"Мужской день" - читать интересную книгу автора (Минаев Борис)

БУБЛИЧКИ

Мы переехали на новую квартиру.

Мы уже переехали, а рядом все еще кипела стройка. В воздухе висела строительная пыль и стоял грохот. По рельсам ездил огромный кран. Вместо соседнего дома – огромная яма, а рядом – штабеля бетонных плит с железными ушками, чтобы привязывать к крану и поднимать. Все это было хорошо видно из нашего окна.

Мама все время говорила, что боится – а вдруг кран возьмет и упадет.

– Но ведь бывают же такие случаи! – заявляла она папе.

– Бывают, конечно! – как-то непонятно отвечал он.

– Ну и что же нам делать? – спрашивала она его с вызовом.

– Эвакуироваться! – разводил папа руками.

Стройка начиналась рано. Прямо перед нашим окном часиков в семь уже начинали кричать трудолюбивые рабочие.

– Ужас какой-то! – хваталась мама за голову. Она шла на кухню варить яйцо папе и кашу мне. Своими глазами я однажды видел, как крановщик смотрел в это время на маму, а мама на крановщика.

– Ну что вы смотрите? – с вызовом спросила мама. – Взрослый человек, а смотрите. Яйца вареного не видели? Или женщины? Ишь, уставился.

– Мама! – испугался я. – Зачем ты с ним разговариваешь? Он же тебя не слышит!

– Все он прекрасно слышит. Вернее, не слышит, а понимает.

Тогда я тоже начинал пристально смотреть на крановщика. Он сидел в кабинке и действительно посматривал на нас свысока, двигая огромными рычагами.

Смотреть из окна на стройку было ужасно интересно. В огромной яме, как муравьи, шевелились люди в касках. Снизу вверх кран осторожно и мягко тянул какое-то глупое корыто. По деревянным конструкциям переползали ужасно смелые люди.

Новый дом, разинув многочисленные рты и уши, глазел на окружающий мир.

По вечерам он светился под яркими электрическими фонарями и чем-то лязгал внутри. Снопами разноцветных искр рассыпалась электросварка. Рычали грузовики. Весело переговаривались люди. В ночном небе было светло как днем.

– Господи! – говорила мама. – Когда же это кончится-то все?

Но оно все не кончалось и не кончалось.

Дома у нас тоже шла кипучая деятельность. Папа и мама все время двигали мебель. Мама никак не могла решить, как ей стоять.

– Может, шкафы в коридор поставить? – с тоской спрашивала она. Мы с папой стояли молча и ничего не понимали. – Нет! – с досадой говорила мама, – коридор слишком узкий. А комнаты слишком маленькие!

В квартире пахло новым линолеумом, мебельным клеем и котлетами. Поздно вечером, когда шкафы были передвинуты в очередной раз, мы сидели на кухне – я пил молоко, а папа жевал котлеты и слушал, что надо будет сделать завтра.

Маму мучили то сантехники, то плотники, то электрики. Я их отличить друг от друга никак не мог. Их могла отличить только мама.

– Ну как же вы не понимаете? – с возмущением спрашивала она, когда мы вечером поедали котлеты и пили молоко. – У сантехников вот такие вот фибровые чемоданчики. И куртки очень грязные. Потому что они в канализацию залезают. И кирзовые сапоги. А у электриков лица более интеллигентные. А еще плотники ходят по одному.

– Как это по одному? – не понимал папа.

– Сима! Ну ты что? С луны свалился? – возмущалась мама. – Рабочие всегда ходят по двое, по трое, иногда по четверо. И только плотники ходят по одному. Кстати, плотники никогда лишнего не просят. Правда, и делать ничего не умеют... – вздыхала она.

– Может, в ЖЭК пожаловаться? – застенчиво предлагал папа.

– Бесполезно... – вздыхала мама. – Надо терпеть. А я больше не могу. Не хватает на них моего терпения.

– Мам, а что такое? – недоумевал я, выпивая четвертый стакан молока подряд. – Мне лично здесь очень даже нравится. Все, по-моему, в полном порядке.

– Да! – саркастически говорила мама. – Здесь все в полном порядке. Из окон дует. Огромные щели. Унитаз разбили. Надо новый покупать. Причем разбили они, а покупать буду я, у них, видите ли, еще на склад не завезли. Что, так и будешь в туалет ходить к соседям, деятель? А за окном какое безобразие, прости господи! – вздыхала мама. – Просто идет война народная, а не новые дома!

Я не выносил, когда мама называла меня деятелем. Я был еще ребенком, но не любил, когда мне об этом не вовремя напоминают.

А вообще мне здесь нравилось. Комнаты были подходящие – две пустые и светлые комнаты, одна побольше, другая – сразу за ней, поменьше.

У меня появился свой письменный стол. Я то и дело отпирал ящик блестящим железным ключом и рассовывал солдатиков. Больше ничего пока не было.

Особенно мне нравилась ванная. Поэтому я стал часто мыться.

– Опять моешься? – спрашивала озабоченно мама. – Рубашку намочишь, деятель. Иди лучше погуляй.

Но гулять я идти не хотел. Гулять было пока не с кем. В нашем доме, кроме нас, жили еще от силы две-три семьи. Но их совершенно не было заметно. Как, впрочем, и нас.

В доме пока безраздельно хозяйничали электрики, сантехники и плотники.

Мама то и дело торопливо сбегала по лестнице, зажав в кулаке бумажный рубль, и кричала им вслед:

– Простите, а как вас зовут?

– Меня никак не зовут! Я сам прихожу... – сурово отвечал ей человек в сапогах и грязной куртке и забирал незаметно рубль, твердо шагая вслед товарищам по работе.

Иногда мама даже тихонько плакала, не в силах выдержать столкновения с суровой действительностью.

Но потом она быстро приходила в себя.

– Сима! И Лева! – говорила она твердо. – Я все поняла! Нам нужно поддерживать друг друга. И ни на что не обращать внимания. Мы – одна семья. А семья – это большая сила. У меня есть идея, как переставить мебель в последний раз. Чтобы она уже встала как вкопанная.

Папа вздыхал и опять шел передвигать мебель. Один он ее передвинуть, конечно, не мог. Мы с мамой помогали ему в меру своих сил. Папа поднимал огромный шкаф за край, а мама подсовывала под него какой-нибудь старый коврик. Потом папа поднимал его за другой край, и таким образом шкаф обязательно оказывался весь целиком на коврике. Возить его по паркету просто так строго запрещалось.

Даже когда я всего лишь двигал кресло, чтобы усесться поудобнее, мама сразу начинала кричать:

– Лева! Паркет! Паркет! Лева!

И у нее становилось страшное лицо.

То же самое, только в еще больших масштабах, происходило и с папой, когда у него шкаф сползал с коврика.

– Сима! Паркет! Паркет! Сима! – кричала мама, хватаясь за сердце.

И папа останавливался, вытирая пот со лба.

Однажды дело зашло слишком далеко.

– Марин! – в сердцах сказал папа. – Я не понимаю: это квартира для нас или мы для квартиры? Тут нужна какая-то ясность.

– Сима, к чему все эти слова? – закричала мама, густо покраснев. – Это же просто слова! А жизнь...

– Какая жизнь? – закричал папа, густо покраснев. – Не вижу тут никакую жизнь! Один рабский труд.

– Ах, ты недоволен? – спокойно сказала мама. – Ну тогда я снимаю с себя всякую ответственность! Вот завтра придет дядя Коля, и еще придет дядя Вася, и еще придет дядя Сережа – вот ты с ними и разговаривай. Не забудь только купить по пол-литра для каждого. Иначе у вас разговора не получится.

– Марина! – жалобно сказал папа. – Я всем доволен. Только у меня действительно ничего не получится с дядей Колей. Мне кажется, мы говорим с ним на разных языках.

– Да! А я говорю с ним на одном языке! – язвительно сказала мама. – На простом русском языке, который тебе, видимо, недоступен.

Папа пристально посмотрел на меня и тихо сказал:

– Знаешь, Лева, тут дело зашло слишком далеко. Тебе лучше погулять, посмотреть окрестности. А шкаф мы передвинем как-нибудь в другой раз.

Я вздохнул и послушно вышел во двор.

Там я сразу увидел Серегу-маленького.

Он в одиночестве катал железную машинку по скамейке.

– Газку прибавь, товарищ! – говорил Серега сам себе солидным голосом.

– Есть прибавить! – отвечал сам себе Серега и начинал катать машинку быстрее.

На голове у Сереги была классная кепка с зеленым полупрозрачным козырьком из пластмассы.

Я снял у него с головы кепку и стал смотреть сквозь козырек на вечернее солнце. Серега заплакал.

– Отдай кепку, гад! – хныкал он. – Мамка заругает!

Я предложил ему посмотреть на солнце сквозь полупрозрачный пластмассовый козырек. Серега застыл в восхищении.

– Зеленое, твою мать! – в восхищении сказал он.

Зеленое солнце расплавилось в козырьке, расплылось в улыбке, растаяло как сливочное масло зеленого цвета.

– Тебя как звать? – спросил меня Серега.

– Лева! – сказал я и отдал ему кепку.

– А я Серега из пятидесятой квартиры! – сказал он значительно. – Будешь приставать – дам в рыло! Все понял, пижон?

Мы дружили с ним в те короткие минуты, или даже можно сказать мгновения, когда матери выпускали нас на улицу. Мы прилипали к занозистому штакетнику и сквозь щелку наблюдали, как ревет бульдозер, кричат рабочие и клубится серая строительная пыль.

Там, дальше, в старых дворах, жила знаменитая пресненская шпана, которой нас пугали родители, чтобы мы никуда не убежали. А у нас двор был новый, очень грязный, но просторный и светлый. Задирая голову, мы с Серегой наблюдали, как над нашим городом и домом плывет длинный клюв строительного крана.

– Большой какой, скотина! – возбужденно говорил Серега.

– Давай в котлован полезем, а? – предлагал я. – Там иногда клад можно найти.

– Нельзя мне. Мамка заругает, – вздыхал Серега. – А ты давай. Если тебе штанов не жалко.

Не могу сказать, чтобы мне было так уж жалко штанов. Просто котлован был такой глубокий, что страшно было даже думать о том, как я оттуда буду вылезать.

Иногда приезжали новые жильцы.

Их привозили маленькие грузовики-полуторки с откидным бортом.

Оттуда выгружали вещи: чемоданы, узлы, торшеры, игрушечных деревянных коней, иногда пианино, а также шкафы, кресла и прочее барахло.

Мы в новую квартиру купили новую мебель, и я этим страшно гордился.

– У нас знаешь какая мебель? – гордо говорил я Сереге. – Гедеэровская. Полированная. Мы все деньги на нее потратили.

– Ну и пошел в жопу со своей мебелью, – спокойно говорил Серега. – А у моего отца зато машина есть. Понял?

Отец у Сереги был шофером. Он научил его ругаться. Мне кажется, это он сделал не нарочно. Но ругался Серега действительно здорово.

– Ну чего вылупился, фраер? – говорил мне, бывало, мой новый друг в сумерках наступающего лета. – Не видишь, я отдыхаю!

Серега ложился на лавочку, укладывал руки крест-накрест и говорил сам себе густым шоферским голосом:

– Мать, пива мне принеси! Слышишь, что я сказал?

– Да слышу, слышу! – отвечал сам себе Серега и поворачивался набок, подложив локоть под голову.

– Хорошо! – говорил он и закрывал глаза. И тихо, про себя, добавлял: – Просто зашибись, какая жись...

Из подъезда выходили разные люди, хлопая дверью: сантехники, плотники, грузчики, электрики.

Они вносили унитазы, втаскивали ванные, тащили шкафы и коробки. Обратно иногда с отвращением несли обломки чего-то.

Мы с Серегой внимательно следили за их напряженной трудовой жизнью.

Рабочие бывали хмурыми, возбужденными, злыми, веселыми – но, пожалуй, никогда не были спокойными. Они на ходу пили кефир и жевали хлеб, на ходу пересчитывали деньги, на ходу курили и ругались матом, на ходу соображали на троих и, видимо, так же на ходу работали.

Дом становился все более заселенным, шумным, жилым, а наша с Серегой жизнь как была, так и оставалась у лавочки.

Однажды мне это надоело, и я сказал:

– Серега! Давай курить!

– Как это? – удивился он.

– А вот так.

Я быстро нашел на асфальте длинный окурок с желтым недожеванным фильтром.

– Смотри! – сказал я и сунул окурок в рот.

Серега сел на корточки и спрятался за лавочку.

Окурок был весь в песке. Я сплюнул. Это мне понравилось. Я сплюнул еще раз.

Какая-то дикая лихость обуяла меня.

Я влез на штабель бетонных плит. Теперь я стоял высоко. Выше хилых, только что врытых в сухую землю саженцев. Выше самого высокого человека.

Я ударил сандалетами по бугристому теплому бетону и стал выбивать чечетку.

– Купите бублички! – орал я. – Горячи бублички! Купите бублички, да поскорей! Граждане, купите папиросы, подходи солдаты и матросы!

В дальнейшей жизни я не раз слышал обе эти песни в исполнении сестер Берри. В их исполнении это были грустные и нежные еврейские мелодии. В моем исполнении это был вопль дикого вепря.

Высокое небо, облака, птицы, наш новый белый дом со всеми его грузчиками, сантехниками и новоселами – все это

как-то вдруг закружилось передо мной, и я сразу ощутил себя свободным, великим человеком, который способен на все что угодно.

И в этот чудесный момент я вдруг увидел маму. А она вдруг увидела меня.

Серега стал медленно уползать к подъезду. Мама поставила тяжелую сумку на лавочку и осторожно оглянулась на окна первых этажей.

– Выплюнь, – сказала она тихо. – И иди-ка сюда.

– Накурился, а? – спросила она и больно ударила меня по губам.

– Мамочка! – закричал я сквозь хлынувшие слезы. – Я больше не буду!

– Ты же заболеешь. И умрешь, – с неподдельным страхом сказала мама.

– Ты знаешь, кто это курит? – краснея, спросила она. – Всякая дрянь!

Мама схватила меня за плечо и потащила домой.

– Они курят, пьют, дерутся, ругаются, убивают кошек, воруют, залезают на помойки, и ты хочешь так же! Не хочу с тобой разговаривать.

И наконец она произнесла самое страшное.

– Вечером все расскажу папе, – открывая дверь в квартиру, непререкаемо произнесла она. – Марш мыться. Быстрее!

Она быстро налила горячей воды, стащила с меня одежду, и я торопливо полез в ванну.

– Мамочка, не надо! – истошно кричал я, пока она суровыми движениями мылила мне голову, терла шею и уши, полоскала рот. – Не надо говорить папе!

Мама молчала. Ослепленный едким мылом, весь в слезах и в пене, я судорожно тер глаза, ни на что уже не надеясь.

Мама выключила воду, накрыла меня сухим полотенцем и вдруг сказала:

– Хорошо. Обещай, что никогда больше этого не сделаешь.

В душе моей стало радостно и светло. Я трижды повторил обещание, потом переоделся в чистое и весь вечер сидел тише воды ниже травы.

Папа ничего не заметил. Он спокойно ел свои котлеты.

Только перед сном я отважился спросить:

– Мам, а вы с папой завтра будете двигать мебель?

– Нет, – сказала мама. – Мебель больше двигать не будем. Пусть так стоит.

Скоро во дворе нас стало гораздо больше. Появились свинцовые битки, мы стали играть в ножички, штандер и двенадцать палочек, обижать девчонок и гонять на велосипедах.

Соседний дом вскоре построили, наш двор перестали продувать пыльные сквозняки, старушки развели под окнами палисадники, а саженцы прижились.