"Империй" - читать интересную книгу автора (Харрис Роберт)

VII

Мы выехали из Рима на январские иды, в последний день праздника нимф. Цицерон отправился в путь в крытой повозке — с тем, чтобы можно было работать в пути, хотя лично я не видел никакой возможности не то что писать, но даже читать в этой скрипучей, раскачивающейся, подпрыгивающей на каждом ухабе колымаге. Путешествие оказалось поистине ужасным. Было невыносимо холодно, пронизывающий ветер швырял в наши лица пригоршни снега и гнал поземку по застывшим холмам. К этому времени большую часть крестов с распятыми мятежными рабами с Аппиевой дороги уже убрали, но кое-где они все еще встречались — зловещие черные силуэты на фоне заснеженного ландшафта, с останками истлевших человеческих тел. Когда я смотрел на них, мне показалось, что откуда-то издалека ко мне потянулась невидимая рука Красса и вновь потрепала меня по щеке.

Поскольку мы выехали в спешке, заблаговременно договориться о ночевках на протяжении всего пути не удалось, поэтому несколько раз нам пришлось проводить ночь под открытым небом, прямо на обочине дороги. Я вместе с другими рабами устраивался у костра, а Цицерон, Луций и юный Фругий спали в повозке. Когда нам пришлось заночевать в горах, проснувшись на рассвете, я обнаружил, что моя одежда покрыта толстым слоем инея. Когда мы наконец добрались до Велии, Цицерон решил, что мы доберемся быстрее, если возьмем лодку и поплывем вдоль побережья. И это — несмотря на зимние штормы, бесчинства пиратов и его собственную нелюбовь к морским путешествиям (сивилла предсказала, что его смерть будет каким-то образом связана с водой).

Велия была оздоровительным курортом, здесь находился широко известный храм Аполлона, считавшегося богом-целителем. Но теперь по случаю зимы все здесь было закрыто, и по мере того как мы продвигались по направлению к гавани, где серые волны разбивались о причал, Цицерон заметил, что ему еще никогда не приходилось видеть менее привлекательное место для отдыха.

Помимо обычного скопления рыбачьих лодок, в гавани стояло огромное судно — грузовой корабль размером с трирему. Пока мы договаривались с местными моряками о том, чтобы они перевезли нас на Сицилию, Цицерон спросил, кому корабль принадлежит, и выяснил, что это — подарок благодарных жителей сицилийского портового города Мессана бывшему наместнику Гаю Верресу и что судно это стоит здесь уже около месяца.

Было что-то зловещее в этом монстре — низко сидящем в воде, полностью укомплектованном командой и готовом в любой момент сняться с якоря. Наше появление на пустынном берегу было, безусловно, замечено и вызвало реакцию, близкую к панике. Когда Цицерон осторожно повел нас по направлению к берегу, на корабле прозвучали три коротких сигнала трубы. Весла тут же опустились в воду, и корабль, ставший похожим на огромного водяного жука, отвалил от пристани. Отплыв на изрядное расстояние от берега, он остановился и бросил якорь. На носу и корме судна маленькими желтыми светлячками плясали фонари, и когда ветер развернул его боком к берегу, вдоль танцующей на волнах палубы выстроилась команда. Цицерон обсуждал с Луцием и юным Фругием план дальнейших действий. Теоретически имевшиеся у него полномочия давали ему право подняться на борт и провести обыск любого судна, которое, по его мнению, могло иметь отношение к делу Верреса, но он понимал, что корабль не будет дожидаться и при его приближении немедленно поднимет якорь и уйдет в открытое море. Это свидетельствовало о том, что преступления Верреса имели размах больший, чем мог предположить даже сам Цицерон.

Велию и Вибон, находившийся на носке италийского «сапога», разделяло около ста двадцати миль, но благодаря попутному ветру и сильным гребцам мы преодолели это расстояние всего за два дня. Мы постоянно плыли в прямой видимости от береговой линии и одну ночь провели на песчаном берегу. Нарубив миртовых кустов, мы разожгли костер и соорудили шалаш, использовав весла в качестве шестов и парус в качестве навеса.

Из Вибона мы добрались по прибрежной дороге до Регия, а там снова погрузились на лодку, чтобы пересечь узкий Мессинский пролив, отделяющий Сицилию от материка. Когда мы отчалили, занималось пасмурное, туманное утро. Свинцовое небо сыпало противным моросящим дождем. Далекий остров вырастал на горизонте уродливым черным горбом. К сожалению, в это время, посередине зимы, мы могли направляться только в одно место, и местом этим был город Мессана — оплот Верреса. Негодяй купил преданность его жителей, освободив их от уплаты налогов на все три года, в течение которых он являлся наместником, и поэтому Мессана стал единственным городом, который отказался помочь Цицерону в сборе компрометирующих свидетельств против Верреса.

Мы плыли, ориентируясь на свет маяка. Впереди виднелось что-то напоминавшее мачту стоявшего в гавани корабля. Однако, когда мы подплыли ближе, оказалось, что это — крест. Повернутый к морю, он возвышался на берегу зловещим скелетом.

— Что-то новенькое! — пробормотал Цицерон, хмурясь и протирая глаза, чтобы лучше видеть. — Раньше здесь никогда не казнили.

Мы проплыли мимо креста с человеческими останками на нем, и наши промокшие под дождем души окончательно ушли в пятки.

Несмотря на общую враждебность, которую испытывали по отношению к Цицерону жители Мессаны, в городе все же нашлись два человека, которые мужественно согласились предоставить ему кров, — Базилиск и Персенний. Теперь они стояли на причале, встречая нас.

Как только мы сошли на берег, Цицерон сразу же спросил их, кто и за что распят на кресте. Однако сицилийцы наотрез отказывались отвечать на этот вопрос до тех пор, пока мы не покинули гавань и не оказались в доме Базилиска. Только тогда, ощутив себя в безопасности, они поведали нам страшную историю. В последние дни своего наместничества Веррес неотлучно находился в Мессане, следя за погрузкой награбленного им добра на корабль, который построили для него горожане. Примерно с месяц назад в его честь был устроен праздник, в ходе которого — это рассматривалось в качестве развлечения — казнили римлянина. Его вытащили из застенков, куда до этого он был брошен по приказу Верреса, раздели донага на форуме, принародно выпороли, пытали, а затем распяли на кресте.

— Римлянина? — не веря собственным ушам, переспросил Цицерон и подал мне знак, веля записывать все, о чем говорится. — Но ведь это противозаконно — казнить римского гражданина без приговора суда! Ты уверен, что так все и было?

— Когда его мучили, он кричал, что является римским гражданином, что он торговал в Испании и проходил военную службу в легионах. С каждым ударом хлыста он выкрикивал: «Я — гражданин Рима! Я — гражданин Рима!»

— «Я — гражданин Рима!» — повторил Цицерон, смакуя каждое слово. — «Я — гражданин Рима!» В чем же его обвинили?

— В том, что он послан в Сицилию предводителем шайки беглых рабов в качестве соглядатая, — ответил хозяин дома. — Этот человек по имени Гавий совершил роковую ошибку, рассказывая каждому встречному о том, что чудом спасся из сиракузских каменоломен и теперь отправляется прямиком в Рим, чтобы разоблачить преступления Верреса. Городские власти Мессаны схватили его и держали в заточении до приезда Верреса, который затем приказал сечь несчастного, пытать его раскаленным железом и после всего этого — распять на берегу пролива, чтобы в последние минуты жизни, корчась в агонии, бедняга смотрел в сторону материка, куда он так стремился. Это было сделано в назидание всем тем, кому придет в голову распускать язык.

— При казни присутствовали свидетели?

— Конечно! Сотни!

— А римские граждане среди них были?

— Да.

— Ты можешь назвать мне их имена?

Базилиск заколебался, но затем все же сказал:

— Гай Нумиторий, римский всадник из Путеол. Братья Марк и Публий Коттии из Тавромения. Квинт Лукцей из Регия. Должно быть, есть и другие.

Я тщательно записал эти имена. Затем, пока Цицерон купался, мы собрались возле его ванны и обсудили, что предпринять дальше.

— Может, этот Гавий и впрямь был шпионом? — высказал предположение Луций.

— Возможно, я и поверил бы этому, — ответил Цицерон, — если бы Веррес не выдвинул точно такое же обвинение против Стения, который является таким же шпионом, как ты или я. Нет, это — особая тактика, которой пользуется мерзавец: он выдвигает против неугодного сфабрикованные обвинения, а потом, пользуясь своим высоким положением, проводит судебный процесс, исход которого заранее предопределен. Вопрос в другом: почему для расправы он выбрал именно Гавия?

Ответа на этот вопрос ни у кого из нас не было, точно так же, как и времени на то, чтобы задерживаться в Мессане, чтобы найти его. На следующее утро спозаранку мы отправились на север, в прибрежный город Тиндариду. Именно здесь нам предстояло открыть счет в нашем сражении с Верресом, который с тех пор неуклонно увеличивался. Встречать Цицерона вышел весь городской совет, и затем его с почестями проводили на городскую площадь. Ему показали статую Верреса, которая в свое время была воздвигнута за счет горожан, а теперь свергнута с постамента и вдребезги разбита. Здесь Цицерон произнес краткую речь, посвященную римскому правосудию, а затем сел в принесенное для него кресло, выслушал жалобы местных жителей и выбрал самые вопиющие случаи, которые к тому же можно было без труда доказать. В Тиндариде таковым, без сомнения, являлась история о том, как по приказу Верреса уважаемый житель города Сопатр был раздет донага и привязан к бронзовой статуе Меркурия. Его держали таким образом до тех пор, пока горожане, исполнившись сострадания к несчастному, не согласились отдать эту статую Верресу. Я и мои помощники должны были подробно записать эти истории, а свидетели — подписать их.

Из Тиндариды мы отправились в Фермы, родной город Стения, где в их опустошенном доме Цицерон встретился с его женой. Несчастная женщина рыдала, читая письмо от своего мужа-изгнанника. До конца недели мы оставались в прибрежной крепости Лилибее, расположенной в самой западной точке острова. Это место было хорошо знакомо Цицерону, поскольку он не раз посещал его в свою бытность младшим магистратом. Сейчас, как и много раз в прошлом, мы остановились в доме его старого друга Помпилия.

В первый же вечер за ужином Цицерон заметил, что отсутствуют некоторые предметы сервировки, которые раньше неизменно украшали стол, — изумительной красоты кувшин и кубки, переходившие по наследству из поколения в поколение. В ответ на его вопрос Помпилий пояснил, что их забрал Веррес, и тут же выяснилось, что похожая история имелась у каждого из присутствовавших за ужином местных жителей. У молодого Гая Какурия отняли всю его мебель и утварь, у Квинта Лутация — его огромный и великолепный стол цитрового дерева, за которым не раз трапезничал сам Цицерон, у Лисона — бесценную статую Аполлона, у Диодора — прекрасные вещи чеканной работы, в числе которых находились так называемые ферикловы кубки, сделанные искуснейшей рукой Ментора.

Этому списку, казалось, не было конца, и кому, как не мне, знать об этом. Ведь именно я составлял этот скорбный перечень утрат. Записав показания всех присутствовавших, а затем и их друзей, я начал думать, что у Цицерона помутился разум. Неужто он вознамерился включить в опись похищенного Верресом на острове каждую ложку и молочник? Однако он был куда умнее меня, и очень скоро я в этом убедился.

Через несколько дней мы вновь отправились в путь, трясясь по разбитой дороге, что вела из Лилибея в храмовый город Агригент, а потом — дальше, в каменистое сердце острова. Зима была непривычно суровой, земля и небо сливались в единую поверхность стального цвета. Цицерон подхватил простуду и, закутавшись в плащ, сидел в задней части повозки. В Катине — городе, построенном на уступах скал и окруженном лесами и озерами, — нас встретили приветственными возгласами все местные жрецы, облаченные в причудливые одеяния и со священными посохами в руках. Они повели нас в святилище Цереры, из которого по приказу Верреса была украдена статуя богини, и тут — впервые за все путешествие — нам пришлось лицом к лицу столкнуться с ликторами Луция Метелла, нового наместника Сицилии. Вооруженные фасциями, эти громилы стояли на базарной площади и выкрикивали угрозы в адрес всякого, кто осмелится свидетельствовать против Верреса. Тем не менее Цицерону удалось уговорить трех видных горожан — Феодора, Нумения и Никасиона — приехать в Рим и дать показания в суде.

Наконец мы повернули на юго-восток и снова двинулись по направлению к морю, в сторону плодородных долин, раскинувшихся у подножья Этны. Эти земли принадлежали государству и по доверенности от римской казны управлялись компанией откупщиков, которая собирала подати и, в свою очередь, предоставляла займы земледельцам. Когда Цицерон впервые оказался на острове, окрестности города Леонтины считались плодороднейшей местностью Сицилии и являлись житницей Рима, теперь же здесь царило запустение. Мы проезжали мимо заброшенных ферм и серых, необработанных полей, вдоль которых поднимались струйки дыма. Бывшие арендаторы земель, лишившись домов, теперь были вынуждены жить под открытым небом. Веррес и его холуи — сборщики податей прошлись по этим землям подобно армии варваров, скупая урожаи и домашний скот за десятую часть их настоящей стоимости и задирая арендную плату выше любых разумных пределов. Один земледелец, Нимфодор из Центурип, осмелился пожаловаться, и сразу же после этого Квинт Апроний, агент Верреса, который участвовал в незаконных поборах с населения Сицилии, схватил его и повесил на оливковом дереве, росшем посреди рыночной площади.

Подобные истории доводили Цицерона до белого каления, и он принимался задело с еще большим рвением. Из моей памяти никогда не изгладится картина: этот до мозга костей городской человек, задрав тогу выше колен, держа в одной руке красные сандалии из дорогой кожи, а в другой — ордер на допрос, бредет под проливным дождем по пашне, утопая по щиколотки в мокрой земле, чтобы взять показания у очередного земледельца. Исколесив всю провинцию и потратив на это более тридцати дней, мы наконец оказались в Сиракузах. К этому моменту в нашем распоряжении имелись показания почти двух сотен свидетелей.

Сиракузы — самый большой и красивый город Сицилии. В сущности он представляет собой четыре города, слившихся воедино и ставших составными частями Сиракуз. Три из них — Ахрадина, Тихэ и Неаполь — раскинулись вдоль залива, а в центре этой огромной естественной бухты располагается четвертый, отделенный от них узким морским проливом и известный под названием Остров. Омываемый двумя гаванями, он выдается далеко в море, соприкасается с входами в обе гавани и доступен с обеих сторон. Именно в этом, окруженном высокими стенами «городе в городе», доступ в который в ночное время был закрыт для местных жителей, располагался дворец, в котором обитал римский наместник. Здесь очень много храмов, но два из них намного превосходят все остальные: один — Дианы, другой, до приезда Верреса поражавший своим богатством, — Минервы.

Мы опасались наткнуться на враждебный прием, поскольку считалось, что Сиракузы почти так же, как и Мессана, хранят верность Верресу, а в здешнем Сенате недавно звучали хвалебные речи в его адрес. Однако все обернулось иначе. Слава Цицерона как неподкупного и честного человека опережала нас, поэтому у Агригентских ворот нас встретила целая толпа восторженных горожан. Отступив назад, назову еще одну причину популярности Цицерона в этом городе. Еше в те времена, когда мой хозяин исполнял в Сицилии обязанности младшего магистрата, он нашел на местном кладбище потерянную сто тридцать лет назад могилу математика Архимеда — величайшего человека в истории Сиракуз. Цицерон где-то вычитал, что она помечена сферой и цилиндром, и, обнаружив ее, заплатил из собственных средств за то, чтобы ее привели в приличный вид. Впоследствии он проводил возле этой могилы долгие часы, размышляя о скоротечности земной славы. Подобная щедрость и уважительное отношение снискали ему любовь местных жителей.

Однако вернемся к дню сегодняшнему. Нас поселили в доме римского всадника Луция Флавия, старинного друга Цицерона, в запасе у которого было множество историй о жестокости и продажности Верреса. Так, он поведал нам о предводителе морских разбойников Гераклеоне, эскадра которого преспокойно вошла в гавань Сиракуз, разграбила портовые склады и так же спокойно уплыла. Через несколько недель, правда, Гераклеон и его люди были схвачены у побережья Мегары, но ни его, ни других бандитов не провели по городским улицам в качестве пленников. Поговаривали, что Веррес отпустил их за большой выкуп. А чего стоит ужасная история римского банкира из Испании Тита Геренния, которого однажды утром притащили на городской форум Сиракуз, объявили шпионом и обезглавили по приказу Верреса! Это было сделано вопреки мольбам его родственников и друзей, которые, услышав о происшедшем, немедленно бросились на форум. Какое страшное сходство с тем, что произошло с Гавием в Мессане! Оба — римляне, оба были в Испании, оба — торговцы, оба объявлены шпионами и, наконец, оба казнены без суда и следствия!

В ту ночь, после ужина, Цицерон получил весточку из Рима. Он немедленно прочитал письмо, а затем, извинившись перед хозяином, отозвал в сторону Луция, молодого Фругия и меня. Оказалось, что письмо от Квинта и содержит весьма неприятные новости. Похоже, Гортензий снова взялся за свои старые фокусы. Суд по вымогательству и мздоимству неожиданно дал разрешение на привлечение к ответственности бывшего наместника провинции Ахайи, причем обвинитель, некто Дасиан, союзник Верреса, съездил в Грецию, собрал свидетельские показания, и судебное заседание должно было начаться на два дня раньше, чем суд на Верресом. Это было предпринято специально для того, чтобы процесс, в котором был кровно заинтересован Цицерон, был отложен на неопределенное время. Квинт призывал брата как можно скорее вернуться в Рим, чтобы вовремя исправить положение.

— Это западня! — немедленно заявил Луций. — Они хотят, чтобы ты, испугавшись, поспешил в Рим и не сумел таким образом собрать нужное количество улик.

— Может, и так, — согласился Цицерон, — но я позволю себе рискнуть. Если эта жалоба будет рассматриваться судом раньше нашей и Гортензий затянет процесс, как он любит делать, дело Верреса окажется в суде только после выборов. К тому времени Гортензий и Квинт Метелл станут консулами, Метелл-младший наверняка будет избран претором, а средний по-прежнему останется наместником в Сицилии. Вот и прикиньте, какие у нас тогда будут шансы на победу.

— И что же нам делать?

— Мы потратили слишком много времени, гоняясь за маленькими мухами в этом расследовании, — заговорил Цицерон. — Теперь мы должны атаковать врага на его территории и развязать языки тем, кто знает, что произошло на самом деле, — самим римлянам.

— Согласен, но как?

Цицерон огляделся и перед тем, как отвечать, понизил голос.

— Мы должны совершить набег, — сказал он. — Набег на контору компании откупщиков.

Луций буквально позеленел. Он был бы ошеломлен меньше, если бы Цицерон предложил отправиться во дворец самого наместника и взять его под стражу. Откупщики — сборщики податей — представляли собой сплоченный, закрытый для посторонних синдикат. По социальному статусу они были приравнены к сословию всадников и действовали под покровительством государства и наиболее состоятельных сенаторов. Сам Цицерон, специализируясь в области коммерческого права, создал широкую сеть сторонников среди именно этой публики. То, что он предлагал сейчас, было крайне рискованным предприятием, но отговорить его не было никакой возможности, поскольку он уже находился здесь и твердо решил докопаться до правды. В ту же ночь Цицерон отправил гонца обратно в Рим с письмом для Квинта, в котором писал, что должен закончить кое-какие дела и отправится в обратный путь через несколько дней.

Теперь Цицерону предстояло действовать предельно быстро и скрытно. Согласно его плану, набег должен был произойти через два дня, причем в такое время, когда никто ничего подобного просто не мог ожидать: на рассвете, в день большого праздника — Терминалия. То, что рейд должен был состояться в праздник, посвященный Термину — богу границ и добрососедства, — по мнению Цицерона, делало это мероприятие символичным. Приютивший нас Флавий вызвался отправиться с нами, чтобы показать, где находится контора откупщиков.

Когда у меня выдалось свободное время, я спустился в гавань и отыскал верного шкипера, услугами которого мы воспользовались во время столь конфузного возвращения Цицерона из Сицилии. Я нанял его вместе с кораблем и командой и велел ему быть готовым к отплытию до конца недели. Все документы — показания и свидетельства, которые мы успели собрать, — были уложены в сундуки и погружены на борт корабля, возле которого выставили охрану.

В ночь накануне рейда мы почти не спали. В предрассветной темноте улица, на которой находилась контора откупщиков, была перегорожена повозками, запряженными волами, и по сигналу Цицерона мы выскочили из них с горящими факелами. Сенатор забарабанил в дверь и, не дожидаясь ответа, встал сбоку, а двое наших самых сильных рабов принялись крушить ее топорами. Как только дверь слетела с петель, мы ринулись внутрь, сшибли с ног старого ночного сторожа и захватили все находившиеся в конторе документы. Образовав живую цепь, в которой стоял и сам Цицерон, мы передавали от одного к другому коробки с восковыми табличками и пергаментными свитками.

В тот день я усвоил один очень важный урок: если ты хочешь завоевать популярность, самый лучший способ добиться этого — устроить налет на синдикат сборщиков податей. После того как взошло солнце и известие о наших действиях разлетелось по окрестностям, вокруг нас образовалось кольцо добровольных охранников из числа горожан — достаточно плотное и многолюдное, чтобы Луций Карпинаций — директор компании откупщиков, прибывший к конторе в сопровождении ликторов, которых ему одолжил Луций Метелл, — не решился предпринять какие-либо враждебные действия. Они с Цицероном вступили в ожесточенный спор прямо посередине дороги. Карпинаций с пеной у рта доказывал, что записи компании откупщиков по закону не подлежат изъятию. В ответ на это Цицерон, размахивая перед носом оппонента официальным документом, орал, что полномочия, предоставленные ему судом по вымогательству и мздоимству, перевешивают все остальное. На самом деле, как признался позже Цицерон, прав был именно Карпинаций. «Но, — добавил он, — на чьей стороне люди — тот и прав». А в тот день люди были на стороне Цицерона.

В конечном итоге нам пришлось перевезти в дом Флавия четыре воза коробок с документами. Мы заперли ворота, выставили стражу, после чего началась утомительная работа по сортировке захваченных документов. Даже сейчас, спустя много лет, я вспоминаю, как меня прошиб холодный пот от того, что предстало моему взору. Эти документы, которые копились на протяжении лет, содержали в себе все: данные по всем землевладениям на Сицилии, информацию о количестве и качестве домашнего скота у каждого из землевладельцев, о размере собранного урожая и выплаченных податях. И очень скоро стало ясно, что в этих документах успели покопаться чьи-то чужие руки. Покопаться и изъять все бумаги, в которых хотя бы упоминалось имя Верреса.

Из дворца наместника доставили грозное послание, в котором содержалось требование к Цицерону явиться пред светлые очи Метелла завтра же утром, когда откроются суды. Тем временем на улице перед домом стала собираться новая толпа. Люди громко выкрикивали имя Цицерона, приветствуя его. Мне вспомнилось пророчество Теренции, когда она предрекла, что ее мужа рано или поздно выгонят из Рима и он закончит свои дни консулом в Фермах, а сама она будет выступать в роли первой дамы этого захолустья. Сейчас это предсказание, казалось, было как никогда близко к истине. Сохранять хладнокровие удавалось только одному Цицерону. Ему достаточно часто приходилось представлять в суде интересы нечистых на руку сборщиков податей, и он прекрасно знал все их сомнительные трюки. Когда стало очевидным, что все документы, так или иначе связанные с Верресом, изъяты, он стал внимательно изучать список управляющих компании и листал его до тех пор, пока не наткнулся на имя человека, занимавшегося финансами компании откупщиков в период наместничества Верреса.

— Вот что я тебе скажу, Тирон, — заявил он мне, — мне еще никогда не приходилось видеть финансового директора, который не оставил бы для себя копию досье после того, как передал дела своему преемнику. Так, на всякий случай.

И тогда мы предприняли второй рейд за сегодняшнее утро.

Нашей мишенью являлся человек по имени Вибий, который в этот момент вместе с соседями отмечал Терминалий — праздник в честь бога Терминуса, покровителя границ и нерушимых рубежей — терминов. В этот день владельцы прилегающих полей собирались у общего пограничного знака, и каждый украшал гирляндами свою сторону камня или столба. Приносились жертвы и возлияния — медом, вином, молоком, зерном, пирогами; закалывались овца или свинья.

Когда мы приехали к дому Вибия, в саду был установлен жертвенник, на котором лежали кукуруза и пчелиные соты с янтарным медом. Вибий только что заколол жертвенного поросенка.

— Как они всегда бывают набожны, эти продажные счетоводы! — пробормотал Цицерон.

Когда хозяин дома обернулся и увидел нависающего над ним сенатора, он сам стал похож на поросенка, а увидев официальный ордер с преторской печатью Глабриона, предоставляющий Цицерону самые широкие полномочия, понял, что ему не остается иного выхода, кроме как сотрудничать. Извинившись перед изумленными гостями, он провел нас в таблинум и отпер обитый железом сундук. Среди бухгалтерских книг, долговых расписок и даже драгоценностей в нем хранилась перевязанная пачка писем с пометкой «Веррес», и когда Цицерон принялся просматривать их, на лице Вибия отразился неподдельный ужас. Полагаю, ему приказали уничтожить эти документы, но он либо позабыл, либо приберег, намереваясь каким-либо образом использовать их для обогащения.

На первый взгляд, в них не было ничего особенного — просто письма от Луция Канулея, в обязанности которого входило взимание таможенных сборов за все товары, проходящие через гавань Сиракуз. В этих письмах упоминалась отправка одного грузового судна с товарами, покинувшего порт города два года назад, за которое Веррес не уплатил никакой пошлины. На его борту находились четыреста бочонков с медом, пятьдесят обеденных лежанок, двести дорогих люстр и девяносто кип мальтийских тканей. Возможно, кто-то другой и не усмотрел бы в этом факте ничего криминального, но не таков был Цицерон.

— Ну-ка, взгляни на это, — сказал он, протягивая мне письмо. — Все эти товары — явно не из тех, что были отобраны у частных лиц. Четыреста бочонков меда! Девяносто кип иностранной ткани! — Он обратил горящий яростью взгляд на до смерти перепуганного Вибия. — Это ведь экспортный груз! Получается, что твой наместник, Веррес, украл этот корабль?

Бедный Вибий не выдержал этого напора и, боязливо оглядываясь на своих гостей, которые с открытыми ртами смотрели в нашем направлении, признался: да, это экспортный груз, и Канулею было строго-настрого приказано никогда больше не требовать уплаты пошлин с грузов, вывозимых наместником.

— Сколько еще таких кораблей отправил Веррес? — спросил Цицерон.

— Точно не знаю.

— Тогда хотя бы приблизительно.

— Десять, — нервно ответил Вибий, — а может, двадцать.

— И пошлина с грузов ни разу не платилась? Какие-нибудь документы на них сохранились?

— Нет.

— Откуда Веррес брал эти товары? — продолжал допрос Цицерон.

Вибий позеленел от страха.

— Сенатор, умоляю…

— Мне надо бы арестовать тебя, привезти в Рим в цепях и поставить на свидетельское место на римском форуме перед тысячами глаз, а потом скормить то, что от тебя останется, собакам на Капитолийской триаде.

— С других кораблей, сенатор, — еле слышно пропищал Вибий. — Он брал грузы с кораблей.

— С каких кораблей? Откуда они прибывали?

— Из разных мест, сенатор. Из Азии, Сирии, Тира, Александрии.

— Что же происходило с этими кораблями? Веррес конфисковал их?

— Да, сенатор.

— На каком основании?

— По обвинению в шпионаже.

— Ах, ну да, конечно! Никто на свете не изловил столько шпионов, сколько наш бдительный наместник, — добавил Цицерон, обращаясь ко мне. — А скажи мне, — снова повернулся он к Вибию, — какая участь постигла команды этих кораблей?

— Они были брошены в каменоломни, сенатор.

— А что произошло с ними там?

Ответа не последовало.

Каменоломнями называлась самая ужасная тюрьма в Сицилии, а может, и во всем свете. По крайней мере, лично я о более страшном месте не слышал. Это было подземелье длиной в шестьсот и шириной в двести шагов, вырытое глубоко в склоне горного плато под названием Эпиполы, которое возвышается над Сиракузами с севера. Здесь, в этой дьявольской норе, откуда не доносился ни один крик, задыхаясь от жары летом и замерзая зимой, измученные жестокостью своих тюремщиков, унижаемые другими заключенными, страдали и умирали жертвы Верреса.

За стойкое отвращение ко всему, что связано с армией и военным делом, враги Цицерона нередко упрекали его в трусости, и временами он действительно был склонен к брезгливости и малодушию. Но в тот день, я готов в этом поклясться, он проявил мужество и бесстрашие.

Вернувшись в дом, где мы остановились, Цицерон взял с собой Луция, молодому Фругию велел продолжать разбираться в документах, захваченных нами в компании откупщиков. Затем, вооруженные лишь тростями и ордером Глабриона, в сопровождении ставшей уже привычной толпы сторонников Цицерона мы стали подниматься по крутой тропе, ведущей на Эпиполы. Как обычно, весть о приходе Цицерона и о цели его миссии опередила его, и нас уже поджидал начальник стражи, который преградил нам путь. Цицерон произнес гневную речь, пригрозил главному стражнику самыми ужасными карами в случае, если он будет чинить нам препятствия, и тот, стушевавшись, пропустил нас за внешнюю стену. Оказавшись внутри и не обращая внимания на предупреждения о том, что это слишком опасно, Цицерон настоял на том, чтобы самолично осмотреть каменоломни.

Этому огромному подземелью, выдолбленному в скале по приказу сиракузского тирана Дионисия Старшего, уже перевалило за триста лет. Была отперта древняя металлическая дверь, и стражники с горящими факелами в руках провели нас в устье длинного темного тоннеля. Блестящие от слизи, изъеденные грибком и заросшие мхом стены, крысиная возня в темных углах, запах смерти и разложения, крики и стоны отчаявшихся душ — все это производило жуткое впечатление. Мне казалось, что мы спускаемся в Аид.

Вскоре мы подошли к еще одной массивной двери. После того как замок был отперт, а тяжелый засов отодвинут, мы оказались, собственно, в тюрьме. Что за зрелище предстало нашим взорам! Создавалось впечатление, что какой-то великан наполнил мешок сотнями закованных в кандалы людей, а потом высыпал их в свое мрачное логово. Здесь почти не было света, и казалось, что ты очутился глубоко под водой. Одни узники лежали на каменном полу, другие собрались группами, но в основном каждый был сам по себе. И каждый из них был похож на пожелтевший мешок с костями. Тела тех, что умерли сегодня, еще не успели убрать, но отличить мертвых от живых было почти невозможно.

Мы медленно шли между тел — тех, кто уже умер, и тех, кого эта участь еще ожидала, хотя, как я только что сказал, большой разницы между ними не было. Внезапно Цицерон остановился и спросил у одного из узников его имя. Чтобы расслышать ответ, ему пришлось наклониться. Римлян мы не обнаружили, одних только сицилийцев.

— Есть здесь граждане Рима? — громко спросил Цицерон. — Есть здесь кто-нибудь с торговых судов? — задал он еще один вопрос. Ответом ему было молчание. Цицерон обернулся и, подозвав начальника охраны, потребовал показать ему документы на каждого из узников. Стражник, как совсем недавно Вибий, разрывался между страхом перед Верресом, с одной стороны, и почтением к официальному обвинителю в лице Цицерона — с другой. В конечном итоге он уступил натиску римского сенатора.

В каменных стенах каменоломен были выдолблены отдельные камеры, В одних производились казни (в те времена, как я уже упоминал, излюбленным способом казни была гаротта — удушение приговоренного), в других спали и принимали пищу стражники. Здесь же располагались и служебные помещения администрации тюрьмы. Из глубоких ниш в стене для нас вытащили коробки с отсыревшими свитками. Это были длинные списки с именами заключенных, даты их заключения под стражу и освобождения. Однако на большинстве документов значилось сицилийское слово «edikaiothesan», значившее, что смертный приговор приведен в исполнение.

— Мне нужны копии всех записей, сделанных за три года правления Верреса, — сказал мне Цицерон. — А ты, — обратился он к начальнику стражи, — когда копии будут сняты, письменно заверишь их подлинность и точность.

Я и двое моих помощников принялись за работу, а Цицерон и Луций продолжали изучать записи в поисках имен римских граждан. Хотя большая часть узников, томившихся в каменоломнях в годы правления Верреса, были сицилийцами, тут можно было обнаружить имена людей почти из всех уголков Средиземноморья — испанцев, египтян, киликийцев, жителей Крита и Далмации. На вопрос Цицерона о том, в чем состояла вина этих людей, командир стражников ответил, что все они были пиратами — пиратами и шпионами. И, разумеется, все были казнены. Согласно тюремным записям, среди них был и предводитель морских разбойников Гераклеон. Что же касается граждан Рима, то все они, если верить документам, включая двух мужчин из Испании, Публия Гавия и Тита Геренния, были «освобождены».

— Все эти записи — полная чушь! — негромко сказал Луцию Цицерон. — В них нет ни слова правды. Никто не видел казни Гераклеона, хотя пират, умирающий на кресте, без сомнения, привлек бы толпы восторженных зрителей. Зато очень многие видели, как казнили двух римлян. Мне думается, Веррес сделал обратное тому, что требовал от него долг: убил ни в чем не повинных судовладельцев вместе с командами их кораблей, а пиратов, наоборот, освободил, получив за это жирный куш — то ли выкуп, то ли взятку. Если Гавий и Геренний узнали о его предательстве, это могло стать причиной того, что он решил их убить.

Мне казалось, что бедного Луция сейчас стошнит. Он проделал большой путь от чтения философских трудов в залитом солнцем Риме до изучения списков казненных при неверном свете свечей в этом омерзительном подземелье. Мы постарались завершить работу как можно скорее, и никогда еще я не испытывал такого наслаждения, как в тот момент, когда, выбравшись из гнусной утробы каменоломен, мы снова стали частью человечества. В тот день с моря дул легкий бриз, и даже сейчас, более полувека спустя, я помню, как мы, не сговариваясь, подставили ему лица и стали пить сладкий воздух свободы.

— Пообещай мне, — сказал некоторое время спустя Луций, — что, когда ты получишь империй, к которому так стремишься, ты не станешь править с помощью беззакония и жестокости, свидетелями которых мы стали только что.

— Клянусь. — торжественно ответил Цицерон. — А ты, мой дорогой Луций, поразмысли над тем, почему хорошие люди оставляют занятия философией, стремясь обрести власть в реальном мире, и пообещай мне, в свою очередь, всегда помнить о том, что ты увидел сегодня в каменоломнях.

Была уже середина дня, и в Сиракузах благодаря усилиям Цицерона царила форменная суматоха. Толпа, которая провожала нас к тюремной стене, все еще оставалась там, только теперь она была гораздо больше, и мы заметили среди знатных граждан города главного жреца храма Юпитера, одетого в священные одеяния. Верховными понтификами традиционно становились наиболее выдающиеся горожане, а в те дни понтификат принадлежал не кому иному, как клиенту Цицерона Гераклию, который, многим рискуя, вернулся из Рима, чтобы оказать нам посильную помощь. Сейчас он пришел к стенам тюрьмы, чтобы передать нам официальное приглашение в палату Сената Сиракуз, старейшины которой хотели оказать сенатору гостеприимство. Цицерон колебался. С одной стороны, у него еще оставались незаконченные дела и мало времени на то, чтобы довести их до конца. С другой, — выступление римского официального лица перед местными сенаторами без разрешения наместника явилось бы нарушением протокола. Наконец он ответил согласием, и мы стали спускаться с холма в сопровождении целой армии преисполненных почтения жителей Сиракуз.

В палате Сената негде было яблоку упасть. Под золоченой статуей Верреса собрались старейшие сенаторы Сиракуз. Почтенный Диодор приветствовал Цицерона на греческом и извинился за то, что они до сих пор не оказали ему посильной помощи. По его словам, только события сегодняшнего дня убедили жителей в честности и порядочности сенатора.

Цицерон также говорил на греческом. Ярко описав сцены, свидетелями которых мы только что стали в каменоломнях, он затем экспромтом произнес одну из своих самых блистательных речей, поклявшись посвятить жизнь борьбе с несправедливостями, выпавшими на долю жителей Сицилии. В заключение сиракузские сенаторы единогласно проголосовали за то, чтобы отозвать панегирик в адрес Верреса, принятый, как они сообщили Цицерону, под давлением со стороны Метелла. Под громкие крики несколько сенаторов из числе тех, кто помоложе, забросили веревки на шею статуи Верреса и свалили ее с постамента, в то время как другие — что было гораздо важнее — извлекли на свет секретный архив Сената и предоставили нам новые свидетельства преступлений, совершенных Верресом. Среди них было похищение двадцати семи бесценных предметов из храма Минервы. Из этого святилища утащили даже резные деревянные двери! Имелось среди этих документов и свидетельство того, как Веррес, будучи судьей, вымогал у подсудимых взятки за оправдательный приговор.

Весть о торжественном приеме, устроенном сенаторами Цицерону, и низвержении статуи Верреса успела достичь дворца наместника, и когда мы попытались выйти на улицу, то увидели, что здание Сената окружено римскими солдатами. Собрание по приказу Метелла распустили, Гераклия арестовали, а от Цицерона потребовали незамедлительно явиться во дворец наместника. После всего этого вполне мог бы начаться кровавый мятеж, но Цицерон, вскарабкавшись на повозку, призвал сицилийцев к спокойствию, сказав, что Метелл вряд ли решится причинить вред римскому сенатору, действующему согласно с предписанием преторского суда. Однако, добавил Цицерон, если он не выйдет из дворца до заката, возможно, его сторонникам следует поинтересоваться его местонахождением. Затем он спустился с повозки, и мы позволили жителям города препроводить нас через мост, ведущий на Остров.

В то время Метеллы приближались к зениту своей власти. Той ветви рода, которая произвела на свет троих братьев (все они уже перешагнули сорокалетний рубеж), предстояло править Римом на протяжении ближайших лет. Это было, по выражению Цицерона, трехглавое чудище, и эта — средняя — голова в лице Луция Метелла была во многих отношениях гораздо страшнее двух других. Он принял нас в роскошном кабинете дворца, в котором присутствовали все атрибуты его империя. Импозантный, мощный мужчина, Метелл в окружении ликторов восседал в похожем на трон кресле под немигающими взглядами дюжины своих мраморных предшественников. Позади него стояли его подчиненные, включая младшего магистрата и других чиновников, а по обе стороны дверей застыли стражники.

— Подстрекательство к мятежу — очень серьезное обвинение и граничит с государственной изменой, — без всяких предисловий негромким голосом начал наместник.

— А чинить препоны официальному лицу, действующему от имени народа и Сената Рима, — это очень серьезное оскорбление, — едко парирован Цицерон.

— Вот как? И что же это за представитель римского народа, который обращается к греческим сенаторам на их родном языке? В каком бы уголке провинции ты ни появился, повсюду начинаются неприятности. Я этого не потерплю! Сил нашего гарнизона и без того едва хватает на то, чтобы держать в узде местных жителей, а ты еще больше смущаешь их своими мятежными речами.

— Уверяю тебя, наместник, возмущение сицилийцев направлено не против Рима, а против Верреса.

— Верреса! — Метелл ударил кулаком по ручке кресла. — С каких пор тебя заинтересовала персона Верреса? С того дня, когда ты углядел в этом удобный способ подняться по политической лестнице? Ты, жалкий, дрянной, непокорный адвокатишка!

— Тирон, запиши эти слова, — проговорил Цицерон, не сводя тяжелого взгляда с Метелла. — Я хочу, чтобы было зафиксировано каждое слово. Суду будет небезынтересно узнать об этом запугивании.

Однако я и сам был настолько напуган, что даже не мог пошевелиться. Теперь кричали и другие мужчины, находившиеся в комнате, и Метелл вскочил на ноги и проорал:

— Я приказываю тебе вернуть документы, которые ты украл сегодня утром!

— А я со всем уважением напоминаю наместнику, что он — не на плацу и разговаривает со свободным римским гражданином. Что касается меня, я доведу порученное мне дело до конца.

Метелл упер руки в бедра и подался вперед, выпятив квадратный подбородок.

— Либо ты вернешь документы сейчас, по-хорошему, либо завтра сделать это тебе прикажет суд на глазах у всех Сиракуз!

— Как всегда, я испытаю удачу в суде, — многозначительно проговорил Цицерон, согласно кивнув головой. — Тем более что теперь я знаю: справедливый и честный судья, которого я буду иметь в твоем лице, является достойным наследником Верреса!

Я передаю этот разговор абсолютно точно, поскольку, выйдя из кабинета, а произошло это сразу же после обмена последними репликами, мы с Цицероном сразу же, по свежим следам, восстановили и записали его на тот случай, если придется использовать в суде.

— По-моему, все прошло отлично, — пошутил Цицерон, но его голос и руки слегка дрожали. Нам обоим стало очевидно, что успеху его миссии и даже самой жизни грозит смертельная опасность. — Но если ты стремишься к власти и только начинаешь долгий путь к ней, необходимо пройти и через это, — добавил Цицерон, обращаясь, как мне показалось, к самому себе. — Просто так тебе ее никто не отдаст.

Мы вернулись в дом Флавия и работали всю ночь при колеблющемся свете дымных сицилийских свечей и коптящих масляных ламп, готовясь к суду, который должен был состояться следующим утром. Откровенно говоря, я не знаю, на что надеялся Цицерон. По моему мнению, кроме очередной порции унижений, в суде ему было не на что рассчитывать. Во-первых, Метелл ни за что не вынес бы решение в его пользу, а во-вторых, как признался мне сам Цицерон, закон все же находился на стороне компании откупщиков. Однако удача, как писал благородный Теренций,[13] благоволит отважным, а в ту ночь она определенно благоволила Цицерону. Прорывом мы оказались обязаны юному Фругию.

Я нечасто упоминаю его в этом повествовании, но лишь благодаря тому, что он обладал той тихой и благопристойной вежливостью, которая делает человека практически незаметным, и ты вспоминаешь о нем, лишь когда его не оказывается рядом. Весь тот вечер он корпел над записями из компании откупщиков, но даже закончив эту работу с наступлением ночи, несмотря на понукания Цицерона, который гнал его спать, отказался ложиться и принялся разбирать свидетельства, предоставленные нам сиракузскими сенаторами.

Уже давно перевалило за полночь, когда Фругий вдруг возбужденно вскрикнул и поманил нас к своему столу, заваленному восковыми табличками с записями, имеющими отношение к банковской деятельности компании. Взятые по отдельности, эти списки имен, дат и денежных сумм ни о чем не говорили, но, сравнив их со списком горожан, у которых Веррес вымогал взятки, Фругий сделал удивительное открытие: чтобы заплатить требуемые суммы, этим людям приходилось брать деньги взаймы, причем под большие проценты. Но еще больше мы были поражены, когда Фругий показал нам приходную книгу компании откупщиков. Именно в те же дни, когда компания предоставляла тому или иному горожанину заем, точно такая же сумма возвращалась ей в виде вклада со стороны некоего человека по имени «Гай Верруций». Подлог был настолько очевидным, что мы не могли удержаться от смеха. Было совершенно очевидно, что сначала на документах значилось имя «Веррес», но потом кто-то грубо соскреб последние две буквы и вписал вместо них четыре новые — «уций».

— Выходит, Веррес действительно вымогал взятки, — воодушевившись, подвел итог Цицерон, — и теперь это можно считать доказанным. Он требовал, чтобы жертва взяла у Карпинация заем под грабительский процент, потом получал эти деньги в виде взятки и с помощью своих друзей-откупщиков снова вкладывал их в компанию. Таким образом мерзавец не только обеспечивал сохранность капиталов, но и получал немалую прибыль. Блестящая схема!

Цицерон прошелся по комнате в победном танце, а потом обнял и крепко расцеловал в обе щеки смутившегося Фругия.

Не побоюсь сказать, что из всех побед, одержанных Цицероном на судебных ристалищах, та, которая выпала на его долю следующим утром, была одной из самых сладких. Тем более что с технической точки зрения это была вовсе не победа, а поражение. Он выбрал документы, которые решил забрать в Рим, а Луций, Фругий, Лаурей, Соситей и я взяли каждый по коробке с записями и понесли их на сиракузский форум, где на возвышении восседал Метелл. Там же в ожидании нас уже успела собраться огромная толпа местных жителей. Первым слово взял Карпинаций. Изображая из себя завзятого юриста, он жонглировал юридическими терминами, ссылался на различные уложения и прецеденты, доказывая, что документы, связанные со сбором податей, не могут быть вывезены из провинции. Прикидываясь агнцем, он пытался создать впечатление, что стал невинной жертвой заезжего римского сенатора.

Цицерон повесил голову на грудь и изобразил на лице такое отчаяние, что я едва не прыснул от смеха. Когда настала его очередь говорить, он поднялся с места, извинился за свои действия, признался в том, что нарушил закон, и выразил готовность незамедлительно вернуть Карпинацию все документы. Но сначала, сказал Цицерон, ему хотелось бы прояснить одну маленькую деталь, которую он не понял. Подняв над головой одну из восковых табличек, он громко спросил:

— Кто такой Гай Верруций?

Карпинаций, на лице которого только что цвела счастливая улыбка, пошатнулся, словно получил в грудь стрелу, выпущенную с близкого расстояния. А Цицерон с невинным выражением на лице, продолжая разыгрывать полнейшее непонимание, обратил внимание слушателей на схожесть имен, дат и сумм в записях компании откупщиков с датами, цифрами и именами тех, у кого, по сведениям сиракузских сенаторов, высокопоставленные мздоимцы вымогали взятки.

— И вот еще что, — продолжал Цицерон все тем же медоточивым голосом, обращаясь к Карпинацию, — этот человек, с которым ты заключил столь много сделок, не значится в твоих записях до того времени, пока на Сицилии не появился другой — его почти полный тезка. Гай Веррес. И ты не заключил с ним ни одной сделки после того, как Веррес покинул остров. Но в течение тех трех лет, когда Веррес занимал здесь должность наместника, этот загадочный человек являлся твоим самым крупным клиентом. — Цицерон снова поднял таблички над головой и показал их собравшимся на площади. — И какая досада, что всякий раз, когда писарь выводил фамилию вкладчика, он делал одну и ту же ошибку. Впрочем, такое бывает. Я уверен, что тут нет ничего подозрительного. Так, может, ты просто сообщишь суду, кто такой этот Верруций и где его можно найти?

Карпинаций беспомощно посмотрел на Метелла, но тут кто-то из толпы прокричал:

— Такого человека нет! На Сицилии никогда не было человека по имени Верруций! Это Веррес!

После чего все собравшиеся на форуме принялись скандировать:

— Это Веррес! Это Веррес!

Цицерон воздел руки над головой, призывая к тишине.

— Карпинаций утверждает, что закон запрещает вывозить документы из провинции, и с формальной точки зрения он прав. Но нигде в законе не говорится о том, что я не имею права вывезти копии этих документов, если они точны и должным образом заверены. Мне нужна ваша помощь. Кто из собравшихся здесь поможет снять копии с этих документов, чтобы я мог забрать их в Рим и привлечь эту свинью Верреса к ответственности за преступления, совершенные им против народа Сицилии?

В воздух взметнулся лес рук. Метелл попытался было восстановить тишину, но его слова потонули в хоре голосов, выкрикивающих слова поддержки в адрес Цицерона. Флавий, желая помочь нам, отобрал самых видных граждан города — сицилийцев и римлян, — предложил им выходить вперед и брать столько документов, сколько каждый сможет скопировать. Я раздавал добровольцам восковые таблички и стило.

Краем глаза я видел, как Карпинаций отчаянно пытается пробраться сквозь людское море к Метеллу, а сам наместник бешеным взглядом смотрит со своего возвышения на происходящий внизу хаос. Наконец он просто встал, развернулся на каблуках и поднялся по ступеням в храм за своей спиной.

Так закончилась поездка Цицерона на Сицилию. Не сомневаюсь, что Метелл с удовольствием арестовал бы его или, по крайней мере, не позволил бы вывезти с острова улики против своего дружка Верреса, но Цицерон очень быстро успел заручиться поддержкой местных жителей — как римлян, так и сицилийцев. Схватить его значило бы спровоцировать масштабные беспорядки, а у Метелла действительно было слишком мало войск, чтобы контролировать все население острова.

К середине того дня составление копий документов компании откупщиков было закончено. Их заверили, упаковали, опечатали и отправили на охраняемый корабль, который дожидался нас в гавани. Цицерон провел на острове последнюю ночь, составляя список свидетелей, которых он намеревался вызвать в Рим для дачи показаний в судебном процессе. Луций и Фругий согласились задержаться в Сиракузах, чтобы устроить их поездку в Рим.

На следующее утро они спустились в гавань, чтобы проводить Цицерона. На берегу собралось огромное число его сторонников, и он обратился к ним с короткой прощальной речью:

— Я вполне осознаю, что увожу на этом хрупком корабле надежды и чаяния всей вашей провинции. И по мере своих сил я сделаю все, чтобы оправдать их.

После этого я помог ему подняться на палубу, где он застыл, глядя в сторону берега блестящими от слез глазами. Цицерон был одаренным актером и мог сыграть абсолютно любые чувства, но сейчас, возвращаясь мыслями на много десятилетий назад, я думаю, что в тот день он был искренен и каким-то образом предчувствовал, что ему больше не суждено оказаться на этом острове. Цицерон навсегда расставался с Сицилией.

Весла взмыли вверх и ударились о воду. По мере того как корабль отходил от берега, фигуры людей, стоявших на пристани, становились все более размытыми, а потом и вовсе исчезли из виду. Пройдя сквозь устье залива, наше судно вышло в открытое море.