"Мужской день" - читать интересную книгу автора (Минаев Борис)

3

Первой книгой, которая меня заставила сильно измениться, был, в общем-то, довольно дурно написанный роман Луи

Буссенара «Капитан Сорвиголова». Сюжет такой: в войне англичан и буров в Южной Африке принимает участие отряд французских подростков. Все они – беглецы, бегут из дому в поисках приключений. Описание войны, захватывающие дух страницы с перечислением всех видов оружия, которое попадает в руки юных рейнджеров, названия кораблей, географические карты, схемы сражений, списки убитых и раненых – вся эта романтика слилась в голове в один сплошной гудящий поток. Я прочитал роман несколько раз и твердо решил бежать из дома, чтобы попасть на какую-нибудь войну. Это было настолько страшное и сильное чувство, что я не спал ночами, размышляя в темноте над тем, что мне предстоит сделать. Тогда шла вьетнамская война, каждый вечер в новостях были сообщения о сбитых американских самолетах, о боях в джунглях, и маршрут был выбран сразу, тут думать долго не пришлось. Со всем остальным оказалось сложнее. Попытка уговорить кого-то из ребят во дворе отправиться вместе во Вьетнам была встречена странной усмешкой и оскорбительным молчанием. Тогда я решил, что убегу сначала один, а отряд соберу позже, в других городах или даже странах. Роман ничему не мог меня научить в прикладном смысле: не было у меня ни товарищей, ни денег, ни четкого плана. Была только какая-то странная, лихорадочная одержимость: я понимал, что должен что-то сделать, что я не могу жить без этой мечты. По ночам я пристально изучал содержимое родительского холодильника, прикидывая, что оттуда можно взять. Запасов там никаких не было, и глядя в пустое прохладное нутро белого ящика, я тихо ругал папу

и маму за легкомыслие: никакого копченого мяса, ни солонины, или хотя бы галет... Впрочем, я плохо себе представлял, как выглядит солонина и что такое галеты. Тогда я стал отрезать по вечерам от белого батона небольшие куски и складывать их под подушкой. Странно, что мама, когда нашла эти горбушки у меня в постели, тоже ничего не сказала, а только вытряхнула крошки, странно посмотрела и усмехнулась – точно как ребята во дворе. Последним моим усилием было некоторое накопление серебряных гривенников, у меня собралось в кармане что-то около рубля, и я утешал себя тем, что смогу на эти деньги прокормиться хотя бы два дня в пути.

Помню, что в ту последнюю ночь, когда мучительные размышления протянулись до белой мглы за окном, до рассвета, я вдруг заплакал. Я плакал от жуткого бессилия. Но дело было не только в том, что я не сумел соответствовать книге – то есть что-то сделать, что-то придумать, сотворить, создать из своих мыслей. Я вдруг остро ощутил, что дело не в практических шагах, не в моей слабости как командира и организатора – то, что я не командир и не организатор, стало мне смутно понятно уже давно. Нет, давило другое. Я понял: если я сделаю первый шаг, и тихо выйду из дома под утро, вот прямо сейчас, когда родители крепко спят, то что-то обязательно случится, что-то точно произойдет. Ведь самое главное – это первый шаг.

...На протяжении всех последних месяцев это и была моя настоящая жизнь. Я думал об этом, сидя дома и во дворе, ночью и утром, поедая завтрак и ужин, на уроке математики

и в школьной библиотеке, где я отсиживался на переменах, потому что в школе у меня совсем не было друзей и было слишком много врагов.

Через некоторое время я вдруг понял, что могу увидеть свой утренний побег с закрытыми глазами.

Это было настолько четкое ощущение, что я даже испугался.

Каждый день я спрашивал себя: «Так ты едешь или не едешь»?

«Что, струсил?»

Одесса, Киевский вокзал, хлеб и колбаса, тридцать рублей стояли в моей голове, как комок в горле.

Каждый день я откладывал окончательное решение на завтра, завтра, завтра, завтра, лихорадочно пробегая всю цепочку, – политическая карта, билет на поезд, спросить, где порт, найти матроса...

Весь этот заманчивый набор слов я хорошо выучил наизусть и даже теперь, спустя тридцать лет, могу повторить его без всякой запинки.

Не знаю, чем бы все это кончилось, – наверное Киевским вокзалом или нервной больницей, но тут случилось одно примечательное событие, о котором, собственно, и пойдет речь в этом рассказе.

Однажды Колупаев знаками вызвал меня из дома на улицу (стояла ранняя весна) и, подпрыгивая от холода, отвел за угол дома.

– Лева! – сказал он с загадочным выражением лица. – Я тебе тут должен сказать одну вещь, только ты больше ее никому не рассказывай.

Я молча кивнул.

– Я нашел склад оружия! – заорал Колупаев, хохоча от радости.

Я так же молча повернулся и пошел домой, поскольку обман был нелеп и очевиден.

Колупаев поймал меня и вернул на место своей могучей рукой.

– Лева, послушай меня, – сказал он серьезно. – Я твой друг или кто? Я за тебя всегда горой или не горой? Сколько раз я тебя выручал?

Я пожал плечами, что в данном случае могло означать разное: и то, что я не помню, сколько именно раз меня выручал Колупаев, и что вообще не очень понятно, кто кого выручал, и то, что в данном конкретном случае это не имеет ровно никакого значения.

– Понятно, – горько сказал Колупаев. – Вот так, значит? Ну ладно, Лева! Ну хорошо, Лева!

Колупаев нервно отвернулся и начал играть желваками.

Мой дорогой друг даже представить себе не мог, какую бурю он вызвал в моей душе!

Мир просто перевернулся вверх тормашками, когда он сказал мне об этом, когда произнес первые звуки этой фразы.

Склад оружия!

Это было именно то, чего не хватало для моей безумной идеи! Единственный вопрос, на который я не мог ответить

в своих ночных разговорах с самим собой – это где взять оружие?

«Добыть в бою»? А как добыть? С помощью чего добыть? Эх, если бы была хотя бы давно устаревшая, но надежная винтовка Мосина (у меня была книжка о стрелковом оружии, и я довольно хорошо представлял себе, из чего стреляли люди в конце Х1Х – первой половине ХХ века)! Но даже и винтовки Мосина у меня не было!

Украсть? А у кого украсть? У мирного матроса? У еще более мирного советского милиционера? Бред!

Склад оружия – это было именно то, о чем я грезил, даже не признаваясь себе в этой несбыточной мечте.

Теперь необязательно было торопиться и бесплодно подгонять себя! Теперь можно заняться подготовкой по-настоящему! Откопать склад! Создать отряд!

Да! Конечно! Создать детский отряд! Вооружить его! И, прежде всего, – принять в его ряды Колупаева, назначить командиром первой роты и начальником штаба.

Я смотрел на Колупаева, веря и не веря тому, что он говорит. Все как-то слишком удачно складывалось.

Слишком хорошо получалось.

С одной стороны, это был какой-то странный, неведомый подарок судьбы. С другой – страшный момент побега (вокзал, билет, хлеб и колбаса, деньги из папиного портмоне) можно было пока отложить: на неделю, на месяц, чуть ли не на год.

Это было слишком хорошо. Слишком! Значит, Колупаев врет? Значит, он каким-то образом узнал о моей тайне и хочет надо мной посмеяться? Или он хочет меня спасти?

Это была такая мучительная минута, что и теперь я вспоминаю о ней с некоторым содроганием.

Я молча смотрел на Колупаева, и он молча смотрел на меня.

Колупаев продолжал мелко подпрыгивать на морозе, гипнотизируя меня своим молчаливым взглядом.

– Какой еще склад? – наконец, спросил я хмуро и недовольно.

– Немецкий, Лева! – радостно запрыгал Колупаев. – Немецкий! Какой же еще, ексель-моксель?

Маленький экскурс в историю. Мы с Колупаевым родились в 1959 году. Казалось бы, война давно закончилась, тем более, на территории нашего города бои не шли, и следы войны давно должны были исчезнуть без следа.

Тем не менее, и в пионерских подмосковных лагерях, и в пресненских дворах то и дело возникали волнующие слухи: о гранатах, минах, закопанных пистолетах, и даже немецких автоматах-шмайсерах, подержать и потрогать которые было вожделенной мечтой каждого человека моего возраста.

Слухи эти были настолько устойчивыми и постоянными, что само по себе предположение Колупаева находилось, как говорится, в порядке вещей. Ничего фантастического в нем не было. По крайней мере, для нас с ним.

– Ну и где он, твой склад? – спросил я его после некоторой паузы.

Колупаев задумался.

– Да тут, недалеко, в общем-то, – задумчиво сказал он, перестав прыгать. – Но ты извини, Лева, я тебе этого сегодня сказать не могу.

– Я тебя понимаю, – сказал я, испытывая странное чувство одновременной любви и ненависти к этому проклятому Колупаеву.

– Не, ну ты пойми, Лева!.. – продолжал молоть языком Колупаев, что было для меня, человека с израненной душой, уже просто невыносимо. – Ты пойми, Лева, что в таком деле нужна повышенная осторожность! А то придем – а там уже другие люди. Или не дай бог, милиция. Мы с тобой туда пойдем попозже. Не сейчас. А сейчас мы с тобой должны договориться.

– Как же ты его нашел? – спросил я его испытующе. – Сейчас же почти зима.

– Ну и что, что зима? – обрадовался Колупаев. – Ну и что? А он был не закопан, его уже откопал кто-то. Там... в одном подвале... короче, смотрю: ящик. И длинный такой, зараза. Ну, думаю, это, наверное, гроб. Гроб, наверное, выкопали, чтоб посмотреть... В общем, не знаю. Такой лежит, понимаешь, гробик, только смотрю, уже такой... приоткрытый. Ну, я это... сплюнул три раза через плечо... заглядываю: батюшки святы!

– Чего святы? – не понял я.

– Да какая разница! – опять запрыгал и заорал Колупаев. – Там автоматы, Лева! Автоматы немецкие! Немецкие! В масле! В промасленной бумаге! Как новые! Я только потрогал, – сразу все понял, сразу взял этот ящик...

– Как же ты его взял? – подозрительно спросил я. – Он же тяжелый?

– Что? – не понял Колупаев. – Да нет, не очень тяжелый. Так себе, средней тяжести. Ну, короче, взял я его и перепрятал! И сейчас он в надежном месте! Ты понял?

– Я понял, – тихо сказал я. – А когда ты мне его покажешь?

– Когда покажу? – задумался Колупаев. – Вероятно, завтра или послезавтра. Но это не точно! Все нужно продумать и организовать как следует.

– А еще кому-нибудь ты скажешь? – осторожно спросил я.

– Ты что! Только тебе, Лева! Только тебе! Мы же с тобой братья! Отцы-основатели! Ёксель-моксель.

Глазами, полными настоящих слез благодарности, я смотрел на своего друга и спасителя.

Да, дорогие читатели, Колупаев спас меня в тот морозный весенний денек, освободил от огромной тяжести, незаметно и подло накопившейся в моей душе.

Мы медленно прошлись мимо нашего дома со стороны Трехгорного вала.

Я как бы украдкой оглянулся вокруг.

Как всегда бывает во влажном морозном воздухе, от мостовой шел пар. Пар шел и от людей, забиравшихся в троллейбус номер 18, чтобы ехать к Белорусскому вокзалу. Обледеневший трамвай почти бесшумно скользил вниз по Шмитовскому проезду.

Небо было серо-голубое, и от этого голубого цвета окончательное спокойствие пролилось на мою душу.

Это был мой город. Покидать все это было нестерпимо страшно.

Но если... склад оружия все-таки есть, я сделаю это. Обязательно.

Мне стало легко, и я пошел домой.

Ночью, уже проваливаясь в сон, я вдруг резко открыл глаза и резко сел на подушку с колотящимся сердцем.

А если Колупаев все-таки что-то нашел, хотя бы один автомат или пистолет?

Ведь такие случаи бывали.

Теперь я уже окончательно запутался.

То мне безумно хотелось найти этот склад оружия, оторвать старые доски, пальцами пошелестеть старой промасленной бумагой, замирая от ужаса и восторга прикоснуться к тяжелому оружейному металлу, взвести курок...

Как взвести, куда взвести – я не знал, но это было и неважно. Все получится само, все покатится быстро и куда-то туда, где сплошная тревожная неизвестность и великие сияющие дни.

То я страшно боялся этого момента, когда Колупаев приведет меня к складу оружия. Боялся самой этой минуты. Боялся разочарования и боялся того, что вместо ожидаемого «гробика» там окажется пустота.

То я спрашивал себя, – а что я буду делать, если все окажется правдой? Что я скажу Колупаеву про хлеб и колбасу, про Киевский вокзал, про матроса и про вьетнамцев? Поверит ли он мне?

Поочередно меня терзали страхи и надежды, и я, как уже сказано было выше, перестал что-либо понимать в их бесконечном мельтешении. И только ждал назначенного дня с дрожью, переходящей в судороги.

Один раз Колупаев заставил меня целых два часа ждать на морозе. Мама долго не хотела выпускать меня, выглядывала в окно и говорила твердо:

– Никого там нет! Не вышел твой друг! Мороза испугался!

На что я продолжал упорно, со слезами твердить:

– Мама, мы договорились! Так нельзя!

Наконец она плюнула, нахлобучила шапку и вытолкнула

меня вон, на улицу, где я зря простоял два часа на углу дома, высматривая в темноте широкий шаг Колупаева.

Но на следующий день, увидев мой обозленный вид, он вдруг сказал, оглядываясь и понизив голос до тревожного шепота:

– Все, Лева! Дождался! Сегодня идем! Стемнеет, и сразу выходи...

На этот раз я ждал Колупаева недолго – минут десять, пятнадцать. Может быть, двадцать.

Мы молча заспешили куда-то вниз, по Большевистской улице, мимо старых выселенных домиков, мимо Гидрометцентра с голубыми елочками, мимо церкви с высокой колокольней, как вдруг, почти уже в темноте, не освещенной даже фонарями, Колупаев резко свернул в какой-то двор.

– Где-то здесь, Лева, – тревожно сказал он. – Вот забор, вот ящик пустой, тут это... мужики обычно сидят, выпивают, тут крест должен быть на подъезде.

На железной ржавой двери и впрямь был нарисован какой-то крестик, мелом.

– Теперь туда! – показал Колупаев, и мы неожиданно вышли сквозь какой-то забор на обрыв к Москва-реке и к Рочдельской улице, которая как всегда неожиданно возникала в этих переулках где-то там, внизу.

– Тут где-то! Вроде! – неуверенно сказал Колупаев и оглянулся.

Колупаев садился на корточки, распихивал руками снежные комья и ругался.

– Ну где же он? – орал Колупаев в темноте, освещенной странным светом с неба и с реки. – Ну должен быть здесь!

– Должен быть? Или не должен быть? – тряс я его за плечи.

– Должен! Должен! – отталкивал меня Колупаев и вновь продолжал искать.

Потом он еще немного побегал и попрыгал вокруг меня, остановившегося в скорбном недоумении над обрывом, и сказал:

– Знаешь чего, Лева! Я понял. Двор-то был не тот!

– А крестик? – уныло спросил я.

– Вот то-то и оно! – загадочно пробубнил Колупаев. – А крестик-то, действительно, откуда взялся? Я вот тоже думаю...

Мы пошли назад сквозь забор, повернувшись задом к Москва-реке.

Где-то там гудели машины, сияли сталинские башни на Кутузовском проспекте, важно расхаживали милиционеры по мосту возле гостиницы «Украина», стуча валенками.

А мы, спотыкаясь о всякие палки и железки, шли назад.

– Так! – сказал Колупаев. – Начинаем все сначала! Если ящик не тот, значит, и двор не тот.

Мимо нас протрусила собака, подозрительно оглянувшись.

Над каким-то далеким подъездом грустно горела одинокая лампочка.

– Туда! – заорал Колупаев, весело подпрыгивая на ходу.

Я плелся за ним, хмурый и несчастный.

– Точно! Вот ящик! – заорал Колупаев, увидев под забором какую-то сломанную коробку из-под посылки.

Я подошел к ней и пнул ногой. Она перевернулась фанерным истерзанным боком, и я прочитал надпись, сделанную когда-то несмываемым химическим карандашом:

«Одесса, улица Ленина, дом 18, квартира 40. Яхимовичу Шурику».

– Колупаев! – сказал я. – Я тебя умоляю. Прекрати это издевательство. Признайся, что никакого склада нет. Я больше не могу.

– Ты чего, Лева? – неприятно удивился Колупаев. – Ты чего, обалдел? Мы только начали! Ведь пойми, днем его искать нельзя! Все же нас увидят! А ночью другое дело. Рассуди головой. Это не так просто.

– Я больше не могу, – просил я. – Пожалуйста, скажи, что это неправда.

– Да как же я могу тебе это сказать? – искренне поразился Колупаев. – Что же, я врать должен?

Тут я окончательно сломался и надолго замолчал.

Мы шли уже довольно долго, сквозь совершенно незнакомые дворы, распугивая кошек, колотя по дверям, пиная пустые емкости и распевая песню: «Наша служба и опасна и трудна, и на первый взгляд как будто не видна!».

Всем этим занимался Колупаев, а я понуро замыкал процессию.

– Так! – сказал Колупаев. – Ну вот, кажется, мы и пришли. Теперь придется немного покопать. Некоторые приметы указывают нам на место захоронения.

– Чем копать? – покорно спросил я.

– Чем? – простодушно оглянулся Колупаев. – А вот... дощечка.

Я сделал несколько копков в мерзлой земле и измерил углубление. Оно было глубиной сантиметров пять. Руки мои дрожали, а из носа текла огромная капля.

Неожиданно я обнаружил, что Колупаева нет.

– Ты где? – заорал я. – Ты где?

...Он стоял метрах в десяти от меня, скрытый тенью от очередного забора, и с интересом следил за моими движениями.

– Лева! – проорал он, и его голос, как и полагается в приключенческих романах, был тут же унесен порывом ветра. – Я понял. Мы опоздали. Видимо, его уже выкопали.

Я медленно встал и сделал несколько шагов.

Колупаев не мог сдержать широкой улыбки.

– Так получилось, Лева! – улыбался он все шире и шире. – Его выкопали, наверное. Ну так получилось. Я тебе не наврал. Гадом буду, умереть не встать.

Наконец Колупаев дико заржал, и я тут же бросился его бить.

Все напряжение и весь страх последних дней выплеснулись из меня в этом диком поступке.

Никогда ни до, ни после я не нападал на Колупаева с этой гнусной и кровожадной целью.

Он сначала вяло отпихивался, очень удивленный моей прытью, а потом, разозлившись, коротко ударил мне по носу.

Пошла кровь.

Я сидел на земле и тихо рыдал.

Колупаев сидел рядом со мной и виновато оправдывался:

– Лева! Ты чего? Ты чего? Ты же сам любишь... все такое... Ты же сам говорил...

Грустно горела единственная лампочка над подъездом, шумел огромный весенний ветер над склоном горы, ведущей вниз, к Рочдельской улице, и я был рад, что все это, наконец, прошло навсегда.

– Ну чего ты, Лева? Чего ты, прям, не знаю, драться полез... Ну даже странно. Ну чего ты, а? – продолжал бубнить Колупаев.

Но я старался не смотреть на него.

Старался изо всех сил.