"Империй" - читать интересную книгу автора (Харрис Роберт)

IV

Еще одна максима Цицерона гласила: «Даже если ты собираешься сделать что-то непопулярное, делай это со всем пылом, поскольку робостью в политике ничего не добьешься». Поэтому, хотя раньше он никогда не высказывался в адрес Помпея и трибунов, сейчас у последних не было более ярого приверженца, нежели мой хозяин. Стоит ли говорить, что сторонники Помпея были более чем довольны появлением в их рядах столь блистательного неофита.

Та зима была долгой и холодной, и, как я подозреваю, неуютнее, чем кто-либо, чувствовала себя Теренция. Кодекс чести требовал от нее поддерживать мужа в противостоянии с врагами, наймиты которых как-то раз ворвались в их дом. Однако теперь ей приходилось сидеть в окружении дурно пахнущих бедняков и слушать, как Цицерон поносит тот социальный класс, к которому принадлежала она сама. В ее гостиной и столовой постоянно толпились новые политические единомышленники мужа: неотесанные мужланы из диких северных провинций, которые говорили с ужасающим акцентом, клали ноги на ее мебель и плели интриги до глубокой ночи.

Их предводителем был Паликан, и в январе, во время своего второго визита в наш дом, он привел с собой одного из новых преторов, Луция Афрания, сенатора от родного для Помпея округа — Пиценского. Цицерон был сама любезность. Несколько лет назад Теренция также сочла бы за честь принимать под своим кровом претора, но Афраний не принадлежал к знатному роду и не блистал изысканными манерами. Хуже того, он осведомился у хозяйки дома, любит ли она танцевать, и когда Теренция, шокированная бестактностью вопроса, в ужасе отшатнулась, легкомысленно сообщил, что сам он обожает это занятие. Затем, что было совсем уж чудовищно, он задрал тогу и спросил Теренцию, приходилось ли ей когда-нибудь видеть столь красивые ноги, как у него.

Таковы были представители Помпея в Риме — прямые и грубые до неприличия, с казарменными замашками и солдафонскими шутками. Но, учитывая, что они замышляли, эти качества, видимо, были им необходимы. Время от времени к мужчинам присоединялась дочь Паликана Лоллия — толстая и краснощекая девица, крайне не нравящаяся Теренции. Она была женой Авла Габиния, одного из лейтенантов Помпея, также родом из Пиценского округа, служившего сейчас под командованием своего великого военачальника в Испании. Этот Габиний отвечал за связь с командирами легионов, которые, в свою очередь, регулярно присылали донесения относительно настроений в среде центурионов. Это, с точки зрения Афрания, имело очень большое значение. Какой смысл, рассуждал он, приводить войска под стены города с целью восстановления власти трибунов, если легионы будут готовы продаться аристократам за более щедрую взятку?

В конце января Габиний прислал весточку о том, что пали последние оплоты мятежников в Уксаме и Калагуррисе и что Помпей готов вести свои легионы в Рим. Цицерон неделями работал с педариями, отводя в сторону то одного, то другого сенатора в то время, когда они ожидали начала заседания, и убеждая их в том, что восстание рабов на севере представляет собой страшную угрозу для их торговли и процветания. Когда же дошло до голосования, несмотря на отчаянное сопротивление со стороны аристократов и приверженцев Красса, Сенат, пусть и с небольшим перевесом, проголосовал за то, чтобы позволить Помпею сохранить свою испанскую армию и вернуть ее на родину, с тем чтобы сокрушить войска Спартака на севере. С этого момента можно было считать, что консульство у Помпея уже в кармане, и в тот день, когда законопроект прошел, Цицерон впервые за последние недели вернулся домой с улыбкой на устах.

Пусть аристократы, ненавидевшие его теперь больше, чем любого другого в Риме, громогласно проклинали Цицерона, а председательствовавший на заседании консул даже сделал вид, что не узнает его, когда он поднялся со своего места. Пусть! Но разве сейчас это имело хоть какое-то значение? Он теперь оказался в узком кругу приближенных Помпея Великого, а ведь даже дураку известно, что самый верный способ сделать стремительную политическую карьеру — это быть рядом с человеком, находящимся на вершине власти.

Стыдно признаться, но в течение этих заполненных хлопотами месяцев мы начисто забыли о Стении из Ферм. Нередко он заявлялся утром и потом целый день таскался за сенатором в надежде, что ему все же удастся поговорить с Цицероном. Он жил все в той же конуре, в одном из принадлежащих Теренции домов. У него почти не было денег. Он не имел возможности выйти за пределы города, поскольку неприкосновенность, предоставленная ему трибунами, действовала только на территории Рима. Стений не брил бороду, не стриг волосы и, судя по запаху, который он источал, не менял одежду аж с октября. Он бесцельно бродил по улицам и был похож если не на сумасшедшего, то как минимум на одержимого.

Цицерон постоянно придумывал самые разные оправдания, чтобы не встречаться с ним. Без сомнения, он считал, что уже выполнил все свои обязательства перед клиентом, но это было не единственной причиной, по которой он избегал встреч со Стением. Дело в том, что любой политик чем-то похож на городского сумасшедшего: он не может заниматься одновременно двумя делами, а бедный Стений был уже вчерашним днем. Сейчас всех занимало только одно — приближающееся столкновение между Помпеем и Крассом, а нытье сицилийца только раздражало.

Поздней весной Красс, разбив главные силы Спартака в «пятке» итальянского «сапога» и пленив шесть тысяч мятежников, двинулся в направлении Рима. Вскоре после этого Помпей перешел через Альпы и подавил восстание рабов на севере. Он направил консулам письмо, которое было зачитано в Сенате. Успехи Красса были в нем едва упомянуты, зато говорилось, что именно Помпею принадлежит заслуга того, что восстание рабов подавлено — «окончательно и бесповоротно». Это был ясный сигнал, который Помпей подавал своим сторонникам: в этом году триумф получит только один полководец, и им точно будет не Марк Красс. В конце письма — для самых непонятливых — сообщалось, что он, Помпей, тоже движется к Риму. Стоит ли удивляться тому, что на фоне столь грандиозных, поистине исторических событий Стений был начисто забыт.

В самом конце мая или, быть может, в начале июня — я уже точно не помню — в дом Цицерона прибыл гонец с письмом. Он с неохотой отдал его мне, но уходить отказался, сославшись на то, что ему приказано дождаться ответа. Хотя гонец был одет в обычную одежду, в нем безошибочно угадывался военный.

Я отнес письмо в кабинет, вручил его Цицерону и смотрел, как по мере чтения мрачнеет его лицо. Затем он передал его мне и я, прочитав первую же строку — «Марк Лициний Красс, император,[7] приветствует Марка Туллия Цицерона!» — сразу же понял причину его озабоченности. Нет, в самом письме не содержалось ничего угрожающего. Это было вежливое приглашение встретиться с победоносным генералом следующим утром на дороге от Рима к Ланувию, у восемнадцатого мильного столба.

— Могу ли я отказаться? — спросил Цицерон и сам ответил на свой вопрос: — Нет, не могу. Это будет воспринято как смертельное оскорбление.

— Возможно, он хочет заручиться твоей поддержкой, — предположил я.

— Вот как? — саркастически переспросил Цицерон. — И что же заставляет тебя так думать?

— Разве ты не можешь хоть немного обнадежить его? Конечно, таким образом, чтобы это не вошло в противоречие с твоими совместными с Помпеем начинаниями.

— В том-то и дело, что не могу. Помпей требует абсолютной преданности и не оставил никаких сомнений на этот счет. Красс спросит: «Ты за меня или против меня?», я окажусь лицом к лицу с самым страшным для любого политика кошмаром — необходимостью дать прямой и недвусмысленный ответ. — Он тяжело вздохнул. — Но ехать нам все равно придется.

На следующее утро, как только рассвело, мы выехали из дома на открытой двухколесной коляске, которой правил один из рабов Цицерона. Это был чудесный день чудесного времени года. Было уже достаточно тепло, чтобы люди могли плескаться в открытых общественных купальнях, расположенных за Капенскими воротами, но еще не жарко, и утренний воздух приятно холодил наши лица. Дорога еще не успела покрыться толстым слоем летней пыли. Листья на ветвях оливковых деревьев радовали глаз свежей изумрудной зеленью. Даже гробницы, тянувшиеся вдоль Аппиевой дороги, выглядели в свете утреннего солнца вполне жизнеутверждающе. Обычно Цицерон любил указать на то или иное погребение и рассказать о нем: вот статуя Сципиона Африканского, а это — могила Горации, убитой собственным братом за то, что слишком откровенно оплакивала смерть своего возлюбленного. Но в то утро доброе расположение духа покинуло его. Он был слишком озабочен предстоящей встречей с Крассом.

— Ему принадлежит добрая половина Рима, и я не удивлюсь, если и эти могилы — тоже. Погляди на них! В каждом из этих склепов может поселиться целая семья. А почему бы и нет? Тебе когда-нибудь приходилось слышать, как он действует? Допустим, он узнает, что где-то бушует пожар. Он посылает туда своих людей, и те предлагают жителям соседних кварталов продать свои жилища за бесценок. Иначе они попросту сгорят. Бедняги скрепя сердце соглашаются. После этого Красс отправляет туда же другую команду рабов с пожарными повозками, и те тушат пожар. Это лишь один из его трюков. Знаешь, как называет его Сициний? Тот самый Сициний, который не боится никого и ничего? Так вот, он говорит, что Красс — «самый опасный бык в стаде».

Цицерон уткнул подбородок в грудь и не проронил больше ни слова до тех пор, пока мы не миновали восьмой мильный столб, углубившись в сельскую местность и оказавшись неподалеку от Бовилл. Только тогда он обратил мое внимание на кое-что необычное — военные пикеты, охраняющие нечто с виду напоминающее небольшие столярные мастерские. Мы уже миновали четыре или пять таких сооружений, располагавшихся вдоль дороги с интервалом примерно в полмили, и чем дальше мы ехали, тем более бурная активность кипела вокруг них: визг пил, стук молотков, летящая в разные стороны земля. Через некоторое время Цицерон взглянул на меня и, видимо, заметив в моих глазах немой вопрос, пояснил:

— Легионеры сооружают кресты.

Еще через некоторое время навстречу нам попалась колонна пехотинцев Красса, марширующих в сторону Рима, и нам пришлось съехать на обочину, чтобы пропустить их. Позади солдат шла длинная вереница пленных рабов. Сотни и сотни изнуренных, спотыкающихся людей со связанными за спиной руками шли навстречу поджидающей их судьбе, которая самим им пока была неизвестна. Ужасная, серая армия призраков. Наш возница пробормотал заклятие от злых духов, хлестнул лошадей по крупу, и повозка рванулась вперед. А затем, примерно через милю или чуть больше, мы увидели смерть. Не одну, много. По обе стороны Аппиевой дороги легионеры распинали пленников. Я пытаюсь забыть об этом, но страшные воспоминания посещают меня и спустя много десятков лет, заставляя просыпаться в холодном поту: деревянные кресты, а на них, прибитые гвоздями, бледные от боли и страха, корчащиеся в муках люди. Легионеры, натужно кряхтя и изрыгая проклятия, тянули за веревки, поднимая кресты, основания которых опускались в заранее вырытые ямы.

Затем мы перевалили через холм, и нашим взорам предстали две длинные вереницы уже стоящих крестов с распятыми на них несчастными, тянущиеся миля за милей. Воздух, казалось, дрожал от стонов умирающих, гудения полчищ мух и голодного карканья воронов, кружащих над этой ужасной панорамой.

— Вот для чего он вытащил меня из Рима! — со злобой пробормотал Цицерон. — Чтобы запугать, продемонстрировав этих несчастных!

Он был очень бледен, поскольку любое напоминание о боли и тем более смерти — даже если это касалось животных, — вызывало у него слабость, отвращение и тошноту. По этой причине он никогда не посещал цирк и, как я подозреваю, испытывал стойкое отвращение ко всему, что было связано с войной и армией. В юности он в течение недолгого времени служил в войсках под начальством Суллы в Марсийскую войну. Но затем обратился к жизни тихой и созерцательной. Цицерон никогда не умел владеть мечом и метать дротик, поэтому на протяжении многих лет ему приходилось выслушивать насмешки и оскорбления от товарищей, более искушенных в военных ремеслах.

Миновав восемнадцатый мильный столб, мы обнаружили полевой лагерь Красса, обнесенный рвом и защитным валом, и ощутили характерный запах пота и кожи, царящий в любом воинском расположении. Над въездом в лагерь реяли штандарты. Нас поджидал сын Красса Публий, который в те времена был еще молодым и проворным офицером. Ему было приказано проводить Цицерона в палатку командующего. Навстречу нам попалась парочка сенаторов, а следом за ними из палатки вышел и сам Красс, не узнать которого было невозможно. Старая Лысина — так называли его солдаты. Несмотря на жару, на его плечи был накинут алый командирский плащ. Красс был само радушие. Провожая предыдущих визитеров, он махал рукой и желал им доброго пути. Нас он приветствовал столь же сердечно. Он пожал руку даже мне, как если бы я тоже был сенатором, а не рабом, который при иных обстоятельствах также мог бы быть распят на одном из его крестов. Сейчас, вспоминая тот далекий день, я пытаюсь понять, что же насторожило меня в этом человеке, и чувствую: именно это неразборчивое дружелюбие, которое он наверняка демонстрировал бы даже в том случае, если бы собирался убить нас. Цицерон сказал мне, что состояние Красса оценивается суммой более двадцати миллионов сестерциев, но при этом он вел себя просто и умел быть на равных с любым, даже с селянином, а полевая палатка Красса была столь же непритязательной, как и его дом в Риме.

Он пригласил нас войти — и меня тоже, — извиняясь за ужасные картины, свидетелями которых нам пришлось стать, проезжая по Аппиевой дороге, но это, по его словам, было продиктовано жестокой необходимостью. Казалось, он гордится своей системой, позволившей ему распять шесть тысяч пленников на протяжении трехсот пятидесяти миль «царицы дорог», как называли тогда Аппиеву дорогу. Именно такое расстояние разделяло поле победоносной битвы и ворота Рима. Причем это удалось сделать, как он выразился, «без сцен насилия». На одну милю приходилось семнадцать распятых, кресты располагались на расстоянии в сто семьдесят шагов один от другого (у него был поистине математический склад ума), а фокус состоял в том, чтобы не посеять панику среди пленников и не спровоцировать их на бунт, иначе могло бы начаться настоящее побоище. С этой целью через каждую милю или две определенное количество пленников заставляли остановиться на обочине дороги, тем временем как остальные продолжали двигаться. После того как основная колонна скрывалась из виду, начинались казни. Так была налажена эта кровавая работа: минимальный риск для палачей и максимальный устрашающий эффект для проезжих. А надо заметить, Аппиева дорога была самой оживленной из всех существовавших в Италии в те времена.

— Я сомневаюсь в том, что у рабов, когда они услышат об этом, возникнет желание еще раз взбунтоваться против Рима, — с улыбкой заявил Красс. — Вот ты, например, — обратился он ко мне, — захочешь бунтовать?

Со всем пылом, на который был способен, я заверил его в том, что никогда не пошел бы на такое. Красс потрепал меня по щеке и взъерошил мои волосы. От его прикосновений по моему телу побежали мурашки.

— Продашь мне его? — спросил он Цицерона. — Он мне нравится, и я дал бы за него хорошую цену. Допустим… — Он назвал сумму, по крайней мере в десять превышавшую цену, которую я мог стоить, и я испугался, что Цицерон не устоит перед этим щедрым предложением. Если бы он согласился меня продать, мое сердце этого не выдержало бы.

— Он не продается ни за какие деньги, — ответил Цицерон. Он находился под гнетущим впечатлением от увиденного, и голос его прозвучал хрипло. — И для того чтобы избежать возможного недопонимания, император, хочу сразу сообщить тебе о том, что я присягнул на верность Помпею Великому.

— Помпею — какому? — насмешливо переспросил Красс. — Великому? Чем же он велик?

— Я не хотел бы углубляться в эту тему, — ответил Цицерон. — Сравнения могут оказаться обидными.

Это замечание пробило броню показного дружелюбия Красса, и его голова невольно дернулась.

Нередко случается так, что один политик испытывает столь сильную антипатию по отношению к другому, что не может находиться с ним рядом, даже если этого требуют их взаимные интересы. Мне стало ясно, что это в полной мере относится к Цицерону и Крассу. Именно этого не понимали стоики, утверждая, что в человеческих отношениях главенствует практицизм, а не эмоции. Лично я уверен в обратном. Так было, есть и будет — даже в мире политики, где, казалось бы, тщательно просчитываются каждый шаг, каждое слово. И уж если практицизм не властен даже над политиками, то что же говорить о других людях?

Красс вызвал Цицерона в надежде заручиться его дружбой, Цицерон приехал к Крассу, надеясь не утратить его доброе расположение, и тем не менее эти двое мужчин не могли скрыть антипатию по отношению друг к другу. Встреча обернулась полным провалом.

— Давай перейдем к делу, — проговорил Красс, предложив Цицерону сесть. Сняв плащ, он передал его сыну, а затем и сам опустился на походное ложе. — Я хотел попросить тебя о двух вещах, Цицерон. Во-первых, чтобы ты поддержал меня в получении консульства. Мне сорок четыре года, то есть подхожу по возрасту, кроме того, это — мой год. Во-вторых, я хочу получить триумф.[8] За то и другое я готов заплатить любую цену. Обычно я настаиваю на эксклюзивном контракте, но, учитывая то, что у тебя уже существуют определенные обязательства, полагаю, что готов купить половину тебя. Половина Цицерона, — добавил он с вежливым кивком головы, — стоит больше, чем любой другой человек целиком.

— Лестное предложение, император, — ответил Цицерон, пытаясь не выказать негодования, которое вызвал у него подтекст этих слов. — Благодарю тебя! Значит, ты полагаешь, что если моего раба купить нельзя, то меня — можно. Ты позволишь мне обдумать это?

— О чем тут думать? На выборах консула каждый гражданин имеет два голоса. Отдай один мне, а второй — кому захочешь. Сделай только так, чтобы все твои друзья последовали твоему примеру. Скажи им, что Красс никогда не забывает тех, кто ему помог. И, кстати, тех, кто ему помешал, он тоже не забывает.

— И все же мне нужно подумать, — упрямо проговорил Цицерон.

По дружелюбному лицу Красса, словно рябь по гладкой воде, пробежала тень.

— А как насчет моего триумфа?

— Лично я абсолютно уверен в том, что ты заслужил высшие почести. Но, как тебе известно, триумф присуждается полководцу лишь в том случае, если в результате его военной кампании произошло расширение границ государства. Недостаточно просто вернуть государству ранее утраченные им территории. Принимая решения, Сенат всегда смотрит на прецеденты. К примеру, когда Фульвий отбил Капую после ее захвата Ганнибалом, он не получил триумфа.

Цицерон объяснял все это с таким видом, будто он искренне огорчен.

— Все это — формальности, на которые можно закрыть глаза. Если Помпей претендует на консульство, не подходя ни по одному из требуемых параметров, почему я не могу получить хотя бы триумф? Я знаю, что ты не знаком со сложностями командования армией и даже, — ядовито добавил Красс, — с военной службой вообще, но ты не можешь не согласиться с тем, что всем остальным критериям я отвечаю. В сражениях я убил пять тысяч врагов, я воевал в самых сложных условиях, легионы присвоили мне титул императора, я умиротворял многие провинции. Если ты используешь свое влияние в Сенате в мою пользу, и ты, и Сенат узнаете, что я умею быть очень щедрым.

Воцарилась долгая пауза. Я не имел представления, каким образом Цицерону удастся выкрутиться из этой щекотливой ситуации.

— Вот твой триумф, император, — неожиданно произнес Цицерон, указывая в сторону Аппиевой дороги. — Вот памятник, достойный такого человека, как ты. До тех пор, пока у римлян будут языки, чтобы разговаривать, они будут вспоминать Красса, человека, который распял шесть тысяч рабов, расставив кресты на протяжении трехсот пятидесяти миль, через каждые сто семьдесят шагов. Такого не делал еще ни один из наших прославленных полководцев — ни Сципион Африканский, ни Помпей, ни Лукулл. — Цицерон взмахнул рукой, словно отбрасывая перечисленных военачальников в сторону. — Ни одному из них такое даже в голову не пришло бы.

Цицерон откинулся и улыбнулся Крассу. Красс вернул ему улыбку. Время шло. Я сидел, затаив дыхание. Это был своеобразный поединок: чья улыбка угаснет первой. Через некоторое время Красс поднялся и протянул руку Цицерону.

— Спасибо, что приехал, мой молодой друг, — сказал он.

* * *

Когда через несколько дней после этого Сенат собрался, чтобы определить триумфатора, Цицерон вместе с большинством сенаторов отклонили претензии Красса на этот титул. Победитель Спартака удостоился всего лишь овации — менее почетной, второстепенной формы триумфа. Вместо того чтобы въехать в город на колеснице, запряженной четырьмя конями, он вошел в Рим пешком; вместо положенного триумфатору грома фанфар раздавалось лишь пение флейт; вместо лаврового венка он был увенчан миртовым.

— Если бы этот человек обладал честью, он отказался бы от всего этого, — заметил Цицерон.

Когда дело дошло до дискуссии относительно того, какие почести оказать Помпею, Афраний предпринял хитрый маневр. Воспользовавшись своим правом претора, он взял слово одним из первых и сообщил, что Помпей готов принять любые почести, которые Сенат решит оказать ему, что он, Помпей, прибывает завтра утром со своим десятитысячным войском и надеется лично поблагодарить сенаторов.

Десять тысяч воинов? Услышав это, даже аристократам не захотелось унижать покорителя Испании, и консулы получили указание принять единогласное решение о присуждении Помпею триумфа в полном объеме.

На следующее утро, одевшись с большим тщанием, нежели обычно, Цицерон стал советоваться с Квинтом и Луцием относительно того, какую линию поведения ему стоит выбрать в переговорах с Помпеем. Сошлись они на том, что вести себя следует напористо и даже самоуверенно. В следующем году Цицерону должно было исполниться тридцать шесть лет — вполне подходящий возраст для того, чтобы претендовать на пост одного из четырех эдилов, которых ежегодно избирали в Риме. Эта должность предоставляла широкие возможности заручиться политической поддержкой, поскольку в функции эдила входило поддержание в надлежащем виде общественных зданий, общественного порядка, организация различных празднований и выдача торговых лицензий. Вот чего попросит Цицерон у Помпея — поддержки его кандидатуры на выборах эдила.

— Я уверен, что заслужил это, — сказал Цицерон.

Решение было принято, и мы присоединились к толпам людей, направлявшимся к Марсову полю, где, по слухам, Помпей собирался остановить свои легионы. (Между прочим, в те времена считалось незаконным, чтобы лицо, облеченное военным империем, входило со своим войском в пределы померия — сакральной городской черты Рима. Поэтому, если Помпей и Красс хотели сохранить за собой командование своими войсками, они, по идее, должны были плести свои интриги друг против друга, оставаясь за пределами городских стен.) Всем хотелось собственными глазами увидеть великого человека, поскольку Римский Александр, как называли Помпея его почитатели, отсутствовал почти семь лет, находясь в нескончаемых военных походах. Одни хотели увидеть, насколько он изменился, другие, в число которых входил и я, до этого вообще ни разу не видели его. Цицерон слышал от Паликана, что Помпей хочет разместить свою штаб-квартиру в Вилла Публика, правительственной резиденции для особо почетных гостей и расположенной рядом с местами для голосования, и именно туда мы сейчас и направлялись — Цицерон, Квинт, Луций и я.

По всему периметру Вилла Публика стоял двойной кордон из солдат. Пробившись сквозь плотную толпу и добравшись до стены, мы узнали, что внутрь пускают только по специальным приглашениям. Цицерон был глубоко оскорблен тем, что никто из охранников даже не слышал его имени, но на наше счастье в этот момент мимо ворот проходил Паликан, и он попросил своего зятя, командира легиона Габиния, поручиться за нас. Очутившись внутри, мы с удивлением увидели, что здесь уже находится чуть ли не половина официальных лиц Рима. Государственные мужи прохаживались в тени колоннад, негромко переговариваясь между собой.

— Ни дать ни взять — осы, натетевшие на мед, — заметил Цицерон.

— Помпей Великий прибыл ночью, — сообщил Паликан. — Сейчас он ведет переговоры с консулами.

После этого он обещал держать нас в курсе событий и удалился, всем своим видом демонстрируя собственную значимость, отпихнув в сторону караульных.

В течение нескольких следующих часов от Паликана не было ни слуху ни духу. Мы лишь видели гонцов, вбегавших в дом и выбегавших оттуда, сладострастно обоняли истекавшие оттуда запахи еды. Потом консулы ушли, но на смену им прибыли Катулл и старый Публий Сервилий Изаурик. Сенаторы, зная, что Цицерон является ярым сторонником Помпея и входит в его ближний круг, подходили к моему хозяину, пытаясь выяснить, что здесь происходит.

— Все в свое время, — отвечал им Цицерон, — все в свое время.

Сейчас я понимаю, что у него не было ответа на этот вопрос, поэтому, чтобы отвлечь от себя внимание, он попросил меня принести ему стул. Когда я вернулся, Цицерон прислонил стул спинкой к колонне, сел на него и закрыл глаза.

В середине дня, проложив себе с помощью солдат путь сквозь толпу зевак, прибыл Гортензий и был незамедлительно принят. Когда вскоре после этого на виллу проследовали три брата Метелла, стало ясно: Цицерона целенаправленно унижают.

Цицерон отправил своего двоюродного брата Квинта на разведку. Тот должен был слушать, что говорят люди на площади, а сам он, поднявшись со стула и нервно расхаживая между колоннами, в двадцатый раз потребовал, чтобы я постарался отыскать Паликана, Афрания или Габиния — любого человека, который поможет ему попасть на встречу, проходящую в стенах виллы.

Я вертелся в гуще толпы, собравшейся возле входа, поднимаясь на цыпочки, вытягивая шею и всячески пытаясь разглядеть, что происходит впереди. Двери открылись, выпуская очередного гонца, и за непродолжительный момент я успел разглядеть фигуры в белых тогах, окружившие массивный мраморный стол, заваленный какими-то документами. Затем меня отвлек шум, донесшийся с улицы. Толпа загудела, послышались приветственные выкрики: «Привет императору!» — а затем ворота открылись и в них, в окружении телохранителей, торжественно вступил Красс. Сняв шлем с плюмажем, он передал его одному из своих ликторов, вытер лоб и огляделся. Заметив Цицерона, Красс приветствовал его легким кивком головы и одарил вежливой улыбкой. Должен признаться: это был один из тех редких случаев, когда мой хозяин в буквальном смысле лишился дара речи. Красс запахнул свой алый плащ — этот жест получился поистине величественным — и проследовал в двери Вилла Публика, а Цицерон тяжело опустился на стул.

Мне нередко приходилось наблюдать удивительные ситуации, когда люди, облеченные властью и имеющие огромные связи, оказываются бессильны узнать о том, что происходит у них под самым носом. К примеру, мне часто случалось видеть, как сенаторы, обязанные присутствовать в курии, отправляют своих рабов на овощной рынок разузнать о происходящем в городе, чтобы решить, о чем говорить в своих выступлениях. Слышал я такое и о некоторых полководцах. Находясь в окружении многочисленных легатов и гонцов, они тем не менее были вынуждены останавливать проходящих мимо пастухов, чтобы узнать у них о последних событиях на поле битвы. А в тот день точно в таком же положении оказался Цицерон. Сидя в двадцати шагах от того места, где другие, словно жареного цыпленка, делили Рим, он был вынужден выслушивать новости о принятых решениях от Квинта, который, в свою очередь, услышал их от какого-то чиновника из магистрата, которого он случайно встретил на форуме.

— Плохо дело, — сказал Цицерон, хотя это было понятно и без слов. — Помпей находится в шаге от консульства, права трибунов восстановлены, сопротивление со стороны аристократов сломлено. И в обмен на это — ты только вслушайся, — в обмен на все это Гортензий и Квинт Метелл при поддержке Помпея станут консулами в следующем году, а Луций Метелл заменит Верреса на посту наместника Сицилии.

И, наконец, Красс. Красс! Он будет править совместно с Помпеем на правах второго консула, и в день, когда они вступят в должность, их армии будут распущены. Но я должен быть там! — горячо проговорил Цицерон, с испугом глядя на виллу. — Я просто обязан находиться там!

— Марк, — заговорил Квинт, положив руку на плечо Цицерона, — все равно ни один из них не стоит тебя.

Цицерон был потрясен несправедливостью происходящего: его враги вознаграждены и возвеличены, а он, столь много сделавший для Помпея, остался ни с чем! Сердито стряхнув руку брата со своего плеча, он встал и направился к дверям виллы. Возможно, меч одного из охранников Помпея там же и положил бы конец его карьере, поскольку, находясь в отчаянии, он явно решил силой проложить себе путь во внутренние покои, прорвавшись к столу переговоров и потребовав своей законной доли, однако было слишком поздно. Облеченные властью мужи, договорившись обо всем, уже выходили наружу. Впереди шли их помощники и охрана.

Первым появился Красс, следом за ним — Помпей. Его невозможно было не узнать, и не только из-за окружавшей его ауры власти, от которой, казалось, в воздухе даже слышалось некое потрескивание. Весьма запоминающимися были и сами его черты: грубо вытесанное, широкоскулое лицо, излучавшее силу, густая курчавая шевелюра с челкой, широкие плечи, крепкая грудь, торс опытного борца. Увидев Помпея вблизи, я понял, почему в юности он получил за свою жестокость прозвище Молодой Мясник.

И вот теперь Старая Лысина и Молодой Мясник вышли из дверей Вилла Публика, не разговаривая, не глядя друг на друга, и торжественно направились к воротам, которые услужливо распахнулись при их приближении. Следом за ними суетливо заспешили сенаторы, все вокруг пришло в движение. Жаркая и шумная людская волна подхватила нас и потащила к выходу из Вилла Публика. Двадцать тысяч человек, собравшиеся в тот день на Марсовом поле, ревели, орали, бушевали и рычали, выражая с помощью этой дикой какофонии свою поддержку новоявленным кумирам.

Солдаты расчистили узкую улицу и, взявшись за руки, выстроились в две цепи по обе ее стороны, упираясь и скользя подошвами сандалий под напором беснующейся толпы.

Помпей и Красс шествовали рядом, однако я, поскольку мы находились в хвосте этой процессии, не видел выражение их лиц и не мог определить, говорят ли они друг с другом. Они медленно шли к зданию трибунала. Помпей, под аккомпанемент очередной порции оваций, поднялся на его ступени первым, озираясь по сторонам с довольным видом кота, греющегося в теплых лучах солнца. Затем он протянул руку, как бы желая помочь Крассу подняться по ступеням. Эта демонстрация единства между бывшими соперниками заставила толпу издать еще один восторженный вопль, который превратился в настоящую истерику после того, как Помпей и Красс взялись за руки и подняли их над головами.

— Какой омерзительный спектакль! — прокричал Цицерон. Из-за царившего вокруг шума он был вынужден вопить мне в ухо. — Пост консула истребован и получен с помощью лезвий мечей, и сейчас мы с тобой наблюдаем конец Республики. Это так, Тирон, запомни мои слова!

Выслушивая эти горькие сетования, я тем не менее не мог не думать о том, что, если бы моему хозяину удалось принять участие в разделе власти, он бы назвал это «шедевром политического искусства».

Помпей воздел руку, призывая толпу к молчанию, и, когда воцарилась тишина, заговорил грохочущим голосом опытного полководца:

— Народ Рима! Верховные сенаторы любезно предложили мне триумф, и я с благодарностью принял его. Кроме того, они сообщили мне, что я могу рассчитывать на пост консула, и я с радостью принимаю и это предложение. Но есть лишь одно, что радует мою душу в еще большей степени, — известие о том, что мне предстоит работать рука об руку с моим старым другом, Марком Лицинием Крассом!

Помпей закончил свою речь обещанием того, что на следующий год он устроит грандиозный праздник с играми, посвященный Геркулесу и его, Помпея, победам в Испании.

Говорил он, спору нет, красиво, но больно уж быстро, забывая делать необходимые паузы после каждого предложения. Это означало одно: те, кто слышит Помпея, не успевают запомнить его слова с тем, чтобы потом передать их другим. Вряд ли более нескольких сотен человек сумели услышать в тот день, что говорил Помпей, но тем не менее бесновалась вся толпа, и проявления восторга стали еще неистовее после того, как место Помпея на трибуне занял Красс.

— Клянусь, — заговорил он, не уступая громкостью голоса Помпею, — что во время, когда будут проводиться праздник и игры Помпея, я пожертвую десятую часть своего состояния — целую десятину всего моего богатства! — на бесплатную еду для жителей Рима! Для каждого из вас! Целых три месяца, — гремел он, — все вы сможете совершенно бесплатно пить и гулять на улицах Рима! За мой счет! Столы буду расставлены по всем улицам! Это будет праздник, которого поистине заслуживает Геркулес!

Услышав это, толпа пришла в исступление.

— Сволочь! — выругался Цицерон. — Десятая часть его состояния — это взятка в два миллиона! Для него это гроши. Видишь, как он превращает поражение в победу? Уверен, ты не ожидал ничего подобного! — последнюю фразу он прокричал Паликану, который пробирался к нам через толпу со стороны трибунала. — Он выставил себя равным Помпею. Ты не должен был ему помогать!

— Пойдем, я провожу тебя к императору, — сказал Паликан. — Он хочет поблагодарить тебя лично.

Я видел, что Цицерон колеблется, но Паликан настойчиво тащил его за рукав, и наконец Цицерон двинулся следом за ним. По всей видимости, он решил попробовать вытребовать для себя хоть что-нибудь.

— Он собирается произносить речь? — спросил Цицерон, пока мы шли за Паликаном по направлению к трибуналу.

— Он не произносит речей, — бросил тот через плечо. — По крайней мере, до сих пор не произносил.

— Это ошибка с его стороны. Народ ожидает от него речи.

— Значит, народ будет разочарован.

— Какая жалость! — пробормотал Цицерон, обращаясь ко мне. — Я отдал бы полжизни, чтобы выступить перед такой аудиторией! Только подумать, столько избирателей собрались в одном месте!

Но у Помпея не было опыта публичных выступлений, и кроме того, он привык командовать людьми, а не лебезить перед ними. Под неумолкающие овации он вошел внутрь, и Красс последовал за ним. Аплодисменты постепенно стихли. Люди остались стоять на форуме, не зная, что делать дальше.

— Какая жалость! — повторил Цицерон. — Если бы я мог, я устроил бы им такое представление, какого они не забыли бы до конца жизни!

Позади трибунала находилось небольшое огороженное пространство, где в дни выборов магистраты обычно дожидались часа, когда было пора приступать к исполнению своих обязанностей. Именно туда, миновав охрану, провел нас Паликан, и буквально через мгновение появился Помпей. Молодой чернокожий раб протянул ему полотенце, и он вытер потный лоб и шею. Возможности поприветствовать его ожидало примерно с дюжину сенаторов, выстроившихся цепочкой, и Паликан заставил Цицерона втиснуться в середину этого строя. Сам он отошел назад — туда, где, наблюдая за происходящим, уже стояли Квинт, Луций и я.

Помпей шел вдоль строя сенаторов и пожимал каждому из них руку. Позади него двигался Афраний и шептал ему на ухо, кто есть кто.

— Рад встрече, — повторял Помпей. — Рад встрече. Рад встрече.

Когда он подошел ближе, у меня появилась возможность более пристально рассмотреть его. Несомненно, у него было благородное лицо, однако на его мясистых чертах лежала неприятная печать тщеславия, а величественная, отстраненная манера поведения еще больше подчеркивала откровенную скуку от происходящего, которую он даже не пытался скрывать. Вскоре Помпей дошел до Цицерона.

— Это Марк Цицерон, император, — подсказал ему Афраний.

— Рад встрече.

Он уже хотел двинуться дальше, но Афраний взял его за локоть и зашептал:

— Цицерон считается одним из самых выдающихся адвокатов города и оказал нам очень большую помощь в Сенате.

— Вот как? Гм, что ж, продолжайте и впредь трудиться так же хорошо.

— Непременно, — торопливо заговорил Цицерон, — тем более что я надеюсь в следующем году стать эдилом.

— Эдилом? — Это заявление, казалось, позабавило Помпея. — Нет, нет, едва ли. У меня на этот счет другие планы. Но хороший адвокат всегда может понадобиться.

И с этими словами он двинулся дальше.

— Рад встрече. Рад встрече…

Цицерон невидящим взглядом смотрел перед собой и с усилием сглатывал.