Варвара Карбовская В конечном итоге…

«Счастье и радость распределяются среди людей до смешного, или лучше сказать – до обидного неравномерно. Одному человеку день и ночь выпадают какие-нибудь радости. Хоть большие, хоть маленькие, а все– радости. Другой же, дожив до старости, может считать, что самым большим счастьем в его жизни было то, что он ни разу не погорел и, бог милостив, не попал под трамвай… Впрочем, всем известно, что человек до некоторой степени сам кузнец своего счастья».

Такие и всякие другие мысли о счастье приходили в голову бригадиру шлифовального цеха Анфисе Петровне Седых в тот день, который показался ей самым счастливым в ее жизни. А предстояли дни еще более счастливые и потому ее пятидесятилетнее сердце, как никогда, молодо билось в груди.

До сих пор у Анфисы Петровны жизнь шла день за днем, честно, тихо, обыкновенно. Она работала хорошо, выполняла норму на сто пятьдесят процентов, но всегда находился кто-нибудь из ее же бригады, кто выполнял на двести или даже на двести пятьдесят.

– Это правильно, так и должно быть, – говорила Анфиса Петровна.

У нее никогда не бывало брака в работе; она не ссорилась и не ругалась с начальником цеха, с мастером, с товарищами. Учила молодых терпеливо и спокойно. Результаты ее ученья были видны, а сама она оставалась незаметной. Иногда бывало так, что придет в цех новая работница и через три дня ее уже знает весь завод: то ли уж очень бойка, то ли приметна белозубой улыбкой и глазами по плошке. И даже кто-нибудь из начальства спросит между прочим:

– Это что у вас, новенькая, что ли?

Анфиса Петровна работала на заводе двадцать пять лет и об ней никогда никто из начальства не спрашивал. Зато шлифовщицы не представляли себе цех без тети Фисы. С ней можно было посоветоваться по работе и в обеденный перерыв рассказать самое заветное:

– Мы с ним… Он у меня… Я ему…

Анфиса Петровна помогала у станка, и выслушивала сердечные тайны, и смотрела на женщин, которые от любви и радости расцветали, одни, как маленькие фиалки, другие, как пышные астры. Сама она не помнила себя ни фиалкой, ни астрой. Она и замуж вышла много лет тому назад не потому, что Гриша как-то особенно ее полюбил, а потому, что ему посоветовали.

– Женись на Фисе, она тихая, приличная.

И вот настал день, когда она почувствовала себя счастливой, необходимой, заметной и отмеченной всеобщим вниманием. Было это так.

Начальник цеха подошел к ней и сказал:

– Тетя Фиса, пляши! – И при этом у него был такой вид, что, если бы Анфиса Петровна согласилась плясать, он тоже непременно лихо притопнул бы. Вот тут, прямо в цехе, нарочно перед самыми молоденькими пересмешницами.

– А я и сроду-то не плясала, – ответила Анфиса Петровна и вопросительно поглядела – какая такая радость у него за душой?

– Начальство решило справить твой двадцатипятилетний юбилей!

– Ой…

– Вот то-то. Ты, конечно, не очень заносись, есть еще пять человек юбиляров, кроме тебя, но на всю-то нашу заводскую трехтысячную армию – ты себе представляешь? Шесть человек перед фронтом, по ним, по шестерым, – ррравняйсь! Тут тебе и музыка и цветы! Не исключена возможность, что и подарки.

Начальник цеха искренне радовался, тем более что сам он собирался говорить о своем бригадире, Анфисе Петровне Седых, в конце года. А тут сама дирекция позаботилась. Еще лучше.

Новость о юбилее в одну минуту облетела цех. Никто не завидовал. Пожилые работницы говорили:

– Значит, и наш праздник не далеко.

А молодые, которым и в голову не приходило, что им когда-нибудь исполнится пятьдесят лет, радовались просто потому, что любили тетю Фису.

Анфисе Петровне, и правда, было впору плясать. таким теплом повеяло на нее от этой новости, от этой заботы. До конца смены и потом дома, весь вечер, она представляла себе, как все это было… Наверно, директор вызвал к себе председателя завкома и сказал: «Не позабыл, дорогой товарищ? В этом году исполняется двадцать пять лет, как наша Анфиса Петровна работает на заводе. Необходимо отметить. В клубе, перед всем коллективом. И чтоб музыка и цветы…» А предзавкома ответил: «Я уж и то целую неделю ломаю голову, какой бы подарок подарить».

«Милые вы мои, да никакого мне подарка не надо, – растроганно думала Анфиса Петровна. – За одну такую честь, за доброе ваше внимание я бы еще двадцать пять проработала, кабы силы хватило…»

И она представляла себе, как грянет самодеятельный оркестр, в котором ее старик уже десять лет играет на балалайке, как ее вызовут к столу президиума… Да! В чем ей выйти? В шерстяном синем или в кофточке с юбкой? А может быть, для такого торжества купить бордовое платье, как у Стеши? Ну вот, выйдет она на сцену, даже предположим, в бордовом платье, а что она скажет людям?… И каждый раз, как она об этом думала, она чувствовала себя, как спеленатая – не двинуть ни рукой, ни ногой.

– Скажу – спасибо! Других-то слов от волненья и не подберешь, – советовалась она со своим Гришей.

А тот, сдвинув очки на лоб, говорил:

– Нет, надо подобрать чего-нибудь поинтереснее.

Она думала – чтобы такое поинтереснее, и снова представляла себе все с самого начала, как директор вызвал председателя завкома и сказал…

В то утро директор действительно вызвал к себе председателя завкома и сказал:

– Руководитель должен знать своих людей. И не формально по фамилии и в лицо, дескать: Иванов – молодой блондин, а Петров – рябоватый с усами. Нет, этого на сегодняшний день мало! Надо глубоко проникать в сущность, знать, чем дышит масса! А ты знаешь? Нет, не знаешь.

Директор пронзительно поглядел в глаза предзавкома и добавил:

– Так-то, друг-сундук.

Он имел обыкновение после строгого разговора добавлять, чтобы смягчить строгость: друг-сундук, друг ситный, горе луковое, счастье морковное, мерси – поди курам замеси, или еще что-нибудь в этом роде. По-видимому, он брал пример с кого-то, кто был выше его по должности и у кого это получалось добродушно, просто и забавно. Лично у него забавно не получалось. Поэтому предзавкома улыбнулся формальной улыбкой и сказал:

– Я знаю людей постольку-поскольку. Конечно, одному всю массу не охватить, но во всяком случае…

Такая фраза ни к чему не обязывала, но она все-таки заполняла паузу.

– Люди должны чувствовать на себе повседневное внимание, – продолжал директор, листая блокнот. – И не казенное, не бюрократическое, лишь бы выполнить указание о проявлении внимания, а… – Он остановился, пробежал глазами какую-то запись и сказал: – А че-ло-ве-ческое! Понятно, друг ситный?

– Безусловно, понятно, – подтвердил предзавкома. – Тем более что в этом направлении имеются соответствующие указания о проявлении внимания.

Выходя из кабинета директора, он мысленно сформулировал поставленную перед ним задачу:

«Первое– выявить через отдел кадров тех, кто работает на заводе в течение двадцати пяти лет. Второе – составить список. Третье – выделить средства на приобретение подарков на сумму, не превышающую…»

Он не успел додумать, как на него налетела заведующая детским садом, женщина, похожая и голосом и внешним видом на крупного пожилого мужчину в защитного цвета непромокаемом плаще. Она долго и зычно попрекала председателя отсутствием в детском саду пианино и неисправностью канализации.

Кое-как, наобещав с три короба, он отделался от нее и тут увидел на стене котельной афишу. Заводской художник не поскупился на краски, распестрив фамилии артистов одного театра, в который почему-то перестала ходить публика. Выступление артистов в клубе было назначено на завтра. Председателю завкома нужно было обеспечить полный сбор, а также затвердить на зубок имя-отчество народного и троих заслуженных. Остальных, рядовых, можно было не запоминать, но и с четырьмя возни не оберешься, поскольку некоторые фамилии были трудные, а одно отчество вроде Навуходоносорович… И еще была куча всяких дел с отпусками, путевками и так далее, а тут навалились эти юбиляры…

На бегу он поймал члена завкома Волконскую и попробовал перепоручить ей юбиляров. Волконская смерила его взглядом с головы до ног:

– Смешно. Это – по быту, а я – по культуре. Я к быту никакого отношения не имею.

Тогда он вызвал к себе члена завкома Запятульского.

– Я же по быту, а это по производству, разница! – воскликнул Запятульский, но, махнув рукой, согласился: – Пейте мою кровь, не первый раз, я уже привык.

Он-то и позвонил в шлифовальный цех и срочно потребовал сведения о лицах, проработавших двадцать пять лет на заводе: фамилия, должность, процент выполнения плана. И он даже веско произнес:

– Мы решили широко отметить юбилей!

И вот именно после этого звонка начальник цеха, донельзя обрадованный за трудолюбивую и скромную тетю Фису, и побежал поздравлять ее.

Наступил день, когда в цехах был вывешен приказ за подписью директора:

«В связи с тем, что такие-то и такие-то проработали на заводе 25 лет, отметить их хорошую работу, выразить благодарность и премировать ценными подарками».

Кому приказывалось выражать благодарность юбилярам, в приказе уточнено не было. В алфавитном порядке бригадир Седых А. П. стояла под шестым номером. Экземпляры приказа, одни четкие, другие едва разборчивые, были расклеены по всему заводу.

Анфиса Петровна чувствовала себя в этот день центром заводской жизни. Многие подходили к ней, крепко пожимали руку, поздравляли. Кое-кто говорил:

– А мы и не знали, что ты уже двадцать пять лет… Сколько же тебе? Неужели пятьдесят? Скажи на милость, какой молодец!

И все это тоже было очень приятно. Оставалось ждать торжественного вечера. Кроме всего прочего, начальник цеха сообщил Анфисе Петровне под секретом, что член завкома Запятульский звонил и осведомлялся, какой, мол, размер у бригадира Седых? Не иначе, хотят купить шелковую блузку или платье.

– Лучше бы платье, или… Ой, что это я! Ничего, ничего мне не надо, – закрывая покрасневшие щеки, говорила Анфиса Петровна. – А размер у меня сорок шестой, не больно велика.

Председатель завкома, который довольно удачно провел вечер с участием артистов из малопосещаемого театра, уже ориентировочно наметил очередное мероприятие по проведению юбилея. Оставалось согласовать с директором. Директор поморщился.

– Ох, горе луковое, сами ничего не можете. Приказ был, отметили, чего еще? Подарки купили?

– Приобрели.

Председатель завкома вздохнул и покрутил головой.

– Намаялись мы с этими подарками. Запятульский покупал. Все рубашки из натурального шелка с соответствующими галстуками строго в тон. У Запятульского вкус есть. Но у этого бригадира Седых оказался какой-то из ряда вон выходящий размер – сорок шестой! Таких рубашковых размеров в массовом пошиве и вообще-то не существует. Мы приобрели сорок пятый, ориентировочно.

– Да-а, – директор тоже покрутил головой и потрогал свой воротник. – Уж на что у меня шея сорок три сантиметра, и то не всегда подберешь рубашку. А это прямо какая-то воловья шея. Я что-то даже не припомню у нас никого с такой шеей…

– Ну, как же! – бодро сказал председатель завкома, которому не хотелось сознаться, что он тоже не припомнит. – Бригадир Седых, еще такой широкоплечий здоровяк! Ну, такой, знаете… – Он расправил плечи выпятил грудь, чтоб показать, какой здоровяк бригадир Седых.

– Ну, знаю, знаю, – отмахнулся директор. – Тоже мне, суфлер нашелся, мерси – поди курам замеси. А подарки можно вручать необязательно в клубе, на такое мероприятие и придет-то два с половиной человека. Можно вручить непосредственно в завкоме.

…Шестеро юбиляров из разных цехов были вызваны в заводской комитет.

– Это, наверно, предварительно, – догадывался начальник цеха. – Объявят вам, в какой день будут чествовать. Иди, Анфиса Петровна, но только я тебя очень прошу, не волнуйся, а то ты у меня за эту неделю совсем извелась.

Нет, она вовсе не извелась. Наоборот, она расцвела и как будто помолодела. Она даже по ночам видела во сне, как стоит среди цветов на сцене и директор крепко жмет ей руку. А один раз ей даже приснилось, что он поцеловал ее в щеку! Проснувшись, она еще чувствовала этот поцелуй.

– Гриша, это ты, что ли?

– Чего – это?

– Да вот сейчас… поцеловал меня в щеку?

Пожилой Гриша оторопело посмотрел на жену и укоризненно покачал головой.

– Совсем спятила баба. Зачем бы это мне тебя целовать?

И все-таки сон казался прекрасным, и она думала: «Не надо никаких подарков. Есть вещи, которые дороже всяких подарков».

…Она вернулась из заводского комитета в цех, неся в руках мужскую шелковую рубашку в блестящем целлофановом конверте. В широченную горловину рубахи была заткнута бумажка:

«Седых А. П. бр. шлиф. цех. разм. 45».

Анфиса Петровна смущенно сказала:

– Мало ли как бывает. Ошиблись. Да я бы и против рубашки возражать не стала, сгодилась бы моему старику. Только у него шейка-то мушиная, а это ж хомут… Председатель завкома и то извинялся, говорит: «Запятульский напутал». Но, говорит, дорог не подарок, а дорога любовь. Так и сказал: «В конечном итоге, говорит, дорога любовь».

Однако в этот «конечный итог» не поверили ни начальник цеха, ни шлифовщицы, для которых бригадир Седых была родной тетей Фисой, ни все те, кто поздравлял Анфису Петровну от чистого сердца и представлял себе свой собственный юбилей лет через пять или через десять. Не поверили и решили историю с мужской рубашкой сорок пятого размера придать гласности.

И что теперь будет, я не знаю. Наверно, крепко попадет председателю завкома. Директор скажет: «Что же это ты, горе луковое? Кадры надо знать не формально, а… как говорится… по-человечески!»