"Лицом к лицу" - читать интересную книгу автора (Бутин Эрнст Венедиктович)

3.

«Однако слаб я стал, – огорчился Юрий Иванович. – Две стопки – и готов! Обморок».

Посмотрел на часы – «07.01» – и огорчился еще больше: опоздал! Резво, переходя иногда на рысцу, заспешил он через площадь, но около церкви чуть не упал, сбившись с шага, и остолбенел.

Церквушка стояла беленькая, чистенькая, с пронзительно синими куполами. И не было на ней табличек «Памятник архитектуры XVII в. Охраняется государством», «Краеведческий музей г. Староновска», не было и деревянных щитов на узких окнах. Юрий Иванович ошалело смотрел на нее, потом испуганно развернулся, оглядел площадь – нет, ничего не изменилось! Те же старые, памятные еще по детству, добротные строения, те же липы в небольшом скверике напротив. Солнце весело переливалось в стеклах окон, лежали на трава синие тени, бродили, переваливаясь, сытые голуби. Иногда они заполошно срывались с места, взмывали на колокольню, туго свистя крыльями. Тихо, уютно, дремотно было вокруг, но Юрий Иванович чувствовал, как нарастает в душе беспокойство, какое-то неясное ощущение беды. Он осторожно, чуть ли не на носочках, отошел от церкви, глянул озабоченно вверх по улице – краснела кирпичными стенами школа, видны были вдали два одиноких прохожих. Глянул вниз – улица привычная, узнаваемая, но все же тревожный холодок в груди не исчезал, успокоенность не приходила. Юрий Иванович, почему-то воровато оглядываясь, вошел через знакомые железные воротца в сквер, пробежал по нему трусцой – кратчайшая дорога к бывшему дому Бодровых – и… Ему стало жутко.

Учебного центра не было. Вместо него, на той стороне улицы, стояли деревянные дома, и среди них, напротив, – желтый, веселый коттеджик, в котором жил когда-то он, Юрий Иванович, Юрка Бодров. Сердце гулко и беспорядочно заколотилось.

– Так, – он облизнул губы. – Приехал к морю… Или я шизанулся с Ларискиного угощения, или сплю. Допился, алкаш!

Но говорил больше для порядка, чтобы услышать свой голос, потому что знал: и рассудком не тронулся, так как голова была на удивление ясной, мысли четкими, и не спит – стучало, успокаиваясь, сердце, затихал в ушах ритмический, похожий на шелест волн, шум крови, покалывало, отпуская, ноги – ощущения были нормальными, естественными. Юрий Иванович достал все еще подрагивающими руками сигареты, зажигалку. Прижег сначала, на всякий случай, для проверки, ладонь, отдернул ее, – больно! Прикурил, затянулся несколько раз, не выпуская дым. Закашлялся, поплевал на окурок, отбросил его. Проделал все это, не отрывая глаз от домика напротив: серый шифер крыши, белые шторы в освещенных солнцем окнах, светлые планки штакетника, калитка – все это материально, вещественно, фактурно. Звонко трещали воробьи, шумела листвой липа – Юрий Иванович спиной ощущал бугристость ее коры, – промчалась по улице, пробренчав какой-то железкой, «Победа», оставила после себя медленно оседающую пыль и слабый запах выхлопов – и это все было реально: видимо, осязаемо, обоняемо.

– Ситуа-ация! – Юрию Ивановичу опять стало жутко; он, успокаивая себя, забормотал: – Значит, так, разберемся. Если я не сошел с ума и не сплю, значит… Значит, я оказался в прошлом. Вот привязалось: «значит», «значит»! Ни черта это ничего не значит. Стоп! Если я оказался в прошлом, то… Мать честная! – ахнул, вытаращил глаза, уставился на свой дом: все еще не верил, боялся спугнуть догадку. – Это получается, что я смогу увидеть самого себя, – торопливо прижал руку к опять зачастившему сердцу, снова облизнул губы. – Спокойно, спокойно… Бред какой-то. Я – встречу самого себя?! Сейчас я точно чокнусь.

Он нервно хихикнул, принялся ощупывать, осматривать себя. Допустим, он действительно оказался в прошлом, но тогда, может, превратился в Бодрова тех лет: пацана, отрока, юношу. Но нет: кожаный пиджак, джинсы, малиновая нейлоновая рубаха, лысина – он даже пошлепал по ней ладонью, – борода, пузо, наконец, – все на месте. Юрий Иванович растерянно оглаживал бороду и вдруг замер, зажав ее в кулаке: припомнил, как на последней остановке перед Староновском брякнул, что мечтал встретить бы себя семнадцатилетнего, а Владька и смотрел странно, и говорил загадочно.

– А, ладно, – решил Юрий Иванович, взмахнув рукой. – Поживем – увидим!

Откачнулся от дерева, побрел, загребая ногами, к той части ограды, где должна быть дыра. Дыра оказалась на месте. Он, отдуваясь и пыхтя, протиснулся в нее.

На другой стороне улицы Юрий Иванович с праздным видом, но напрягшись и обмирая, прошел мимо своего дома. Провел ладонью по доскам штакетника, глянул через забор на широкую полосу зелени во дворе, на полотенца, майки, трусы, что сушились на веревке, протянутой от скворечника до самодельного турника. Все будничное, обыденное, знакомое. Удивившись, что не потрясен и не упал в обморок, дошел до ворот дома Матофоновых. На этой вот скамейке он частенько сиживал вечерами, слушая с ироническим видом болтовню Лидки; около этих ворот умело целовался с ней, наученный Тонечкой, чувствуя и гордость за себя, и почему-то жалость к этой худенькой девчонке, которая вообще-то была безразлична ему. И опять Юрий Иванович поразился, что не волнуется, что все ему кажется таким, словно еще вчера был он здесь. Сел на скамейку, откинулся к спинке, глядя сквозь прищур на свой дом.

Лязгнул засов, скрипнули петли калитки. Вышла худая, загорелая женщина с суровым и властным лицом. Юрий Иванович невольно принял позу примерного школьника, подтянул живот.

– Здравствуйте, тетя Валя, – невольно вырвалось у него. И вот тут-то он вздрогнул, тут-то понял всю нелепость, весь трагикомизм положения: мать Лидки была едва ли старше Юрия Ивановича.

– Здравствуйте… – женщина стянула на груди полы вылинявшей трикотажной кофты, посмотрела с удивлением и опаской. Лицо Юрия Ивановича, видно, поразило ее. Она нахмурилась, посуровела еще больше. Отвернулась, и даже по спине, по осанке видно было, как возмущена мать Лидки.

– Нальют шары с утра, – уничижительно заворчала она. Покосилась через плечо. – По виду, вроде, шофер, а так опух, оброс, чисто поп. Срамота! – встретилась взглядом с изумленными глазами Юрия Ивановича, взорвалась: – Ну, чего расселся? Сродственник какой нашелся. Я тебе покажу «тетю»! Давай топай отсюда, а то мужа позову!

Юрий Иванович открыл рот, чтобы сказать, что нет у нее никакого мужа, а потом спросить – какой нынче год, но вдруг ощутил, как кровь отхлынула от лица, под горло подкатило что-то похожее на тошноту. Он увидел – из калитки его дома вышел парень. Чистенький, опрятный, в вельветовой коричневой курточке с замками-молниями; поверх воротничка курточки выпущен воротничок бледно-голубой шелковой тенниски. Юрий Иванович дернулся, хотел встать – и не смог: ноги ослабли, руки обмякли, обессилели. В парне он узнал себя.

Мать Лидки торжествующе усмехнулась.

– Во, наелся! Дрыгаться стал, – но, присмотревшись, встревожилась. – Худо, что ли? С лица-то как спал, аж позеленел. Может, воды принести или от сердца чего?

– Здравствуйте, тетя Валя, – вежливо и как-то слащаво поздоровался, подойдя, юный Бодров.

Женщина оглянулась, заулыбалась.

– А, Юра, здравствуй, здравствуй. Тебя-то я и поджидала. Обожди-ка.

Юра остановился. Взглянул равнодушно на Юрия Ивановича, задержал взгляд на кожаном пиджаке, на туфлях с толстой подошвой. Выслушал внимательно женщину, которая длинно и путано объяснила, что Лидка, дырявая голова, убежала на экзамен, а книжки-то и забыла. Взял учебники, хотя и заметил поучающим тоном, что они теперь едва ли понадобятся Лидии, если она не готовилась к экзаменам.

«Ах, паршивец! Говорит-то, говорит как: осуждает, порицает!» – Юрий Иванович вспомнил, как, устав от предэкзаменационной зубрежки, приходил к Матофоновым и дурил голову измученной любовью Лидке рассказами о том, как поступит в университет, как станет знаменитым – только перед этой преданной глупышкой мог он, и позволял себе, слегка приоткрыть душу, – и, взбодрив себя, уходил опять в сарай учиться, посмеиваясь и твердо зная, что Лидке теперь и вовсе не до наук, что сидит она сейчас убитая горем, оттого, что Юрочка не обнял ее, не потискал, даже не поцеловал, что она самая несчастная на свете, настолько несчастная – жить не хочется.

Юрий Иванович, вцепившись в сиденье, рассматривал Юру, его сухое, уверенное, с темным пушком над верхней губой лицо, и оно нравилось ему, хотя и раздражал этакий холодок, этакая сонная истома в глазах. «Вот какой я был. Батюшки, неужто это я?!» Он слышал голос юноши, и голос этот нравился; настораживал, правда, легкий, как дымка, что остается от дыханья на стекле, оттенок пренебрежительности. «Господи, да ведь это я!» – вновь остро и пронзительно сообразил Юрий Иванович и застонал от неправдоподобности, абсурдности происходящего.

Юра с легким удивлением посмотрел на него, шевельнул бровью.

– Вы Бодров? – Юрий Иванович наконец отклеился от скамейки. Встал, пошатнулся.

Лидкина мать поглядела на него с неприязнью, потом, будто призывая взглядом: «Вот, полюбуйся!» – на Юру, потом, уже более внимательно, опять на Юрия Ивановича. И в глазах ее прорезалось новое выражение, похожее на вопрос, на тень недоумения.

– Да, – ответил Юра. – Я Бодров. А что?

– Мне надо с тобой поговорить, – Юрий Иванович испугался, что глаза выдадут, достал, стараясь не суетиться, очки. Надел. – В школу? – полюбопытствовал хрипло и, не дожидаясь ответа, приказал: – Идем. Нам по пути.

Отойдя, оглянулся. Лидкина мать смотрела им вслед, приоткрыв рот.

– О чем вы хотите поговорить? – настороженно поинтересовался Юра.

Юрий Иванович хмыкнул. Задрал голову, почесал сквозь бороду шею.

– О многом, – ему очень хотелось пощупать Юру, ущипнуть. Он даже попытался толкнуть его плечом, но тот увильнул, отошел на шаг в сторону. – Разговор будет долгий, и я не хочу перед экзаменом отвлекать тебя… Кстати, что сдаешь?

– Последний. Историю.

– Ага, историю. Это хорошо. Значит, ты в десятом классе, и получается… – Юрий Иванович чуть не сказал: «Получается, что я попал в пятьдесят седьмой год», но вовремя удержался. Припоминая, наморщил лоб, потер его ладонью. Какие были вопросы по физике, химии, математике он забыл напрочь, а вот история? По истории, кажется… – Слушай. Тебе достанутся реформы Ивана Грозного. Я не знаю, как это сформулировано, посмотри в билетах. А директор задаст дополнительный вопрос, – Юрий Иванович вспомнил, что именно из-за этого вопроса не забыл экзамен по истории, – о положительном значении опричнины.

– Откуда вы знаете? – Юра поглядел недоверчиво.

– Я все знаю про тебя, – серьезно ответил Юрий Иванович. – Подготовь этот билет. А после экзамена не теряйся. Мне действительно надо о многом с тобой поговорить, – положил ему на плечо руку, слегка сжал пальцы – крепкое, мускулистое плечо, вздрогнувшее от неудовольствия. – Иди, учи Ивана Грозного и его положительную роль в истории. После экзамена жду тебя.

Юра с нескрываемым облегчением резво зашагал, не оглядываясь, к школе…

На втором этаже, около десятого «Б», сбились в кучку девушки в форменных, с белыми передниками, платьях, парни, все, как один, в вельветовых куртках. Юра, прислонившись к стене, читал сосредоточенно учебник. Рядом, независимая, заложив руки за спину, стояла Лидка Матофонова – Юрий Иванович то ли вспомнил, то ли догадался, что это она, – и посматривала: собственнически на Юру, горделиво на подруг. Она изредка встряхивала жиденькими косичками, и Юрий Иванович вспомнил, что сегодня же они будут срезаны в парикмахерской, а вместо них на голове этой девочки закудрявится шестимесячная завивка, которая придаст Лидке глуповатый овечий вид.

Он, чтобы не смущать себя юного, вильнул в тупичок, где были кабинет директора, учительская, пионерская комната, и обомлел – увидел Ларису. Ее-то Юрий Иванович сразу узнал.

Девушка, прищурясь и язвительно покусывая губы, рассматривала стенгазету, а Юрий Иванович увидел другую Ларису, полную, в серебристом платье, с кольцами на пухлых руках, ощутил опять теплую влажность се губ на своих губах, округлость ее плеч под своими ладонями; увидел и Ольгу, дочь этой школьницы, и, набрав побольше воздуху в легкие, с шумом выдохнул. Лариса медленно повернула голову, но с места не сдвинулась, когда Юрий Иванович встал рядом. Он поглядел на нижний угол газеты, который изучала девушка, увидел карикатуру: взлохмаченный уродец с длинным красным носом кривлялся, размахивая портфелем, изо рта человечка вырывалось облачко, внутри которого написано: «Не хочу консультации посещать, лучше «буги-вуги» танцевать!» Внизу пояснение: «Ученик 10 «Б» кп. Бодров нерегулярно посещает консультации по некоторым предметам».

Юрий Иванович не забыл, как был взбешен и одновременно напуган, увидев карикатуру, – сколько выговоров влепили по настоянию самого Юры тем любителям джаза, что пытались проигрывать на школьных вечерах «Стамбул» и «Мамбо итальяно», сколько порицания обрушил Юра на поклонников песенки «Мишка», которая считалась образцом пошлости и безвкусицы. А тут – с ума сойти! – «буги-вуги»! Скандал, катастрофа, смерть репутации и характеристики! «Какая энергия, какие силы были затрачены мной на ерунду, на эту нешуточную борьбу с невинными шлягерами», – подумал Юрий Иванович, и ему стало жалко себя – школьника, потому что не знал бедный Юра Бодров, что будут впереди и рок-н-роллы, и твисты, и шейки, что можно будет открыто, не таясь, слушать и смотреть по телевизору – которого Юра тоже пока не видел – всяческие «Битлзы», «Аббы», «Бони-М», посещать дискотеки, концерты рок-групп, и ни у кого это не вызовет гнев; не знал, оттого и прослушивал, почти до нуля уменьшив громкость и поскуливая от восторга, купленные у Тонечки пленки с рентгенограммами черепов и грудных клеток, на которых были записаны бесхитростные ритмические мелодии, казавшиеся дерзкими, вызывающе-бесстыдными.

– За что ты его так разделала? – спросил Юрий Иванович. Лидка с удовольствием доложила Юре, что это Божицкая постаралась, нарисовала карикатуру. – Любишь ведь парня, а так удружила.

– Я?! – Лариса покраснела, задохнулась от неожиданности. – Как вам не стыдно?!

– Чего тут стыдиться, чувство святое, – Юрий Иванович опять подумал о сегодняшнем поцелуе Ларисы-женщины. – Из-за Тонечки, что ли?

– А хоть бы и из-за Тонечки, – с вызовом подняла подбородок девушка. – Пусть не воображает ваш Бодров. Нас поучает, воспитывает, а сам на вечеринках у этой Тонечки что вытворяет! И вообще…

– Тихо, тихо, – Юрий Иванович прижал палец к губам, выглянул за угол, Юры не было, зашел, наверно, в класс. – А любить Бодрова вы будете даже в день свадьбы своей дочери, – он серьезно посмотрел в глаза Ларисе, – а может, и до конца жизни.

– Вы… вы дурак! – она, чуть не плача, глядела на него с ненавистью. – Старый, лысый, а такое говорите!

И, резко повернувшись, зачастила каблучками вниз по лестнице.

Юрий Иванович огорченно потер нос и пожалел, что ляпнул лишнее: не хотел, совсем не хотел обижать девушку.

Заложил руки за спину, вышел в коридор. Напротив дверей класса пристроился на подоконнике рядом с Лидкой Матофоновой.

– Борзенков еще не сдал? – отрывисто и громко спросил он, ни к кому не обращаясь.

Все вздрогнули, повернули к нему головы, но промолчали.

– Нет, готовится еще. Сейчас после Сазонова пойдет, – бойко доложила Лидка. Дерзкие зеленые глаза, окруженные синими тенями – «следы бессонных ночей», – крепится изо всех сил, чтобы не рассмеяться. – А вы кто ему? Дядя?

– Крестник, – серьезно ответил Юрий Иванович.

Она не выдержала, прыснула в ладонь. И подружки хихикнули, заотворачивались, заприкрывали книжками лица.

А Юрий Иванович грустно смотрел на Лидку и думал: вот станет она со временем агрономом, нарожает уйму детишек, будет мотаться по полям в слякоть и сушь, ругаться с нерадивыми мужиками, ссориться с начальством из-за каких-нибудь семян или сроков, переживать из-за погоды, из-за всхожести, из-за урожая, и исчезнет, наверно, эта смешливость, зачерствеет лицо, потому что начнется нелегкая, но настоящая жизнь, далекая от легкомысленности и шуточек, жизнь, в которой ничего-то не останется в памяти от сегодняшнего последнего экзамена, от влюбленности в отличника Юрия Бодрова, и сам он заслонится новыми, подлинными заботами и радостями, огорчениями и праздниками.

Юрий Иванович медленно перевел взгляд на одноклассников. Вот эта тихонькая, застенчивая – как ее? – Надя, фамилия еще забавная, ах да – Кабанец, станет врачом, и Владька говорил, хорошим врачом. Этот здоровенный бугай Ленька – стоп, стоп: Шеломов! – будет не то шахтером, не то металлургом – вспомнил: металлургом – прославится. Вот этот… Юрий Иванович опустил глаза. Белоголовый, кудрявый Витька Лазарев станет мужем Ларисы, будет для нее «золотым человеком», только начнет выпивать и разобьется на мотоцикле.

У всех со временем сложится своя жизнь, появятся свои беды, свои победы, свои удары и подарки судьбы – все станет сложно, запутанно, противоречиво и так далеко от нынешнего дня, от сегодняшних, вчерашних, позавчерашних волненьиц, проблемушек, переживаньиц. Потому что впереди каждого ждет труд, семья, дети. А это ответственно, это серьезно. Потому-то навсегда останутся в жизни самыми ясными, безмятежными, и чем дальше в годы, тем видимые все более светлыми, беззаботными, дни – сплошной солнечный день! – от первого школьного звонка до выпускного вечера.

Дверь скрипнула, и выскочил красный, взъерошенный Генка Сазонов. Юрий Иванович глазами энтомолога, увидевшего редкое насекомое, уставился на него – попытался разглядеть в бывшем друге соблазнителя Ларисы и будущего горкомхозовского начальника. Ничего не увидел: типичный школяр, сдавший наконец-то экзамен.

– Четверка! – Генка счастливо улыбался. – Поплыл на военном коммунизме, продразверстке, продналоге. Спасибо, Владька помог.

Соученицы дружно склонились над тетрадками, зашелестели страницами – вычеркивали билет Сазонова.

– Ген, Ген, а что там Бодрову досталось? Он Грозного сейчас зубрил, – Лидка теребила его за куртку, пританцовывала, заглядывала умоляюще в лицо.

– Не знаю, – пренебрежительно отмахнулся Сазонов. – Строчит что-то. На то он и Бодрый, – в голосе его звучала явная насмешка.

– Не Бодрый, а Тартюф, – пискнула та самая Надя, что станет хорошим врачом.

«Ах ты, серая мышка, не ожидал от тебя!» – Юрий Иванович обиделся. В девятом классе, когда Юра сыграл в сцене из Мольера, это прозвище чуть-чуть не прилипло к нему, но, слава богу, к десятому классу забылось. Оказывается, нет. И, судя по реакции, вернее по отсутствию ее, было привычным, устойчивым. Это поразило Юрия Ивановича: он полагал, что одноклассники если и не любят его, то уж уважают-то наверняка. И особенно покоробил тон Генки – все-таки Юра считал Сазонова своим другом: сидели с первого класса за одной партой. Но вместе с досадой, удивлением почувствовал Юрий Иванович и неловкость – словно подслушивает перед закрытой дверью, как судачат о нем.

– Лида, скажешь Бодрову, что я жду его во дворе, – он сполз с подоконника, одернул вздыбившийся на животе пиджак.

– А как сказать? Кто ждет? – девушка, удивившись, наверно, что бородатый толстяк знает ее имя, часто-часто заморгала.

– Кузен Тартюфа, – подумав, ответил Юрий Иванович и отошел, чувствуя, как буравят затылок десятка два глаз. Остановился. Повернулся вполоборота. – И Борзенкову передай, что я его жду. Обязательно передай!

Он вышел на заднее крыльцо, секунду поразмышлял и направился к стадиону – увидел Синуса, который наблюдал, как Саид размечает толченой известью баскетбольную площадку. После Синуса Саид был самым любимым учителем Юры. Юрий Иванович помнит, сколько старания приложил, чтобы завоевать доброе слово физрука, до изнеможения выкладываясь на тренировках. Но все зря: Саид держался с ним холодно, не шутил, как с другими, разговаривал официально-требовательно, и имел вид, будто ждет от Бодрова каверзы или пакости. «А ведь ставил меня на самые трудные этапы в эстафетах, – удивившись, что все еще гордится этим, подумал Юрий Иванович. – Знал, что Бодров не допустит, чтобы кто-то оказался впереди, поэтому загонит себя до разрыва сердца, упадет трупом после дистанции, но придет первым».

– Здравствуйте, – Юрий Иванович постарался, чтобы тон был непринужденный, однако голос все-таки дрогнул: странно видеть такими молодыми, такими обыкновенными учителей, которые раньше казались людьми особенными, исключительными. Когда-то трепетал перед ними, безоговорочно признавал их опытность, мудрость, радовался, если похвалят, гордился, если отметят, а сейчас – стоят, кхе-кхе, парнишки, один в синем пиджаке, второй в тренировочном костюме, и никакой-то значительности, загадочности в них нет.

Учителя повернулись, глянули коротко и внимательно, как смотрят на незнакомого, поздоровались и опять принялись вспоминать о каких-то соревнованиях. Юрий Иванович вздрогнул, потому что услышал свою фамилию. Синус упрекнул Сайда, что зря-де он не поставил Бодрова на третий этап, а Сайд раздраженно ответил, что Бодрова можно ставить лишь с равными, а лучше, если соперники слабей – это очень удивило Юрия Ивановича, – потому что Бодров, почувствовав, что проигрывает, может выкинуть какой-нибудь фокус: притвориться, например, что растянул связки и сойти с дистанции. Помнишь, был такой случай во время кросса, когда он вернулся на старт? А предновогодняя лыжная гонка, когда он нарочно сломал крепление?

Переговаривались учителя вяло, с паузами, обсуждали соревнование, видно, не раз, поэтому Синус особенно и не настаивал, Саид особенно и не доказывал. Юрий Иванович догадался, что речь идет об эстафете на приз районной газеты, но соревнования пятьдесят седьмого года не вспомнил – школа всегда занимала первые места; не вспомнил и кросс – наверно, тогда действительно подвернул ногу, а вот случай с креплением не забыл: что было, то было.

Он достал сигареты, закурил. На щелчок зажигалки физрук повернул голову, недовольно смерил Юрия Ивановича взглядом и, опять отвернувшись, захлопал в ладоши. Двое мальчишек, щедро сыпавших известку на боковую линию, подняли головы.

– Кончайте, ребятки. Нам еще для волейбольной оставить надо, – Саид подхватил ведро и, по-боксерски пошевеливая плечами, направился к соседней площадке.

Синус пошел к школе, но Юрий Иванович заступил ему дорогу.

– Простите, Евгений Петрович. Можно вас на минутку?

Тот остановился, посмотрел вопросительно. Юрий Иванович стыдливо, точно школьник, спрятал сигарету в рукав, переступил с ноги на ногу. Он все время помнил, что Синус умрет в учительской, и ему было жалко его, и хотелось сейчас, в последнюю, быть может, встречу сказать, как он, Бодров, уважает Евгения Петровича, как дорожил его мнением, как страшно сожалеет, что частенько поступал и говорил так, что ему, учителю и просто порядочному человеку, становилось неловко. Извиниться за себя молодого, за свой максимализм и нередкое двуличие хотел Юрий Иванович, но как это сделать, не знал, да и не решился бы – надо ведь тогда открыться. И он с вымученной улыбкой сказал, неожиданно для себя:

– Вот вы в разговоре упомянули Бодрова. Он что: плохой человек?

– Отчего же. Вовсе нет… – Синус слегка пожал плечами. Подумал. Спросил, ясно и спокойно глядя на собеседника: – Вы, очевидно, его родственник?

Юрий Иванович помялся, глубоко затянулся сигаретным дымом.

– – Да… некоторым образом.

– В таком случае вы должны Юрия знать лучше, чем я, – сухо заметил Евгений Петрович и, видимо, почувствовав эту сухость, добавил мягче: – Бодров – умный, способный, незаурядный даже в некотором смысле, но… Что с вами? – удивился он.

Юрий Иванович, вжав голову в плечи, смотрел за его спину. Заулыбался, схватил бесцеремонно учителя за плечи, развернул его. Спросил отрывисто:

– Это Владька идет? – опомнился, убрал руки. – Простите, ради бога… Это ведь Бор-зенков?

– Да, – Евгений Петрович одернул рукав пиджака. Дрогнул ноздрями, принюхался, и его кофейные, всегда невозмутимые глаза расширились от возмущения. – Вы пьяны?!

– Какой там пьян. Всего две рюмочки принял сегодня утром много лет назад, то есть много лет вперед, – бормотал Юрий Иванович, не отрывая взгляда от Владьки. – Вы говорите, Бодров – умный, способный. Ерунда! Вот кто умный, незаурядный. Талант, даже – гений! Сейчас я с ним поговорю, – пообещал серьезно, но, заметив, как встревожился, посуровел учитель, засмеялся. – Да не пугайтесь вы, Евгений Петрович, ничего страшного. Просто передам привет от одного… академика. – Сделал шаг в сторону, замахал рукой: – Владик! Борзенков! Иди сюда!

Тоненький, сутуловатый Владька, давно уже топтавшийся около угла школы, неуверенно подошел. Поздоровался. Посмотрел растерянно на незнакомца, вопросительно – на Синуса. Тот поинтересовался, как Борзенков сдал экзамен, поздравил с пятеркой и с тревогой взглянул на Юрия Ивановича.

– Да, простите, – опомнился тот. Огладил ладонью бороду. – Извините, Евгений Петрович, нам надо побеседовать наедине. Можно? – голос был просящий, виноватый. – Я очень хотел бы еще с вами поговорить, но не сейчас, позже. Если не возражаете. Хорошо?

– Пожалуйста. Хотя… – Синус с сомнением вытянул трубочкой губы. Посмотрел твердо в глаза. – Странный вы какой-то.

– А-а, нет, что вы, – Юрий Иванович догадался, что учитель принял его за сумасшедшего и боится оставлять ученика одного. – Не беспокойтесь. Я вам потом все объясню. Дело в том, что я приехал издалека, у меня мало времени, а мне надо, обязательно поговорить вот… с Борзенковым, – положил руку на плечо Владьки.- – Это очень важно для него. Связано с его будущим. Честное слово, ничего такого, о чем вы подумали… Ты куда собираешься поступать? – он пытливо заглянул в глаза юноше.

– Не знаю, – помолчав, ответил Владька, но по голосу чувствовалось, что знает.

– Вот видите, не знает, – обрадовался Юрий Иванович. – А я заинтересован в этом молодом человеке, – и решил соврать: – Имею отношение к одному очень солидному вузу, так что… – многозначительно задрал бороду, развел руки.

– Что ж, в таком случае… Пойду посмотрю, как мои сдают, – Синус склонил голову – попрощался: – До свидания.

Когда он отошел подальше, Юрий Иванович устало сказал:

– Давай где-нибудь сядем. Разговор будет долгий.

Они прошли к футбольному полю, уселись на одну из скамеек болельщиков. Владька замер, напряженно вытянувшись, лишь изредка вздрагивая, когда Юрий Иванович вздыхал, скреб лысину.

Юрий Иванович думал. Сначала он хотел все рассказать этому худому, очкастому мальчику, но внезапно ему пришло в голову: вдруг детская психика не выдержит, вдруг Владька станет каким-нибудь чокнутым, умственно ущербным, и тогда… Не станет физиком, не приедет навестить, не будет поездки в Староновск. Или другой вариант: Владька поверит, зазнается, почувствует себя юным гением, станет в институте учиться паршиво, закончит вуз заурядным инженером, но с большим самомнением. И опять… Неожиданно Юрий Иванович понял со страхом, как огромна ответственность каждого его слова, каждого шага здесь, в прошлом,. потому что одна фраза, одно действие могут повлиять на цепочку последующих поступков людей, с которыми встретился или встретится, и эта цепочка превратится в биографию человека, в его судьбу. Он вспомнил разговор с Ларисой около стенгазеты, подумал грустно и обиженно, что теперь она, пожалуй, не будет до конца жизни любить Бодрова. И сразу же вспомнил о себе, о Юрке Бодрове, и обомлел, представив, что может повлиять на его судьбу – не дать ему стать тем, кем стал, не допустить, чтобы жизненным финалом стала поездка к Черному морю. «Не поверит, потребует доказательств, – испугался Юрий Иванович и разозлился. – Какие еще доказательства? Пусть смотрит на меня, то есть на будущего себя, – лучшее доказательство! И биографию расскажу. Ахнет!..»

Владька нерешительно шевельнулся, задел локтем.

– Ах да, извини, – Юрий Иванович торопливо достал сигареты, закурил. – Я хотел тебе действительно многое рассказать, да передумал. Об одном прошу; поступай на физтех. Обязательно! Несмотря ни на что!

– Я и сам хотел, – будущий академик оживился и тут же сник. – Но боюсь. Конкурс там… – закрыл глаза, застонал. – И стаж производственный в этом году требуют. Двухгодичный. Так что не знаю.

– Никаких «не знаю»! – Юрий Иванович рассвирепел. Повернул к Владьке страшное лицо. – Слушай меня внимательно и запоминай. Намертво запоминай, на всю жизнь, – немигающе уставился в расширенные, удивленные глаза парнишки. – Ты поступишь на физтех. Я тебе гарантирую. Сдавай смело. И с первого курса начинай заниматься проблемой времени.

Владька радостно закивал, хотел что-то сказать, но Юрий Иванович поднял руку.

– Только проблемой времени! – властно повторил он; чуть не добавил: «И ты сделаешь величайшее открытие», но удержался: вдруг все же этот мальчик зазнается? – Область мало исследована, есть где развернуться.

– Да-да, я давно думаю о четвертом измерении, – Владька сдернул очки и, нервно протирая их, засмотрелся мечтательно вдаль. – Ведь если согласно формуле Лоренца добиться, чтобы вэ равнялось цэ, то тэ первое станет равным нулю, а значит, время остановится… Неужели я поступлю? Вот было бы здорово! – он счастливо хихикнул.

– Поступишь, поступишь, – уже спокойней заверил Юрий Иванович, пораженный каким-то Лоренцом, всяческими «вэ», «цэ», «тэ первое». – Верь, в этом твое будущее. Я специально приехал черт знает откуда, чтобы сказать тебе такое. – Помолчал, вздохнул тяжело. – Ты в этом пространстве-времени таких дел наворочаешь, ого-го!

Владька тихо засмеялся. Надел очки, потер ладонями колени.

– Вы разрешите, я пойду. Надо… Надо посмотреть, как наши сдают.

– Валяй, – благодушно разрешил Юрий Иванович. – Не забудь мои слова.

– Я запомню, – мальчик вскочил. От волнения и радости он совсем сгорбился, задрал левое плечо. – Спасибо! – Потискал ладони, словно разминал в них невидимую глину. – Извините, а как вас зовут?

– Мы еще увидимся. Не сейчас, так в будущем, – ушел от ответа Юрий Иванович. Посоветовал насмешливо: – Подналяжь на спорт, а то не хватит сил для научных подвигов. Займись плаванием, что ли, или гимнастикой. А то будешь таким, как я.

Владька вежливо улыбнулся шутке, но в почти влюбленных глазах его мелькнула уверенность: нет уж, дескать, таким я не буду.

– До свидания, – расправил плечи, выпрямился, оказался молодцеватым парнем, и пошел к школе.

– Бодрова ко мне пришли! – крикнул Юрий Иванович.

Он снисходительно смотрел вслед Борзенкову и вдруг остро позавидовал этому мальчишке, у которого так ясно и красиво сложится судьба, в то время как он, Юрий, а потом Юрий Иванович, будет мыкаться в жизни, пока не превратится в тучного борова, собравшегося к морю. Солнце припекало лысину, было тихо. Школьный двор прошлого уже не удивлял, казался привычным; потрясение, испытанное утром, притутупилось, и Юрий Иванович спокойно, почти равнодушно, посматривал на Саида, на стайку выпускниц, которые чинно прогуливались, сцепившись под ручки. Примчались невесть откуда пацаны, пошумели, поскандалили: «Матка-матка, чей допрос?» – и, кое-как разделившись на две команды, принялись с воплями гонять футбольный мяч.

Юра появился не скоро. Он вывернул из-за угла школы, сопровождаемый верной Лидкой. Постоял секунду-другую, раздумывая; что-то пренебрежительно приказал девушке и пошел, не торопясь, к Юрию Ивановичу. А тот, чувствуя, как снова наполняется изумлением, страхом: «Это ведь я. Я!» – угрюмо поджидал его и опять поразился, что такой, в общем-то симпатичный и, пожалуй, славный парень превратился в него, Юрия Ивановича; и опять подумал об ответственности каждого своего слова, каждого шага. Но, глядя на добра молодца Юру и представив себя, решил с самим собой не церемониться – много чести!

– Ну как, угадал я билет? – он сплюнул прилипший к губе окурок под ноги Юре.

– Угадали. Спасибо, – юноша с откровенным пренебрежением глядел на будущего себя.

– Чего кривишься, не нравлюсь? – хамовито поинтересовался Юрий Иванович. – Ничего, привыкай.

Он нарочито развязно почесал грудь, широко зевнул, обдав себя, молодого, нечистым перегарно-табачным запахом. Юру передернуло, он отступил на шаг. Спросил резко:

– Вы хотели мне что-то сказать?

– Скажу, скажу, – Юрий Иванович порылся в карманах, достал паспорт. – Сначала почитай-ка вот это. Надо познакомиться, а? – Прищурился, посоветовал с издевкой: – Ты сядь, а то шмякнешься без чувств, копчик сломаешь.

Юрка покрутил непривычный, красный, с большой фотографией документ, полистал.

– Бодров Юрий Иванович, – бегло прочитал он и споткнулся. Прочитал еще раз, про себя. Поднял обескураженное лицо. – Что это? И день, и год, и место рождения совпадают. Шкодный какой-то паспорт.

– Ничего шкодного. Ты посмотри лучше, когда он выдан, – скучным голосом посоветовал Юрий Иванович. Достал деньги, расправил. Поинтересовался: – Нам с тобой десятки на обед хватит? У меня уже в животе бурчит, – и вдруг рывком вскинул голову, приоткрыл ошалело рот, захохотал. – Батюшки! Я же остался без гроша в кармане. Придется тебе содержать меня.

А Юра в это время читал:

– Выдан шестого декабря семьдесят восьмого… Тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, – Он растерянно улыбнулся, но лицо уже бледнело, в глазах, сменяясь, уже проплыли удивление, насмешка, недоверие, и в конце концов прочно поселился страх. – Это подделка?

– Какая к шутам подделка, – обиделся Юрий Иванович. – Да ты сядь, а то действительно без сознания плюхнешься, – дернул за курточку Юру, тот послушно опустился на скамейку. – Это Тоже подделка? И это? – посмеиваясь, сунул ему деньги; достал пригоршню монет, высыпал в вялую ладонь юноши, развернув ее кверху. – Нет, дорогой мой… как к тебе обратиться, не знаю, это все настоящее. – Тяжело задышал, отдуваясь и всхрипывая. – Сейчас я тебе скажу одну нелепую, дикую новость, а ты посиди, подумай. Когда придешь в себя, поговорим спокойно. Согласен?

Юра обреченно кивнул.

Юрий Иванович поднялся, расставив широко ноги.

– Я, – стукнул себя в грудь, – это ты, – ткнул в грудь юношу. – Ты, – пощекотал его пальцем, – это я! – Опять постучал себя по груди. – Только я прибыл издалека, – махнул рукой за спину, – из будущего. Понял?

Он разговаривал, как с иностранцем или глухонемым: четко и громко выговаривая слова, помогая себе мимикой, жестами.

Юра опять кивнул, но лицо было тупое, взгляд бессмысленный.

– Вот и ладно. Переваривай, а я покурю, – Юрий Иванович снова сел. Закурил.

Юра неуверенно потянул у него из рук зажигалку. Оглядел ее.

– Газовая. У вас таких нет, – вновь громко пояснил Юрий Иванович и пальцами изобразил пламя.

– Не кричите, – поморщился Юра. – Я не глухой.

Он внимательно осмотрел бумажные деньги, потом каждую монету, заметил вполголоса, что одна двухкопеечная и две копеечных еще нынешнего времени, спросил, когда была проведена реформа и зачем, – на это Юрий Иванович не сумел ответить. Вернул деньги, велел Юрию Ивановичу вытянуть правую руку, нашел между указательным и средним пальцами белое пятнышко – в седьмом классе, испытывая волю, прижег в этом месте через лупу, – сравнил со своим.

– Все равно не верю. Вы все подстроили, – зажал лицо в ладони. – Этого не может быть.

– …потому что не может быть никогда? – ехидно уточнил Юрий Иванович. – А еще считаешься начитанным. Путешествие во времени – это же затасканный, бродячий литературный сюжет. Кто только об этом не писал: Маяковский, Булгаков, Уэллс, Лем, Твен, Бредбери…

– Бредбери? Американец? – Юра насторожился. – Он нытик-пессимист. – Выпрямился. – И вообще, все эти путешествия во времени – выдумки!

– Хороша выдумка! – мелко затрясся в смехе Юрий Иванович. Похлопал себя по гулкому животу. – Пощупай, вполне материально.

Юра брезгливо скривился. Посмотрел ненавидяще.

– Неужели вы думаете, что я стану вот таким… – в голосе было отвращение, «Лысым толстяком», – догадался Юрий Иванович, Но этого Юра сказать не решился. Выбрал неожиданное: – Таким оборванцем.

– Оборванцем? – поразился Юрий Иванович. Оглядел себя. – Странно. Ты же всегда был пижоном. На людях лицемерил, а в душе завидовал стилягам. Вот и сбылась твоя мечта, я стал стилягой. Стилягой будущего. Конечно, вид немного хипповый, но это не беда, так даже модней. Чем я плох? – Вскочил, подбоченился ернически. – Пиджак – японский, рубаха – французская. Чистый нейлон, смотри. Правда, в наше время нейлон уже не котируется…

Юра покосился, и в глазах его слабым отсветом блеснуло любопытство.

– Ага, зацепило, – торжествовал Юрий Иванович. – Вот эти спецовочные штаны, они называются джинсы, лет через десять станут твоей главной мечтой. Смотри, любуйся, – повернулся спиной, забросил полы пиджака, похлопал себя по заду. – Вот ярлык, лейбл. Штатовские. Из-за них ты будешь слюни распускать, моралист дутый…

– Неправда это! Все неправда! – с отчаяньем выкрикнул Юра. – Я вам не верю. Ничему не верю! Не может быть, чтобы я превратился в вас!

Саид на волейбольной площадке вытянулся в струнку, посмотрел в сторону Бодровых из-под ладони. Юрий Иванович оправил пиджак, вяло помахал учителю рукой – все в порядке, дескать.

– Лицом к лицу лица не увидать, большое – и добавлю: ничтожное – видится на расстоянии, – щеки и лоб Юрия Ивановича вспотели, точно их смазали вазелином. – Хочешь еще доказательств? – Он сел на скамейку напротив. Достал платок, отерся. – Могу рассказать несколько эпизодов из твоей жизни. Только это будут неприятные эпизоды. Именно они запоминаются. Хорошее забывается, а плохое житья не дает. Рад бы забыть, да… Рассказать? – поглядел требовательно и с болью.

– Ну-ну, послушаю, – Юра всунул руки в карманы брюк, качнулся.

– За комсомольское собрание, когда влепили Владьке выговор, не стыдно?

– А-а, вас Борзенков подослал, – понимающе закивал Юра, но видно было, он растерялся: не ожидал, что пухлый бородач знает такое. – Владька хотел навязать реакционные взгляды…

– Ладно, вижу ты еще не созрел, – перебил Юрий Иванович. – В наше время генетику, о которой догадывался Владька, изучают в школе, а кибернетику уже сейчас, в ваши дни, не считают лженаукой, но… Не о том речь. Как ты бахвалился перед парнями, какую грязь нес о Лидке, рассказать? О Тонечке рассказать?

Юра заерзал, вытянул из карманов руки, отвел глаза; из-под воротника, по шее, заливая лицо, расползалась густая вишневая волна.

– Хорошо, пощажу. Но вот одну пакость я себе, а значит, и тебе, простить не могу. Помнишь, Цыпа со своими шакалами поймал тебя в кинотеатре и приказал не ходить за Лариской? Ты не отворачивайся, не отворачивайся! – Юрий Иванович схватил его за подбородок, развернул к себе. – А ты, здоровый, сильный, заюлил, задрожал, наврал зачем-то, что с Лариской дружит Владька, и еще гадостей каких-то насочинял. Помнишь? – стиснул подбородок Юры, тряхнул слегка. – А помнишь, как в душе подленько радовался, когда Цыпа Владьку избил? Ты, народный трибун, обличитель трусости, безнравственности… Мразь! – и, неожиданно для себя, ударил Юрку по щеке.

– Э! Э! Не сметь! – гневно и гортанно раздалось за спиной.

Юрий Иванович оглянулся. Юра вскочил, жалобно улыбнулся.

– Ничего, Саид Хасанович, не беспокойтесь.

– За что вы его ударили? – физрук коршуном налетел на выпрямляющегося Юрия Ивановича, вцепился в руку, заломил ее.

– Не надо, Саид Хасанович, я сам виноват, – Юра втиснулся между ними, попытался плечом оттолкнуть учителя. – Познакомьтесь, Саид Хасанович, это… мой дядя.

– Дядя, не дядя – на имеет значения, – Саид, остывая, разжал пальцы. – Бить – не метод.

– Иногда метод. Особенно пощечина мужчине, – деловито возразил Юрий Иванович. – Пусть требует сатисфакции, если я не прав, – потер предплечье. – Ну и хватка у вас. Железная, – покачал восхищенно головой. – Не ожидал… Не ожидал, что вы вступитесь за Юрку, – положил руку на спину вздрогнувшему, съежившемуся Юре, подтолкнул его. – До свидания. Я вас очень уважаю, Саид Хасанович. – Отойдя, оглянулся, сказал весело: – Сбудется ваша мечта: вон там, – показал на торец школы, – построят спортзал. Верьте мне!

Юра, вывернувшись из-под его ладони, прошептал с желчным удовольствием:

– Саид подумает, что вы чокнутый.

Юрий Иванович помолчал, глядя в землю.

– Не исключено. Действительно, нехорошо получилось, – согласился без раскаяния в голосе и переменил тему: – Сейчас заскочишь домой, возьмешь деньги. Они у тебя в «Капитале» Маркса хранятся…

– Откуда вы знаете про «Капитал»? – перебил Юра.

– Ты купил его, когда увидел в магазине Синуса, – начал было спокойно Юрий Иванович и возмутился. – Все время забываешь, что ты – это я! Начинай привыкать… Возьмешь деньги и пойдем в чайную, потому что я зверски хочу есть.

– В чайную не пойду! – решительно заявил Юра. – Там пьют.

– И-э-эх, – протяжно вздохнул Юрий Иванович, – если бы это пугало тебя и в дальнейшем.