"Мужской день" - читать интересную книгу автора (Минаев Борис)

ЗЕМЛЯ

Но далеко не всегда страстная любовь к родной земле и к родному народу, который проживает на этой земле, была у меня на высоте. Прямо скажем, иногда она была совсем не на высоте.

Особенно когда приходилось есть эту самую землю ртом.

А что поделаешь? Такой была традиционная пытка нашего двора! Можно было, конечно, и не есть. Но тогда приходилось еще тяжелее...

– Что? – возмущался Колупай. – Не будешь? Тогда я тоже не играю! Мне что, больше всех нужно?

И едва он произносил эти загадочные слова, наступала полная тишина. Все в полной тишине смотрели на меня. Потому что есть землю отказывался, как правило, я. Все остальные, морщась и кривясь, как-то проглатывали или делали вид, что проглатывали маленький какой-нибудь кусочек почвы или там песочка, засовывали в рот, потом долго и с облегчением плевались, хватались за живот, падали ничком – в общем, входили в роль.

Я же войти в роль ну просто никак не мог.

Может, поэтому Колупаев заставлял меня не просто есть землю, а есть землю под своим руководством.

– Ты, Лева, не спеши, – говорил он ласково. – Тут спешка ни к чему. Ты ее берешь, слегка растираешь, вот так вот, камешки выбрасываешь, доводишь до кондиции...

– Почему ты никогда не ешь землю? А, Колупай? – тихо спрашивал я.

Колупай очень любил этот вопрос.

– Ха! – говорил он. – Ха! Я почему? Да я ее знаешь как люблю, нашу землю? Я ее сколько хочешь могу съесть! И на первое, и на второе...

И все вокруг начинали тихо гнусно хихикать.

– Но только зачем я ее буду есть... – сурово заканчивал он. – Не я же проиграл.

И это была горькая правда. Выиграть у проклятого Колупая было просто ну никак вообще невозможно. Ни в ножички, ни в пряталки, ни в сыщика и вора. На своих могучих ногах он легко преодолевал любые препятствия, скрывался, как привидение, на крышах трансформаторной будки, гаража и черт знает еще где, но самое главное – никакие обстоятельства не могли сломить могучую колупаевскую волю к победе. Даже если я стартовал с большим для меня преимуществом, колупаевская воля к победе стучала в мой затылок и путала ноги.

Переорать и переспорить Колупаева в войнушке по вопросу, кто выстрелил первый, было тоже совершенно невозможно. Ничего кроме слов «Я первый, понял?!» – он в этот момент не признавал и мог повторять это сто, двести, триста раз подряд, делая одновременно угрожающие телодвижения, которые, конечно же, приводили в трепет весь наш двор и любого человека в отдельности.

Но ладно если ты не добегал до базы или тебя, положим, убивали – еще куда ни шло. А вот если ты становился пленным...

Первым делом ты сразу попадал в тюрьму – в тот самый задний проход за трансформаторной будкой, где по традиции писали и какали бродячие собаки и кошки, да и не только

они. Там под охраной часового ты сидел все томительное время до расстрела.

Но ладно расстрел!

Расстрел – это ладно! Это еще опять куда ни шло. Некоторые даже любили этот трагический момент. «Хайль Гитлер!» – истошно кричал Демочка и медленно, не сгибаясь, падал лицом вниз. Вовик же напротив распалялся до неимоверности, и расстреливать его было действительно интересно.

– Расстрелять! – скупо цедил Колупай своим подчиненным и с интересом следил за Вовиком.

– Пух! – жалостливо пулькали подчиненные, со страхом глядя в ненавидящие Вовиковы глаза.

– Не попал! – скандально орал Вовик и плевал в сторону расстрельной команды.

– Так не бывает! – в свою очередь разноголосо орала расстрельная команда.

– Бывает! – веско говорил Вовик.

И тогда к нему зловещим шагом подходил Колупай.

– Яволь, русиш партизанен! – несвоим противным голосом цедил Колупай (обычно Вовик и я играли за наших, а Демочка с Колупаем – за немцев). – Яволь, русише швайне! – говорил Колупай, поигрывая хлыстиком. – Не хочешь умирать, скотина? Мы тебе поможем!

Для начала он бил Вовика хлыстиком по щекам, но не больно. Вовик багровел и начинал сопеть.

Дальше было два варианта. Либо Колупай сладострастно втыкал в большой Вовиков живот деревянный кортик, который был у него припасен непременно, либо...

Не берусь в точности описать словами то, что происходило дальше во втором варианте.

Весь двор, затаив дыхание, следил за этим выдающимся расстрелом. За этим шедевром актерского мастерства. Люди приникали к окнам (если они, конечно, выходили у них во двор), младенцы переставали ныть у зеленой стены, где их выгуливали мамаши, собаки останавливали свой вечный бег трусцой из одного двора в другой и тихонько скулили.

Колупай выставлял длинный указательный палец (всего лишь!), затем отодвигал другой ладонью большой палец, то есть взводил курок и с таким вот взведенным пальцем наперевес медленно подходил к Вовику, которого держали по двое подчиненных за обе руки.

Мышцы Вовика страшно напрягались, и он с усилием наклонял голову вниз.

– Коммунисты не сдаются! – хрипел Вовик.

– Верю! – хладнокровно парировал Колупай и приставлял свой огромный указательный палец к большой Вовиковой голове. При этом Вовик начинал конвульсивно дергаться и хрипеть, не в силах вынести унижений и не желая покинуть эту землю безо всякой борьбы.

Затем Колупай делал губами характерное чпок, от которого я всегда крупно вздрагивал – и Вовик в последний раз дергался. Но как!..

Он дергался всем телом, всеми плечами и ногами-руками, голова его откидывалась в ужасающем движении назад, а затем бессильно повисала на шее. Вовик грузно падал на колени и, страшно хрипя, валился набок.

– Унести! – брезгливо цедил Колупай.

Охрана, тяжело охая и вздыхая, тащила здоровенное тело к песочнице и посыпала Вовиков живот песком с детских лопаток.

Вовик молчал как мертвый, и охрана начинала пугаться.

– Эй, ты живой? – спрашивал его какой-нибудь самый маленький охранник, но Вовик продолжал играть свою роль мертвого тела до такой последней крайности, что даже мне иногда становилось не по себе.

Я лично не любил весь этот драмтеатр, и когда мне выпадало быть расстрелянным, просто валился без слов на землю, облегченно вздыхая.

Но вот беда! Именно я почему-то особенно часто попадался в плен. Может, меня предавал Вовик? Может, я был такой неуклюжий и тихий? Но факт есть факт – в плену я сидел настолько часто, что уже как к себе домой входил в ненавистный задний проход, и даже притащил себе туда заранее деревянный сломанный ящик из-под бутылок, чтобы было на чем сидеть.

Вообще, эту игру я, конечно, ненавидел.

В особенности за то, что приходилось есть землю. Выкручивание кистей, стояние на коленях, хлопанье по ушам ладонями, а также изощренную пытку с поворачиванием кожи вокруг запястий я выносил молча. Но как дело доходило до земли – начинал иногда даже маленько подхныкивать.

– Спокойно! – обращался ко мне Колупай. – Только без слез!

Видимо, для него этот момент был важен. Мои внезапные слезы могли все испортить.

– Ладно, – кивал я и начинал смотреть в другую сторону. Какой же грустной и противной представлялась в этот

момент вся моя жизнь! Даже любимый двор, казалось, отодвигался от меня в какую-то призрачную даль, и где-то там вдалеке, где был нормальный тихий вечер, где жила моя мама и медленно шел с работы папа – где-то там жил совсем другой мальчик, типа меня, с обычной внешностью, вполне сносной судьбой и достаточно определенным будущим.

Здесь же ждал своей участи совсем другой – издерганный, замученный, грязный от щек до ботинок и потерявший веру в жизнь человек. Ему уже было все равно. Только очень не хотелось есть землю.

– Послушай, – говорил Колупай тихим голосом. – Ты же можешь ее не есть. Если ты совсем не можешь ее есть, мы же тебя не заставляем. В таком случае мы просто выводим тебя из игры. Мы отводим тебя до подъезда, и ты спокойно уходишь домой. Ужинаешь. Пьешь чай. Читаешь книжку.

– Нет! – истошно орал я.

– Хорошо! – торжественно говорил Колупай. – Начинаем.

Мое лицо медленно-медленно пригибали к земле. Все знали, что просто брать ее руками и пихать в рот я не мог, потому что меня тошнило. Наконец Колупаев окончательно догибал меня до земли (выбирался рыхлый кусочек с более или менее чистой такой черной землицей) – и я хватал ее губами, зубами, носом и кричал утробно и страшно:

– Все!.. Ну все, гады!

И гады меня отпускали. Они смотрели молча, как я глотаю слезы вместе с землею, и, по-моему, даже не дышали от ужаса и восторга.

Я поднимался, отряхивался. Сплевывал.

И начинал жить сначала.