МЕРЛЕ И КОРОЛЕВА ФЛЮИРИЯ

РУСАЛКИ

Гондола с двумя девочками выскользнула из бокового канала и замерла на воде. Надо было переждать, пока по Большому каналу промчатся гоночные лодки, да и потом не стоило сразу лезть в толчею скопившихся у берегов гондол и баркасов. Гондольер решил не торопиться.

— Скоро поедем, — успокоил он пассажирок, не выпуская из рук весло. Вы не очень спешите?

— Нет, — ответила Мерле, старшая из девочек. На самом же деле она очень волновалась и сгорала от нетерпения.

Всю последнюю неделю в Венеции только и говорили о предстоящей регате на Большом канале. Устроители гонок заранее оповестили всех о том, что на этот раз в лодки будет впряжено столько русалок, сколько город в своей жизни не видывал.

«Рыбабешки», — так презрительно называли русалок жители Венеции. Это было еще не самое обидное прозвище из тех, которыми их награждали, особенно с тех пор, как прошел слухи о том, что они служат египтянам. Впрочем, мало кто принимал всерьез уличную болтовню, — всем было известно, что войска Фараона истребили в Средиземном море не одну сотню морских дев.

В регате на старт у южного устья Большого канала возле Дворца Стеччини вышли десять лодок. Каждую из этого десятка должны были тащить десять русалок.

Сто русалок! Такого никогда еще не было. «Ла Серениссима», Ее Светлость, как называли венецианцы свой город, дождалась невиданного представления.

В каждую лодку русалки были запряжены веером, причем упряжь была так крепка, что не могла поддаться их острым, как иглы, зубам. На пешеходных набережных по обеим сторонам канала, а также на всех балконах и в окнах дворцов теснился народ, жаждавший поглазеть на диковинное зрелище.

Волнение Мерле, как ни странно, не было связано с грандиозной регатой. Волновалась она совсем по иной причине. Куда более серьезной, чем эти гонки, — как ей казалось.

Гондольер выждал еще две-три минуты и направил свою стройную черную гондолу прямо через Большой канал к устью противоположного небольшого канала. Он едва сумел увернуться от здоровенной шлюпки каких-то вельмож, которые воплями и криками подгоняли собственную русалочью упряжку, стараясь догнать участников регаты.

Мерле то и дело приглаживала рукой свои длинные темные волосы, но ветер снова швырял их ей в лицо. Она была лет четырнадцати, ростом не большая и не маленькая, но тощая, как щепка. В сиротском приюте все дети были такими, кроме, наверное, пузатого Руджеро, но ведь он больной, — так почему-то считали надзиратели. А разве больной будет каждый вечер забираться на кухню и слизывать до капли все, что приготовлено на ужин?

Мерле глубоко вздохнула. Ей вдруг стало жаль плененных русалок. Верхняя часть тела у них, как и у всех людей, покрыта кожей, да такой белой и гладкой, какую, наверное, знатные дамы день и ночь себе у Бога вымаливают. Волосы у русалок длинные, потому что у них считается позором коротко стричься, — даже их хозяева, люди, уважают этот русалочий обычай.

Основное отличие русалок от обыкновенных женщин — их мощный рыбий хвост, который начинается от самых бедер. Длиной этот хвост никак не меньше двух метров, гибкий, как кнутовище, мощный, как гепард, и блестящий, как серебряная посуда в сокровищницах городских Правителей-дожей.

Вторая отличительная и очень пугающая людей особенность русалок — их огромный толстогубый рот, рассекающий лицо как открытая рана. В остальном же русалочьи лица не отличаются от человеческих, а красотой глаз даже их превосходят. Прекрасные глаза русалок воспеты в стихах и из-за них многие влюбленные юнцы по своей доброй воле нашли успокоение на дне морском. Как бы там ни было, в лицах русалок обнаруживается больше сходства с мордами животных, чем с людскими физиономиями. Когда русалочья — от уха до уха пасть раскрывается, их голова будто раскалывается надвое. Челюсти у них усажены рядами острых и тонких зубов, похожих на иглы из слоновой кости. Если кто-то полагает, что встреча с акулой — это самое страшное приключение в открытом море, тот, значит, еще не заглядывал в пасть русалки.

Вообще о русалках известно немногое. Знают, что они прячутся от людей. Для многих венецианцев в те времена этого было достаточно, чтобы устраивать на них охоту. Для молодежи не было лучшей забавы, чем гоняться за юными наивными русалками, заблудившимися в лабиринте венецианских каналов. Если, бывало, одну из них парни загонят до смерти, такое, конечно, не одобрялось, но озорников никто не осуждал.

Чаще всего русалок отлавливали и содержали в аквариуме при Арсенале, пока они зачем-нибудь не понадобятся. Обычно о них вспоминали, когда предстояли лодочные гонки, реже — когда хотелось отведать ухи. Об изумительно вкусном супе из русалочьих хвостов ходили легенды; говорили, что он вкуснее великолепных соусов из левиафана и сирен.

— Мне их жалко, — сказала вторая девочка, та, что сидела рядом с Мерле в гондоле. Она тоже была очень худой, можно сказать, — костлявой. Светлые, почти белые волосы доходили ей до пояса. Мерле ничего не знала о своей спутнице, разве лишь то, что она тоже из сиротского приюта, но из другого квартала Венеции. Ей было тринадцать лет, на год меньше, чем Мерле. Она сказала, что ее зовут Юнипой.

Юнипа была слепой.

— Тебе жалко русалок? — спросила Мерле.

Слепая девочка кивнула.

— Я слышала их голоса.

— Они же не говорят.

— Нет, под водой они даже поют, — возразила Юнипа. — И сейчас пели. У меня хороший слух. Знаешь, как у многих слепых.

Мерле уставилась на Юнипу и долго молчала, пока не сообразила, что так вести себя неприлично, даже если собеседница тебя не видит.

— Да, — наконец проговорила Мерле, — мне их тоже жалко. Они какие-то… Я не знаю, как сказать, какие-то грустные. Будто потеряли что-то очень дорогое для себя.

— Может, свободу? — вмешался гондольер в разговор.

— Нет, гораздо большее, — возразила Мерле. Она подыскивала слова, чтобы выразить свою мысль. — Наверное, способность радоваться.

Это было не совсем то, что ей хотелось сказать, но уже ближе к смыслу.

Мерле была убеждена, что русалки такие же люди, как она сама. Даже смышленее, чем иной из приютских надзирателей, и умеют чувствовать. Они, конечно, другие, но это никому не дает права считать их животными, запрягать в лодки или преследовать в Лагуне.

Горожане поступают с русалками очень жестоко и совсем не по-человечески. Вспомнить только все те гадости, которые про них говорят. Мерле вздохнула и огляделась.

Гондолы одна за другой, как большие ножи, взрезают изумрудно-зеленую воду. В узких боковых каналах вода не шелохнется, а на Большом канале порой поднимаются высокие волны. Однако в трех-четырех кварталах от центральной водной артерии Венеции всегда царит полнейшее спокойствие. Фасады здесь подступают к самой воде. Все дома, как правило, четырехэтажные. Лет двести тому назад, когда Венеция еще была крупнейшим торговым центром, товары выгружались в дома богатых купцов прямо из каналов. Теперь же большинство старых зданий пустует, во многих окнах нет света, а деревянные ворота стоят наполовину в воде и сгнивают от сырости. Но в упадок город стал приходить еще до того, как был отрезан от мира осаждающими его войсками египтян. Не во всем был виноват возвращенный к жизни Фараон и его военачальники-сфинксы.

— Львы! — вдруг произнесла Юнипа.

Взгляд Мерле скользнул вдоль берега к ближайшему мосту. Нигде не было видно ни одной живой души, не считая каменных львов городской Гвардии.

— Где? Я никого не вижу.

— Я их чую, — настаивала на своем Юнипа. Она громко втянула носом воздух. Мерле краем глаза заметила, как стоящий сзади гондольер мрачно покачал головой, и тоже попыталась уловить какой-нибудь запах.

Когда гондола проплыла еще метров пятьдесят, нос Мерле смог кое-что учуять. Пахнуло такой затхлостью, такой болотной гнилью, что в смраде растворились остальные запахи этого медленно идущего ко дну города.

— Ты права.

Зловоние, без сомнения, исходило от каменных львов, которые служили венецианским гвардистам для верховой езды и в качестве боевых коней.

В эту самую минуту огромный монументальный зверь вошел на мост, к которому приближалась гондола. Лев был гранитным, то есть принадлежал к самой распространенной на островах Лагуны породе каменных львов. Были в городе и другие львиные породы, отличавшиеся еще большей мощью, но, в конечном итоге, это не имело значения. Кто попадал любому гранитному льву на клыки, тому оставалось лишь попрощаться с жизнью. Львы испокон веков считаются символом Венеции, еще с тех пор, когда все они были крылатыми и могли летать по воздуху. По прошествии времени осталось лишь небольшое количество крылатых зверей, находившихся в личном пользовании дожей Правителей Венеции. Всех других львов дрессировщики на Львином острове или на севере Лагуны лишили способности летать. Львята стали проявляться на свет с жалкими бугорками на спине, которые так и оставались бесполезными отростками вместо крыльев. Солдаты венецианской Гвардии крепили на них седла.

Гранитный лев, взошедший на мост, был именно таким обычным зверем из камня. Всадник красовался в ярком гвардейском мундире. За плечами гвардиста на кожаном ремне подчеркнуто небрежно болталось ружье — всего лишь горделивый знак принадлежности к касте военных. Солдаты-гвардисты не были в состоянии защищать Венецию от войск Египетской Империи, — за них это делала Королева Флюирия, — но с тех пор, как более тридцати лет назад город стал жить на осадном положении, власть Гвардии сильно упрочилась. Правда, произвол военных несколько ограничивался правителями-дожами, которые в обнищалом городе творили, что хотели. Впрочем, и дожи, и их Гвардия только тешили себя видимым самовластием, ибо все жители знали, что в случае внезапного нападения никто не был в состоянии защитить Венецию. Но пока Королева Флюирия не пускала врагов в Лагуну, власть имущие могли вдоволь наслаждаться своим могуществом.

Гвардист посмотрел с моста вниз на гондолу, подмигнул, ухмыльнувшись, Мерле и пришпорил льва. Зверь взревел и сорвался с места. Мерле отчетливо слышала чирканье каменных когтей по брусчатке моста. Юнипа зажала уши. Мост вздрагивал и шатался от прыжков хищной каменной кошки, их гулкие отзвуки метались между домами, мячиками отскакивая от высоких фасадов. Даже сонная вода пришла в движение. Гондолу стало тихо покачивать.

Гондольер выждал, пока гвардист исчезнет где-то в узком переулке, сплюнул в воду и буркнул:

— Чтоб тебя Проклятый Предатель взял!

Мерле обернулась и взглянула на него, но человек, словно окаменев, смотрел мимо нее на канал, медленно разгоняя гондолу.

— Как ты думаешь, нам еще далеко? — спросила Юнипа у Мерле.

Гондольер опередил Мерле с ответом:

— Скоро будем на месте. Вон там, за углом…

И тут же спохватился, что «вон там» ни о чем не говорит слепой девочке. Поэтому быстро добавил:

— Еще пара минут, и будем у канала Изгнанников.

Тьма и давящая теснота всегда нагоняли на Мерле страх.

Канал Изгнанников был как в тиски зажат высокими домами, а дома выглядели один мрачнее другого. Почти все они были заброшены. Пустые глазницы окон чернели на серых фасадах, а деревянные рамы косо висели на петлях, как крылья подстреленной птицы. Из-за взломанных дверей доносились вопли дерущихся котов, — обычные звуки в городе с неимоверным количеством бродячих кошек. На подоконниках ворковали голуби, а узкие нехоженые тропы по обеим сторонам канала были припорошены мхом и птичьим пометом.

В ряду заброшенных зданий выделялись всего лишь два обитаемых дома. Они стояли один напротив другого и смотрели через канал друг на друга, насупившись и набычившись, как два шахматиста. Эти дома отстояли метров на сто от устья канала и на столько же от его окутанного мраком тупика. На каждом из них был балкон; на левом — каменный, на правом — чугунный с узорчатой решеткой. Пузатые балконы будто жаждали сцепиться в драке высоко над водой.

Канал был всего шага три в ширину. Светло-зеленая вода казалась в нем темной и глубокой. Тесный пролет между обоими жилыми домами едва пропускал дневной свет к воде, которую гондола слегка взбаламутила, — на ее поверхности лениво закачались два птичьих перышка.

Мерле очень туманно представляла себе, с чем ей придется здесь встретиться. В приюте ей твердили, что она должна быть рада и благодарна за то, что ее отдали сюда в учение. Вот на этом самом канале, в этом тусклом серо-зеленом туннеле ей придется прожить многие годы.

Гондола приближалась к жилым домам. Мерле, замерев, прислушивалась, но кроме приглушенных голосов и неразборчивой речи ничего не могла уловить. Обернувшись к Юнипе, она увидела, что слепая девочка будто окаменела от напряжения: глаза зажмурены, губы шевелятся, повторяя неслышные слова, наверное те, что ее натренированный слух позволял ей выловить из доносившейся разговорной неразберихи. Вот так же мастер, ткущий ковры, иглой выуживает из тысячи нитей именно ту, которая ему нужна.

В доме слева от канала помещалась ткацкая мастерская знаменитого Умберто. В городе считалось предосудительным носить одежду, изготовленную им и его учениками: слишком дурная шла о нем молва, слишком хорошо все знали о его разладе с церковью. Но те венецианские дамы, которые втайне заказывали у него белье и платья, клялись, положа руку на сердце, что его одежда обладает магическим свойством. «В платьях от Умберто любая фигура тотчас же делается стройной», — говорили дамы в салонах и на улицах Венеции. И ведь в самом деле телосложение выправлялось. В его платьях люди не только выглядели изящнее, но становились тоньше в талии, как если бы волшебная ткань растворяла лишний жир и устраняла все изъяны. Священники в венецианских церквах частенько призывали проклятия на голову мастера за его богомерзкую работу, да так горячо и яростно, что гильдия ткачей в конце концов изгнала Умберто из своих рядов.

Впрочем, не один только Умберто испытал на себе гнев собратьев по ремеслу. То же самое случилось и с хозяином дома напротив. Там находилась мастерская, которая на свой лад тоже способствовала совершенствованию людей. Правда, не изготовлением одежды, и мастер своего дела, достопочтенный Арчимбольдо, наверное бы рьяно протестовал, если бы его искусство захотели поставить на одну доску с работой его заклятого врага Умберто.

Арчимбольдово Стекло Богов, — так было написано золотыми буквами над дверью, а рядом висела более подробная вывеска:

— Вот мы и приехали, — сказала Мерле Юнипе, задержав взгляд на вывесках. Что это за «Арчимбольдова мастерская волшебных зеркал»?

— Что ты видишь? — спросила Юнипа.

Мерле не знала, что сказать. Было не так просто определить свои первые впечатления. Дом-то неприглядный, как и весь канал, как и все вокруг, но у двери стоит кадка с яркими цветами, — словно радушный привет из серых сумерек. Взглянув на цветы еще раз, Мерле поняла, что они сделаны из цветного стекла.

— Вроде бы что-то получше, чем приют, — ответила она, немного помедлив.

Ступени от воды ко входу были очень скользкими. Гондольер помог девочкам выбраться из гондолы. Плату за проезд он получил заранее, когда согласился доставить их по назначению. Перед тем, как отчалить, он помахал им из гондолы рукой и пожелал обеим счастья.

Обе они, немного растерянные, стояли каждая с узелком в руке под вывеской, предлагавшей волшебные зеркала для злых мачех. Мерле сразу не могла решить, удачу или неудачу сулит ей такая вывеска в начале ее нового пути. Скорее всего, будет и то, и другое.

За окном в мастерской на том берегу замелькали ребячьи лица, — одно, потом другое. «Любопытные ученики хотят узнать, кто приехал, — предположила Мерле. — Вражеские подмастерья, если верить слухам».

Арчимбольдо и Умберто давно возненавидели друг друга. Не секрет, что даже одновременное изгнание обоих из их ремесленных гильдий не смогло их примирить. Напротив, каждый из них считал, что в случившемся виноват другой. «Почему выгоняют меня, а не этого сумасшедшего зеркальщика?» — так, по словам Арчимбольдо, вопрошал Умберто, а Умберто, со своей стороны, утверждал, что Арчимбольдо во время своего изгнания из гильдии кричал: «Да, я ухожу, но вам следовало бы осудить и этого негодяя, который не ткани ткет, а козни плетет!» Было так или нет, никто не может сказать с полной уверенностью. Известно лишь одно: оба были выдворены из гильдий за то, что совершали запретные магические действия.

«Он — волшебник, — пронеслось в голове взбудораженной Мерле, хотя она и в приюте до отъезда об этом частенько думала. — Арчимбольдо не кто иной как волшебник!» Дверь зеркальной мастерской со скрипом отворилась, и навстречу им вышла странная женщина. Ее длинные волосы были собраны в пучок на затылке. Кожаные штаны плотно обтягивали стройные ноги. На ней была свободная белая блуза, прошитая серебряными нитями. Мерле не удивилась бы, если бы увидела такую чудесную одежду в ткацкой мастерской на том берегу, но не тут, в доме Арчимбольдо.

Самой же удивительной частью костюма женщины была маска, скрывавшая часть ее лица. Последний венецианский карнавал — ранее всемирно знаменитый — проходил в городе почти четыре десятилетия назад. Это было в 1854 году, через три года после того, как мумия Фараона Аменофиса была извлечена из ступенчатой пирамиды Амун-Ка-Ре и возвращена к жизни. Теперь же, в годы войны, лишений и осады не было никакого повода к маскарадному переодеванию.

Тем не менее на женщине была маска, вылепленная из папье-маше, покрытая глазурью и искусно раскрашенная. Без сомнения, это сделал какой-нибудь венецианский художник. Маска прикрывала всю нижнюю часть лица — от ноздрей до подбородка. Поверхность маски была блестящей и белой, как фарфор. Мастер изобразил на ней красиво очерченный ротик с темно-красными губами.

— Унка, — сказала женщина и добавила, чуть шепелявя: — Так меня зовут.

— Я — Мерле. А это — Юнипа. Мы — новые ученицы.

— Прекрасно. Мне так и подумалось! — По глазам Унки — только по глазам — можно было догадаться, что она улыбается. Мерле предположила, что какая-то болезнь обезобразила ее лицо.

Унка пригласила девочек в дом. Они вошли в прихожую, обширную, как в большинстве других городских домов. Обставлена прихожая была скудно, стены оштукатурены, но не оклеены обоями, — из-за наводнений, случающихся в Венеции в зимнее время. Домашняя жизнь сосредоточена там, как правило, на первом и втором этажах, а подвалы остаются пустыми.

— Уже поздно, — сказала Унка, как будто взглянула на часы. Но Мерле нигде часов не заметила. — Арчимбольдо со старшими учениками в эту пору работает в мастерской, им нельзя мешать. Вы познакомитесь с ними завтра. Я покажу вам вашу комнату.

Мерле от радости не смогла сдержать улыбку. Она так и хотела — жить в одной комнате с Юнипой. Видно было, что и слепая девочка рада словам Унки.

Замаскированная женщина повела их наверх по зыбкой наружной лестнице.

— Я — домоправительница. Буду вам готовить и стирать вашу одежду. В первые месяцы вы, скорее всего, станете мне помогать. Этого обычно требует мастер от новых учеников, тем более, что у нас в доме вы — единственные девочки.

Единственные девочки? То, что все остальные ученики — мальчишки, Мерле до сих пор в голову не приходило. Как хорошо, что она здесь будет учиться вместе с Юнипой.

Слепая девочка оказалась не очень разговорчивой, и Мерле подумала, что в приюте ей должно быть несладко приходилось. Мерле по себе знала, какими жестокими бывают дети, особенно с теми, кого считают слабее себя. Слепота Юнипы, наверняка, давала повод для всякого измывательства.

Девочки шли следом за Ункой вниз по длинному коридору. На стенах висели бесчисленные зеркала. Многие смотрели прямо друг на друга, одни виделись в других, другие в третьих… Мерле даже засомневалась, что это знаменитые волшебные зеркала Арчимбольдо, потому что в них совсем не было ничего необыкновенного.

После того, как Унка сообщила им, когда надо приходить к обеду и ужину и когда можно выходить на улицу, и рассказала, как делать уборку в доме, Мерле задала вопрос:

— А кто покупает волшебные зеркала Арчимбольдо?

— Ты, я вижу, любопытная девочка, — сухо заметила Унка, дав понять, что расспросы ей не нравятся.

— Наверно, богатые люди, — предположила Юнипа и в задумчивости пригладила свои прямые волосы.

— Может быть, — отозвалась Унка. — Кто знает?

Разговор был окончен, и девочки не смогли ничего разузнать. У них еще будет немало времени, чтобы проникнуть в тайны этой мастерской и ее продукции. «Добрые и злые мачехи», — повторяла про себя Мерле. «красивые и страшные ведьмы». Звучит жутковато.

Комната, отведенная им Ункой, была небольшой, пропахшей сыростью, но, к счастью, светлой, так как находилась на третьем этаже. В Венеции дневной свет, не говоря уже о свете солнечном, можно увидеть только со второго этажа, да еще, если повезет. Перед окном расстилалось море желто-красных черепичных кровель. Значит, ночью можно смотреть на звездное небо, а днем на солнце, если от работы останется немного времени.

Комната находилась в задней части мастерской. Из окна Мерле разглядела внизу дворик с круглым каменным колодцем посредине. Все дома напротив были пусты. К началу войны с Империей Фараона многие венецианцы ушли из города и переселились на твердую землю, — к своему же несчастью, как выяснилось позже.

Унка оставила девочек одних, пообещав им через час принести поесть. Обеим следовало пораньше лечь спать, чтобы хорошо выспаться к своему первому дню обучения.

Юнипа ощупала кровать вдоль и поперек и осторожно села на матрац. Обеими руками нежно погладила одеяло.

— Ты видела одеяло? Какое мягкое!

Мерле села с ней рядом.

— Оно, наверно, очень дорогое, — сказала она рассеянно. В приюте одеяла были тоненькие и колючие, да еще блохи по ним прыгали.

— Должно быть, нам очень повезло, — сказала Юнипа.

— Мы еще Арчибальдо не видели.

Юнипа подняла одну бровь.

— Тот, кто берет слепую девчонку из приюта, чтобы ее чему-то научить, не может быть дурным человеком.

Мерле разозлилась: — А ты не видишь, что он одних сирот в ученики набирает? Какие родители сами отдадут своих детей в такое место, которое называется канал Изгнанников?

— Но я же совсем слепая, Мерле! Меня всегда все только шпыняли и ругали.

— С тобой в приюте так плохо обращались? — Мерле с состраданием поглядела на Юнипу. Сжала ее худенькие пальцы в своих руках. — Я, например, очень рада, что ты здесь.

Юнипа смущенно улыбнулась.

— Мои родители меня выгнали из дому, когда мне исполнился год. А в платье засунули письмо. Там говорится, что они не желают растить калеку.

— Ужас.

— Сама-то ты как в приют попала?

Мерле вздохнула.

— Один надзиратель в приюте рассказывал, что нашел меня в плетеной корзине, плывшей по каналу. — Она пожала плечами. — Как в сказке, правда?

— В грустной сказке.

— Мне было тогда два дня отроду.

— Кто же выбрасывает ребенка в канал?

— А кто выкидывает слепого ребенка на улицу?

Они обернулись друг к другу и негромко рассмеялись. Подернутые белой пленкой глаза Юнипы ничего не могли видеть, но у Мерле было такое чувство, будто они обе обменялись взглядами, говорящими о многом. Ступая по жизни вслепую и на ощупь, Юнипа была более чуткой, чем обычные люди.

— Твои родители не захотели, чтобы ты утонула, — твердо сказала она. Иначе они не стали бы с тобой возиться и укладывать в плетеную корзину.

Мерле опустила голову.

— Они еще кое-что в корзину положили. Ты не хочешь… — она смолкла. — … взглянуть? — договорила Юнипа, усмехнувшись.

— Извини.

— Ничего. Я и так пойму. Эта вещь у тебя с собой?

— Всегда, куда бы я ни шла. Одна девчонка в приюте хотела ее стащить, так я воровке все волосы выдрала. — Мерле смущенно хмыкнула. — Мне, правда, было тогда всего восемь.

Юнипа тоже засмеялась.

— Теперь мне придется ночью свои волосы в косу заплетать.

Мерле легко дотронулась ладошкой до волос Юнипы: какие густые и какие светлые, как у снежной королевы.

— Ну, что еще было в твоей корзине? — спросила Юнипа.

Мерле встала, развязала узелок и вынула свое сокровище, — кстати сказать, в узелке, кроме старенького платьица, больше ничего не было.

Сокровищем оказалось овальное с короткой ручкой зеркало величиной примерно с человеческое лицо в рамке из какого-то желтого сплава, — в приюте многие на него зарились, думая, что рамка золотая. В действительности же рамка была не золотой и даже не металлической, но твердой, как алмаз. Однако больше всего удивляло само зеркало. Оно было не стеклянным, а водяным. Если до него дотрагивались, по нему проходила зыбь, но как его ни крутили, из него не выливалось ни капли.

Мерле вложила ручку зеркала в пальцы Юнипы, и незрячая девочка крепко сжала ее в кулаке. Вместо того, чтобы ощупать зеркало, она вдруг приложила его к уху.

— Оно что-то шепчет, — сказала тихо Юнипа.

Мерле поразилась:

— Шепчет? Я никогда не слышала.

— Ты же не слепая, как я. — На лбу Юнипы обозначилась маленькая глубокая складка. Она с интересом вслушивалась. — Их тут много. Я не могу разобрать слов, слишком много голосов, и они очень далеко. Но они перешептываются друг с другом.

Юнипа опустила зеркало вниз и провела левой рукой по овальной рамке.

— Это картина? — спросила она.

— Нет, зеркало, — возразила Мерле. — Но ты не бойся, оно водяное.

Юнипа ничуть не удивилась, словно так и должно было быть. Только когда она дотронулась кончиком пальца до водяной поверхности зеркала, то невольно вздрогнула и сказала:

— Оно холодное…

Мерле покачала головой.

— Нет, вовсе нет. Вода в зеркале всегда теплая. Если туда что-нибудь сунуть, то когда вынешь, все остается сухим.

Юнипа еще раз потрогала воду.

— А мне она кажется холодной, как лед.

Мерле взяла у нее из рук зеркало и погрузила в него указательный и средний пальцы.

— Теплое, — снова сказала она и повторила с некоторым упрямством: Оно никогда не бывало холодным, никогда в жизни.

— Кто-нибудь еще его трогал? Хочу сказать, — кроме тебя?

— Нет, никто. Я хотела дать его потрогать одной монахине, которая навестила наш приют, но она страшно испугалась и сказала, что это дьявольская штуковина.

Юнипа подумала и сказала:

— Наверное, вода делается холодной для всех, кроме ее хозяина.

Мерле нахмурила брови: — Может быть и так. — Она посмотрела на зеркальную гладь, которая едва заметно колебалась. Из зеркала на нее смотрело, подрагивая и расплываясь, ее собственное изображение.

— Ты покажешь его Арчимбольдо? — спросила Юнипа. — Он ведь разбирается в волшебных зеркалах.

— Нет, не хочу. В общем, не сейчас. Может быть позже.

— Боишься, что он его у тебя отнимет?

— А ты не боялась бы? — Мерле вздохнула. — Это — единственное, что мне досталось от родителей.

— Ты сама — частица твоих родителей, не забывай об этом.

Мерле на минуту замолкла. Она прикидывала, можно ли довериться Юнипе, стоит ли поделиться со слепой девочкой своей главной тайной? Наконец, оглянувшись с опаской на дверь, прошептала: — Вода — это еще не все.

— Что ты хочешь сказать?

— Я могу засунуть в зеркало всю свою руку, а она не высунется с другой стороны.

Мерле перевернула зеркало: его обратная сторона была такая же твердая, как и овальная рамка.

— Ты, правда, так делаешь? — спросила недоверчиво Юнипа. — И сейчас сможешь сделать?

— Смотри, если хочешь.

Мерле сначала погрузила пальцы в водяное зеркало, потом ладонь и, наконец, всю руку. Рука исчезла, будто вообще перестала существовать.

Юнипа придвинулась к Мерле и ощупала часть ее плеча, не утонувшего в зеркале.

— Что ты чувствуешь?

— Тепло, — сказала Мерле. — Очень приятно и не горячо. — Она понизила голос: — А иногда еще кое-что чувствую.

— Что же?

— Чью-то руку.

— Чью-то… руку?

— Да. Она берет меня за пальцы, нежно-нежно, и держит.

— Крепко держит?

— Не очень. Просто… ну, просто держит мою руку. Как подруга. Или…

— Или как родители? — Юнипа не сводила с нее незрячих глаз. — Ты думаешь, что твой отец или твоя мать держат тебя за руку.

Мерле сначала не хотела говорить на эту тему. Но она поняла, что Юнипе можно довериться, и, немного поколебавшись, решилась.

— Может, и родители, а что? Все-таки они сами положили зеркало мне в корзину. И потому так сделали, чтобы я не совсем затерялась и знала, что они еще есть… где-нибудь.

Юнипа медленно кивала, но, казалось, не совсем в это верила. Затем немного печально произнесла:

— А я уже давно представляю себе, что мой отец — гондольер. Я знаю, что гондольеры — самые красивые мужчины Венеции… Думаю, все это знают… Хотя я гондольеров и не вижу.

— Они не все красивые, — заметила Мерле.

Голос Юнипы звучал тихо и мечтательно:

— А еще я вижу, что моя мать — разносчица воды и пришла с материка.

Разносчиц воды, продававших на улицах питьевую воду из больших кувшинов, все — млад и стар — считали самыми прекрасными женщинами в городе. Как и в отношении гондольеров была в этой оценке немалая доля правды.

Юнипа продолжала:

— Так вот, я вообразила, что мои родители — самые чудесные люди на земле, такие, как я мысленно изображаю саму себя. Свое настоящее «Я». Мне даже хотелось их оправдать: ведь два таких совершенных человека, говорила я себе, не могут показываться на людях с уродливым ребенком. Я доказывала себе, что они имели полное право меня выкинуть.

Вдруг Юнипа так сильно тряхнула головой, что ее белокурые волосы разметались по плечам.

— Но теперь я считаю, что глупо так думать! Красивые мои родители или уроды, или они вообще уже покойники… Какое мне до всего этого дело, понимаешь? Я есть я, вот и все, что теперь важно. А мои родители — очень плохо, жестоко поступили, выбросив беспомощного ребенка на улицу.

Мерле растерянно молчала. Она понимала, о чем Юнипа говорит, но еще не могла связать ее слова с собственной судьбой и с рукой в зеркале.

— Ты не должна выдумывать сказки, — говорила слепая девочка, и ее голос звучал решительно и строго. Словно она вдруг очень повзрослела. Твои родители от тебя отказались. Поэтому они положили тебя в плетеную корзину. И если тебе в твоем зеркале кто-то протягивает руку, это вовсе не обязательно твоя мать или твой отец. То, что ты чувствуешь, — это волшебство. А с волшебством, Мерле, шутить нельзя.

От гнева и обиды кровь прилила к лицу Мерле. Юнипа не имеет никакого права так рассуждать и отнимать последнюю надежду, лишать той мечты, которую она, Мерле, лелеет, опуская руку в зеркало и прикасаясь к чьей-то руке. Но тут же она подумала, что Юнипа честно высказала все то, о чем думала, а честность — лучший подарок, который можно сделать друг другу, когда начинается дружба.

Мерле положила зеркало на кровать под подушку, хотя знала, что разбиться оно не может. А подушка все равно останется сухой и не намокнет. Затем она подсела к Юнипе и обняла ее за плечи. Слепая девочка тоже обняла Мерле, и так они сидели, прижавшись друг к другу, как сестры, как два человека, у которых нет друг от друга секретов. Обеих охватило такое сильное чувство душевной близости и взаимопонимания, что на какое-то время Мерле забыла о теплой руке в зеркале, о том ощущении уверенности и душевного покоя, которое давало это неземное прикосновение.

Когда девочки очнулись и огляделись, Мерле сказала:

— Ты можешь его брать, когда захочешь.

— Зеркало? — Юнипа качнула головой. — Нет, Оно только твое. Если бы оно пожелало, чтобы я опускала туда руку, вода и для меня делалась бы теплой.

Мерле согласилась с Юнипой. Будь это рука родителей или пальцы кого-то совсем чужого, было ясно, что там, внутри, хотят иметь дело только с Мерле. Кто знает, может быть даже опасно так углубляться в пространство за зеркалом.

Девочки все еще сидели на кровати, когда дверь открылась и вошла Унка. На деревянном подносе она принесла ужин: густую овощную похлебку с базиликом, белый хлеб и кувшин с водой из колодца во дворе.

— Ложитесь спать, если вы уже освоились, — прошепелявила женщина в маске, уходя из комнаты. — У вас масса времени впереди, еще успеете наговориться…

Не подслушивала ли их Унка, не узнала ли о зеркале под подушкой? Но Мерле тут же сказала себе, что нет никаких оснований не доверять домоправительнице. Унка ведь была так радушна и так к ним добра. То, что пол-лица у нее скрыто маской, вовсе не означает, что она плохой человек.

К Мерле, размышлявшей об Унке, подкрался сон, и в полудремоте ей подумалось, что, наверное, все люди какое-то время носят маски. На одном маска радости, на других — маска грусти или полного равнодушия. В общем маска «вы-меня-не-знаете».