"Фирмамент" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил)

Путь Льва: Гренландия. Расхитители гробниц

Этот город — Вавилон. Он притаился за кругом сна, спрятал свои древние кости в плотной пелене тьмы, обратившись в сморщенную ладонь, на которой лежало нагое тело. Он смотрел сквозь миазмы сна выцветшими глазами бесконечной усталости, и из глубины слез громадными медузами всплывали туманные бельма ночного бреда. Он дышал стылым ветром, острыми бритвами проникавшим под кожу, выскабливая последние крохи тепла, припадая к ним с жадностью изголодавшейся смерти. Его сердце билось неровно, кровь то растекалась по изъеденным артериям горячими реками электричества, то мелела до тусклого свечения угасающей звезды в пыльной колбе фирмамента. И в асфиксии привычного ужаса изуродованные артритом пальцы начинали дрожать, изъеденные кости на ветхих связках пытались сжаться, превозмогая боль и жуткий скрип. Он тяжело дышал и бормотал в беззвездную твердь проклятья на забытом языке. Хотелось спрятаться в глубине сна, свернуться эмбрионом, крохотной рыбкой в икринке грез, но и их испили до дна, до твердой и шершавой подложки небытия, за которой ждали еще более жуткие создания.

Этот город — вампир, напившийся жизнью миллионов сердец и пригвожденный к промороженной земле осиновым колом орбитального лифта, узкой полоской восставшего в густеющем эфире совсем близкого неба — еще один жуткий цветок смерти, распустившийся на останках Ойкумены. Они боролись в невидимом танце под хрустальные перезвоны космических сфер, пытаясь отнять друг у друга уже не жизнь, но смерть, схлестывая стонущие тени изнасилованных и уморенных безвестных скитальцев проклятых городов. Яркие огни неприкаянных душ закручивались разноцветными хороводами, сбивались в шары и беззвучно взрывались, выпадая кровавыми блестками на мертвые пальцы оберегающих рук.

Этот город — он сам, ставший лишь видимостью, призраком, гнусной мокротой извергнувшего его Человечества. Они были достойны безобразного совокупления, которое не могло ничего породить даже в самых мрачных закоулках долины холодных сердец. Семя лишь пачкало губы обезумевших ведьм, но пластик розовой кожи взрывался, чернел, подтекал от внутренних вспышек замыканий, и сквозь отвратные прорехи сифилитических язв протискивались обгоревшие черви электрической смерти.

"Иди сюда".

"Нет".

"Иди сюда".

"Нет, нет, нет… Я ненавижу тебя".

"Ты не можешь ненавидеть. Ты — не человек!"

"Мне больно!"

"Тебе не может быть больно. Ты — не человек!"

"Я ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя".

"Ты можешь сказать это тысячу раз, но даже не почувствуешь привкус как надо ненавидеть".

Сверху казалось, что ледник натолкнулся на невидимую преграду, приостановил свое неумолимое сползание, натужился, пошел складками снежных мышц, тщетно пытаясь сдвинуть прозрачную стену, но полис выстоял, выдержал удары ураганных ветров, тяжелое давление мрачных глыб — жалких останков горных хребтов, и тогда ледяные реки уступили, пробили себе новые русла вдоль запретной для них границы и двинулись дальше в глубь умирающего континента. Холод наступал и бурлил, наводнение ширилось, впитывая в себя тусклый свет угасающего желтого карлика, и вот уже нельзя было разобрать тысячелетние русла льда в белесой пелене несвежего савана — лишь еле заметная вязь впадин и трещин в косых лучах агонизирующего солнца.

Из крохотной точки полис превращался в отвратную язву. Проклятая земля, на которую не может ступить даже колоссальный брюхоногий моллюск нового Оледенения. Инцест железа и пластика, трофическая язва сгинувшей цивилизации, сифилис потаскушки Геи. Забытая родина великих и титанов, еще сочащаяся гнилой лимфой псевдожизни. Вот она — внизу, прячется под закованной в броню ладонью и кажется, что достаточно стиснуть ее в кевларовом кулаке, с упоением прислушиваясь к писку тяг, удушить, выцедить последние искры из мешанины стали, стекла и кремния, растереть в пыль, прах и сдуть в фиолетовую бездну Ойкумены.

— Ты не спишь?

— Оставь меня…

Кирилл тронул сенсор, герметизируя броню, и перед тем, как надеть маску с длинными отростками глаз, нагнулся и прошептал ей на ухо:

— Ты напрасно перестала прикидываться мальчиком.

— Иди к дьяволу.

— Мы все туда идем.

Тяжелая капля замедляла падение. По водянистой оболочке пошли волны, скрывая полис и ледник за занавесью прихотливой игры скудных солнечных лучей в тончайшей пленке поверхностного натяжения. Было слишком красиво — в извивах корчащейся пелены рождались странные и яркие создания, как будто цвет в безжизненном краю чудесным волшебством оживил наркотические видения прекрасной души, задыхающейся в гнилостной яме разлагающегося тела. Сквозь лед и камни пробивались ярко-зеленые ростки с ослепительными вкраплениями плотных бутонов и вздымались к небу, раздвигая плотный, тяжелый, слежавшийся воздух гибернезированной жизни, выбрасывая многочисленные сердечки листьев и взрываясь крупными красными цветами. Бутоны щетинились длинными отростками тычинок с желтыми маяками пыльцы, а из дыхалец стволов выплывали рыбы, инкрустированные крупными сапфирами и рубинами, величественно шевеля плавниками и жабрами, отбрасывая на серый лед четкие разноцветные тени.

— Ты тоже это видишь? — спросил Борис.

Кирилл прижался к стенке капсулы, многочисленные щупы сенсоров прокололи пленку, и видение стало четче и ярче.

Рыбы срывали и заглатывали золотистые мешочки пыльцы, окутываясь ослепляющим свечением, по их чешуе и камням растекались змеи электрических разрядов, закукливая невозможные создания в плотные коконы грозовых туч. Иссиня-черные кляксы сливались в грандиозную штормовую поверхность свинцового моря, под ударами волн стебли ломались, и цветы рушились в бездну, распадаясь на миллионы кусков, рассыпая по воде кровавые лепестки.

— Что это?

— Не знаю, — сказал Борис. — Никогда не слышал о таком. Плохой знак.

— Почему?

— Значит мы знаем не обо всем…

— Мы вообще ничего не знаем, — усмехнулся Кирилл.

Борис помолчал.

— Может быть, это их сны? Они лежат на пороге смерти и видят сны…

— Возможно, — сказал Кирилл. Протянул руку и похлопал Бориса по плечу. — Теперь твоя очередь.

Борис не ответил. Он всматривался в иллюзорное море, и ему виделось там, в глубине, он может разглядеть чье-то лицо — спокойное, спящее, слегка улыбающееся грезам близкой смерти, и драгоценные рыбы проплывают над гладкой кожей, отбрасывая нежные тени на подрагивающие веки.

— Скоро будем на месте, — напомнил Кирилл.

Страх и раздражение. Отвращение. Борису казалось, что внутри тела что-то свело жуткой судорогой, сжалась и заклинилась жизненно важная пружина, и стоит сделать хоть малейшее движение — она порвется с отвратительным хрустом, вонзится острейшим изломом в сердце, наполняя пустую оболочку тела черной и уже мертвой кровью. В прозрачной синеве падающей капли четко прорисовывалось парящее тело — слишком гладкое и непропорциональное для человека, но слишком истощенное для порока. Эмбрион. Дышащая рыбка, окутанная крохотными блестками пузырьков, ждущая очередной порции совокупления, еще одного гормонального удара, чтобы… чтобы жить? Нет, чтобы еще и еще спариваться в мертвой икринке мертвой воды, порождая мертвые чувства. Глаза ее закрыты, словно она спит, отдавшись на волю потоков. Зеленые волосы длинными щупальцами распростерлись вокруг головы, продолжая инстинктивно приманивать несуществующую рыбешку. Прилепившаяся к предплечью ярчайшая желтая актиния выпускает студенистые лепестки, они жадно всасывают влагу, и сквозь темнеющую поверхность видны тонкие прожилки вен далекое воспоминание о коралловых рифах морского прошлого Человечества.

Так становилось легче — отдаться инстинктам, отключиться от раскаленной электростанции ненависти, страха, отвращения, стыда, собрать, сбить в плотный и жаркий комок внутреннего солнца волю жить, волю стремиться, волю хотеть, почувствовать черным шаром бессознательного существования хваткие крючки феромонов, запускающих древние и неодолимые соблазны обнаженного тела самки, чем бы оно в действительности не было… Такой кожи не может быть! Такие глаза не могут смотреть в непроглядной бездне холодных морей! Такие губы слишком ранимы для колкой рыбешки теплых течений! Такое тело слишком уродливо для жизни, но очень сладко для желания! Волны, где вы, волны, что готовы качать слипшиеся существа в обжигающей колыбели страсти?! Не слишком ли мы расточительны, выдавливая из себя жизнь ради чего-то недостижимого, а то и вообще ненужного?

Она хорошо знает свое дело, с удивлением понял Борис. Теперь он падал в бездну навстречу материнскому телу, приближался к жуткой черной губке первоматерии, протягивая руки и сливаясь с настойчивыми губами, выворачиваясь в сумасшедшей боли наслаждения, ощущая как рвутся в нем тяги, плавятся приводные механизмы, как блаженно смыкаются на горле зубы пиявки и уже нет никакой возможности закричать, потому что так и должно быть, только так и должно быть…

Кирилл старался не смотреть назад, но ледяная феерия уже исчезла, растворилась, и теперь только мятый панцирь ледника подставлял проржавелые пластины крошечному солнцу. Иногда потоки ветра натыкались на тайные запасы снежных кристаллов, притаившиеся в глубоких расщелинах или под глыбами изгрызенных гор, и тогда сверкающий туман взрывался колючими шапками, подхватывался бурей и растекался по кровеносной системе Великого Оледенения, проявляя сложный организм наползающей на Ойкумену смерти. Было скучно.

Два ключика. Два звенящих и стонущих ключика. Большего они не достойны. Два ключика к одному замку — секретному, сокрытому в толще ледника, слишком самонадеянному, чтобы поверить — кто-то осмелиться его открыть. Даже отсюда, с высоты, можно было уловить отзвуки обширных пустот, наполненных теплым и влажным воздухом. Реликтовое чувство, не раз спасавшее предков в их слепом, но неудержимом освоении прибрежных зон Панталассы. Где вы, горячие болота Эдема? Где вы, прозрачные реки Асгарда? Где вы, райские кущи подводных пастбищ с обширными стадами тучных коров?

Там, только там, в средоточии смерти. Удивительно, но только смерть, мучительная смерть может дарить жизнь! Так заведено природой, так подхвачено Ойкуменой — увядшей почкой Панталассы. И не ему сомневаться в вечной гармонии эротического танца двух подруг. Пора. Пора разнять ключики и повесить каждый на свое место. До поры.

Остатки крови и слизи расплывались сапфировым облаком и было сложно разобрать, что происходило в тесном клубке. Кирилл протянул руку с ребристой трубкой транквилизатора, кончиков пальцев коснулась броня, как будто бок древнего планетоида, избитого каменными снарядами метеоритов, потом потянулось гладкое поле обнаженного тела, и он воткнул иглу.

— Она меня чуть не убила, — сказал Борис, зажимая узкие разрезы на шее, из которых еще сочилась кровь.

— Ты ее завел, — усмехнулся Кирилл, скрепляя укусы металлическими зажимами. — Убери руки, мешаешь.

— Ты хотел меня убить. Но потом передумал.

— Да.

— Нечку ты убьешь раньше меня, обещаешь?

— У нее есть имя — Одри.

— У нее не может быть имени. Она — нечка.

Она что-то говорила. Она кого-то ненавидела и кого-то любила. Она страдала и наслаждалась, но в механическом движении гормонов было не больше жизни, чем в камне. Она пробуждалась, но никак не могла проснуться, вырваться из липкой субстанции сна, из холодных объятий фальшивого тела. Она рвалась из влажной глубины приказов и инстинктов, она знала — как надо поступать и что надо говорить, но все обращалось в новые приказы и в привычные инстинкты. Тело должно питаться, тело должно заботиться о себе и поддерживать себя в чистоте и порядке, тело должно слушаться хозяина и выполнять все его приказы, если только они не наносят вреда телу и телу самого хозяина.

"Помогите! Помогите!"

Но узкий колодец слишком глубок. По его бугристым стенкам пробегают судороги, к ногам стекает черная жгучая слизь и впитывается в пористое дно. Каждое неосторожное движение вызывает новую корчу длинного пищевода, на голые плечи с противными шлепками падают пенистые шапки слюны и стекают на спину, грудь медленными ядовитыми слизнями, оставляя за собой полосы воспаленной кожа. Фермент постепенно растворяет ее, переваривает мышцы и кости, и остается ждать недолго… Либо сон окончательно проглотит ее, либо она найдет средство проснуться.

— Просыпайся, — тронул тело Кирилл. — Просыпайся.

Но что взамен? Смерть лишь перешагнет порог дремоты и ступит на поверхность Земли, оставляя промороженные отпечатки лап… Игла вошла в основание шеи, страшные тени истаяли в ослепительном фейерверке крохотных, разноцветных рыбок, то сбивающихся в плотные шары, то рассеиваясь редкими блесками в ностальгической синеве материнских рифов.

Вода приобрела отчетливо свинцовый привкус, капля помутнела, и сквозь опавшие бока можно было разглядеть лишь смутное двуцветие приближающегося мира — белизну и черноту. Два цвета смерти и сна. Снег и голая земля — что может быть страшнее? Одри захлопнула маску, окончательно отделяясь от их временного гнезда. Так было лучше видно — щупальца сенсоров ожили, завозились, распутывая сонный клубок, потянулись в стороны, высасывая крохи рассеянного света. Муть слегка рассеялась, и Одри подплыла к Кириллу.

— Начинается торможение, — сказал он.

— Мы не разобьемся?

— Слоновий Трон обещал нас принять.

— Это глупые машины, — сказал Борис. — Только глупые машины. Ходячие железки с автоответчиком в животе.

— Значит нам не повезет, — спокойно сказал Кирилл.

— Нам уже не повезло.

— Замолчи.

Борис хотел закричать, выплеснуть в равнодушные маски трупоеда и пиявки все, что застряло в горле плотным, горячим комком, но предплечье кольнуло, и он успокоился. Точнее — сдулся, скукожился и опустился на дно вялой, безразличной массой. Трупоед… Пиявка… Зато здесь хорошо думается. Он слишком мало думает. Он вообще не думает. Он и не должен думать. Он — корм, расходный материал в разыгрывающейся мистерии под названием "Разбуди Волшебника и Загадай Желание". И у него нет абсолютно никаких надежд дойти, доплыть, доползти к подножию саркофага, к туле — гудящей машине Пожирателя Тлена. И он понимал это с самого начала, но… но почему-то согласился. Может быть, потому, что не все так безнадежно? Может быть, потому, что и у него есть свой козырь в рукаве? Да, он бурдюк крови и спермы с руками и ногами, ну, еще и с головой. Поэтому — тсс! Борис захихикал и оторвал проплывающей рыбешке хвост.

Из бесконечности сверкающей ночи приходили, приближались, сворачивались в замысловатые петли крепежные, спусковые и подъемные ленты космического лифта. Капля засияла предупреждающими огнями, и Кирилл потащил Одри вниз, к Борису, где они расселись в посадочных выемках. Ленты колоссальными змеями с желтыми и красными ребристыми поверхностями резали падающий модуль, разбрызгивая опаловые брызги страховочной смазки, все туже опутывая пузырь дополнительными силовыми шнурами. Сияние разгоралось, казалось, что они приближаются не к мертвой планете, а погружаются в уютные глубины Панталассы, наконец-то избавившись от проклятой пуповины обманщицы-земли, когда-то соблазнившей предков горячими реками и болотами, а теперь предательски размолов их ледяными челюстями. Нечто изменялось внутри, как видение близкого солнца гипнотизирует, обнимает, погружает душу в анестезирующую грезу хаотичного кипения плазмы, и в эти мгновения можно уловить отзвук того первобытного зова, который тянул за собой неуклюжих пращуров прочь от океанов, через острые зазубрины сухой земли, которая оказалась лишь еще одним дном колоссального пузыря Ойкумены, чтобы бросить умные амфибии в поднебесье, сыграть злую мелодию небесных сфер и в конце безжалостно шлепнуть о фирмамент, о Хрустальную Сферу мировой капли.

Тряска нарастала. Она проникала в тело, заставляла вибрировать защитную броню и сенсоры, в воде возникали и угасали черные вихри, в колышущейся массе стали четко видны нити гиле, из последних сил удерживающие поверхностную пленку, но вибрация проходила по полупрозрачным щупальцам, разрывала в клочья, раскаленный пар выбрасывался из прорывов модуля, ударялся о страховочные ленты, оставляя на них смолистые потеки. Температура росла, кое-где расцветали жуткие угольные цветы — зародыши общего закипания, броня нагнетала холод, но не справлялась. Становилось все жарче и жарче, мир терял связность, осмысленность, распадался в катастрофическом падении на обломки света, звука, ощущений, и чудилось, что каждая деталь ломающегося механизма пытается отвоевать себе место в черепной коробке умирающих людей, цепляется самыми болезненными крючьями за глаза и кожу, протискивается в тесную голову и ворочается там титаническим морским ежом, обламывая ядовитые иглы при каждом движении…

Кракен распростер щупальца, принял жертву в клюв, разгрыз ее, выпил сгнившую жидкость и выплюнул металлических блох на зеркальный пол вершины Слонового Трона. Из могучих опор вытянулись гибкие трубки с многочисленными присосками, упали среди шаров уцелевшей воды посадочной капсулы и, лениво извиваясь, с хлюпаньем принялись всасывать ее. Страховочные ленты накручивались на искрящие барабаны, и шустрые ремонтные языки заклеивали разрывы. Жидкое зеркало очистилось, механизмы расступились, притихли, лишь нить космического лифта напевала свою мрачную песню.

С вершины Слонового Трона стало понятно, что полис вмерз. Ледник не ступил на проклятую землю, обтек черную язву, но откуда-то из под брюха стылого моллюска выдавливалась, вытекала вязкая прозрачная слизь, наплывала на город, впечатывая его в причудливые волны растущего янтаря. Здания корежились в тесных объятьях смолы, для которой не существовало преград, которая проникала в любую щель, в самые узкие трубки улиц и лабиринтов, навсегда запечатывая их. Причудливыми узорами лед пытался дотянуться до неба, но стены были слишком гладкими, и желе отслаивалось барочными навесами завитушек и спиралей с искорками пойманного в ловушку солнечного света.

— Я не думал, что все так плохо, — сказал Борис и отдал визор Кириллу. — Здесь совсем нет воды.

— Здесь целый океан воды, — возразила Одри. — Но она спит.

Борис потрогал шею, но промолчал. Кирилл залез на барьер, ограждающий прогулочную площадку от бездны, в которой все еще ворочались механизмы, подключился к визору и принялся внимательно осматривать стену ледника. Сморщенный двухкилометровый откос при ближайшем рассмотрении распадался на запутанные трещины, отлоги, щетинился прихваченными по пути камнями, и Кириллу показалось, что на него из под спутанных волос-водорослей глянуло древнее лицо с редкими коричневыми зубами в распущенной пасти. Кое-где стена звездилась свинцовыми крапинами могильников, но разглядеть огоньков на крышках не удавалось — скорее всего они были давно разграблены.

— Когда-то тут были богатейшие залежи, — сообщил Кирилл. — И это обнадеживает.

— Хотел бы верить, что ты не зря меня сюда притащил, — сказал Борис.

— Я только отсюда вижу двадцать три гробницы.

— Они все пусты, — сказала Одри. — И нам не нужны трупы. Я же говорила.

— Ты не можешь говорить, — пробормотал Борис, но Одри не обратила на него внимания.

— Но твои сведения точны? — спросил Кирилл Одри.

— Да.

— Тогда нам придется спуститься вниз.

Пиявка… Трупоед… Борис посмотрел вниз — действительно, целый океан льда. Зримый ад проклятой души. Зачем он здесь? Какая нажива может искупить такие мучения? Стало жарко. Трясучка. Новая трясучка. Опять трясучка… Сведенные судорогой пальцы крошили ракушечник бордюра, потом он сполз вниз и собранные в кулак сенсоры уставились куда-то в бесконечность зеркала, где смеялась и хохотала жуткая нечка, раззявив вантузу и выпятив резаки. Затем кто-то засунул ледяную руку в кишки и стал наматывать их на барабан, готовясь принять очередную тяжелую ртутную капсулу, но что-то случилось, в ухо вогнали напильник, принялись распиливать бронированную плиту надгробия, под которым скорчился желтый трупик. Мне хорошо, признался Борис нечке. Все для тебя, сказала нечка, откусила ему голову и покатила ее к сборочной ленте, по которой везли упакованные в бинты тела, громадное сверло делало в них дыры, а бронированный кулак вбивал туда нечто темное, вязкое, извивающееся, и Борис понял, что это — ядовитая смерть, но голова катилась, а его останки зашивали в белый мешок, и шлюз готов был раскрыться и отдать их на растерзание космоса…

Тело корчилось и каталось, молотило по зеркалу руками и ногами, выбивая из жидкой субстанции тяжелые волны. Когда казалось, что они уже настигли его, волнение сбивало с ног и отбрасывало в сторону. Потом Одри удалось ухватить Бориса за руку, Кирилл прыгнул, прижал вопящее существо и вогнал очередную иглу. Броня напружинилась, но плети сенсоров расслабились, прекратили безумный танец, и это был хороший знак. Ошеломляющее цветение маскировочной пленки отступало, огни угасали, и пластины принимали привычный зеленоватый оттенок. От выброса феромонов першило в горле, хотелось чихать, но тугой намордник маски тисками зажимал челюсти. Кирилл отполз от слабо шевелящегося тела, чувствуя, что трясучка начинает свой танец теперь с ним, но сказать ничего не успел, так как ледяной укол проткнул спину и достал до самого сердца. Нет, хотел он крикнуть, нет, но трясучка хитро усмехнулась и притаилась в самом темном углу.

Одри отбросила иглу и перевернула Кирилла.

— Легче?

— Зачем… зачем… ты… сделала…

— Обойдемся без адаптации.

Кирилл выплывал к свету, оставляя коварного врага позади, в тылу. Черный клубок привыкания, гравитационный удар материнской планеты неизбежная плата за вход. Вот только он проехал станцию без билета… Проклятая Одри.

— Я думал, что будет хуже, — сказал Борис. Он отцепил маску и стирал с лица зеленоватую пену и слизь. — Гадость.

Воздух был одуряюще сух и холоден. Но после искусственного дыхания в броне даже это было приятным. Борис с отвращением посмотрел на окровавленную трубку с изгрызенным мундштуком, жалом торчащую с внутренней стороны маски.

— Всем нам нужны гарантии, — сказала Одри.

— Умная пиявка, — пробормотал Борис. — Слышишь, Кирилл? Пиявка права нам нужны гарантии.

Поток нес к солнцу. Сквозь прорехи в изъеденном временем верхнем куполе шахты можно было видеть фирмамент, поблескивающий всеми оттенками синего, а отвесно падающие солнечные лучи превращались в золотистые колонны, прорастающие в морозном воздухе, и разбивались на тысячи световых ручьев в прозелени застывшей реки. Глиссер осторожно шел вдоль единственного фарватера, уцелевшего в безжалостной пасти ледника. Раскаленный шнур указывал дорогу, вода около него вскипала, поднималась крупными пузырями к поверхности и лопалась, выпуская белесые отрыжки пара, которые оседали бахромой на широких скулах машины. Если бы не очередные порции слизи, то лодка бы обросла кристаллическими водорослями по самую макушку.

Метро то сужалось, то расширялось, когда мертвая река выводила к очередной станции, и тогда мерзлые линии фарватеров нарушали свою идеальную параллельность, расходились к многочисленным островкам с нависшими трубами подъемников, распадались на пучки новых ответвлений, уходящих в нижние уровни, запечатанные льдом, но затем станция оставалась позади, и геометрическое совершенство восстанавливалось — словно громадная кошка процарапала коготками матовые полоски на поверхности льда.

Одри рассматривала метро, и ей казалось, что она должна чувствовать печаль — еще одна укорененная в теле эмоция, чья физиология была, в общем-то, понятна, но смысл ее ускользал от схватывания. Люди всегда чувствуют печаль в подобных местах — осколках былого величия сгинувшей расы. Можно было даже представить как все здесь выглядело несколько тысячелетий назад, но… Зачем? Здесь не осталось ничего, даже мертвецов. Ледник сделал свое дело — стерилизовал мир до последней бактерии, анестезировал воспоминания и чувства, и теперь тот был готов к операции. Кто-то должен сделать первый надрез. Анатомировать полутруп, застывший на грани жизни и смерти, извлечь, вырезать из него всю накопившуюся дрянь, а заодно и решить — стоит ли ему вообще жить? А что бы ответила она — жалкая и никчемная кукла? Что вообще она хочет и может ли она, позволено ли ей хотеть?

Чем ближе метро приближалось к леднику, тем чаще было видно, как сквозь дыры в куполе падал уже не скудный свет дня, а величественно врастали толстые и тонкие, причудливо сплетенные из тончайших нитей, украшенные натеками опаловые колонны мертвого льда. В нем никогда не было жизни. Он ждал своего мгновения миллионы лет, притаившись россыпью хрустального снега, слишком вялого и блеклого, чтобы хотеть испить до дна теплые моря Великой Отмели, покуситься на царство Панталассы, единолично правящей планетой, и отхватить у беззаботной и ветреной царицы самое ценное ее приобретение. Даже сейчас встреча когда-то живой и всегда мертвой стихий порождала отторжение, странную борьбу кристаллов, где опаловый цвет распадался на мириады капель, желая раствориться в блеклом изумруде реки, затуманить прозрачность былой жизни, но промороженный труп крепко сжимал зубы, и полудрагоценные желтые камни бессильно рассыпались по поверхности погибших фарватеров.

Борис перегнулся через борт, подобрал один из таких осколков и кинул в воду, где тот расплылся безобразной пленкой, уцепился за выступ глиссера и растекся по металлу уродливой нашлепкой.

— А если мы не найдем выхода? — спросил он Кирилла.

— Найдем, — успокоил тот.

— А если все-таки не найдем?

— Тогда вернемся назад.

— Это бессмысленно.

— А твои вопросы не бессмысленны?

Борис зачерпнул воду и вылил себе на колени.

— У меня плохое предчувствие. Ничего не получится.

— Тогда мы умрем, — сказал Кирилл. — Для этого здесь много подходящих мест. И способов.

Что-то в словах Кирилла Борису очень не понравилось. Некий намек. Прозрачный, как лед. Снова захотелось снять маску, избавиться от проклятой трубки в горле, от множества глаз, толстыми червями ползающими по всему, что их окружало, забыть о зуде в укусах и… и придушить эту сучку… эту нечку… эту пиявку… Первой будет она, внезапно решил Борис. Это стратегически неверно, но он не может себя сдерживать. Уже сейчас нет никакой возможности пребывать с ЭТИМ рядом. Ты ее боишься, сказал себе Борис. Честно и откровенно. Я ее боюсь, признался себе Борис. Так же честно и откровенно. А вдруг, в этом все и дело? Я должен ее бояться. Кирилл устроил так, что я должен ее бояться. Она должна маячить передо мной, как гнилой кусок мяса перед акулой. И я должен на нее бросаться. Как акула. Тогда все просчитано. Пока мы быстро и неотвратимо звереем, он тихо обделывает собственные дела. Сталкивает нас лбами. Хитрый. Ну и что из этого следует? Что я теперь должен стать ее лучшим другом? Невозможно… От одной мысли срабатывает рвотный эффект. Даже здесь, в кондиционированной железной коробке можно задохнуться от вони крови и сырого мяса, проводов и железа, который исходит от нее.

— Мы здесь не одни, — сказала Одри.

Впереди в фарватер выдавался небольшой причал, упрятанный среди наплывов льда и развалин разгрузочных кранов, похожих на трупы недоразвитых личинок, утонувших в фестонах рвотных масс. Антрацитовые и смагарадовые вкрапления в мертвенно белесую изумрудность, тонкие потеки металлического расплава цвета свернувшейся крови притягивали запахом тления обеспокоенные плети сенсоров, и регион обозрения осыпался черными лакунами слепоты, стягивал и так неуютный мир в концентрированную точку, в мельтешение непонятных теней, туманные вспышки среди прозрачных волокон. Инстинктивно хотелось протереть глаза, но пальцы натыкались на поверхность маски.

— Помехи, — сказала Одри. — Где-то здесь передатчик. Мощный.

— Я вижу… то есть, ничего не вижу, — ответил Кирилл и отщелкнул стальную пластину. По дрожащим спицам визоров еще протекали слабые точки зарядов и угасали на жемчужинах ввода тусклыми звездочками.

— Тебе не стоит этого делать, — сказал Борис.

Не стоит, не стоит. Но теперь ясно было видно, что у причала стоял еще один глиссер — больше, чем их, и похожий очертаниями на наутилус, раздутый до чудовищных размеров. Пузыри уже выпускали теплый воздух, и струйки пара втягивались в подъемную трубу, обросшую титаническими сосульками. Фосфоресцирующие щупальца были обмотаны вокруг причальных стрел, а под глиссером темнел плотный венчик маршевых двигателей.

— Серьезная машина, — подтвердил Борис. Он тоже снял маску и разглядывал причал через бинокль. — Откуда они ее только взяли?

— Могли привести с собой. Здесь такие не растут, — предположил Кирилл.

— Тогда они добирались сюда другим путем.

— А кто — они? — спросила Одри.

— Те, кого нам придется убить.

В подъемной трубе было проплавлено отверстие. Взрывающийся лед сминал и корежил стенки, но подъемник устоял, отторгнул наросты холодных паразитов, и теперь в конце раскисшей дорожки из черного снега можно было разглядеть фиолетовый клочок неба. Еще более холодный воздух стекал вниз, прихватив с поверхности ошметки мелкого льда, который налипал на странных полосках из желеобразной массы, тянущейся среди потемневших световых каверн. Кое-где в них еще сохранились бактерии, но их хватало лишь на синеватые отблески в прозрачной пленке слизи.

— Дрянь, — сказал Борис и вытер перчатку. — Что за дрянь. Везде одна дрянь. Слизь и лед.

— Они что-то притащили с собой, — сказала Одри. — Достаточно крупное и… и живое.

— Умная, да? — оскорбился Борис.

— Конулярия, — объяснил Кирилл. — У них есть конулярия.

— А зачем им конулярия? — спросила Одри. — И как она здесь выживет?

— Вопросы, вопросы, вопросы, — пробормотал Борис. Конечно конулярия. Что еще здесь может быть? Гигантский полип сорвался со своего места и притопал сюда за собственным желанием (ведь у них могут быть желания?) превратить Гренландию в ихний, полипий рай. Мелкие лагуны и много всякой ползающей дряни. Запросто.

Кирилл поправил ремни, подпрыгнул пару раз и молча шагнул в подъемник. Под ногами хрустели кристаллики льда, хлюпал мокрый снег и сочилась вода, оставляя на ботинках светлые солевые разводы. С каждым шагом запах ослабевал, и визоры постепенно успокаивались — они уже не шарили по броне раздраженными щупальцами, а мирно повисли металлической бахромой, как им и надлежит висеть при снятой маске. Но запаковываться пока не хотелось. Ключики гремели позади, продолжая в полголоса какую-то перебранку, а у него еще ничего не было решено. Впрочем, он и не особо беспокоился. Каждый шаг все больше разгоняет тьму, проясняет на темном горизонте мрачные глыбы опасностей и ловушек, и здесь бесполезно что-то планировать. Все всё планируют, как будто Ойкумена принадлежит им, а не великим. Будущее — лишь отражение в многочисленных зеркалах, и настоящее идет по ним, разбивая на мириады осколков.

— Ты — нечка, ты — пиявка, — бормотал в спину Одри Борис. — Я могу сказать тебе миллион гадостей, но сейчас ты их не слушай и не поворачивайся. Хорошо?

Одри молчала, стараясь не наступать на следы Кирилл, превратившиеся в крохотные черные озера в грязных, зернистых берегах.

— Вот и хорошо, вот и славно, — шептал Борис. — Проясним наши позиции, металлическая сучка. Мы будем с тобой долго прояснять наши позиции. Как раз до самого выхода. Так что слушай меня внимательно. Нам нужно договориться… Понимаешь? В твоем металлическом словаре есть такое слово? До-го-во-ри-ть-ся. Знаешь, что такое договориться? Это когда двое договариваются убить третьего. Я же видел… я все видел… Ты подсадила ему Черную Луну, и не говори, что это было милосердием… Ха-ха-ха… Ты ведь тоже соображаешь, нечка. Ты не человек, но ты соображаешь, двигаешь проводами не только во влагалище…

Остатки слизи собирались в длинные, тягучие капли, подмораживались и раскачивались ледяным дыханием гебдомада, процветая изнутри мутными пятнами, тяжелели и отрывались от своих ножек, как созревшие плоды. Плюх… Плюх… Плюх… Словно осень тотальной смерти, отринутой от водопада искр божественного динамиса, но еще помнящей о необходимости не только умирать, но и расцветать. В плотные плети ветра, полосующего высохший труп полиса вкраплялась субстанция черной пневмы — спагирия мертвецов, чудодейственный бальзам, заставляющий улыбаться трупы и розоветь истлевшие мощи, и даже сквозь плотный загубник внутреннего дыхания ощущался сладковатый привкус неудавшейся трансмутации льда мертвого в лед безнадежный, в полное отпадение, отслоение плаценты страха и ужаса, чтобы исторгнуть, выкинуть сгнивший зародыш истинной черноты.

Он мог болтать о чем угодно — жалкое ходячее мясо, которому был дан невероятный шанс стать человеком, но который даже не обратил на это внимание. Почему? Почему она обречена на тесноту сжимающей ее клетки? Кто распорядился данной ветвью Эверетта, чтобы она превратилась в металлического пиноккио с набором совершенных программ в животе? Хотите страха? Пожалуйста, нажмите третью кнопку снизу. Хотите смеха? Пожалуйста, пятая кнопка справа, да-да, с красной точкой. Хотите спаривания? Нет ничего проще… Так в чем же разница? Так в чем же дело? Найдите десять отличий человека истинного от не-человека — нечки? Их нет. За исключением одной мелочи — она не человек.

— Я выпью твою кровь, — сказала Одри.

Борис споткнулся и упал на колени. Тяжелый рюкзак качнулся и придавил к полу. Здесь было еще холодней — как будто тягучая криогенная река стальными языками обхватила бедра и запястья, оставляя на броне разводы индевелого лишая. Сверкающая игрушка упала около правой руки и разбилась на тысячи осколков, расплылась крошечным фейерверком вертящихся зеркал, оставляя на плотной шкуре наста светлый кратер с расходящимися лучами.

— Помочь?

Узкая металлическая ладонь протягивалась к лицу, и Борису захотелось вцепиться в нее зубами, разгрызть толстую скорлупу и добраться до мяса. Хотя, какое у нее может быть мясо — одна видимость, нежить, вызванная из бездны сознания неумелыми заклятиями гоэтии.

— Помогать людям — мой долг, — сказала Одри. — Так ты согласен?

— На что?

Одри ухватилась за лямки рюкзака, дернула и легко поставила Бориса на ноги. Если бы не дыхательная трубка, он бы прикусил язык. Теперь они стояли в обнимку — любовники одной смерти, два отражения хризалиды, уже готовящейся разорвать ставшее тесным тело и выбраться на свободу стрекочущим чудовищем. Это было мгновенным просветлением, словно чудесным заклятием рассеялся вечный туман, истаяли снега, и вокруг распростерся изумрудный луг с поднимающимися ввысь, в легкую синь длинными ветвями незнакомых деревьев, усыпанных яркими цветами.

— Что я тебя буду есть, — Одри еще крепче прижала к себе Бориса. — Ты ведь не забыл, что мне нужно есть? Я — нечка, я — пиявка, мне нужна либо твоя сперма, либо твоя кровь.

Раны заныли, почувствовав близость острых зубов, под стальными скрепами застучало, и Борису показалось, что там надуваются большие горячие желваки, поджившие края укусов расходятся, как улыбающиеся губы, и по шее начинает стекать ледяная кровь.

— Отпусти…

Одри разжала объятия и отступила назад. Борис качнулся, но удержался на ногах.

— Что там у вас? — спросил Кирилл.

— Все нормально. Борис споткнулся и я помогла ему. Мы поднимаемся.

…Этот город — Вавилон, город Великой Блудницы… И вот она вышла из тени, ожила мрачным таинством хризопеи, вырвалась из пасти черного забвения, поднялась по аподесии истинной прямой микрокосма и раскинулась на жесткой кровати гробовых плит, не замечая, как сквозь прорехи проеденной червями плоти проглядывают кости с ошметками иссохших мышц. Она была их, только их, и гнилые зубы шептали сквозь рев ветра интимную тайну изголодавшейся блудницы. Она была готова к спариванию, готовы была принять в ненасытное и бездонное лоно еще три капли алкаэста, неземного эликсира универсального растворителя держащих ее в аду оков. Черные монолиты былых оргазмов, ненужные памятники минувшей истоме, просвечивали сквозь сепию надвигающейся ночи. Лужи и реки багровой крови неудавшегося зачатия растекались между возвышенностями и впадинами полуразложившейся, полуиссохшей вагины, и чудовищное напряжение готового проснуться суккуба влажными отростками проникало внутрь, извлекало из души сладкую мелодию отвращения и ужаса.

Здесь исполняются все желания, вы слышите, о несчастные рабы собственной алчности?! Здесь и только здесь каждому уготовано по делам его, и пусть никто не уйдет обиженным!

Ветер хватал за руки и тянул во тьму, кружил ласковым щенком вокруг ног и хватал зубами за затылок, извлекая из брони непереносимый скрип. Все было готово к восходу Черной Луны. Кирилл чувствовал, как внутри подтаивает анестезирующее озеро, как плавятся и опадают игольчатые торосы боли, как трескается и дыбится лед сознания, безнадежно пытаясь удержать внутри жуткое светило бесконечной, мучительной смерти. Сквозь марево света пробивались угольные кристаллы забвения, и целостность даже этого мертвого мира рассекалась ножами того, что гораздо сильнее тьмы.

Хотелось отрастить тысячи рук и обхватить распадающееся тело, сжать осколки головы, попытаться собрать мозаику собственного Я из миллиона и одного гладкого камешка экуменического калейдоскопа. Я — это Она, внезапное понимание центробежных и центростремительных сил, вечной взаимосвязи микрои макрокосма, где генерируется, насыщается темный луч ненависти Человечества, чтобы преломиться через еще одну песчинку и обратиться в непроглядную тень души. Все — во мне, и я настолько же иллюзорен, насколько выдумана в бредовом сне Хрустальная Сфера, подсвеченная фальшивыми гирляндами бесконечных миров.

И словно в ответ графитовая вьюга кристаллизовалась в стылый алмаз ночи. Мертвый город набрал дыхания смерти и воздух стек тяжелой водой в отстойники улиц, вымораживая остатки теплых шнуров фарватеров.

— Ты их видишь?

— Они здорово парят… Совершенно не жалеют энергии. Ждут.

Кирилл отполз от дыры и сел около куба печки. К протянутым рукам протянулись теплые лапки уюта. В мягких разводах ночи зал казался огромным. Он притаился гулкой каверной в глубине оплавленного октаэдра — здания или надгробия сгинувшей цивилизации. Было даже непонятно — являлся ли зал архитектурным сооружением, или результатом лазерной атаки — яростным ударом и взрывом в монолите, градиента давлений, температур, хаоса, вынужденно взявших на себя роль творца, распирая упакованный строгой симметрией зев камня, вырывая из его глотки вместе с раскаленной слюной вой боли и ужаса. С невидимого потолка спускались бугристые колонны, изъязвленные пузырями ожогов и тяжелыми волнами застывали на неровном полу. След прошедшего шторма впечатался в стены, припорошив волнением вязкие следы и норы неведомых зверей. А может, то были многочисленные пасти с рядами крохотных зубов, только и ждущие глупую жертву — неосторожных пальцев и рук, коснувшихся вывороченных, слюнявых губ?

— Хорошее гнездышко, — сказал Борис. Он даже не рискнул присесть. — В чреве кита, наверное, так же уютно.

Возразить было нечего, и Кирилл с Одри промолчали. Борис протянул руки к печке и пнул ее посильнее. Пальцы погрузились на блаженное мгновение в эфемерную горячую воду.

— Что наши соперники?

— Они чувствуют себя слишком уверенно, — сказала Одри. — Чересчур уверенно. Расположились почти на самом фарватере…

— А вдруг у них есть к этому веские основания?

— У нас тоже есть веские основания сохранять спокойствие, — сказал Кирилл.

Борис раздраженно еще раз пнул печку, но свою долю тепла он уже исчерпал.

— И какое же, позволь узнать?

— Нас меньше и мы лучше подготовлены.

— Ага… И с каких это пор в туле попадают слабейшие? И когда мы пойдем их убивать?

— Слишком много болтаешь, — сказал Кирилл. — С тобой все в порядке?

Борис внезапно успокоился. Что-то щелкнуло в мозгу, наступил холодный покой. Смертельный покой окончательного решения. Он посмотрел и увидел черные глаза, хитро подмигивающие из бездны. Каменный рот растянулся в неумелой усмешке, и стена прошептала только ему: "Ты здорово придумал. Это ты замечательно придумал. Обычно твои мозги замыкает, но сейчас они сработали на отлично. Ты был слишком честен в игре и поэтому тебе скинули самые слабые кости. Но даже с такой швалью можно выиграть". "Чушь!", взревели колонны, и Борис сжался от страха, что Кирилл или Одри услышат безумие мертвого камня. "Чушь! Ему не нужно никакого туле! Посмотрите на это ничтожество!!! Он просто вожделеет эту металлическую сучку! Он умирает от похоти и готов сдохнуть в зубах пиявки. Ха-ха-ха!"

"Не слушай их, — сказала Одри и прижалась к нему. — Ведь мы договорились? Мы — партнеры. Мы неразлучны. Мы — одно. Твоя алчность и моя сила… Мы найдем подходящий обмен… Что бы тебе хотелось? Нет ничего такого, что бы я не сделала сейчас для тебя… Хочешь? Небольшой аванс перед окончательным расчетом? Я могу спариваться, я могу быть девочкой, а могу быть и мальчиком, я могу плакать, а могу и смеяться, я могу ненавидеть, я могу страдать… Так чем же я хуже настоящей?"

"У тебя в животе — звуковая машина. Звук — ничто. Ты — нечка. Ты только знаешь, но не живешь. Ты можешь имитировать любовь, но не любить…"

"Милый, кто говорит о любви! — рассмеялась Одри и каменные рты тоже зашлись в грохочущем смехе. — Ты — последний романтик Ойкумены. Ты наивен и даже не ведаешь о собственном безумии. Хотя… Наверное, я знаю о любви… Это чувство насыщения после долгой жажды, крохотный зазор между зубами пиявки и вскармливающей ее артерией. Так? Тогда у нас — любовь…"

Ветер стонал в лабиринте отверстий, Кирилл сжимался, словно мог разобрать за пеленой завесы унисон сплетающейся пары. Он бы не смотрел, если бы можно было не смотреть. Все тепло печи шло на них, осколки брони были разбросаны вокруг обнаженных тел. Раскаленные пятна пробивались сквозь кожу, расплывались влажными мазками и складывались в жесточайший обман. Ложь, ложь, и еще раз ложь. Множественные оргазмы лжи. Удовольствие насилия, насыщение в первозданном и самом честном смысле слова. Наверное, он что-то понял в самый последний момент, потому что гармония распалась и началась борьба, но Черная Луна уже была на своем небосводе, она щедро сеяла тьму и скалилась угольным черепом сквозь невозможные пространства, потому что нельзя было удержаться, следовало пасть на колени и взывать к медленной смерти, а рядом расцветал брызжущий фонтан крови — ледяной, тяжелой, свинцовой, она впивалась в кожу и просачивалась внутрь — таинственная тинктура преображения, обращающая тлен в сияние живого золота, и было удивительным чувством — разглядывать облаченные в тончайшую желтую фольгу собственные пальцев, еще одно волшебство пробуждения от навязчивого кошмара, пробуждения в тишине и слабой воде близкого рассвета, как будто здесь мог быть рассвет…

Все тело затекло от неудобной позы, мышцы ныли, болели губы, но свежий воздух беспрепятственно стекал по коже лица анестезирующей повязкой. Кирилл, сдерживая стон, перевернулся на живот, подтянул колени, уперся ладонями и оттолкнулся от пола. Теперь он стоял на четвереньках. Одри и Борис спокойно смотрели на него.

— Я спал?

— Ты спал, — подтвердила Одри. Борис отвернулся.

— Невероятно, — сказал Кирилл и сел, словно неуклюжий младенец подвернув под себя правую ногу и упав на зад. — Невероятно.

В горле першило и было трудновато глотать.

— Что нового?

— Фарватер растаял, — сказал Борис. — Ждем гостей. Конкурентов пока не видно.

Кирилл встал, надел маску и подобрался к наблюдательному отверстию. Конечно же, рассвет не наступил. Светился ледник. Неожиданно приятный свет истекал из него и нависал над полисом туманным маревом. Детали ледяной стены проступали резкой фактурой мореного дерева, и теперь с легкостью можно было видеть ее слоистую структуру — напластования оттенков тысячелетий, зеленые, пепельные, синие, черные сгустки эмоций Человечества, внезапно обнаружившего, что оно не может противостоять надвигающейся Зиме. Черный страх, зеленое отчаяние, синяя надежда и пепельное равнодушие, пастели великих строек Обогревающих Машин, стратосферных взрывов, хаоса и бегства. Тысячелетние кольца на зарастающем плотной корой мировом древе.

Гирлянды подводных светильников прочерчивали разрыв во льду улиц, слышался гул бурлящего потока и отдаленный грохот заработавших мельниц. Чудовищные лопасти сдвинулись со своего места, поймали в размашистые руки бесконечное тело ветряного змея и заискрили почти забытым теплом.

— О конкурентах забудь, — сказал Кирилл. — Они устроят засаду и попытаются пробиться в туле на спинах саркиреров. Они поэтому сюда и конулярию притащили.

— А если у них получится?

— Не получится.

Толстая кожа льда подтаивала и лопалась на крупные пластины, которые быстро выцветали почти до полной прозрачности. Округлые ледышки терлись боками друг о друга, и в этом слабом звуке чудилось поскрипывание хитиновой брони.

— Что теперь будем делать?

— Ждать. Будем ждать.

Кирилл повернулся, и тяжелый удар опрокинул его на пол. Он забарахтался неуклюжим жуком, попытался подняться, но его снова припечатали к стеклистой поверхности, которая вдруг подалась, подтаяла, расступилась, обхватила его липкими лапами, вцепилась в бесполезно вьющиеся визоры и втянула их глубоко внутрь. Кирилл напрягся, броня завибрировала от работающих на пределе сервомоторов, стеклянные пальцы стали лопаться и соскальзывать, но разглядеть в тумане почти ничего не удавалось — несколько сенсоров метались бесполезными точками, а мозаика никак не желала складываться в осмысленную картину. Затем в ноги воткнули по обжигающему факелу, в грудь ударили ледяным молотом, и на какое-то мгновение дыхательная трубка забилась вязкой кровью.

— Лучше не двигайся, — доверительно прошептала ему на ухо Одри. Но он не послушался, асфиксия рвала его из плотной колыбели боли, она была его лучшей союзницей, смерть вытаскивала из трясины страха и растерянности на жиденькие клочки невероятного спокойствия и упорства, но затем кто-то отключил свет, и он оказался нигде.

Одри бросила скорчер, опустилась на колени и тронула Кирилла за плечо.

— Кирилл, Кирилл, — позвала она его. Наклонилась, отстегнула маску, но задняя часть слишком глубоко ушла в расплав, и снять лицевую платину не удалось.

— Мертв? — Борис сидел у колонны, ему не хотелось двигаться. Они успели первыми, напомнил он себе, но желания шевелиться не возникало. Хотелось все также неподвижно холить собственную тоску и апатию.

— Он умирает. Душа его заплутала в лабиринтах тела, и кровь еще сочится по капиллярам…

— Перестань!

— Мир громадной улиткой ползет в ничто, и знаки дороги отмечают малейший изъян судьбы…

— Заткнись! — Борис повалился на бок. Желудок судорожно сжимался и выбрасывал жгучую желчь. Рот наполнился горечью, но руки тряслись и никак не могли найти проклятые застежки.

— Что мы в этом мире? Кусочки слизи или искры партеногенеза? Мы всегда в прошлом, будущее кажется чудом нашим мертвецам…

Маска отлетела, изо рта потекла черная тягучая жидкость. Борис кашлял и задыхался, ему хотелось разодрать собственное горло, чтобы выпустить наружу полыхающий огонь, но ослабевшие пальцы натыкались на жесткий воротник брони. Слабак, слабак, слабак… Каракатица… Слизень… Червь… Так вот какой вкус у предательства… Горький и жаркий…

Одри помогла Борису подняться и подвела его к наблюдательному отверстию. Он глотнул льда и замычал от облегчения.

— Помогать людям — моя первейшая обязанность, — сказала Одри. Она подождала пока Борис отдышится. Тот стоял на четвереньках, как неуклюжий лангуст, и лизал снег.

— Ты отвратителен, — прошептала она и изо всех сил пнула его в живот. Потом еще и еще. Броня амортизировала удары, но Одри пинала и пинала с размеренностью часового механизма. За нечку, за сучку, за кровь, за боль, за ночь, за снег, за холод, за железо, в которых затерялась подлинная она.

— Неужели это так сложно! — кричала она Борису, а тот инстинктивно сжимался от унизительных побоев. — Неужели это так непонятно! Я! Я! Такая! Как! Ты! Скажи это! Скажи!

Потом кто-то отключил энергию, и она упала. Рассыпалась бесполезным конструктором "Собери себе подружку", обесточилась… Лимит эмоций оказался исчерпан, сработал химический предохранитель. Где-то внутри щелкнуло и наступило то, что люди называют покоем. Точнее, они думают, что для них нечек — это покой. Разве у людей иначе? Какое дело им до людей. Людям самим нет до себя дела. Первая обязанность нечки… Ты не человек… У меня две руки, у меня две ноги, у меня десять пальцев на руках, у меня десять пальцев на ногах, у меня два глаза, два уха, у меня один рот и один нос… Мое тело содержит все необходимые для функционирования органы… У меня несколько альтернативных питательных систем… Я — человек! Что же тогда человек?

— Ты — нечка, — прохрипел Борис, стоя над ней. — Ты — грязная, отвратительная, похотливая пиявка.

Он плюнул, но черная слизь не долетела до ее лица. Впрочем, Одри было безразлично.