"Детство Лёвы" - читать интересную книгу автора (Минаев Борис)

ЗЕМЛЯ

Но далеко не всегда страстная любовь к родной земле и к родному народу, который проживает на этой земле, была у меня на высоте. Прямо скажем, иногда она была совсем не на высоте.

…Особенно когда приходилось есть эту самую землю ртом.

А что поделаешь? Такой была традиционная пытка нашего двора! Можно было конечно и не есть. Но тогда приходилось ещё тяжелее…

— Что? — возмущался Колупай. — Не будешь? Тогда я тоже не играю! Мне что, больше всех нужно?

И едва он произносил эти загадочные слова, наступала полная тишина. Все в полной тишине смотрели на меня. Потому что есть землю — отказывался как правило я. Все остальные морщась и кривясь как-то проглатывали или делали вид что проглатывали маленький какой-нибудь кусочек почвы или там песочка, засовывали в рот, потом долго и с облегчением плевались, хватались за живот, падали ничком, в общем, входили в роль.

…Я же войти в роль ну просто никак не мог.

Может поэтому Колупаев заставлял меня не просто есть землю, а есть землю под своим руководством.

— Ты, Лёва, не спеши, — говорил он ласково. — Тут спешка ни к чему. Ты её берёшь, слегка растираешь, вот так вот камешки выбрасываешь, доводишь до кондиции…

— Почему ТЫ никогда не ешь землю? А, Колупай? — тихо спрашивал я.

Колупай очень любил этот вопрос.

— Ха! — говорил он. — Ха! Я почему? Да я её знаешь как люблю, нашу землю? Я её сколько хочешь могу съесть! И на первое, и на второе…

И все вокруг начинали тихо гнусно хихикать.

— Но только зачем я её буду есть… — сурово заканчивал он. — Не я же проиграл.

И это была горькая правда. Выиграть у проклятого Колупая было просто ну никак вообще невозможно. Ни в ножички, ни в пряталки, ни в сыщика и вора. На своих могучих ногах он легко преодолевал любые препятствия, скрывался как привидение на крышах трансформаторной будки, гаража и чёрт его знает ещё где, но самое главное — никакие обстоятельства не могли сломить могучую колупаевскую волю к победе. Даже если я стартовал с большим для меня преимуществом, колупаевская воля к победе стучала в мой затылок и путала ноги.

Переорать и переспорить Колупаева в войнушке по вопросу, кто выстрелил первый, было тоже совершенно невозможно. Ничего кроме слов «Я первый понял!?» — он в этот момент не признавал и мог повторять это сто, двести, триста раз подряд, делая одновременно угрожающие телодвижения, которые конечно же приводили в трепет весь наш двор и любого человека в отдельности.

Но ладно если ты не добегал до базы или тебя положим убивали — ещё куда ни шло. А вот если ты становился пленным…

Первым делом ты сразу попадал в тюрьму — в тот самый задний проход за трансформаторной будкой, где по традиции писали и какали бродячие собаки и кошки, да и не только они. Там под охраной часового ты сидел всё томительное время до расстрела.

Но ладно расстрел!

Расстрел это ладно! Это ещё опять куда ни шло. Некоторые даже любили этот трагический момент. «Хайль Гитлер!» — истошно кричал Дёмочка и медленно не сгибаясь падал лицом вниз. Вовик же напротив распалялся до неимоверности и расстреливать его было действительно интересно.

— Расстрелять! — скупо цедил Колупай своим подчиненным и с интересом следил за Вовиком.

— Пух! — жалостливо пулькали подчиненные, со страхом глядя в ненавидящие Вовиковы глаза.

— Не попал! — скандально орал Вовик и плевал в сторону расстрельной команды.

— Так не бывает! — в свою очередь разноголосо орала расстрельная команда.

— Бывает! — веско говорил Вовик и тогда к нему зловещим шагом подходил Колупай.

— Яволь, русиш партизанен! — не своим противным голосом цедил Колупай (обычно Вовик и я играли за наших, а Дёмочка с Колупаем — за немцев).

— Яволь, русише швайне! — говорил Колупай, поигрывая хлыстиком. — Не хочешь умирать, скотина? Мы тебе поможем!

Для начала он бил Вовика хлыстиком по щекам, но не больно. Вовик багровел и начинал сопеть.

Дальше было два варианта. Либо Колупай сладострастно втыкал в большой Вовиков живот деревянный кортик, который был у него припасен непременно, либо…

Не берусь в точности описать словами то, что происходило дальше во втором варианте.

Весь двор затаив дыхание следил за этим выдающимся расстрелом. За этим шедевром актёрского мастерства. Люди приникали к окнам своих домов (если они конечно выходили у них во двор), младенцы переставали ныть у зелёной стены, где их выгуливали мамаши, собаки останавливали свой вечный бег трусцой из одного двора в другой и тихонько скулили.

Колупай выставлял свой длинный указательный палец (всего лишь!), затем отодвигал другой ладонью большой палец, то есть взводил курок и с таким вот взведенным пальцем наперевес медленно подходил к Вовику, которого держали по двое подчиненных за обе руки.

Мышцы Вовика страшно напрягались и он с усилием наклонял свою голову вниз.

— Коммунисты не сдаются! — хрипел Вовик.

— Верю! — хладнокровно парировал Колупай и приставлял свой огромный указательный палец к большой Вовиковой голове. При этом Вовик начинал конвульсивно дёргаться и хрипеть, не в силах вынести унижений и не желая покинуть эту землю без всякой борьбы.

Затем Колупай делал губами характерное ЧПОК, от которого я всегда крупно вздрагивал — и Вовик в последний раз дёргался. Но как!..

Он дёргался всем телом, всеми плечами и ногами-руками, голова его откидывалась в ужасающем движении назад, а затем бессильно повисала на шее. Вовик грузно падал на колени и страшно хрипя валился набок.

— Унести! — брезгливо цедил Колупай.

Охрана, тяжело охая и вздыхая, тащила здоровенное тело к песочнице и начинала посыпать Вовиков живот детскими лопатками.

Вовик молчал как мёртвый и охрана начинала пугаться.

— Эй, ты живой? — спрашивал его какой-нибудь самый маленький охранник, но Вовик продолжал играть свою роль мёртвого тела до такой последней крайности, что даже мне иногда становилось не по себе.

Я лично не любил весь этот драмтеатр и когда мне выпадало быть расстрелянным, просто валился без слов на землю, облегченно вздыхая.

Но вот беда! Именно я почему-то особенно часто попадался в плен. Может, меня предавал Вовик? Может, я был такой неуклюжий и тихий? Но факт есть факт — в плену я сидел настолько часто, что уже как к себе домой входил в ненавистный задний проход, и даже притащил себе туда заранее деревянный сломанный ящик из-под бутылок, чтобы было на чём сидеть.

Вообще эту игру я конечно ненавидел.

В особенности за то, что приходилось есть землю. Выкручивания кистей, стояние на коленях, хлопанье по ушам ладонями, а также изощренную пытку с поворачиванием кожи вокруг запястьев я выносил молча. Но как дело доходило до земли — начинал иногда даже маленько подхныкивать.

— Спокойно! — обращался ко мне Колупай. — Только без слёз!

Видимо, для него этот момент был важен. Мои внезапные слёзы могли всё испортить.

— Ладно, — кивал я и начинал смотреть в другую сторону.

Какой же грустной и противной представлялась в этот момент вся моя жизнь! Даже любимый двор, казалось, отодвигался от меня в какую-то призрачную даль, и где-то там вдалеке, где был нормальный тихий вечер, там жила моя мама, и медленно шёл с работы папа — где-то там жил совсем другой мальчик, типа меня, с обычной внешностью, вполне сносной судьбой и достаточно определённым будущим.

Здесь же ждал своей участи совсем другой — издёрганный, замученный, грязный от щёк до ботинок и потерявший веру в жизнь человек. Ему уже было всё равно. Только очень не хотелось есть землю.

— Послушай, — говорил Колупай тихим голосом. — Ты же можешь её не есть. Если ты совсем не можешь её есть, мы же тебя не заставляем. В таком случае мы просто выводим тебя из игры. Мы отводим тебя до подъезда и ты спокойно уходишь домой. Ужинаешь. Пьешь чай. Читаешь книжку.

— Нет! — истошно орал я.

— Хорошо! — торжественно говорил Колупай. — Начинаем.

Моё лицо медленно-медленно пригибали к земле. Все знали, что просто брать её руками и пихать в рот я не мог, потому что меня тошнило. Наконец Колупаев окончательно догибал меня до земли (выбирался рыхлый кусочек с более или менее чистой такой чёрной землицей) — и я хватал её губами, зубами, носом и кричал утробно и страшно:

— Всё!!! Ну всё, гады!

…И гады меня отпускали. Они смотрели на меня молча, как я глотаю слёзы вместе с землёю и по-моему даже не дышали от ужаса и восторга.

Я поднимался, отряхивался. Сплёвывал.

И начинал жить сначала.