"Информация" - читать интересную книгу автора (Эмис Мартин)

~ ~ ~

Оставаясь наедине с самим собой во время долгих авиаперелетов, Ричард пил, читал, смотрел в иллюминатор и чувствовал, как он словно постепенно уменьшается. В воздухе у него была возможность подумать о небе. Весь день он видел облака — то сверху, то снизу.

Как выглядят облака сверху? Представьте себе, что вы видите облака впервые: на своем пути из космоса к Земле. Облака расскажут вам о ней. О ее скалах, горах и плато, о ее сочных лугах и заснеженных равнинах. Облака поведают вам о ее песчаных отмелях и настойчиво будут твердить вам (70 процентов всего времени) о ее океанах во время шторма и штиля. И хотя красота небес утратила часть своей невинности (ведь теперь почти каждый видел облака сверху), небо расскажет пришельцам о Земле.

Когда вы смотрите на небо снизу, оно рассказывает вам о Вселенной. Сейчас Ричард снова был на земле: в Колорадо, сначала на взлетно-посадочной полосе, а потом в плоском мире автостоянки со своим неразлучным мешком… По мере того как они продвигались на запад, небеса становились все шире; и они могли вам рассказать о многом. Чаще всего небо изображает космический вакуум: пустоту, украшенную зыбким кружевом звездного вещества. Реже — межзвездный газ, межзвездную пыль и туманности. Еще реже небо копирует характерные очертания галактик: плоские диски, приплюснутые или вытянутые штопором спирали, эллиптические сигары и сомбреро. Небо может имитировать сверхновые звезды и квазары. Очень скоро Ричарду предстояло обнаружить, что небо способно воспроизводить ужасные черные дыры. Сейчас оно трудилось над имитацией пульсара. Небо может служить художественным комментарием дня, погоды, света, который оно на вас изливает, но еще оно может поведать вам о Вселенной, самым ненавязчивым образом напомнить вам о вашей роли и вашем месте в мироздании.

— Здесь я и умру, — заявлял юный пиарщик на протяжении всего вечера в Денвере. — Боже, я здесь просто не выживу.

В Денвер (а этот город имеет непосредственное отношение к фонду «За глубокомыслие») они прилетели к концу национального съезда книготорговцев, когда пленарные заседания уже сменились вечеринками для широкой публики: эти вечеринки проводили в гимнастических залах, полицейских участках или в шахтах. Вечеринку в честь Гвина Барри и «Возвращенного Амелиора» устроили в цирке. Это был маленький бродячий цирк, но все же в цирке был купол, посыпанная опилками арена, животные, фокусники и акробаты. Предполагалось, что мероприятие пройдет на ура, так как труппа состояла исключительно из мексиканцев, пуэрториканцев, цыган и американских индейцев, и они как раз заканчивали свои гастроли по казино резерваций. Но на самом деле этот цирк внушал отвращение, настолько все здесь было жалким и убогим. Держа пластмассовый стаканчик на бумажной салфетке, юный пиарщик топтался на опилках и повторял: «Я здесь умру». Он грозился вызвать пожарную охрану, санэпидемстанцию и адвоката. И при этом все время повторял: «Я здесь умру». Вид у него был такой, словно он действительно был при смерти. Если иметь в виду, каким старым и больным чувствовал себя Ричард, можно сказать, что он веселился от души.

Все животные были старыми клячами, а у циркачей были тупые и зверские физиономии, и никто из них, похоже, никуда не годился. На улице было холодно, а в помещении — жарко. Из всех щелей тянул холодный воздух Аляски, работали обогреватели. От горячего воздуха работающих обогревателей, сквозившего из всех щелей ледяного дыхания Аляски и медленно плывущих облачков согретого животными газа вас бросало в пот… Когда они только приехали (Ричард это сразу заметил), Гвин был явно настроен весь вечер изображать детское изумление. Но скоро он об этом позабыл и с натянутой улыбкой завел разговор о правах животных и их болезнях.

— Кто финансирует этих клоунов? — риторически вопрошал молодой человек.

Но как раз клоунов в труппе не было.

Когда после неоднократных угроз грязно-белых собачек все-таки заставили перепрыгнуть через обручи в руках дрессировщика, Ричард заметил профессора Стенвика Миллза. Он стоял рядом с деревянными ящиками и баулами, в которых исполнители хранили свои магические жезлы, усыпанные блестками плащи и отсыревшие костюмы. Он разговаривал с Гвином Барри. Гвин отвечал ему, благосклонно склонив голову набок, то хмурясь, то кивая, как если бы он соглашался на какое-то интересное предложение (а его при этом снимали для телевидения). По арене, закончив номер с собачками, расхаживал «матадор» с поднятыми руками и притягательно выпуклыми ягодицами, требуя восторженных похвал публики.

Затем послышался все нараставший рев — почти вопль, — и в свете прожекторов на арену вразвалку вышел мелкий зловонный слон. Был это карлик или больной слоненок, успевший к годовалому возрасту превратиться в развалину? Слон, спотыкаясь, блуждал по арене. Его старательные перемещения должны были согласовываться с отчаянной решимостью пегого пони, скакавшего по кругу с какой-то болезненной однообразностью. Пони, очевидно, был готов так скакать до самого конца, а слон тем временем беспомощно и тяжело переваливался рядом, изо всех сил стараясь понравиться публике. Из глаз у него сочилась черная слизь, на нездоровой влажной шкуре росли пучки волос, вроде тех, что растут вокруг заживающей раны, ломкие и рыжеватые. Если бы этого слона одели в комбинезон, он мог бы сойти за лондонского строителя: добродушного, слегка себе на уме, с пивным брюшком и костистым копчиком, выпирающим на тощем заду.

Ричард увидел, что у него появился шанс.

— Профессор Миллз? — спросил он и многословно представился. — Позвольте узнать, получили ли вы экземпляр нашей рецензии на переиздание вашей книги «Юриспруденция»? Я захватил с собой экземпляр на случай, если встречу вас здесь. Интересная рецензия и к тому же весьма благосклонная.

— О, благодарю, — ответил Миллз. — Я обязательно посмотрю.

По мнению Ричарда, рецензии определенно были хорошей идеей. Американцы не могли знать — они не могли себе даже представить, насколько маленьким на самом деле был «Маленький журнал».

— Меня в особенности заинтересовали ваши мысли о реформе системы наказаний, — сказал Ричард. — Мне нравится ваш, если можно так выразиться, гуманно-утилитарный подход. В сфере, где царит такая неразбериха. Как вы пишете, вопрос заключается в том, действенны существующие меры или нет.

Они продолжили беседу, точнее, говорил в основном Ричард. У Миллза был встревоженный и болезненно-озабоченный вид. Ричард мельком взглянул на прыгавших по арене животных — это были разномастные низкорослые дворняжки. Он был поражен ростом Миллза: для американца ирландского происхождения Миллз был поразительно высоким. Может быть, эта болезненная дрожь была следствием высокого роста: человек всю жизнь таскал на себе свой долговязый остов? На шее у Миллза была легкая шина, похожая на ошейник.

— Просто трудно представить, насколько мы в Англии консервативны. Чуть что — сразу меры устрашения. Изоляция от общества. Разговоров много, но желания что-либо изменить ни у кого нет. Даже самые либерально настроенные представители нашей общественности говорят одно, а… — Ричард как будто колебался, стараясь учесть все требования этикета, равенства или чтобы попросту подыскать подходящий пример. — Взять хотя бы Гвина Барри. Либерал до мозга костей во всех своих публичных заявлениях. Но в глубине души…

— Вы меня удивляете. В своих сочинениях он выглядит безупречно либеральным в подобных вопросах.

— Гвин? О, вы не имеете ни малейшего представления о том, что он говорит в частных беседах. На самом деле он сторонник возврата публичных форм наказания.

Миллз выпрямился, как статуя на постаменте. Ричард в который раз дал себе слово быть осмотрительней.

— А со зрителей взимать плату. Проводить показательные наказания. И к тому же с элементом возмездия. Привязывать к позорному столбу. Публично пороть. Обмазывать дегтем и обваливать в перьях. Сажать на кол и сдирать кожу. Видите ли, он считает, что толпе это не повредит. Побить камнями и даже линчевать…

Тут Ричарда прервали, но не профессор, а очередная попытка книготоргового сообщества освежить выдохшееся терпение публики: по арене беспокойно трусила пара карликовых верблюдов, а может, лам со свалявшейся шерстью. Животные проявляли так мало рвения, что их то и дело приходилось подбадривать хлыстом. Это было скромное приспособление — черный шнур на черной рукоятке. Ничего похожего на оглушительно хлопающие хлысты, какие представлял себе Ричард.

— Вы ирландец, профессор, — сказал он. — Так что вы наверняка знаете об этом случае — помните, когда в торговом центре была заложена бомба. Знаете, что по этому поводу сказал Гвин? Он сказал, что нужно схватить всех известных членов ИРА и приковать их к воротам лондонского Тауэра. Повесить им на грудь позорные знаки, объявить во всеуслышание об их деяниях и призвать толпу излить на них свой гнев. А через пару месяцев, когда их разорвут на куски, бросить на поживу воронью. Да, да. Такой он — дружище Барри.

Ричард мог бы продолжать, но в этот момент на арене начали шумно и торопливо сколачивать туннель из стальных обручей, ведущий к квадратной клетке. Послышалось передаваемое из уст в уста слово «тигр»… Наших собеседников стиснули со всех сторон, причем Ричард старался закрыть своим телом профессора, который, похоже, боялся за поддерживающий его шею «воротник». Они стояли рядом, наслаждаясь, как казалось Ричарду, единодушием, не нуждавшимся в словах. В начале этой зимы (дело было все еще sub judice[14]) Миллз вместе с женой встречал Рождество в своем загородном доме на озере Такоу. В рождественский сочельник на дом Миллзов напала шайка хулиганов, и в течение недели супруги подвергались физическим и сексуальным издевательствам, а их дом был подожжен и разгромлен. Разумеется, профессор прекрасно понимал, что при определении сознательной позиции ученого личный опыт, каким бы страшным он ни был, может быть учтен лишь в статистических данных. Однако Миллзу многое пришлось переосмыслить, впрочем, он был вынужден это сделать еще и потому, что все заготовки к его книге (а эта книга была делом всей его жизни и имела рабочее название «Милосердная длань») были сожжены налетчиками вместе с компьютером и другими предметами, которыми он дорожил. Жена Миллза Мариетта до сих пор находилась в клинике: с самого Нового года она не произнесла ни слова.

Тигр вот-вот должен был появиться. Ричард отошел от Стенвика, и прежде чем вновь пробраться поближе к арене, умудрился опустошить еще один поднос с напитками. В воцарившейся тишине тигр шел по узкому туннелю из стальных прутьев с почти неорганической плавностью, с какой жидкость в шприце повинуется давлению большого пальца медика. Ричард поднял глаза и увидел Гвина — совсем недалеко, у самого барьера. Гвин сидел, вяло полуобернувшись к склонившемуся над его плечом человеку в форменном пиджаке (вероятно, студенту), желавшему во что бы то ни стало закончить свою шутку или байку. В этот момент Ричард в очередной, по крайней мере тысячный, раз убедился, что Гвин — не художник. Если бы он разговаривал с женщиной, тогда еще куда ни шло. Но рассеянно слушать какого-то балбеса, в то время как тебе представляется возможность понаблюдать за тигром… Ричард попытался сосредоточиться на животном, как подобает художнику. Первой его реакцией был страх, и это было совершенно естественно. Стив Кузенc вызывал у Ричарда такую же реакцию. При одной только мысли о том, что эта дикая тварь может с тобой сделать, окажись вы один на один… Конечно, данный конкретный тигр отнюдь не был похож на блистательного обитателя джунглей или тайги. Он выглядел заранее обезвреженным и укрощенным, выпавшим из своей биологической ниши. Его потертая, пыльно-желтая шкура с поперечными темными полосами скорее напоминала камуфляж. Даже его свирепый от природы взгляд казался рассеянным. Ричард боялся за его зубы, но зубы оказались нетронутыми. Тигр широко зевал, обнажая похожие на кинжалы клыки. Зверь вкладывал в эти зевки всю свою ненависть к дрессировщику и к его табурету, и к наркотику, от которого у него пересохла пасть. Эта ненависть говорила о безнадежной борьбе, о безнадежном рабстве зевающего зверя.

Скоро тигр ушел, и на арену высыпали все остальные животные — на поклоны: это юный пиарщик приказал, чтобы представление закончили. Одна из собак вдруг начала задыхаться, корчиться, и ее вытошнило — то ли от долго сдерживаемого страха сцены, то ли оттого, что ее перед представлением чем-то накормили. Другой пес наклонил дрожащую морду, обнюхал и стал слизывать эту блевотину. Американские издатели и книготорговцы стали дружно закрывать рты платками, сдерживая приступы рвоты, закашлялись.

В пять часов утра в международном денверском аэропорту «Стэплтон» никто не желал работать. Поэтому работать заставили робота. У робота, управляемого компьютером, был женский голос. Ричард подумал, что этот робот (ведь роботы по сути своей рабы) должен быть существом необидчивым, привыкшим к тому, что им вечно помыкают: подгоняют, заставляют шевелиться быстрее. Ричард шмякнул свой чемодан и мешок на транспортерную ленту для багажа, но лента еле ползла, и он довольно скоро нагнал свой багаж. А потом Гвин пошел дальше, а Ричард вернулся к двери, за которой маячила холодная голубая даль. Он хотел покурить в тишине. Он выкурил сигарету, но отнюдь не в тишине. Он зашелся душераздирающим кашлем за багажной тележкой, его чуть не вырвало у автомата с прохладительными напитками, и наконец он чуть не выплакал вдруг заслезившиеся глаза. Потом он прислонился спиной к стеклянной двери и выкурил вторую сигарету — в тишине. В его слезах было и чувство облегчения, и сознание своей смертности под огромным западным небом, которое как раз практиковалось в имитации квазара: яркие облака, теснясь наподобие неправильной галактики, окружили и затенили что-то необычное и величественное — Солнце. Солнце, распухшее на рассвете, сейчас съежилось и побледнело, превратившись из красного гиганта в белого карлика. Глядя на белое солнце, можно было с легкостью поверить и в черные дыры, и в прочие необычные явления. Потому что сейчас эта самая обычная звезда напоминала волдырь, вздувшийся на пространственно-временном континууме.

Юный пиарщик получил строгий наказ задержаться и уладить все последствия мероприятия в цирке, поэтому он был вынужден лететь следующим рейсом. Таким образом, Ричарду предстояло путешествие в первом классе, рядом с Гвином, у которого на это утро были запланированы интервью в следующем городе.

— Мы тут все немножко не в себе, — сказала стюардесса.

Ричард ответил, что он не голоден.

Гвин заказал английский завтрак.

— А вам, сэр, кофе? Сэр?

— Не могли бы вы принести немного бренди?

— Немного чего?

— Бренди.

Выяснив, сколь разнообразны типы кожи и волос на этом свете, Ричард во время полета к Тихоокеанскому побережью не отрывался от иллюминатора. Гвин тем временем со знанием дела спал. А они пролетали над вафельными полями и французскими тостами, слегка припорошеными сахаром, над соленым озером и над набожной равниной, над пустыней, снова над пустыней, над горами и долинами, потом над поросшими хвойными лесами горными кряжами, обрамляющими континент, — и так от тундры до тайги.

Ричард подумал, что зрители в цирке из рассказа Кафки «Der Hungerkünstler»,[15] пожалуй, были правы, когда отвернулись от «голодаря», который просто лежал в своем ящике, наполовину зарывшись в солому, и уныло отказывался от пищи. Пожалуй, эти зрители были правы, когда предпочли голодарю пантеру. Потому что пантера не чувствовала себя рабыней, она даже не чувствовала себя пленницей, она излучала свободу, притаившуюся где-то в ее челюстях. На фотографиях Кафка всегда выглядит таким забавным и таким удивленным — ошарашенным, словно он все время видит в зеркале свой собственный призрак.

После посадки их еще час продержали в самолете. В чем причина: технические неполадки или бунт рабов, — не удалось выяснить даже Гвину, чьи интервью кружили над ним, как переплетающиеся дымовые следы от реактивных лайнеров… Ричард был уже знаком с типичными ландшафтами аэропортов — они все были примерами незавершенности. Речь не о внутренних помещениях, пропахших попкорном и залитых веселым желтым светом. Внутренние помещения аэропортов служат примерами непрестанного пополнения: бесконечная регистрация пассажиров, словно прирастающий во все стороны конструктор «Лего». На каждую расстающуюся пару тут была другая пара, встречающаяся со страстным поцелуем, на каждую рыдающую бабулю — радостные двоюродные братья и сестры. Самолеты летят с одинаковой скоростью, но у каждого путешественника свой собственный ритм: кто-то передвигается рысцой, кто-то спринтерским бегом, кто-то предпочитает сидеть, развалясь в кресле. Однако ландшафт, окружающий здание аэропорта, поражал своей незавершенностью. Пустые автобусы и неподвижные автопогрузчики. А за ними прицепы без тягачей, тягачи без прицепов, трапы, нацеленные в небо, — все это резало глаза своей незавершенностью.