поступали к нам на формирование с окку­пированной территории Советского Союза, с их особой манерой воевать и расправляться с безоружным насе­лением, мы просто не могли считать «своими». Их дей­ствия бросали тяжелую тень на нас. За свои преступле­ния они расплачивались немедленной смертью или от­правкой в штрафной батальон СС.

Такой, например, была «русская бригада» под коман­дованием Бронислава Каминского, численностью 1700 человек. Из нее планировалось сформировать «русскую дивизию СС». Она отличалась особой жестокостью. Как мне рассказывал один свидетель, во время боев в Вар­шаве в августе 1944 года ее солдаты согнали в тупик жи­телей целого городского района, в том числе женщин и детей, и сожгли их огнеметами. За это Каминский был 26.08.1944 г. приговорен полевым судом СС к смерти, его бригада была расформирована, а ее солдаты от­правлены в дивизию находившегося на немецкой служ­бе русского генерала Власова.

По прибытии в Варшаву мне сразу поручили отделе­ние молодых фольксдойче для проведения с ними бое­вой подготовки. Это были безупречные мальчишки и к тому же настоящие добровольцы, а не вынужденные «полудобровольцы», как погибший Хуго Шрок.

В середине сентября я среди других был перед стро­ем роты награжден Железным крестом 2-го класса. Мой командир роты переслал мое наградное свидетельство через госпиталь. «ЖК II» — орден «за второклассную храбрость», как мы его саркастически называли. Рань­ше эта награда меня бы очень обрадовала. Теперь, ког­да я знал, как и за что даются кресты, она была мне без­различна.

Вскоре после этого в канцелярии я получил занесен­ные в мою солдатскую книжку знак «За танковый бой» и знак «За ранение».

По этому случаю старшина роты спросил меня, не имею ли я право на получение знака «За ближний бой». Для этого я достаточно часто должен был видеть «белки глаз врага».

— Сожалею, — ответил я, — один раз была сильная метель, и я не мог их различить, другой раз была темная и облачная ночь, и у меня не было времени их разгляды­вать, в третий раз я, может быть, мог бы увидеть их в свете ракеты, если бы всматривался, вместо того чтобы орать: «Иваны прорвались!», и в последний раз, когда меня русский солдат хотел наколоть на штык, я вспом­нил, что надо увидеть белки его глаз. Но ведь этого, ко­нечно же, недостаточно!

В тот же вечер в кинотеатре вермахта взорвалась бомба, после того как оттуда вышел последний солдат. Через несколько дней на моих глазах взорвался трам­вай, из которого я только что вышел.

Для формирования итальянских бригад СС был соз­дан штаб. Вместе с другими австрийцами и южными ти­рольцами меня откомандировали туда. Я поехал на по­лигон в Мюнзингене. Штурмбаннфюрер Кнёхляйн боль­ше никогда не получит меня в подчинение.

В Мюнзингене я встретил смешанные войска: немец­ких фюреров, итальянских офицеров и итальянских сол­дат в итальянской форме. Напряжения между итальян­цами и южными тирольцами заметно не было, хотя фю­рер пообещал итальянцам Южный Тироль. Могли ли мы объяснить южным тирольцам, что это ничего не значит? С Советским Союзом у нас тоже был пакт о ненападе­нии, однако мы дошли почти до Москвы.

Если на утреннем построении мы вышли перед на­шей темпераментно жестикулирующей и суетящейся униформированной публикой, пытаясь призвать ее к дисциплине и порядку, то к концу дня у нас не осталось никакой надежды, что мы когда-нибудь снова вернемся в войска СС. И мы стали питать надежду, что никогда с этим сбродом не пойдем в бой.

В конце октября по железной дороге нас отправили в Верону. Там мы разместились в казарме в центре горо­да. Снова удалось сравнить староавстрийские, фран­цузские, польские, русские, и итальянские казармы с немецкими. Известные до сих пор чужие казармы даже для невзыскательного солдата оставляли желать много лучшего. На своей родине итальянцы снова оказались в своей стихии. Бары и пивные сотрясали улицы громом боевых песен. Под бравурные ритмы некоторые дей­ствительно геройски гибли в массовых оргиях.

Отсюда нас перевели в Пинероло, западнее Турина. Штаб бригады находился в Кальдиеро, в 20 километрах восточнее Вероны.

С другими офицерами я жил на квартире в пусто­вавшей вилле. Постепенно складывалась необходимая организация в штабе. Мне поручили управление скла­дами вооружения и боеприпасов, я получил право рек­визировать необходимые складские помещения, заку­пать стройматериалы и иметь необходимый штат по­мощников. Я лично подчинялся «высшему фюреру СС и полиции Италии» обергруппенфюреру СС Вольфу, ставка которого находилась в замке Сан-Мартино не­далеко от Вероны. Мне были предоставлены широкие полномочия. Из Сан-Мартино я получал требования войск, собирал их, отправлял заказы на фирмы-производители, а потом получал вооружение и бое­припасы, отправлял их на склады или в войска автомо­бильным транспортом или по железной дороге. Так, я получал с заводов в Милане и Турине автоматическое оружие, пехотные лопатки в Кремоне, оптические при­боры в Комоссе, пистолеты «Беретта» в Гардассе, бое­припасы — в Пьяченце.

У меня появилось честолюбие, и я стремился как можно лучше выполнять поставленные передо мной задачи. В свободное от службы время я занимался из­учением военно-технических дисциплин, чтобы соот­ветствовать своей должности, и когда меня снова от­правят в боевые части, то получу должность на ступень выше, чем при откомандировании. Однако некоторое время я с большим воодушевлением расписывался под названием моей должности: «начальник складов вооружения и боеприпасов командующего войска­ми СС в Италии».

В связи с неспокойной обстановкой в Северной Ита­лии мне было поручено построить укрепления в непо­средственной близи моих складов в Кальдиеро.

После того как я выполнил это задание, в 20-х числах июня 1944 года меня произвели в обершарфюреры СС. Мне было объявлено об этом перед строем штабной роты, одновременно мне вручили удостоверение к «Де­мянскому щиту», который я уже два года носил на рука­ве, как самую ценную для меня награду.

Сразу после этого я сформировал охранное подраз­деление и возглавил его.

Лето 1944 года в Италии было очень жарким. В став­ке фюрера 20 июля произошло покушение. Какие высо­кие круги уже в течение длительного времени были в нем замешаны? Известие о саботаже и предательстве во главе руководящих структур было для всех нас тяже­лым ударом.

Тогда я лично тоже получил тяжелый удар. Когда как-то воскресным утром я свесился со своей кровати на втором ярусе, то увидел лежащего внизу соседа, игра­ющего с мелкими украшениями.

— Откуда это у тебя? — спросил я с любопытством.

— А, это? От евреек из гетто. В Варшаве.

— Ты что, их отобрал?

— Ну, нет. За эти штучки я им немножко помог. Сразу после восстания.

У меня не было повода не верить унтершарфюреру из Судетской области. Однако я понял, что в наших сна­чала безупречно воспитанных войсках тоже появились зримые признаки разложения. Был ли это единичный случай? Может быть. Было еще много единичных случа­ев, о которых не было известно.

Неужели немецкий солдат уже не стыдится таких по­ступков? Он носит такую же форму, как и я, он не ино­странец в нашей форме, на которую ему наплевать и который не соблюдает ее честь.

Давно уже американцы и англичане высадились в Италии. Почти ежедневно налетают их бомбардировщи­ки и обрушивают град бомб на стратегические цели. Истребители-бомбардировщики атакуют поезда и от­дельные автомобили. Мне часто приходилось бывать во многих городах Северной Италии для заказа и получения боеприпасов и вооружения. Чтобы не попасть под бом­бовый ковер или не быть подстреленным истребителем-бомбардировщиком, я разработал целую концепцию. На правом крыле моей машины сидел наблюдатель, по­стоянно наблюдавший за воздухом.. Как только появля­ются самолеты — сразу направо, в кусты или под дере­вья, пока они не пролетят. Перед большими городами: обязательно остановиться на окраине, выключить мо­тор, посмотреть на небо и прислушаться: если самоле­тов не слышно и не видно, быстро въезжаем в город, грузимся и немедленно выезжаем.

Во время одного из налетов американской авиации был подожжен стоявший на станции санитарный поезд. Сотни раненых, выбравшихся из ада под Монте-Кас-сино, сгорели заживо, так как приблизиться к поезду, тушить его и помочь им выбраться было невозможно из-за продолжавшегося налета и обстрела с воздуха. Когда мы вечером проезжали это место, на много километров тянулся запах горелого мяса.

Через пару дней зенитная пушка сбила американ­ский истребитель-бомбардировщик. В нем оказалось два члена экипажа, одному из них — негру — оторвало голову, а второго — белого — подоспевший немецкий патруль едва спас от линчевания. На допросе амери­канский летчик сказал, что у них было специальное за­дание, бомбить и обстреливать санитарные поезда, по­тому что в них к фронту подвозятся боеприпасы.

Как-то при отъезде с «моей» виллы ко мне подошел мальчик, который передал мне письмо, в котором содержалось предложение во время одной из поездок в определенном месте «потерять» пару ящиков с пи­столетами. Я передал письмо соответствующей служ­бе. Теперь перевозки осуществлялись в сопровожде­нии конвоя, потому что, если партизанам отказали что-то отдать за деньги, они попытаются отобрать это силой.

Я повысил бдительность, и даже по отношению к то­варищам более высокого звания не имел никакого снис­хождения, если, будучи начальником патруля, заставал их вне расположения позднее предписанных 22 часов. С этих пор я стал для Кальдиеро «бешеным унтером».

Однажды утром на месте не оказалось машины на­чальника штаба «Милициа армата» штандартенфюрера фон Эльфенау. Его шофер, очень симпатичный австро-итальянец с фальшивой путевкой бежал к партизанам, якобы в район Бергамо. Он часто общался со мной и знал о распределении вооружения и боеприпасов, поэ­тому место расположения центральных складов стало известно партизанам. А похитить портативные рации благодаря принятым мною мерам ему не удалось.

Из-за усилившейся деятельности партизан я чаще стал по ночам устраивать внезапные проверки карау­лов. Из окна моей комнаты я как-то утром увидел не только известную по Первой мировой войне гору Монте Пасубио, но и дымок над ближайшим винокуренным за­водом. Из окна я дал сигнал тревоги — две очереди из автомата и поднял свою команду на тушение пожара. До полудня пожар удалось потушить. Благодаря этому до конца нашего пребывания в Кальдиере мы бесплатно в любое время для моей команды могли получать бочонок великолепного красного вина.

Налеты авиации противника усилились. В связи с этим было принято решение переместить склады в Юж­ный Тироль, в городок Лана бай Меран. Тут я попал в бю­рократическую мельницу «вермахт — НСДАП — войска СС». Вопреки воле местного гауляйтера и населения я разместил склады вооружения и боеприпасов в подва­лах фруктового товарищества. Как только оружие и бое­припасы были выгружены из машин, началась бомбар­дировка.

Мы снова комфортабельно разместились на вилле одной из фирм. Наши южные тирольцы оказались у себя дома, и у меня не было отбоя от приглашения на «тёрг-гельн» — пробы вина с копченым салом и лепешками.

В Лане я ежедневно обедал в ресторанчике недавно по­гибшего товарища. В Меранежила семья подчиненного мне унтерфюрера. Его симпатичная дочь служила теле­фонисткой в комендатуре и часто вопреки запрету че­рез массу соединений предоставляла мне возможность поговорить по телефону с Элизабет.

Такой чудесной была тыловая жизнь. Естественно, что «тыловые бойцы» расставались с ней с большим не­желанием.

От Элизабет я получил письмо, в котором она писа­ла, что продолжит учебу в женской сельскохозяйствен­ной школе в Каринтии. Я вместе с моими книгами по технике и вооружению обзавелся учебниками по сель­скому хозяйству. И хотя никогда не хлопал по холке коня и не видел телящейся коровы, теперь теоретически я уже знал, что надо делать с телящейся коровой и как принимать теленка. В своих представлениях я уже от­кармливал свиней тщательно подобранным кормом. Я уже шесть лет не носил гражданской одежды и совер­шенно от нее отвык.

В декабре я получил задание отправиться в Мюнхен для получения большого транспорта с вооружением и боеприпасами и доставить его по железной дороге в Италию. В команду сопровождения я отобрал только на­стоящих тирольцев. По пути в женской сельскохозяй­ственной школе я навестил Элизабет. Со своим «обо­зом» я нашел там сердечный прием.

Элизабет повела меня по всей школе, показала об­разцовый хлев, в котором стояли и жевали жвачку огромные рогатые животные в рыжих пятнах. Увидев их массивные головы, я усомнился в своих теоретических познаниях и спросил:

— Это что, настоящие быки?

— Ну что ты, это же настоящие коровы!

Элизабет рассказала, что альпийские пастбища шко­лы контролируют партизаны, которыми командует быв­ший обер-ефрейтор вермахта, держащий их в строжай­шей дисциплине. До сих пор они очень корректно отно­сились к девушкам из школы. Такое действительно можно было редко встретить.

У меня была еще малая надежда на изменение хода войны. Я понимал, если бомбардировки не прекратятся, войну можно считать проигранной.

— И что, если война, несмотря на все принесенные жертвы, закончится так? Я не представляю, что мне де­лать.

— Тогда пробивайся ко мне домой, спрячешься в аль­пийском домике!

К моему удивлению, отгрузка вооружения и боепри­пасов в связи с наступающими праздниками сильно за­тянулась. И здесь явно вставляют палки в колеса!

Через местную комендатуру я ходатайствовал о пре­доставлении отпуска моим тирольцам. Они ответили мне рукопожатием и обещанием немедленно прибыть по моему телеграфному вызову.

Элизабет отпустили домой на каникулы, таким обра­зом, возникла единственная возможность встретить Рождество в кругу ее семьи.

На душе у меня было неспокойно. Я отправился в этот неожиданный отпуск с тяжелыми чувствами. Мою должность мог бы исполнять инвалид. У нас в войсках солдатами на фронте командуют одноногие, есть одно­рукие командиры танков. В Будапеште окруженные ди­визии войск СС истекают кровью, сдерживая натиск Красной Армии. Словом, этот отпуск не был таким без­облачным, как в1942 году. Было чувство, что наслажда­ешься тем, чего ты недостоин.

Из мюнхенской конторы на мой телефонный запрос твердили одно и то же: «Транспорт не готов!», обещали после Рождества, потом — после Нового года. И вдруг неожиданно перед Новым годом — все подготовили. Пока я принимал все по отгрузочной ведомости, подъе­хали мои тирольцы. Через пару часов сформировали эшелон и через пустынные вокзалы и станции он повез нас на Куфштайн, а потом через Бреннер и Боцен на Лану бай Меран. Еще до наступления Нового года бое­припасы были разгружены и помещены в глубокие под­валы. Вскоре после этого из окна туалета в «своей» вил­ле я наблюдал, как американские бомбардировщики бомбят оставшиеся на путях вагоны с вооружением.

Январь 1945 года. Впервые услышанное мной обра­щение фюрера к немецкому народу навсегда осталось у меня в памяти: «Если немецкий народ проиграет эту войну, то он недостоин вообще что-то выигрывать!» Или что-то в том же духе. Как эти слова могли подействовать на инвалидов, на тех, кто на войне потерял родных и близких, на тех, кто сидел на пепелище своего дома и не имел средств к существованию, тех, кто с глубокой ве­рой в справедливость вступил в борьбу?

Положение на фронтах становилось все серьезнее. Появились «Зольдатенклау» — комиссии по изысканию «пригодного к фронтовой службе человеческого мате­риала» для восполнения потерь в войсках, «постоянно борющихся за выравнивание фронта».

Прежде чем меня «вычесала» такая комиссия Каль-дьеро, я сам добровольно подал рапорт с просьбой от­править меня на фронт. Не велик подвиг. Не было ника­ких причин меня заметить. Или все же не так? Тогда это был поступок сумасшедшего. Один я не спасу Германию от гибели, и я уже, по-видимому, решился на самоубий­ственные действия на фронте.

«Никогда ни за что не записывайся добровольцем!» Как я мог забыть старую солдатскую мудрость?

Все пошло очень быстро: сдача хранилищ и должно­сти, прощальный ужин с товарищами в Меране. Пред­писание и билеты до Гамбург-Лангенхорна, в 18-й за­пасный батальон войск СС. В тот же прощальный вечер я пришел в моросящий дождь на вокзал. В Гамбург я должен был прибыть 6 февраля. И я подделал команди­ровочное предписание подписал отклонение от прямо­го маршрута в пути — решил заехать домой к Элизабет на ее день рождения и чтобы проститься с ней. Мне са­мому исполнилось только что 22 года.

На вокзале в Зальцбурге проверявший документы патруль полевой жандармерии снял меня с поезда. По пути в комендатуру, располагавшуюся у вокзального ре­сторана, мне удалось замешаться в толпе солдат и не­заметно прыгнуть в отходящий поезд. Только теперь я понял, как глупо поступил, подделав командировочное предписание. Одного моего слова было достаточно, чтобы оберштурмфюрер Тиман официально выдал мне нужное предписание. Мне очень повезло, что я сбежал. Ведь по законам того времени меня просто могли по­весить на месте как дезертира. Вечером я приехал в родное местечко Элизабет и оказался нежданным го­стем за праздничным столом по случаю ее дня рожде­ния. Если бы была возможность, я бы предупредил Эли­забет и избавил ее от такого сюрприза. Вечер прошел в подавленном настроении. Так угождают приговоренно­му, исполняя его последнее желание, прежде чем от­правиться в никуда.

От службы и долга я похитил даже не день, а несколь­ко часов. Элизабет проводила меня до Мюнхена. Мюн­хен седьмого года войны был одной сплошной руиной. Я прошел к своему поезду — предназначенному только

для перевозки военнослужащих. Остальные поезда — тоже для серо-полевых. Много солдат, женщин, деву­шек, детей, прощания, неутешные слезы и ободряющие улыбки, и улыбки сквозь слезы.

Прежде чем я приехал в Гамбург, от одного из товари­щей я узнал, что штурмбаннфюрер Кнёхляйн получил повышение, стал командиром полка и награжден Ры­царским крестом, а мой «профессор ботаники» обер-штурмфюрер Грютте погиб в районе Харькова.

К ПОСЛЕДНЕМУ АКТУ

В Гамбург-Лангенхорне мне дали только восемь недель, чтобы подготовить взвод. Больших надежд на него возлагать не приходилось. Слишком малый срок подготовки и неважный «челове­ческий материал» — мальчишки в форме и «вычесан­ные» из рурских шахт шахтеры. Совсем не элита: 62 сол­дата и унтерфюрера теоретически представляли собой половину вновь формировавшейся роты сопровожде­ния танков. Со своим вооружением, на полугусеничных бронетранспортерах это было мелкое отдельное бое­вое подразделение.

Во время обучения я пытался научить своих солдат действительно необходимому, совсем не тому, чему учат на казарменном плацу. И все же осталось еще так много объяснить того, что совершенно необходимо для выживания в предстоящем бою.

Я говорил об окапывании и маскировке дополнитель­ного вооружения, но до сих пор полугусеничного броне­транспортера мы так и не видели. Я снова нарушил при­казы. Во время одной из частых ночных воздушных тре­вог я, будучи дежурным офицером, приказал роте не спускаться в подвал, а залечь в окопах на пустыре за ка­зармой. Казарменные подвалы казались мне негодным убежищем. В Мюнхене я был свидетелем того, как из та­-

кого же подвала вытаскивали целую компанию свадеб­ных гостей, засыпанную и задохнувшуюся.

Командиром запасного батальона был штандартен­фюрер, которого мы никогда не видели в лицо. К нему я должен был идти на рапорт за допущенное мной нару­шение.

— Обершарфюрер Крафт! Прибыл по Вашему прика­занию на рапорт!

Командир в банном халате (!) сидел за своим столом и долго смотрел на меня.

— У Вас такой вид, как будто вы замерзли. Вам хо­лодно?

— Так точно, штандартенфюрер! Нам не разрешает­ся топить!

— Тогда посмотрите на меня. Я же не мерзну! Вы не выполнили подписанных мною инструкций и отправи­тесь с первым же транспортом на фронт! Идите!

Когда я перед выходом отдал приветствие, мой взгляд упал на электрообогреватель под письменным столом.

Это ничего не меняло. Так и так в начале апреля я во главе своего взвода должен был отправиться на Восточ­ный фронт. Постоянный состав запасного батальона от старшин до командира здесь прочно насидели кресла, если не сказать грубее, и хотели сохранить свои места и сейчас, до последнего часа.

В Лангенхорне был голод, дров и угля для отопления не выдавали. После учений вещи просушить было не­возможно. В результате пошли заболевания, в первую очередь среди пожилых шахтеров.

Начало апреля 1945 года. Постоянные атаки самоле­тов с бреющего полета. Пять дней по железной дороге я ехал до Мюнхеберга, в 30 километрах восточнее Берли­на. Выйдя из поезда на товарной станции, мы сначала похоронили погибших при бомбардировке. Типичная картина прифронтового города: поспешно идут колон­ны гитлерюгенда с фаустпатронами и фольксштурми-стов с длинными винтовками времен Первой мировой войны. Им навстречу — повозки беженцев с женщина­ми, детьми и стариками. На стене вокзала лозунги: «Ко­леса должны крутиться для победы!», «Фюрер приказал, мы — выполняем!» и «Победа или хаос!».

Лица моих 17-летних пацанов и мужиков-угольщиков серьезные и напряженные. Намного увереннее держат­ся те, кто уже пережил тяжелые и тяжелейшие часы боев. Именно на них я смогу положиться. Мы пришли в Хайнесдорф — невзрачную деревеньку, где нас ждут еще два взвода. Тепрь рота сопровождения танков в полном составе. Однако для полного ее комплекта не хватает техники, которая в неразберихе формирований или переформирований или не поступила, или была от­правлена в другое место, или захвачена другими. Ко­мандир роты — молодой унтерштурмфюрер, родом из Пресбурга. Еще одно удивление для меня. Я думал, что командовать такой крупной ротой будет опытный гаупт-штурмфюрер. Проблем прибавилось, когда не имею­щий фронтового опыта унтерштурмфюрер Вайс попро­сил меня быть его заместителем. Отправлять не полно­стью подготовленную, не «сколоченную» роту, возглавляемую только что выпущенным из юнкерской школы офицером, на фронт было уже само по себе поч­ти преступлением. С неохотой я сдал командование взводом и стал при унтерштурмфюрере Вайсе практи­чески командиром роты сопровождения танков.

Я настоял на том, чтобы командиры взводов и отде­лений как можно быстрее познакомились друге другом, оценили опыт и возможности каждого и подружились. Мы еще были вне досягаемости вражеской артиллерии и после налетов авиации могли собираться вместе и рассказывать друг другу о боях, в которых участвовали или не участвовали. Так удалось сразу же установить контакт. Тут нашли друг друга служившие в одной диви­зии, которым довелось «лежать в одном дерьме». Тут были и из «Лейбштандарте», и из «Викинга», и из «Мерт­вой головы», и из других дивизий. Сейчас мы должны были служить в дивизии «30 января», формирующейся во фронтовой полосе. О названии позаботился наш луч­ший «друг» Гиммлер в своей политической игре. Рота получала все больше личного состава из стоявших по­близости штандартов войск СС и «подарки рейхсюгенд-фюрера» — 14—15-летних мальчишек из «гитлерюген-да». Этих я приписывал в качестве посыльных при управ­лении роты, полагаясь на быстроту молодости. Как позднее оказалось, это решение было ошибочным. С абсцессом миндалины я попал в лазарет. Операцию мне делали как раз тогда, когда над Хайнерсдорфом появились русские бомбардировщики. Не обращая вни­мания на разрывы бомб, врачи продолжали работать. После операции я снова занял свое место в роте.

Мы готовили Хайнерсдорф к обороне, копали тран­шеи и ходы сообщения, хотя воевать должны были где-то в другом месте.

Все прояснилось: через три дня мы пойдем в насту­пление. Танки и бронетранспортеры подойдут. Ночь на 16 апреля холодная и сырая. У меня высокая температу­ра. Уколы после операции и таблетки не помогают. За мной присматривает санитар, снабжающий меня пой­лом из своей фляги, которое состоит из 92-процентного спирта с соседней фабрики и свекольного отвара. Пре­доставив унтерштурмфюреру поработать одному, на два дня я завалился на свой куль соломы.

Мне приснился ужасный сон: будто дрожит земля и едут русские танки, один из них вот-вот накрутит меня на гусеницы. С криком я вскочил: земля действительно дрожала. Я откинул полог палатки и увидел выскочив­ших из палаток солдат, смотревших на восток, в на­правлении Кюстрина в пойме Одера. Ночное небо на востоке было светлым от всполохов пламени. Там, по-видимому, на узком участке фронта вели огонь тысячи орудий.

Я сходил по нужде и снова завалился в палатку спать.

Утром населенные пункты западнее Одера начали превращаться в пепел и руины. Хайнерсдорфу тоже до­сталось. Снова и снова удары бомб будили меня, после чего я снова проваливался в тяжкий сон.

К полудню потерь от бомбардировки у нас не было — сказалось то, что мы поставили палатки в высоком ку­старнике. По дороге пошли транспорты с ранеными. Мы получили возможность узнать, что творится «на перед­ке». Русские несущественно продвинулись вперед. Удар их огневой подготовки пришелся в основном на остав­ленные позиции. А прожекторы, которые они выставили вдоль фронта, чтобы осветить поле боя и ослепить обо­роняющихся, очень помогли немцам. В то время как со­ветские танки постоянно ехали по своей тени и, не раз­бирая дороги, вязли в болотах поймы, немецкая артил­лерия с новых позиций с господствующих Зееловских высот имела перед собой освещенные цели и наносила противнику тяжелые потери.

17 апреля: все небо в штурмовиках и бомбардиров­щиках. Они атакуют позиции нашей артиллерии и все, что видят. Под их прикрытием русские наступают дальше.

Новые слухи: «фельдмаршала» Гиммлера за то, что он позволил расширить плацдарм на Одере, сместили и назначили способного армейского генерала. Гимм­лер — полководец! Он и как рейхсфюрер СС был нам не­приятен.

Температура не проходит. Выполняю служебные обя­занности. Хожу днем и ночью в мокрой одежде.

18 апреля. Санитар передал мне плоскую бутылку со своим «лекарственным пойлом». Если инъекции и та­блетки не помогали, другого средства он уже не знал.

Попали под сильный артиллерийский обстрел. Ну, вот и началось. Изрядно захмелевший, в прекрасном настроении, как только закончилась артподготовка, я вышел вперед к двум окопавшимся взводам. Противни­ка пока я не видел и вышел далеко за позицию, чтобы осмотреть местность с возвышенности. Там я увидел оставленную позицию и присел за бруствером. Вдалеке я увидел отходящие немецкие войска, никакой паники и бегства. Наверное, займут новую позицию. Из-за обла­ков появилось солнце. Оно припекало так приятно, что я задремал. Разбудил меня лязг гусениц. Три Т-34, без пехоты, проезжали мимо, не обращая внимания на меня, ничтожного червя, хотя я, находясь в прекрасном настроении, приветливо махал им рукой. Они немного задержались на моей высоте, повернули правее и ис­чезли в направлении Мюнхберга. «Разведка», — поду­мал я. Мне было известно, что Т-34 из-за того, что ко­мандир совмещает обязанности наводчика, почти слеп. А ведь эти экипажи разведки могли бы посмотреть, что делается по сторонам.

Русские не заставили себя долго ждать. Немного придя в себя от случившегося, я вернулся назад к роте и принял необходимые меры. Когда иваны после полудня, ничего не подозревая, массами пошли по открытой местности, со среднего расстояния по ним внезапно от­крыли огонь двадцать пулеметов. Те, в кого не попали, прижались к земле. Я знал, что за этим последует, и при­казал незаметно перейти на второй оборонительный рубеж на окраине Хайнерсдорфа. Между домами у нас будет больше возможности обороняться от танков фаустпатронами. Здесь мы будем незаметны, в то время как в поле придется стрелять из окопов, прежде чем сможем применить средства ближнего боя.

Самое плохое, что у меня совершенно не было средств связи: ни радио, ни телефона, чтобы связаться с кем-нибудь. Ни танков, ни противотанковых орудий, ни артиллерийской поддержки для нас не предусматри­валось. Я так до сих пор и не знал, в какой батальон мы входим. Наверное, мы предназначались для охраны штаба или были его резервом на случай контратаки. Но все это было непонятно. Где тогда этот штаб?

Как только мы заняли новые позиции, по старым, только что покинутым, ударила артиллерия. Но второй атаки не последовало. Поздно вечером противник сно­ва обрушил сильный минометный огонь по нашим поки­нутым позициям.

С наступлением темноты я отправил двух мальчишек-посыльных на машине за боеприпасами и продоволь­ствием на командный пункт роты. Их должен был обе­спечить командир роты, как мы с ним об этом договори­лись. Они должны были прихватить с собой и санитара. Они вернулись назад с пустыми руками и доложили, что ни командира, ни командного пункта, ни других войск нет, а на другом конце деревни со стороны Мюнхеберга доносится шум боя.

Черт возьми! Остатки роты с унтерштурмфюрером отошли, не поставив меня в известность. Это явно не бегство, а выполнение чьего-то приказа. Это доказыва­ет полностью снятый палаточный городок. Неужели по­сыльный меня не нашел? Не было никакого смысла здесь больше оставаться без всякой связи и соседей.

Ночью мы покинули Хайнерсдорф. Местные жители сказали, что видели наши отходящие войска в направ­лении Аренсдорфа. Русские уже в Мюнхеберге. Поэто­му мы повернули на юг. Мы с большим трудом пробира­лись по незнакомой местности. Небо освещали зарева пожаров. Грохот артиллерии и шум дождя были звуко­вым оформлением нашего марша в неизвестность.

Слева в ночное небо стреляли «сталинские оргбны». Впереди горел лес. Русским удалось уже уйти далеко вперед. До сих пор, несмотря на успешную оборону, у нас нет раненых, и мы избавлены от необходимости не­сти их на себе.

19 апреля. Ранним утром мы осторожно приблизи­лись к Аренсдорфу. Два «тигра» и тяжелая рота СС на­ходились в этом населенном пункте и ждали атаки про­тивника. Нас радостно приветствовали экипажи танков. Войсковая рота, прикрывавшая «тигры», была отозвана. А командиры танков получили приказ по радио удержи­вать Аренсдорф до приказа.

Только с наступлением ночи мы продолжили отход на запад из окруженного Аренсдорфа, надеясь соединить­ся со своими. Хаос казался полным. Частей больше не было. Остались только боевые группы, собранные из отставших: солдат люфтваффе, моряков, мальчишек из «гитлерюгенда» и фольксштурма. Все, как и мы, искали свои части.

Я сам не знал, в каком я батальоне, полку, дивизии, существуют ли вообще они и их командиры. Только эки­пажи «тигров» благодаря их радиостанциям придали мне чувство, что где-то еще кто-то нами управляет.

Я получил приказ «собраться в Хагельсбергском лесу». Это юго-западнее от нас. Проходя по возвышен­ности, мы видели отходящие немецкие войска, пресле­дуемые или окруженные русскими. Я избегал идти по открытым пространствам. Когда нам тем не менее при­шлось переходить широкое поле, нас внезапно обогна­ли шесть танков Т-34. Три танка мы подбили фаустпа­тронами. И тут вдруг откуда ни возьмись появились три «Штуки», уничтожившие три остальных танка. Проходя близко мимо них, я удивился еще раз, как может гореть столько стали?

С тыла и флангов нас теснил невидимый враг. «Ти­гры» получили приказ по радио собраться в Хальме и вынуждены были нас покинуть. На ходу я попытался най­ти это место на карте и нашел его далеко на западе от нас. Теперь мне стало ясно, что противник далеко обо­шел нас с флангов. «Тигры» образовывали авангард, а мы — тыловое охранение движущегося на запад «котла».

Когда танки ушли, пока не наступила ночь, мы снова зашли в спасительный лес. Если сохраним темп, то к утру выйдем к Хангельсбергскому лесу. Командир «ти­гров» доложил по радио, что вместе с ними движется присоединившаяся к ним в Аренсдорфе рота из Хайнер-сдорфа, остающаяся после их отзыва в качестве тыло­вого прикрытия. У меня была надежда, что этот доклад дойдет до соответствующей инстанции, и она обеспе­чит связь, командование, эвакуацию раненых и транс­порт. Боеприпасов нам не требовалось, их набрали мы по пути. Каждый нес дополнительно по фаустпатрону. Было минометное вооружение, боеприпасы к нему мы везли на тележке, брошенной беженцами.

Я не ошибся, к утру мы вышли к Хангельсбергскому лесу, в котором располагался отряд, в который входил исчезнувший третий взвод нашей роты. Командира не было, очевидно, он остался в вышестоящем штабе. Теперь не было ни передовой, ни тыла, со всех сторон мы были окружены противником. Я принял командова­ние над всей ротой в отсутствие унтерштурмфюрера Вайса.

Как оказалось, вечером 18 апреля ко мне отправили посыльного с сообщением, что танки противника про­рвались в Мюнхеберг, возникла опасность окружения. Мне предлагалось в темноте уйти от противника и со­браться в Аренсдорфе. Посыльный так и не пришел. Но я и без приказа принял правильное решение.

От одного оберштурмбаннфюрера я наконец узнал, кто мы такие: охранная рота штаба 11-го танкового кор­пуса СС, действовавшая в качестве тылового прикрытия движущейся в «котле» 9-й армии.

20 апреля 1945 года. Лесничество Кляйнхайде. По­сле 50-часового марша по лесу мы находимся на преде­ле сил.

В то время как все располагавшиеся здесь части го­товились к дальнейшему отходу, мы должны были сразу же перейти к обороне дороги и оборонять ее до 9 часов. Со времен демянского «котла» я хорошо знал, как дей­ствует лес во время обстрела. На мое предложение раз­решить обороняться на открытой местности, позволяю­щей отход, в ответ мне сказали, что противник уже гото­вит прорыв силами двух полков. Огорченно я дал приказ двум взводам окопаться. Третий взвод залег на откры­той местности позади высотки, как только оберштурм-баннфюрер уехал на своем вездеходе. Позади я разме­стил минометный расчет. Он должен был прикрывать наш отход.

— Окапывайтесь! Копайте глубже! Осколки полетят сверху! — кричал я на своих солдат, указывая на кроны деревьев. Дождь кончился. Земля была легкой и песча­ной. Как только мы оказались в земле, около 20 танков противника, не приближаясь, открыли огонь по опушке леса. Они стояли широким фронтом на поле и были бы прекрасной целью для пикирующих бомбардировщиков и «Фокке-Вульфов». Но люфтваффе уже не существо­вало.

Кроны сосен и расщепленные стволы падали сверху на окопы. Русской пехоты я пока не замечал. Достаточ­но было массированного огня из танковых пушек. В пе­рерывах между разрывами я слышал крики раненых, пронзенных щепой и осколками, прибитых бревнами к земле. Танки прекратили стрельбу и двинулись вперед, потом повернули на юг и ушли. Затем по песчаной до­роге к нам подъехал разведывательный бронеавтомо­биль американского производства и стал жертвой фа­устпатрона.

Теперь мы приступили к помощи раненым и завален­ным. Потери оказались меньше, чем я предполагал. Это просто от страха кричали мальчишки, проходившие бо­евое крещение, из-за этого мне показалось, что я поте­рял пол роты. Убитых мы собрали и похоронили на про­секе. Со всех по моему приказу собрали половинки же­тонов, и я положил их в свою сумку. Сверху — пара лопат земли, воткнули крест из сосновых веток, перевязанных шнурком от ботинка, и все. Их рано или поздно найдет охотник или лесник, по половинкам жетонов определят, кому принадлежат останки. Перенесут на настоящее кладбище и похоронят как полагается. Раненых мы за­брали с собой, чтобы в них не признали эсэсовцев и не прикончили.

В лесу мы встретили позицию фольксштурма. Муж­чины преклонного возраста сидели в окопах с длинны­ми винтовками времен Первой мировой войны, с тупым отчаянием дожидаясь конца. Я потребовал, чтобы они присоединились к нам. Мы — последние. Оставаться здесь им нет никакого смысла. Но они отказывались по­кидать свои ячейки, ссылаясь на приказ.

Потом мы пришли на большую поляну, где стояли красивые домики. У дверей — симпатичные девушки в спортивных костюмах. Я предупредил, что за нами идут русские, и, хотя в лесу уже началась перестрелка, они отказались покидать свои дома.

Дождь прекратился, парило. На высоте, в 200 метрах от деревушки, мы встретили мотоциклиста, который передал нам приказ, здесь занять оборону и перекрыть дорогу. На мой вопрос, будет ли куда передать раненых, я услышал положительный ответ. Я должен был прика­зать нести раненых еще два километра и там погрузить их в санитарные автомобили. У мотоциклиста я настоя­тельно потребовал обеспечить меня боеприпасами к миномету. У нас был 81 -мм миномет в полном комплек­те с дальномером, два полевых телефона, телефонист, достаточно кабеля. Я обеспечил связь передового на­блюдательного пункта с минометом. Чего у нас не было, так это транспорта. Мои солдаты окапывались теперь с большим задором, чем несколько часов назад. Мы ра­зобрали большие поленницы дров на перекрытия око­пов. На большом участке дорога была перегорожена за­граждениями. Один взвод остался на передовой, два других заняли оборону в глубине. Я выбрал наилучшие позиции для пулеметов и фаустпатронов. Командирам взводов я приказал поделить взводы на смены и дать людям возможность спать. На ночную атаку русских я не рассчитывал.

Когда стемнело, мы заметили, что советские танки вошли в деревню. Экипажи вылезли и разошлись по до­мам. Из печных труб пошел дым. Снова пошел дождь. Рота отдыхала.

Ночь на 21 апреля прошла спокойно. На севере, на юге и на западе громыхал фронт и было видно зарево. На западе 9-я армия пыталась прорваться через пре­восходящие силы противника и соединиться со стоящи­ми на Эльбе нашими войсками.

Мои посыльные спали. Я менялся на дежурстве со своим заместителем, опытным унтершарфюрером из дивизии «Викинг». Пулеметчик, молодой парень, слу­живший раньше, как и я, в дивизии «Мертвая голова», оказался здесь после госпиталя, куда попал из Венгрии. Он рассказал мне историю, которая меня потрясла. По­сле неудачного наступления обескровленных дивизий

СС на Балатоне, фюрер приказал в наказание за бесче­стие снять всем нарукавные ленты. Кроме того, в каж­дой дивизии были созданы расстрельные команды, ко­торые должны вешать на месте любого, кто окажется в тылу без оправдательных документов. Я еще чувствовал принадлежность к своей дивизии. В этих дивизиях лич­ный состав сменился уже по много раз. Опытных бойцов остались единицы. И им было устроено такое бесчестье! Об этом я долго думал той ночью.

За ночь в деревню подошли еще танки и пехота. Всю ночь из деревни доносились пьяные крики и песни. Утром пулеметы взяли башни танков на прицел. Под огонь попадали все, кто пытался в них залезть. Они спо­койно выходили из дома, вспоминая проведенную ночь, и попадали под пулеметные очереди.

Рано утром к нам прибыли два вездехода с минами для миномета, санитарами и медикаментами. Кроме того, мы получили горячий гуляш из термосов и сухие пайки. Это меня приятно удивило. Сопровождавший транспорт офицер передал мне новые карты и указание: получив приказ, двигаться в направлении лесничества Бухте. Мне дали также радиста с рацией. Я просил оста­вить автомобиль для перевозки раненых, но мне отказа­ли: «Сообщите по радио, мы их заберем».

Мы начали обстреливать танки из миномета. Некото­рые танки загорелись, так как оказались уязвимыми для падающих сверху мин.

Русские почему-то нас не атаковали. Я выставил, как мог далеко, фланговые дозоры. Вечером мне доложи­ли, что в лесу в нашем тылу кавалерия противника. Я до­ложил это по рации, получил ответ следовать в Шпреен-хаген для его обороны.

22 апреля. Мы идем по дороге, ведущей к каналу Шпрее и указанному населенному пункту. На перекрест­ке мне преграждает путь офицер полиции и, направляя на меня автомат, требует, чтобы мы заняли оборону здесь же. Его разоружили, и хотя я сомневался в его подлинности, предложили ему идти дальше с нами. Де­ревня по пути была занята противником. Я не захотел через нее пробиваться, и мы ее обошли.

К каналу мы вышли раньше срока. Переправочных средств не было. Русские шли по пятам и посылали нам вдогонку тяжелые «чемоданы». Из окрестного леса по нам уже били из пулеметов. Из связанных ремнями фут­ляров для противогазов сделали плот для пулеметов. Я снял форму и, как было уже не раз, завернул ее вместе с планшетом в плащ-палатку, положил этот узел на воду и, толкая его, поплыл через канал, ширина которого была метров тридцать. Остальная рота последовала за мной. Я слишком сильно опирался на свой узел, он на­чал тонуть, и я не успел его подхватить, как у берега он ушел на дно.

Выскочив на берег, я тут же схватил с плота пулемет и, как был в нижнем белье, не одевшись, побежал вверх по склону, чтобы поставить пулемет на позицию и при­крыть огнем переправляющуюся роту. Не умевшие пла­вать резервисты под огнем противника впали в панику, бросились в воду, хватаясь за уплывающих товарищей. Из-за этого потерь у нас было больше, чем от огня про­тивника.

Роттенфюрер Хубих добыл мне где-то шинель, чтобы я мог прикрыть свою воинственную наготу. Командир роты — босой, в белье, без каски, без знаков разли­чия, — не виданная до сих пор ни на каких маневрах си­туация! Мне повезло. В ближайшем населенном пункте оказался вещевой склад СС, и я оделся с иголочки. Толь­ко не было знаков различия. Все равно что стрелок «Задница»: ни орденов, ни значков — чувствовал себя как рекрут.

Доложил в штаб. Рота сразу поручила задание обо­ронять населенный пункт. Получив боеприпасы, рота от­правилась в поле на восточной окраине города. Радио­станция была потеряна. Связь теперь предстояло под­держивать посыльными.

Я организовал оборону. Два взвода заняли передо­вые позиции, выставили дозоры, третий взвод остался в резерве. Ночью из-за нервозности молодых солдат произошла перестрелка друг с другом. Стрельбу пре­кратили только тогда, когда я вышел вперед и громко приказал прекратить огонь. Были легкораненые, кото­рые своим ходом отправились на перевязочный пункт.

23 апреля по нам с утра открыла огонь артиллерия противника. Потом из леса нас атаковала пехота и три самоходных орудия противника. Нам сразу удалось их подбить, а пехоту отсечь пулеметным огнем. Всего в тот день мы отразили четыре атаки, последовательно отхо­дя на запасные позиции. Все повторялось: артиллерий­ская подготовка противника по оставленным нами око­пам, потом атака пехоты, захлебывающаяся под нашим пулеметным огнем. Лишь один раз артиллерии против­ника удалось отработать по моей роте, в результате чего мы понесли серьезные потери. Боеприпасы кончились, и мои посыльные не могли добиться их получения.

Осмотрев местность, я заметил на высоте башенку. Возле нее — движение, наверное, какой-то наш штаб. Оставив роту на позициях, я отправился туда. Предста­вился молодому унтерштурмфюреру в отутюженной но­вой форме. Хорош же я был — покрытый многими слоя­ми грязи, с многодневной щетиной на лице, без знаков различия. Он недоверчиво посмотрел на меня и исчез в башне. Появился посыльный, который провел меня на командный пункт к широкоплечему офицеру, знаки раз­личия которого были скрыты под маскировочной курт­кой. Он выслушал мой подробный доклад до того мо­мента, когда два взвода под огневым валом противника, расстреляв все боеприпасы, отошли почти в паниче­ском состоянии. По-видимому, здесь, в башне, был пе­редовой наблюдательный пункт, и офицер лучше меня знал, что здесь происходит в поле его зрения. Меня от­правили к моей роте. Я уже пошел, когда окликнули меня по фамилии. Ну что еще? Передо мной тот же наглажен­ный офицер. Я замер, узнав в нем Карпа, пулеметчика первого номера в боях под Курском! Он был офицером для поручений, наблюдал вместе с начальником (штаба) за боем, но не знал, что главным актером этого спекта­кля был его прежний командир отделения! На прощание я попросил его, чтобы подходящие штурмовые орудия накрыли своим огнем опушку леса, из которого атакова­ли русские, и прислали санитаров, чтобы унести ране­ных.

В Шпреенхагене было полно войск: легкие и тяжелые пехотные орудия, противотанковые пушки, бронетран­спортеры, армейская пехота, войска СС, все моторизо­ванные! И между ними — противотанковые команды с фаустпатронами на велосипедах!

Внезапно была моторизована и моя рота. Я, как ко­мандир, получил мотоцикл с коляской и водителя, лич­ный состав разместился на транспортерах. Вечером я получил приказ направиться с ротой в Кёнигсвустерхау-зен в штаб корпуса. На выезде из Шпреенхагена я за­метил нашего пропавшего командира роты Вайса, шед­шего, опираясь на двух гренадеров, по-видимому, на перевязочный пункт.

Дороги были забиты беженцами и войсками, из-за отсутствия средств связи приказы запаздывали. Так случилось и с нами. Штаб корпуса, который должен быть в Кёнигсвустерхаузене, сидел еще в полуокружении в Шторкове. Об этом я узнал слишком поздно, когда мы прибыли почти на место. Русские тоже были уже здесь.

Повсюду шла перестрелка. На обратном пути противник оттеснил нас от дороги, по которой мы только что прое­хали, и мы стали пробираться лесными дорогами. Когда стемнело, подъехали к мосту, который был взорван пря­мо перед нашим носом.

Мы свернули в лес, выставили дозоры и уснули. Я разделил дежурства, зашел в какой-то сарай, пова­лился на пол и тут же уснул. Мне снились события дня, потом — русские танки, ехавшие прямо на меня. Я в ужасе проснулся, вышел из сарая. Было тихо. Хорошо, что это только сон. Я решил посмотреть на роту, вышел на дорогу и увидел русский танк, направивший пушку прямо на меня! Так это был не сон! Их танки, наверное, всю ночь ехали мимо нас. Я пробрался в лес. Часовые от переутомления уснули на постах. Стуча дубиной по их каскам, я разбудил их. Дождавшись, когда русские тан­ки проехали, мы продолжили свой путь на восток, объ­езжая наступающего противника. Больше не встречали ни танков, ни русской пехоты. После полудня мы выеха­ли на берег озера у Саарова. Таким образом, мы оказа­лись в 20 километрах восточнее, чем были вчера, когда оборонялись на северном фланге «котла».

Сегодняшний день, 24 апреля, обошелся без потерь. Я подумал, что уже три месяца, как я не получал писем от Элизабет. Гамбург был закрыт для писем. И теперь она даже не догадывается, где я воюю.

Тут раздался окрик:

— Хозяева рот, ко мне!

Мы подошли к майору, державшему под мышкой большой планшет с картой для доклада. Когда я доло­жил о своей роте, свое звание и фамилию, он внима­тельно посмотрел на меня. Потом скрылся в своей за­маскированной палатке и вышел через пару минут:

— Хорошо, продолжайте командовать ротой. Хотя против вас необходимо провести расследование по по­воду утраты обмундирования и оружия. — Он, по-видимому, общался с Карпом, который про меня ему что-то сообщил. — Впрочем, если война еще продлит­ся, то на шею вам еще что-нибудь повесят. По приказу сверху вы награждены Железным крестом 1-го класса, грамоту получите потом, и на плечах у вас будет потяже­лее, сейчас уже посыльный бежит с вашим представле­нием в ставку фюрера, — добавил он саркастически.

Машины у нас отобрали. Остался только мотоцикл у меня. Мы должны были снова действовать в качестве тылового прикрытия. Машину для раненых пришлось «организовать».

Коротко опишу обстановку: наши танковые части растягивают «котел» на запад, чтобы прорваться к 12-й армии Венка. Наша задача заключалась в прикрытии «котла» с тыла, чтобы предотвратить прорыв противни­ка в его центр, где находились тысячи беженцев и ране­ных.

Мы отправились пешком к перекрестку дорог. Мы пока были вдалеке от границы «котла». Нас пока при­крывали другие, и мы могли позаботиться о себе. Я при­казал разобрать богато выданное продовольствие. У каждого была «шоко-кола» в круглых упаковках, сколь­ко мог унести, сигареты и «трехзвездочный» для подъе­ма морального духа. Сухарные сумки были набиты пече­ньем, консервами и сыром в тюбиках. Ремень оттягива­ли ручные гранаты. Я снял с убитого подсумок с магазинами, теперь на мне их было нацеплено уже три. Я ужасно боялся, что в критической ситуации у меня кончатся патроны!

25 апреля. Вышли к ручью. Грязная и усталая моло­дежь затеяла купание, думая, что находится в безопас­ности. Из повозок, брошенных на дороге, удалось до­быть целые горы чистого белья. Когда купание было почти закончено, появилось звено Ил-10. Эти глупцы бросились врассыпную. И только мой крик остановил их:

— Всем стоять! Махать и улыбаться!

Они поняли. Замахали, заулыбались и даже засмея­лись. Русские самолеты прошли над нами, не сделав ни единого выстрела, и больше не появлялись.

26 апреля. Мы в резерве, но тихие часы заканчивают­ся. Ночь на 27 апреля тоже прошла спокойно. Послед­ние немецкие транспортные средства проходят мимо нас на запад. Теперь мы — последние. Утром по новой радиостанции приходит приказ: «Отходить!» Мы поки­нули позицию и сразу же попали под сильный огонь со всех сторон. Казалось, что на нас устроена охота. Но мы быстро привыкли к такому сопровождению. Противника не видно. Вечером получили приказ занять оборону у следующего перекрестка. Ночью мы пошли дальше, к утру дошли до Меркиш-Буххольца и заняли оборону на его окраине. Вечером мы снова пошли на запад.

В ночь на 28 апреля русские попытались нас захва­тить. Оказалось, что шум, который мы слышали днем, издавали не наши танки, а советские. Мы подожгли не­сколько из них фаустпатронами, которые потом исполь­зовали в качестве «артиллерии». Они сбивали могучие сосны, которые создавали заграждение на дороге. Пе­хоту отсекли огнем. Начался лесной пожар, мы скры­лись в темноте. У нас были убитые и раненые. Мы вы­звали машину, и, к удивлению, она тут же пришла. Мы погрузили на нее тяжело раненных. Не успели мы отой­ти, как по месту, которое мы занимали, ударила русская артиллерия. Стало тихо.

В Хальбе после прорыва наших танковых частей рус­ские вновь замкнули кольцо окружения. Со станции по­стоянно слышался шум боя. Здесь было «бутылочное горло», через которое под губительным артиллерий­ским огнем противника прорывались немецкие части. Остаткам моей роты удалось миновать его почти без по­терь. В деревне, к которой мы подошли, уже шел бой. Лесной дорогой мы пробирались на Барут. Все шоссе уже были в руках противника.

Под Хюгельвальдом мы попали под минометный об­стрел. Были потери. Прямым попаданием был убит ра­дист и разбита радиостанция. Теперь, как и в начале марша, нами никто не командовал. Пришлось снова по­ложиться на мое чутье.

У дороги мы нашли неповрежденный грузовик, на ко­тором миновали заслон противника. Барут остался сле­ва. Неподалеку от него вечером мы подъехали к штабу. Мне поручили десять пленных с приказом: «Позаботь­тесь, чтобы они не представляли никакой опасности». Я приказал обыскать их. Это были мужчины среднего возраста, того самого «добродушного старорусского крестьянского типа». Потом мы погнали их в лес. Они недоверчиво оглядывались, ожидая от нас пулю в спину. Пришлось крикнуть: «Давай, давай!» и ободряюще мах­нуть рукой. Они поняли, и исчезли в лесу.

Если бы кто-то написал на меня донос, за мою соб­ственную жизнь никто не дал бы и пфеннига. Это дошло до меня позже. Но я не герой-человеколюб. Я не мог с остатками моей роты сторожить пленных и обеспечи­вать боевое охранение. Практичнее было бы приказать прикончить безоружных Иванов «при попытке к бегству», но мне это претило.

29 апреля я записал в дневнике: «После ночного мар­ша прорыв через позиции противника. Небольшие по­тери. Полигон Кумерсдорф, или Кунерсдорф».

30 апреля: «После четырехчасовых атак взят Хенни-кендорф. Пара часов отдыха после тяжелого боя. Вече­ром — прорыв на Белиц».

2 мая: «В четыре часа утра прорвали артиллерийскую позицию русских».

Мы закидали гранатами и вывели из строя тяжелые орудия русских, повернутые в сторону Берлина. Захва­тили автомобили. Когда мы отходили, я получил пулевое ранение в колено. Мне чертовски повезло: ни кости, ни основные сосуды не были перебиты. Но быстро идти я уже не мог. До прорыва оставалось каких-нибудь 15 ки­лометров. Я предоставил остаткам роты свободу дей­ствий: «Я идти самостоятельно дальше не могу. Проры­вайтесь группами или поодиночке! Мы последние. Там вас ждет армия Венка и американский плен».

Надежды у меня не осталось. С момента предсказа­ния «политического поворота в стане союзников» про­шло восемь дней, в течение которых мы были размоло­ты и сожжены, отброшены почти на сто километров.

Война проиграна. Германия предоставлена своим врагам.

«ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ АККОРД»

«Котел» мне напоминал ги­гантскую мышеловку, в которой метались, пытаясь вы­рваться, более десятка тысяч человек. Отходящие ко­лонны накрывал огонь «сталинских оргбнов», тяжелой артиллерии, танковых пушек и пулеметов.

Хубих и его молодой товарищ помогали мне идти по дороге в толпе отступающих, пока по нам не ударил ог­ненный смерч. Я и Хубих остались живы, его молодой товарищ погиб. Мы спрятались в кустах.

Послышался голос из громкоговорителя: «Немецкий товарищ, иди к нам. В советском плену тебя ждет хоро­шее обращение!»

«Это мы знаем! — подумал я. — Если ты из вермахта и не тяжело раненный — еще поживешь. Если из СС — в лучшем случае — сразу пуля в затылок».

Попробовали идти через болото. Чуть не утонули. Выбрались в сосновый лес, бросили стальные шлемы и наши куртки со знаками СС, накинули на себя плащ-палатки вермахта, которые валялись повсюду. Планшет с картой и блокнотом со списками погибших я повесил на молодое дерево: найдет лесник и передаст в Крас­ный Крест. Солдатскую книжку утопил в болоте.

Потом мы углубились в лес. Хотели дождаться ночи, чтобы в темноте переправиться через озеро, а потом

добраться до американцев. Из чащи к нам вышел безо­ружный немецкий солдат:

— Что с вами, почему не сдаетесь?

— Хотим не в плен, а домой!

— Чепуха. Через пару дней война закончится. Тогда всех отпустят. Кто подпишет бумагу, что больше не бу­дет воевать против Красной Армии, того отпустят сразу. Как меня, например.

Понятно, товарищ из АНТИФА. Поздно мы догада­лись.

— Ты не выдашь нас иванам?

— Зачем? Вы сами виноваты в том, что идете не той дорогой, — с этими словами он исчез. Через пять минут на нас были направлены пять автоматов. Бывший това­рищ нас все-таки предал. Хубих помог мне подняться. Под конвоем красноармейцев мы вылезли из чащи. Они обращались с нами корректно и передали нас офицеру, стоявшему у замаскированного танка. Он показал нам, что мы можем лечь, и оставил нас в покое.

Вечером нас забрали грозного вида пехотинцы и по­вели в Белиц. В Белице нас заперли в подвале одного из домов. Случайно рядом со мной оказался товарищ из вермахта, у которого были таблетки пронтозила. Они помогли как-то уменьшить воспаление моих распухших ран.

Белиц — цель нашего прорыва, ради которого мы принесли столько жертв. Перешеек, который через день был перерезан русскими. Мы, оставшиеся только со стрелковым оружием, уже были не в силах противосто­ять такому сильному противнику.

Только 3 мая нас выгнали из подвала, построили и обыскали. Все мало-мальски ценные вещи у нас отобра­ли. Медальончик с портретом Элизабет я спрятал под рубашкой, и с ужасом понял, что жетон у меня на шее. Хубих это тоже заметил и побледнел. Его надо сбросить, пока никто не заметил. Товарищ, давший мне таблетки, рассказал, что перед нами выявили около 40 солдат из ваффен СС, отвели в сторону и расстреляли.

Через пару часов нас повели на восток. Мы вышли к автобану, по которому непрерывной колонной шли со­ветские войска и боевая техника. В небе висели эска­дрильи советских самолетов.

Всего в нашей колонне было собрано около 6000 солдат бывшей 9-й армии. Теперь нам предстояло идти обратным путем через те населенные пункты, сквозь ко­торые мы прорывались с такими жертвами. Пройдя со­рок километров, мы вышли к Треббину. Нас разместили в импровизированном лагере. Обещанной еды не было.

На следующее утро нас накормили ржаным супом. Ели не из котелков, которые у нас отобрали русские, а из консервных банок. У кого их не было, не получил ни­чего.

Моя рана распухла и посинела, колено больше не сгибалось.

Дальнейший марш был сплошным мучением. Я не показывал, что я ранен, так как боялся быть отчислен­ным из моей «сотни».

5 мая: 30-километровый марш на Лукенвальде. Я едва ковыляю. Стоит страшная жара. Пьем из ручьев и ведер, которые выставляет на дорогу местное населе­ние. Выбившихся из сил и неспособных идти пристре­ливают позади колонны. В Лукенвальде остановились на ночевку под открытым небом. На ужин — ржаной суп. Воды нет. Нас мучит жажда.

Потом нас повели к реке, где позволили напиться, умыться. Напоили чаем, дали кусок хлеба и ржаной суп. Потом нас повели в Барут.

9 мая. Русские празднуют капитуляцию. Все пьяные и непредсказуемые. Ничего не работает.

10 мая. С 3 мая, по грубым подсчетам, мы прошли почти 300 километров, получая в день кусок хлеба и бан­ку ржаного супа, или вообще ничего. К колонне пленных подходят группы советских солдат, они веселы, прыга­ют в колонну, выхватывают пленных:

— Давай кольца! Давай часы!

У одного заметили на шее обручальное кольцо, схва­тили, вытащили из строя, пытались отобрать, пленный не отдавал. Вдруг толпа русских почтительно расступи­лась, пропуская офицера. Тот подошел к мародеру и с размаху ударил его кулаком в лицо. Потом отправил пленного в строй. Толпившиеся у обочины русские сол­даты быстро разошлись.

Но даже увиденное не производило на меня впечат­ления. Я понимал, что больше идти не могу, отставал все сильнее и сильнее. Хубих, сам измотанный до нель­зя, помогал мне как мог. Пройдя несколько километров, я лег на горячую дорогу. Мимо топали сапоги. Позади меня уже ждали.

Хубих опять хотел помочь мне. Он уже нес мой рюк­зак. В таких условиях любая ноша — огромная тяжесть.

— Все. Оставь меня.

У него давно уже где-то в кармане мои адреса. Когда-нибудь сообщит матери и Элизабет, как все было.

— Вставай, приятель. Ты должен это пройти. Ты вы­берешься! — Стоя надо мной, он сам попадает в опас­ную зону и уходит только тогда, когда проходит послед­няя шеренга.

Потом тридцать метров — никого. Затем идут двое иностранцев в немецкой форме. У одного дубинка, у другого — петля. Один бьет меня дубинкой, другой на­кидывает петлю мне на шею. Короткое время они изби­вают меня на дороге. Потом оттаскивают на обочину и исчезают. Подходит расстрельная команда. На лошади подъезжает офицер, улыбаясь, достает из кобуры пи-

столет. Я смотрю в землю. Кругом сплошное дерьмо. По-видимому, предыдущей колонне пленных разреши­ли здесь «облегчиться». Не самое лучшее место для того, чтобы умереть. Я обернулся, уже ничего не думая. У лошади стоит солдат и о чем-то зло и энергично раз­говаривает с всадником. Тот смущенно прячет пистолет в кобуру. Оттесненный лошадью офицера в кусты, сол­дат поднимает меня и подтаскивает к дороге, сажает на ее край. Я вдалеке вижу колонну. Подъезжают повозки с полевой кухней, продовольствием и снаряжением. Сол­дат останавливает одну из них и помогает мне на нее сесть. Нахожу место, чтобы положить мою негнущуюся ногу, и тут же засыпаю под грохот железных колесных шин.

СОЛНЦЕВОРОТ 1945 г.

Наверное, прошли часы, пре­жде чем колеса перестали грохотать, и я от этого очнул­ся. К моему удивлению, повозка стояла у больницы, те­перь переоборудованной под госпиталь. Солдат, чье вмешательство спасло меня от расстрела, дал мне знак, чтобы я слезал. Только сейчас я заметил ряд орденов на его груди.

Пока сестры оформляли меня в приемном, иван, ни слова не говоря и не дожидаясь благодарности, исчез вместе с повозкой, кучером и лошадкой. Второй этаж больницы в Зенфтенберге был предназначен для воен­нопленных. Из одной палаты вынесли тело старого фольксштурмиста, и я занял его место.

В последующие дни молодые выздоравливающие пленные покидали лазарет и отправлялись в лагерь для военнопленных. Их сюда отправили еще во время бое­вых действий, и над ними не издевались.

По новым слухам, военнопленные из войск СС долж­ны будут работать на угольных разработках в Зенфтен­берге. Как утверждалось — пожизненно.

С самого начала я соблюдал, словно высший завет, тайну о том, к какому роду войск я принадлежал. Вопре­ки всем правилам, для солдат из СС война продолжа­

лась дальше. Принадлежность к ним означала смерть или длительное заключение, что было одно и то же.

Больница и весь ее персонал относительно хорошо перенесли вторжение Красной Армии. Советские сол­даты относились человечно, если не были пьяными. Но с самого начала они кинулись уничтожать все запасы алкоголя. Сестры, как могли, портили свою внешность и утверждали, что все они больны туберкулезом или сифилисом. Одного названия этих болезней было до­статочно, чтобы избавиться от назойливых приста­ваний.

А так, вообще русские по своему обычаю подвергли Зенфтенберг трехдневному разграблению, а его жи­тельниц — насилию. Потом была создана военная ко­мендатура и установлен образцовый порядок.

Теперь я был Гербертом Крафтом, до 1944 года обер-ефрейтором вермахта, в последнее время — рабочий спасательной команды и разборки завалов. Так было записано в журнале приемного отделения и в истории болезни. С помощью медсестры из Рурской области предметы моего обмундирования были спрятаны. Я по­лучил взамен из подвала вещи жертв бомбардировок. Сестра Матильда отстирала их от пятен крови и привела в надлежащий вид. Под нами было женское отделение. На веревке я спустил туда записку с просьбой передать рубашку, подтяжки, ботинки 43-го размера и носки. Ког­да я ночью поднял шнур, к нему был привязан пакет со всем необходимым.

Тем временем два молодых лейтенанта бывшего вермахта решили что-то сделать для Красной Армии. Никто не может сказать, кто им поручил следить в го­спитале за ранеными пленными. Они очень удивились, войдя в мою палату и увидев гражданскую одежду. Я тоже сильно удивился, что меня считают военным.

С тех пор как я оказался беззащитным перед произ­волом победителей, мне стало ясно, что честно я своей цели не добьюсь. Борьба вооруженных сторон позади. Теперь меч только у победителя, и он по своему усмо­трению решает, кто прав. Побежденному отведена роль виновного во всем. Товарищества больше нет. Товари­щи мертвы. Они гниют в северных болотах, а на юге на их костях строят улицы и города.

Новое оружие называется наглость, предательство, обман, риск, и непременная воля вернуться домой. Лей­тенанты меняли друг друга, неустанно следя, чтобы я не сбежал, когда у меня заживет нога.

Тем временем мазевые повязки помогли, опухоль спала, мышцы стали мягкими, сустав стал сгибаться. Требовался покой и постепенная тренировка в сгибании ноги.

Однажды утром, когда мой почетный караул, проде­журив надо мной ночь, удалился спать, я быстро надел непривычную мне гражданскую одежду. Такой я не но­сил семь лет. С папкой сестры Матильды под мышкой, быстрыми шагами я проскочил через двойной пост на воротах больницы так, что часовые даже не посмотрели в мою сторону. Когда я уже достаточно далеко прошел по улице, я встретил молодого человека, он прошел мимо, остановился и окликнул меня:

— Эй, приятель! Если ты дальше так пойдешь, то тебе не пройти и тысячи шагов. Сейчас не маршируют: «Раз! Два! Левой!» Сегодня ходят неторопливо и держат руки в карманах.

Он с лету меня признал. Он мне сказал, что в Зен-фтенберге стоял батальон войск СС. Он показал мне русскую комендатуру и добавил:

— Не перегибай палку и будь на связи! Один унтер-офицер тоже хотел смотаться. Ему удалось дойти толь­ко до Эльбы, и был убит для устрашения других. Амери­канцы тебя не примут и выдадут русским!

Хорошо знать заранее, что будет в случае ошибки.

Мне стало не по себе, когда я переступил порог рус­ской комендатуры. Молодая женщина в красноармей­ской форме выслушала мою просьбу о выдаче мне до­кументов для поездки в Австрийский Инсбрук. И корот­ко спросила:

— Бумаги?

— Нике папире! Бомбей! Папире капут!

Со снисходительной улыбкой она на чистом немец­ком языке мне ответила, что господин майор без доку­ментов обычно не выдает разрешения на проезд, но она запишет мою фамилию, и я должен буду прийти снова 8 июня в 8 часов утра. Тогда будут выдаваться разреше­ния на проезд.

С пустой, но так необходимой папкой под мышкой, я беспрепятственно прошел мимо часовых у ворот боль­ницы, незаметно пробрался в палату, разделся и лег в постель.

До 8 июня оставалось еще несколько дней. Надо еще всесторонне подготовиться. Надо раздобыть веревку, по которой можно будет спуститься в сад. Надо еды, чтобы наесться досыта, чтобы потом пару дней можно было ничего не есть. Карту мне достала сестра Матиль­да.

Еду попробовал достать с помощью бечевки. Шесто­го июня снова спустил к окну женского отделения запи­ску: «Прошу, если есть возможность, вечером 7 июня привязать к бечевке что-нибудь съестное. Очень нуж­но». Когда стемнело, я опустил бечевку и поднял наверх кастрюльку, полную отличного картофельного салата. Огромное спасибо помощнице или помощницам, взяв­шим на себя риск, два раза помочь мне!

В ту же ночь я опустошил кастрюльку, дождался рас­света, привязал веревку, принесенную сестрой Ма­тильдой, к батарее отопления и беззвучно соскользнул по ней в сад. Пробежал через садик и перемахнул через больничный забор. Пробежал по улице (в одних носках, чтобы не было слышно топота) и скрылся за забором противоположного квартала вилл. Там я обулся, спря­тался и стал дожидаться дня. Сестра Матильда должна сейчас поднять веревку и спрятать ее в бельевой.

Ровно в восемь я пришел в комендатуру. Там было много народа. Переводчица разложила перед ними це­лую стопку разрешений и выдавала их. На одном листке я увидел свою фамилию.

— Это моя!

Как мне показалось, с понимающей улыбкой она от­дала мне, не требуя удостоверения, такой важный для меня листок бумаги.

Через несколько минут я уже был в сосновом лесу под Зенфтенбергом. Песчаная тропа приглушала шаги. Я избегал больших дорог и обходил населенные пункты по большой дуге.

Вечером первого дня я осмелел и вышел из леса на дорогу, чтобы было быстрее идти. За крутым поворотом я вдруг оказался перед огромной колонной людей, дви­гавшейся ко мне. Убегать было поздно. Я пошел спокой­но дальше, прошел мимо колонны людей, а в конце меня остановил сопровождавший ее офицер. Недолго думая, он хотел меня тоже поставить в этот строй. Чтобы убе­дить его отпустить меня, я предъявил разрешение и махнул рукой, показывая на запад. Он сказал: «Хорошо» и отдал мне назад бумажку с печатью, на которой был изображен серп и молот.

Переведя дыхание, я продолжил свой путь. Теперь я снова предпочитал идти лесными дорогами. Теперь я шел и ночью. Все равно спать без одеяла было холодно.

Вечером следующего дня я вышел к Эльбе в районе Редерау. Я встретил беглых немецких солдат, которые рассказали о безуспешных попытках пересечь Эльбу: и русские и американцы стреляют по всему, что плывет по Эльбе. Ночью тоже мало шансов. Реку освещают про­жектора, по этому и другому берегу регулярно ездят до­зоры.

Я задумался. Что делать дальше? Мое разрешение в этой зоне больше не работает. Я должен быть откуда угодно, только не из Зенфтенберга. Если попадусь, то меня просто убьют. На всякий случай я спрятал разре­шение под приметный камень. С высокого места я на­блюдал за происходящим. Внизу на реке рабочие ре­монтировали мост из стальных конструкций. Это были рабочие в гражданской одежде. На этой стороне моста была русская охрана, на той — американский пост. Рус­ские часовые несли службу невнимательно. Рядом с ними бегали мальчишки, с которыми они играли. Маль­чишки, судя по всему, им полностью доверяли и их со­вершенно не боялись.

Теперь или никогда! Я быстро подошел к ближайшему ящику с инструментами, накинул его ремень на плечо и пошел по мосту, постукивая молотком по железным бал­кам, как это делают железнодорожники. Рабочие, может быть, только что бывшие солдатами, с удивлением по­смотрели на меня, но не предали. Так, постукивая по балкам и прислушиваясь к звучанию, возвращаясь не­много назад, а потом проходя снова вперед, я медленно перешел через мост и миновал скучающе глядевших вдаль американских солдат. Я прошел!

На следующее утро солнце осветило широкие воро­та сеновала, в его лучах весело заиграли пылинки. Не вылезая из сена, я любовался картиной спокойствия. Только теперь я почувствовал, что для меня наступил мир. Местные крестьяне перед моим дальнейшим путе­шествием меня плотно накормили. Недалеко от кре­стьянского двора я спустился к железной дороге, веду­щей на юго-запад, и пошел по шпалам. Меня догнал локомотив. Ни на что не рассчитывая, я махнул машини­сту рукой. Он остановил локомотив, я забрался на пло­щадку над передними буферами, поезд тронулся, и я заснул: напряжение спало, я ехал на родину.

Шипение локомотивов и металлические удары раз­будили меня. Я увидел себя на вокзале, везде сновали пассажиры — женщины, старики, дети и... красноар­мейцы! Я оказался в Хемнице — в то время советском анклаве посреди американской оккупационной зоны. Я стал расспрашивать встречных женщин, что и как. Они пригласили меня к себе домой, чтобы я смог основа­тельно помыться, а на следующий день выбраться с их помощью из Хемница. Они угостили меня скромным ужином. Оказалось, что муж одной из них — летчик, остался где-то на юго-востоке бывшего развалившего­ся Рейха. То есть там, куда я пробираюсь.

— Может быть, там, у вас, тоже кто-нибудь даст на­шему Вернеру чашку супа, — сказала она.

На следующее утро они провели меня через город к автобану и простились со мной. По автобану проходила демаркационная линия между русскими и американца­ми. Она охранялась с той и с другой стороны. Я неза­метно пролез в дренажную трубу в насыпи автобана и, с трудом протиснувшись в ней, вылез с другой стороны. Так я «прошел» во второй раз!

Оказалось, что мое желание остаться в американ­ской оккупационной зоне зависит от скорости моей ходьбы. К своему удивлению, от женщин я узнал, что русские включают в свою оккупационную зону всю Сак­сонию и Тюрингию. Если бы я со своим побегом опоздал на сутки, то шел бы вместе с русскими войсками.

Уже в первых населенных пунктах было заметно вол­нение населения. Какая-то молодежь с красными фла­гами в руках готовилась встретить новых хозяев, жители настороженно стояли у дверей домов. Во мне признава­ли беглеца и приглашали на чашку супа. Вечером я до­брался до Глаухау. На переполненном поезде, с «пере­садками» через разбитые бомбами станции, пути и мо­сты, на подножках и в телячьих вагонах я добрался до Плауэна. Опасаясь оставаться в Саксонии, куда должны были вот-вот прийти русские, я решил как можно скорее добраться до Баварии, целиком остававшейся в руках американцев. Пришлось идти ночью в сильнейшую гро­зу. Утром 14 июня я, весь мокрый, перешел баварскую границу и свалился в стог соломы у ближайшего кре­стьянского двора.

Я был страшно голоден. Попросил у хозяев хлеба и молока, но мне ничего не дали. Встретившиеся местные жители сказали, что американцы всюду ищут беглых солдат, хватают их и отправляют в Хрф, в лагерь для во­еннопленных. Стреляют без предупреждения в каждого, кто попытается бежать. Поэтому мне предложили идти восвояси в леса и поля. В другом доме я тоже попросил хлеба, сгорая от стыда. Мне было сказано, что самим есть нечего и чтобы я проваливал.

«Неужели в Бранденбурге и Саксонии другие люди? — подумал я. — Отдавали последнее, рисковали собой, помогали мне как могли. Без их помощи я бы не выжил!» Встретившийся мне солдат в форме горных стрелков, узнав, куда я иду, дал мне адрес родных своего това­рища:

— Если доберешься, зайдешь к ним и скажешь, что он в плену, в Северной Италии. Скоро его должны отпустить. — Так передавались новости в стране, где не было почты.

На прощание из своего более чем скромного запаса он угостил меня парой сухарей.

Постоянно останавливаясь, я тащился дальше. Не оставалось ничего иного, как явиться в Хоф, в лагерь для военнопленных.

Где располагается лагерь, я узнал от прохожих. При­шел и доложил о себе охране у входа. Как вновь прибыв­шего, меня отправили на специально отгороженную территорию, под навес, сделанный из парашютных ку­полов. Шел дождь, старый шелк протекал, и глинистая почва под ногами превратилась в кашу. Нечего было и думать о том, чтобы лечь и спать. Два приятеля тихо разговаривали между собой, что завтра всех вновь при­бывших построят и будут выявлять среди них эсэсовцев. Я вдруг встревожился и осторожно поинтересовался:

— А как это они делают?

— Ты что, не знаешь? У СС же под левой рукой татуи­ровка с группой крови!

Меня как громом ударило. В шестнадцать лет по своей наивности я думал, что всем солдатам делают такую та­туировку, чтобы им легче было оказывать медицинскую помощь. А оказывается, ее делали только в СС! Значит, завтра нас осмотрят, и меня, как солдата дивизии СС, во­евавшей на востоке, передадут русским! Значит, бегство из Зенфтенберга и все мои мучения были напрасны!

На следующее утро нас построили: военных и граж­данских отдельно, в тридцати шагах напротив друг дру­га. Приказали раскрыть и положить перед собой личные вещи для проверки, снять рубашки. Справа стояла па­латка допрашивающего офицера, который лежал на по­левой кушетке и лениво наблюдал за происходящим. К нам, гражданским, подошли двое. Один проверял лич­ные вещи, другой записывал фамилии и собирал имею­щиеся солдатские книжки.

Напротив меня уже началась проверка: «Руки вверх!» Действительно, осматривают, ищут татуировку. Одного (напротив меня!) вывели из строя и сказали встать в стороне. В стороне от меня проверяющий вещи амери­канец ударил ладонью в лицо пожилого человека, пы­тавшегося спрятать фотографии семьи. В создавшейся заминке я решительно взял свои вещи и быстро прошел тридцать шагов, отделявших меня от шеренги уже про­веренных военных, и встал на освободившееся место. Я уже прошел проверку! Этого никто не заметил, кроме офицера-следователя в палатке. Но он ничего не сказал и оставался в прежнем положении. Соседи по строю зашептали:

— Ты что делаешь? Если тебя заметят, то отделают так, что мало не покажется!

Но американцы продолжали спокойно заниматься своим делом, все замолчали, и никто на меня не донес.

Во время санобработки я держал руки так, как птица держит поломанные крылья. От наметанного взгляда немецкого санитара это не скрылось:

— Группа «А», выходи строиться для получения гро­бов! — тихо пробормотал он. — Парень, подумай и выу­чи все твои личные данные назубок! Завтра — допрос, а следователь такая собака, что на 80 процентов раскусит тебя сразу! Если тебя расколют, милости просим в наш специальный лагерь. У нас отличная компашка! Настоя­щие «старики»! Наверное, переедем в Сибирь, учить русских прусским парадным маршам. Я сам из «Викин­га». Ну, давай, ни пуха...

Всю ночь я заучивал свою семилетнюю службу, фа­милии и имена офицеров и унтер-офицеров, участие в боях и походах, ранениях и, наконец, увольнение после тяжелого ранения в автокатастрофе в Италии.

На следующий день меня перекрестно допрашивали два американских офицера, в которых можно было уга­дать немцев-эмигрантов. Они досконально знали все особенности службы в вермахте. Нескольких человек от­сеяли как «подозрительных» и отправили в специальное отделение лагеря. Но обер-ефрейтор Крафт «выдержал» и был помечен, как «кандидат на освобождение»!

После долгих голодных дней я наконец получил справку об освобождении из плена и 18 июня 1945 года вместе с другими бывшими военнопленными поехал че­рез лежащий в руинах Нюрнберг в разбомбленный в пух и прах Мюнхен. В центре города нас выпустили. Поте­рянным я шел по пустынным улицам мимо гор обломков и руин, напоминавших гигантские могилы.

Фельдхерннхалле!

«Я клянусь Тебе, Адольф Гитлер...» — звучало здесь светлой от факелов ночью 9 ноября 1938 года.

«... как фюреру и канцлеру Рейха в верности и хра­брости!»

Не счесть наших могил на всех фронтах! «Я даю клятву Тебе и назначенным Тобой начальни­кам...»

От мелкого садиста Пандрика, Кнёхляйна до Гиммлера! «... в послушании до смерти!»

«...Смерти!» — эхом отзывалось от окружающих до­мов.

«Да поможет мне Бог!» «...Поможет Бог!»

20 июня в том году было необыкновенно солнечно. Я шел уже два дня, остались последние километры до цели, смысла и движущей силы моего бегства. Слева давно уже сопровождает серая скала, у подножия кото­рой стоит дом Элизабет.

Моя одежда одеревенела от грязи и воняет, подмет­ки начали отрываться, лицо покрывала недельная щети­на, глаза красные от пыли и усталости.

Вот уже показались первые дома, церковная коло­кольня. Свернул в знакомую аллею. И тут меня охватил страх, ноги отказывались идти, я понимал, что стою пе­ред чем-то решающим.

Вот и ухоженный большим трудом и заботой дом ро­дителей Элизабет, куда я стремился в своих мечтах. Бы­стрым шагом прохожу через садик.

Из-за двери появляется мать Элизабет. Огромное удивление в ее словах:

— Да... Мы думали... По радио говорили, что вы все... — подавленное молчание, мучительное сму­щение.

Мне разрешили отдохнуть в доме. Элизабет не было. В светлом углу, как и полагается, висело распятие. Вхо­дя, я сказал:

— Господи, благослови! — впервые с момента, как вдруг закончилось мое детство. Семь лет я не употре­блял такого приветствия, так же, как «доброе утро!» и «привет!», но оно совершенно непринужденно слетело с моих губ.

Молча я сидел и ждал. Чего? Неужели решение еще не принято? Мне нельзя сидеть на скамейке у двери. Меня кто-нибудь может узнать! Да, я же под надзором. И с моими пропавшими документами и справкой об освобождении из плена я могу жить только там, где меня никто не знает!

И я должен помнить, что подвергаю опасности свое окружение, которое меня знает. Я больше не признан­ный защитник фатерланда, рисковавший жизнью, те­перь я отношусь к разряду людей, на которых свалена вся вина и которые не имеют права ни слова сказать в свою защиту. Я еще не знаю всего размера вины, кото­рую должен взять на себя. Из кухонной плиты я достал горящую головешку и навсегда выжег с руки медицин­ский знак, ставший «каиновой печатью».

День прошел, а я так и неувидел свою девушку. Я могспать в ее комнате, на стенах которой висели грамоты, на шкафах стояли кубки. Одетым я сидел, прислушиваясь к шорохам и шагам, ожидая рук, которые обнимут меня как тогда, в пер­вый раз, ждал знакомого аромата светлых волос.

Я не доверял этой ночи и от тревожного чувства не мог заснуть. Я чувствовал такую же опасность, как и на войне.

Вдруг в ночной тишине раздались грохот прикладов в дверь и крик на английском, требующий открыть. Не­долго думая, я спрыгнул с балкона в сад и спрятался в кустах, ожидая, что меня будут искать. Вместо этого я увидел, как американцы выводят из дома высокого муж­чину с поднятыми руками. Это был офицер СС, пробив­шийся сюда к своей эвакуированной жене. Она уже ра­ботала у «освободителей» и донесла на него.

На следующее утро я поднимался к альпийскому пастбищу, где работала Элизабет. Четыре года назад в этот же день мыв составе Восточного фронта выступи­ли из Восточной Пруссии. Пели песню «...прежде чем на полях созреет урожай». Урожай был беспримерный. Чтобы я один вернулся домой, там должны были остать­ся лежать девять товарищей.

Проходя по лугу, я пытался осмыслить события по­следних суток. После разрушения прежней системы ре­акция родителей Элизабет была понятной. Они — кре­стьяне, твердо стоящие на ногах, их крестьянское мыш­ление трезво и основано на вековом укладе. Муж их дочери должен жить крестьянской жизнью, быть рели­гиозным, знать обычаи, и на этой основе воспитывать внуков. Такие условия я удовлетворить не могу. В любом случае мне придется снова начинать жизнь с нуля.

Придется мне быть «свободным, как птица»!

Двери хлева были открыты. Элизабет чистила хлев. Она, слабая девушка, работала так ловко, что я бы ни­когда не смог так же управиться с этой работой.

Легкое смущение во взгляде. Сдержанное выраже­ние радости на лице. Никаких объятий. Молчание, ниче­го не значащие слова. Нетерпеливое мычание коров, ждущих, когда их выпустят на луг.

И вдруг:

— Герберт, ты никогда не будешь крестьянином.

На мой вопрос, могу ли я остаться, последовал уклон­чивый ответ.

Пока я безучастно стоял, вся моя жизнь прошла пе­ред глазами: наши встречи, эшелоны на железной до­роге, артналеты, штурмовики, грязь, кровь, бои в окру­жении, русские, американцы, долгая дорога сюда.

Дорога, по которой мы вместе возвращались, пока­залась мне бесконечно тяжелой. Я чувствовал полное разочарование и огорчение. И моя поднятая до уровня богини возлюбленная, сопровождавшая меня в мечтах в трудные годы, снова превратилась в человека. И между ним и мной образовалась пропасть. Вся чудесная вера в любовь и верность, вера в людей рухнула в моем созна­нии. Когда пришли в дом, я забрал свои скромные по­житки и на прощание пожал ей руку. Ее родители, про­щаясь со мной, облегченно вздохнули:

— Ступай с Богом! Ступай.

Снова стою на дороге. Куда теперь? Вырванный из круга друзей, свободный от уз несчастной любви, я не видел цели. Любовь умирает каждый день, и доверие к ближним так же исчезает, ложь расцветает новыми кра­сками.

Это день солнцеворота. Год клонится к концу. И моя дорога пуста.

СОДЕРЖАНИЕ

В 15 лет самый молодой солдат нового Рейха......................... 5

Наши знамена не на той площади.............................................. 43

Первый бой......................................................................................... 51

«...да поможет мне Бог!»................................................................ 64

Постоянно в карауле....................................................................... 66

В начале жертвенного пуги........................................................... 85

Кампания на Западе....................................................................... 96

Позор в Ле-Парадиз...................................................................... 107

Оккупационные войска во Франции......................................... 123

Солнцеворот 1941 г........................................................................ 137

В болотах и льдах Валдайской возвышенности................... 147

Котел под Демянском.................................................................. 214

Солнце в ноябре............................................................................. 248

Зимнее сражение за Харьков..................................................... 253

В самой крупной до сих пор битве техники

в военной истории.......................................................................... 270

Вооружённая милиция................................................................. 296

К последнему акту......................................................................... 310

«Заключительный аккорд»......................................................... 331

Солнцеворот 1945 г........................................................................ 336

Научно-популярное издание

ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ

Герберт Крафт

ФРОНТОВОЙ ДНЕВНИК ЭСЭСОВЦА

«Мертвая голова» в бою

Ответственный редактор /О. Морозова Художественный редактор П. Волков Технический редактор В. Кулагина Компьютерная верстка И. Кондратюк Корректор Н. Гайдукова

ООО «Яуза-пресс» 127299, Москва, Волгоградский пр-т, д. 120, корп. 2. Тел. (495) 745-58-23, факс. 411-68-86-2253.

Подписано в печать 02.11.2009. Формат 84х1081/32. Гарнитура «Прагматика». Печать офсетная. Усл. печ. л. 18,48. Тираж 4000 экз. Заказ 20891.

Отпечатано по технологии CtP в ОАО «Печатный двор» им. А. М. Горького 197110, Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.

ISBN 978-5-9955-0124-4

9785995501244

9Н785995»501 244Нgt;