"Мужской день" - читать интересную книгу автора (Минаев Борис)СТРАХ РЕЧИЕще до школы мама заметила за мной одну странную вещь – иногда я не умел говорить. Вернее, дома, с родителями я иногда болтал просто не останавливаясь. Мама ложилась в изнеможении на подушку и жалобно стонала: – Да отдохни ты хоть немножко, Лева! Помолчи! И я обиженно умолкал. Минут на пять. Но стоило ей послать меня, например, спросить что-нибудь у соседки, как я начинал краснеть, напрягаться, дергать шеей, брызгать слюной и выдавливать из себя непонятные звуки. – Он у вас что, больной? – пугались незнакомые люди. А знакомые не пугались, а просто делали участливое и терпеливое выражение лица. И говорили мне: – Куда ты так торопишься, Лева? Ты не торопись. Мы тебя внимательно слушаем. Особенно я боялся магазинов, прачечных, почтовых отделений, химчисток, парикмахерских, гастрономов и прочих мест, куда по старой привычке таскался вместе с мамой. Там ко мне почему-то обязательно обращались с дурацкими вопросами: – Мальчик, ты ждешь кого-нибудь? Или: – Мальчик, ты чего здесь стоишь? Ну конечно жду! Нужна мне ваша химчистка! Неужели я здесь просто так буду стоять? Но вместо этого я молчал. И краснел. – Ты маму ждешь? – повторяли вопрос терпеливые люди. – Жду, – говорил я, поскольку односложные слова мне еще как-то удавались. – А ты не знаешь, твоя мама за кем-нибудь очередь занимала? Я выдавливал из себя что-нибудь бесполезное, но очень вежливое: – Я н-н-не... Н-не-не.... – Понятно-понятно, мальчик. Не волнуйся. Я сама узнаю. Я подожду. Впрочем, когда я ждал в очереди маму, это было еще ничего. Можно сказать, ерунда. Мелочи жизни. Совсем худо стало, когда мама принялась посылать меня в магазин. За колбасой или там за молоком. Я медленно шел вниз по Трехгорному валу и шептал: – Можно двести граммов колбасы? – Можно колбаски двести граммов? – Отрежьте, пожалуйста, двести граммов... Десятки и сотни раз я повторял про себя эти легкие, простые фразы: – Отрежьте, пожалуйста! – Можно мне... – Колбаски! – Любительской! – Двести граммов вот этой! Да! Вот этой! Нет, не этой. А вот этой! Из-под мышек противно лился пот, а шея была деревянная. Я входил в магазин и становился в очередь. Когда очередь подходила, вернее подносила меня к прилавку (а стоять порой приходилось по полчаса), я уже находился в состоянии, близком к обмороку. И деревянной шеей, поскольку деваться было некуда, я начинал изрыгать противные воющие звуки. Некоторые продавщицы, как, впрочем, и все незнакомые люди, этого пугались. Но им тоже, как и всем людям на свете, некуда было от меня деваться, и они начинали поневоле мне помогать: – Чего тебе? Ну говори! Сыра? Молока? Плавленого? Шпрот? Колбасы? Какой? Этой? Сколько? Четыреста? Триста? Двести? А я лишь кивал в ответ, мучительно тряся головой и иногда выдавливая какие-нибудь нечленораздельные звуки. Этот допрос до победного конца иногда выводил очередь из равновесия. – Что там такое? – Да погодите, тут мальчик больной... – Чем больной? – Заикается, чем-чем... – Господи, и зачем таких только родители посылают... Вот звери! – Да не звери! Просто напьются и лыка не вяжут. А парня в магазин за закуской. – Если бы я была мать... Я выскакивал из стеклянных дверей магазина «Продукты» (что и сейчас находится возле ДК Ильича, в конце Трехгорного вала), весь красный, распаренный, наполненный яростью и горечью до самых краев. Но именно в этот самый момент я почему-то сразу испытывал невероятное облегчение. Вокруг был родной город. Он плавно и мягко обтекал меня. На крышах сидели голуби. Небо было туманное. Хотя и ясное тоже годилось вполне. Листва в сквере густым ковром покрывала землю. Прохожие медленно и лениво шли по улице. Все было хорошо. Все было настолько хорошо, что даже странно. Я легко мчался домой с докторской колбасой. Тем не менее, приходя, я обычно громко заявлял: – Мам! Все! Я больше туда не пойду! – Что? Опять? – участливо отзывалась она. – Я больше На что она, помнится, с болью в голосе мне всегда отвечала: – Ну и что? Всю жизнь будешь так? Не ходить? Мама каждый раз заново учила меня: – Набери немножечко воздуха, вдохни чуть-чуть! Не надо много!.. И постепенно выдыхай вместе со словами! Ну, попробуй! Потренируйся! Дело было в том, что мама посылала меня в магазин не просто так, по хозяйству, а в чисто медицинских целях. Логопед Белла Ахундовна доходчиво объяснила ей, что я обязательно должен избавиться от страха речи. Страх речи и был, по мнению Беллы Ахундовны, моим главным врагом. – Поймите, мама! – говорила она терпеливо. – Чем больше он будет сидеть у вас дома, в домашней скорлупе, под вашим крылышком, тем больше будет у него страх речи. Нужно создавать речевые ситуации. Понимаете? И учите его правильному дыханию! Делайте дыхательную гимнастику каждый день! Я же вам все это уже говорила! На маму слова Беллы Ахундовны производили глубокое впечатление. Вместе с мамой я учился правильно дышать. Сначала быстро. Потом задерживая дыхание. Потом носом. Потом левой ноздрей. Потом правой ноздрей. Потом ртом. И так далее. – Спой что-нибудь! – умоляюще просила меня мама. – Попой! Ну пожалуйста! Давай вместе споем! Но петь вместе с мамой в медицинских целях я почему-то наотрез отказывался. И еще она постоянно создавала речевые ситуации. Второй главной идеей Беллы Ахундовны была борьба за чистоту моей речи. Чтобы я перестал картавить и шепелявить. Она считала, что при идеальном произношении у меня что-то там внутри щелкнет и постепенно наладится. Поэтому она заставляла меня говорить, засунув зубную щетку в рот, только не самой щеткой внутрь, а наоборот, черенком. Белла Ахундовна смотрела на меня с печальным и нежным выражением, за которое ей все можно было простить. – Был, Лева, такой человек в древности, Цицерон, – учила она меня. – Он себе засовывал в рот не щетку, как ты, а целую горсть камней. Представляешь? И произносил длинные и сложные речи. А я тебя прошу произнести только маленький отрывок из Пушкина. «У лукоморья дуб зеленый...» Давай. Не томи. И я, давясь зубной щеткой, читал Белле Ахундовне «Лукоморье» или другие стихи Пушкина: – Как выве сбиваевся вефий Олень отмсись невазувныв хазавав... Сначала Белла Ахундовна занималась со мной в поликлинике, а потом, по просьбе мамы, стала приходить к нам домой. С частными визитами. Я не любил этих визитов. Но быстро к ним привык. Белла Ахундовна и мама пили чай с вареньем, порой довольно долго обсуждая всякие посторонние предметы, но иногда переключались и на меня. – Я вам говорю: все дело в страхе речи! Отдайте его в театр, в кружок декламации, в какое-нибудь место, где он будет должен говорить непрерывно! Еще лучше, чтобы он пел! Отдайте его в хор! – горячилась Белла Ахундовна. – И учите правильному дыханию. Вдохновленная Беллой Ахундовной, мама наставляла меня перед походом в магазин: – Значит, так. Во-первых, не набирай много воздуха. Ты меня понял? Чуть-чуть набери, чтобы хватило ровно настолько, насколько нужно. Во-вторых, подумай заранее, что ты скажешь. Какой звук у тебя легче идет? – Не знаю, – крепко подумав, отвечал я. – Наверное, «с». – Вот и придумай фразу, которая начинается на «с»! – ободряла меня мама. Но все было напрасно. Речевые ситуации никак мне не удавались. Иногда, впрочем, и посреди обычного разговора я вдруг застревал, потеряв дыхание. Мама, конечно, заставляла меня в этот момент помолчать немного, а потом начинать сначала. Ребята во дворе не просили меня начинать сначала. Они быстро понимали, что я хочу сказать, и орали: – Хватит нас пугать! Не испугаешь, на фиг! Больной выискался! На что я обычно отвечал, чтобы они шли куда-то подальше, и на этом речевая ситуация переходила в обычное русло. Не знаю, быть может, не будь уроков Беллы Ахундовны, я бы действительно навсегда остался таким вот... неспособным к речевым ситуациям. А может быть, ее уроки имели и совсем другой, более глубокий смысл: они помогали маме избавиться от страха, что она никогда и ничем не сможет мне помочь. Но, так или иначе, однажды мама поняла, что Белла Ахундовна бессильна перед магазином. И в какой-то момент наши занятия прекратились. Расстались мы вполне мирно. Белла Ахундовна даже что-то мне подарила, типа шоколадки, погладила по голове и произнесла перед мамой заключительную речь своим обычным, ровным и звучным голосом логопеда: – Не забывайте делать дыхательную гимнастику хотя бы раз в день. Следите за сном. Не перенапрягайте его чтением. Лучше пусть побольше гуляет, занимается спортом. Ограничивайте телевизор, это самое важное. И пожалуйста, хотя бы иногда – создавайте речевые ситуации! Белла Ахундовна поправила роскошную шаль с золотыми кистями, с которой никогда не расставалась, и исчезла навсегда. Мама долгим и печальным взглядом посмотрела на меня, когда дверь за Беллой Ахундовной закрылась. – Горе ты мое! – сказала она. – Ладно, не ходи пока в магазин. Черт с тобой. Успеешь еще намучиться. Речевые ситуации на некоторое время закончились. Но одной из них мне все же избежать не удалось. Однажды я пришел из школы и увидел, что мама лежит лицом к стене. Услышав меня, она медленно повернулась и серыми губами прошептала: – Лева! Принеси воды и накапай туда корвалола. Тридцать капель. Вон он стоит. Что-то у меня с сердцем плохо... Я налил воды, накапал корвалол, и комната заполнилась резким ментоловым запахом. – Так... – сказала мама. – Лева, ты не бойся, все будет нормально. Но нужно вызвать «скорую». Давай иди к соседям. Быстрей. Я выбежал на лестничную клетку и начал всем звонить. Но никого не было дома. Ни на нашем этаже. Ни этажом выше. Ни этажом ниже. А телефона у нас еще не было – не успели поставить. – Нет никого! – закричал я, вернувшись. – Не кричи, – сказала мама медленно. – Дай подумать. Ты знаешь, крепко схватило. Значит, слушай меня, ты сейчас иди на улицу и попроси кого-нибудь... – Кого попросить? – сказал я. – Прохожих, что ли? – Да... – сказала мама. – Я знаю, тебе трудно, но ты постарайся. Нет другого выхода. У тебя получится. Увидишь какую-нибудь женщину, моих лет или старше, вот к ней и подходи. В крайнем случае, если никто не сможет помочь, беги тогда сразу к милиционеру. Он там стоит, напротив Краснопресненского универмага. Помнишь, да? Беги, Лева... А то уже будет поздно. Мама слабо махнула рукой, и я на подгибающихся от страха ногах вышел из дома. Я посмотрел на первого прохожего, который шел мне навстречу. Это был лысый толстый дядька. Мне кажется, он курил. «Что я ему скажу? – быстро подумал я. – Дяденька, подождите, у мамы плохо с сердцем?» Фраза была длинная, непонятная, и я с ходу ее отверг. Толстый дядька уже прошел мимо. Я посмотрел ему в спину. Следующий прохожий что-то никак не шел. Ноги сами понесли меня в сторону Краснопресненского универмага, к спасительному милиционеру. Навстречу мне потянулись какие-то очень несимпатичные люди. У женщин были неласковые лица. Они тащили сумки, думали о чем-то своем, отворачивались в сторону, когда я смотрел им в лицо. Кроме того, никак не ложилась на язык первая фраза. Я задыхался. «Что я делаю? – лихорадочно думал я и бежал по улице дальше. – Что я делаю? Там же мама!» «Ну их всех на фиг! – решил я. – Побегу сразу к милиционеру. Он-то уж точно поможет». Я перешел трамвайные пути на улице Заморенова, стараясь не попасть под машину (этого еще не хватало!). И вдруг застыл как вкопанный. Милиционера на площади не было! Наверное, он куда-то вышел. Отошел. Пошел кого-нибудь штрафовать. Я остановился возле пьяного магазина и незаметно заплакал. Нет, я уже почти рыдал. «Сейчас кто-нибудь увидит, что я плачу, подойдет ко мне, и тогда я все расскажу», – думал я сквозь свои незаметные рыдания. Но люди выходили из магазина и спокойно шли по делам. То ли день был какой-то чересчур серый, душный, непрозрачный, то ли встал я так неудачно... В общем, никто меня почему-то не видел. Никто ко мне не подходил. «Я трус! – думал я. – Это подло!» Теперь, как мне показалось, я уже ничего не мог сделать. Меня задушил страх речи. Я с ненавистью вспоминал Беллу Ахундовну. Сколько мы ей денег заплатили! А она ничего не смогла. Мама умирает теперь не только из-за меня, но и из-за нее. Я оглядывался через плечо и плакал, плакал... Милиционера на площади не было. В этот момент случилось какое-то чудо. Нет, не какое-то, а самое настоящее чудо. Кстати, тогда я впервые в жизни подумал о том, что Бог есть. Или что, по крайней мере, он есть для маленьких детей. Примерно до десяти лет. Им он всегда помогает. Почти всегда. В толпе людей, выходящих из магазина, я вдруг увидел свою тетю Розу. Дорогую любимую тетю Розу, которая именно в этот момент почему-то направлялась к нам домой. – Тетя Роза! – заорал я как сумасшедший. Она вздрогнула. И куда только девался мой страх речи? Я говорил без остановки всю дорогу, пока мы бежали по улице. – Маме плохо! Она там лежит, я пришел, она лежит и говорит, дай корвалол, потом ей не помогло, она говорит, мне плохо, иди за милиционером, вызывай «скорую», я побежал, милиционера нет, вдруг вы идете... – Я ничего не знала, просто решила к вам зайти, – озабоченно сказала тетя Роза. – А ты чего так далеко убежал? Надо было к кому-нибудь взрослому подойти или соседей поискать. Ах да, ты же боишься... Мы поднялись на нашем ужасно медленном лифте, и я трясущимися руками открыл дверь. Мама лежала спокойно и улыбалась. – Ты знаешь, – спокойным голосом сказала она тете Розе, – вдруг прошло. Невралгия, что ли? Так схватило, я думала – ну все. Левку же не пошлешь никуда. Что, небось бегал по улице, не знал, к кому обратиться? Вот балда... – Да, это невралгия, наверное. Ничего, у меня тоже так бывает, – спокойно сказала тетя Роза. – Врача вызвать? – Не надо... – сказала мама. – Посиди просто со мной. И они заговорили о чем-то своем. Я вышел во двор и сел на наш низкий доминошный столик. Закрыл голову руками. «Мама, прости меня», – повторял я про себя. «Неужели я всегда такой буду?» – думал я. Мысли были мучительные. Наконец я устал думать все эти мысли. Пошел домой. Тетя Роза и мама над чем-то смеялись. – Ну что, герой? – сказала мама. – Далеко убежал-то? Как ты там, сильно испугался? – Н-н-н-нормально, мам, – сказал я. После речевой ситуации я всегда говорил немножко хуже. Вот и сейчас я заметил, что язык не слушается, а к горлу подступает спазм. И тогда я решил больше ничего не говорить. Я замолчал. Просто замолчал – и все. Я понял, что выход есть. Говорить надо меньше. Просто меньше, и все. Мама посмотрела на меня внимательно, но ничего не сказала. |
||
|