"Нога" - читать интересную книгу автора (Фолкнер Уильям)

I

Шедшая по реке лодка — это был ялик с видавшим виды, залатанным парусом — уже дважды меняла курс, а Джордж, ухватившийся за мачту, все извергал на Эверби Коринтию потоки мильтоновских строк, предоставив мне сушить весла да поглядывать через плечо за перемещениями ялика. Когда тот опять поменял курс, я посмотрел на Джорджа. Но он был как раз на середине второго монолога Комуса:[1] его лицо с неправильными чертами было запрокинуто ввысь, в густых рыжих волосах пылало послеполуденное солнце.

— Пусти, Джордж! — сказал я. Но он, приподняв свою блестящую шляпу и продолжая нести возвышенную стихотворную чушь, по-прежнему удерживал нас у сваи, как если бы ему принадлежали и шлюз, и Темза, и время, и все остальное, пока Сабрина[2] (или Геба, или Хлоя, не знаю уж, кем тогда она ему виделась), чье лицо было того цвета, который бывает только у девушек с молочных ферм, а волосы струились в солнечном свете, как мед, стояла над нами в одном из своих бесчисленных ситцевых платьиц. Рука ее лежала на рычаге, глаза перебегали с ялика на Джорджа, и как только он останавливался перевести дух, она с почтением произносила: "Да, милорд!"

Теперь ялик вошел в бейдевинд, по-прежнему держась в отдалении, а рулевой заорал, чтобы открывали шлюз.

— Пусти же, Джордж, — сказал я. Но он в этом своем дурацком поэтическом припадке прямо-таки прирос к свае. Эверби Коринтия по-прежнему возвышалась над нами, не убирая руку с рычага, все такая же спокойная, хотя еле уловимые признаки тревоги все же появились в ней, и тут я, поглядывая то на нее, то на ялик, подумал, сколько же это времени мы с ней потеряли с того самого дня, три года тому назад, когда она, волоокая и сдержанная, впервые открыла нам шлюз, и Джордж положил начало нашим задержкам перед этим шлюзом, обратившись к ней на метафорическом языке Китса и Спенсера.

Сзади, с лежащего в бейдевинде ялика, опять заорали.

— Да пусти же, кретин! —сказал я, погружая весла в воду. — Открывай шлюз, Коринтия!

Джордж взглянул на меня. Коринтия же теперь следила только за яликом.

— Что случилось, Дэви? — спросил Джордж. — Ты что, хочешь проводить к морю стада Цирцеи?[3] Трогай же тогда, о сверхгадарианец![4]

И он с силой оттолкнулся. Этого я никак не ждал. И все же я, возможно, сумел бы предотвратить последствия, если бы Коринтия не открыла шлюз. Но она открыла его, взглянула на нас и тотчас, плюхнулась на землю в своем свеженакрахмаленном платьице и прочих штучках. Лодка рванулась подо мной. На какое-то мгновение я увидел Джорджа, обхватившего одной рукой сваю, с подтянутыми к подбородку коленями, шляпу он так и держал над головой, — и еще чью-то длинную тень с багром на воде шлюза. Потом меня целиком поглотило управление лодкой. Вихрем пронесся я сквозь ворота шлюза, а перед глазами все еще стоял Джордж с галантно приподнятой блестящей шляпой — точь-в-точь вымпел на мачте тонущего корабля… Но вот я уже в спокойных водах, и меня изумленно разглядывают с ялика двое мужчин.

— Вы обронили своего спутника, сэр, — вежливо сказал один из них. Зацепив лодку багром, они подтянули меня к берегу, и тут, выпрямившись в полный рост, я снова увидел Джорджа. Он уже стоял на бечевнике, а неподалеку от него — Саймон, отец Эверби Коринтии, и незнакомый мужчина, чью тень с багром я видел на воде. Но я смотрел только на Джорджа, на его некрасивое, неправильное лицо и круглую голову с совсем темными теперь волосами. Гребец с ялика говорил:

— Осторожней, сэр! Сэм, помоги ему! Вот так! Теперь хорошо. Гляди, как разволновался из-за товарища!

— Кретин! Чертов кретин! — твердил я. Джордж склонился рядом, отжимая спортивные брюки, а Саймон и другой мужчина следили за нами — Саймон с сероватым цветом лица и седыми баками удивительно напоминал старого быка, зимними днями угрюмо и глуповато поглядывающего из-за изгороди; второй, помоложе, с румяным и смышленым лицом, стоял — будто аршин проглотил — в своем негнущемся городском костюме. Коринтия же, сидя на земле, плакала тихо и безнадежно.

— Чертов кретин! Ну и чертов же ты кретин!

— Молодые джентльмены из Оксфорда, — произнес Саймон суровым голосом, в котором звучало отвращение. — Эх, молодые джентльмены из Оксфорда!

— Подумаешь, велика беда, — сказал Джордж. — Мне кажется, ваш шлюз большого ущерба не понес.

Он выпрямился и взглянул на Коринтию. — Что толку, Цирцея, — сказал он, — проливать слезы над свершившимися предначертаниями судьбы?

Он направился к ней, оставляя за собой мокрый след на утоптанной земле, и, подойдя, взял за руку. Рука охотно подалась навстречу, но сама Коринтия все сидела на земле, глядя на него заплаканными, грустными глазами. Губы ее были приоткрыты, и вся она, проливающая кристальной чистоты слезы, являла зрелище безмолвного отчаяния. Саймон поглядывал на них, сжимая в большом узловатом кулаке багор — он забрал его у второго мужчины, поглощенного сейчас осмотром механизмов; тот, как я уже понял, был брат Коринтии, из Лондона — она нам о нем как-то рассказывала. Ялик теперь стоял в камере, а те двое смотрели на нас из-за стенки шлюза; казалось, что их отсеченные головы безмятежно разгуливают по парапету сами по себе.

— Ну-ка вставай, — сказал Джордж. — Ты себе все платье вымажешь.

— Поднимайся, девчонка, — сказал Саймон все тем же суровым голосом, в котором, однако, не было никакой враждебности, как если бы суровость была для него просто единственным способом передать мысль. Коринтия, не переставая плакать, послушно поднялась и пошла к чистенькому, уютному домику, в котором они жили. Косые лучи солнца освещали домик и нелепую фигуру Джорджа. Он наблюдал за мной.

— Послушай, Дэви, — сказал он, — если бы я не знал тебя лучше, то по выражению твоего лица решил бы, что ты мне завидуешь.

— Завидую? — переспросил я. — Ты просто болван! Идиот несчастный!

Саймон отошел к шлюзу. Две застывшие головы вырастали на глазах, как будто сама земля неуклонно выталкивала их из своих недр; Саймон с багром склонился над водой. Наконец он выпрямился, извлекая из воды на конце багра жалкое подобие некогда великолепной шляпы Джорджа, которую он и протянул ему. Джордж мрачно принял ее.

— Благодарю, — произнес он. Порывшись в карманах, он вручил Саймону монету.

— На ремонт багра, — сказал он. — А может, это и ваш справедливый гнев поубавит, а, Саймон?

Саймон хмыкнул и опять повернулся к шлюзу. А брат все смотрел на нас.

— Вам я особенно признателен, — сказал Джордж. — Надеюсь, мне никогда не придется выручать вас тем же способом. — Брат ответил что-то коротко и серьезно — тихим и приятным голосом. Джордж опять взглянул на меня.

— Ну что, Дэви?

— Я готов. Поехали!

— Вот это дело. А где лодка?

И тут я уставился на него, а он — на меня. И тут он закатился протяжным громким смехом, а две головы все следили за нами из-за каменной — олицетворенное презрение — спины Саймона. Я прямо слышал, как Саймон думает про себя: "Эх, молодые джентльмены из Оксфорда".

— Дэви, ты что, потерял лодку?

— Она привязана немного дальше, сэр, — отозвался вежливый голос с ялика. — Джентльмен вышел из нее, как из кэба, даже не обернувшись.

Послеполуденное июньское солнце ярко било в лицо Джорджу, а меня только ласкало на плече. Он отказался надеть мой свитер. "Погребу немного и согреюсь", — сказал он. Некогда изящная шляпа валялась у его ног.

— Почему ты не выбросишь эту штуку? — спросил я. Продолжая размеренно грести, он взглянул на меня. Солнце било ему прямо в глаза: золотистые блики зрачков рассыпались мгновенными слюдяными искорками.

— Зачем тебе эта шляпа? — сказал я.

— Ты о шляпе? Как я могу расстаться с символом души моей? — Он освободил одно весло, подхватил на него шляпу и, повернувшись, вознес ее над носом лодки, где она повисла непринужденно и изящно. — Символ души моей, извлеченный из глубин…

— То есть выловленный оттуда, где ей и делать было нечего, выуженный служащим, не пожелавшим, чтобы сорили на его рабочем месте.

— Но символику ты все же признаешь, — сказал он. — И то, что в лице этого служащего мою шляпу спасло само государство. Значит, она представляет ценность для Империи. И выбросить ее свыше моих сил. То, что ты спас от смерти или от несчастного случая, всегда будет дорого тебе, Дэви, помни об этом. Впрочем, это тебе само о себе напомнит. Как в таких случаях говорите вы, американцы?

— Мы в таких случаях говорим: треп. Поплыли дальше. Деньги ведь заплачены.

Он посмотрел на меня.

— Ах, вот что… Во всяком случае, это по-американски, правда? Что-то в этом есть.

И снова взялся за весла. Мимо, обгоняя нас, проплывала баржа. Мы отошли в сторону и смотрели, как она, безжизненная, в торжественной неумолимости, проплывала мимо нас, подобно громадному пустому катафалку, влекомая на бечеве широкозадыми лошадьми, которых погонял мальчик, неспешно шагающий позади в заплатанной одежонке и со старым кнутом в руках. Мы пристроились за кормой. С палубы баржи на нас уставилось чье-то неподвижное бессмысленное лицо с погасшей трубкой в зубах.

— Если бы я мог выбирать, — сказал Джордж, — я предпочел бы, чтобы меня вытащил вот этот тип. Только представь себе, как неторопливо взялся бы он за багор и потащил бы меня, даже трубки не вынув изо рта.

— Нужно было получше выбирать место. Хотя, по-моему, тебе грех жаловаться.

— Но Саймон был явно раздражен. Не удивлен, не встревожен, а просто раздражен. Не люблю, когда меня возвращают к жизни раздраженные люди с баграми.

— Сказал бы раньше. Саймон вовсе не был обязан тебя спасать. Он мог бы закрыть ворота, набрать побольше воды, а потом просто спустил бы тебя вместе с водой из своих владений, и пальцем не пошевельнув. Разом бы избавил себя и от лишнего труда и от черной неблагодарности. Только Коринтия и пролила бы слезу.

— Слезы, ха! Вечную нежность — вот что теперь будет чувствовать ко мне Коринтия.

— Если бы ты не выкрутился — пожалуй. Или вообще не влип в эту историю. Подумать только, свалился в этот вонючий шлюз, а все из-за того, что покрасоваться захотелось. Я думаю…

— Не нужно думать, мой добрый Дэвид. У меня был выбор — либо смиренно и без тревог тащиться на этой лодке, либо натянуть нос глупым, маленьким божкам за ничтожнейшую плату — погрузиться на время в этот…

Он отпустил одно весло, опустил руку в воду, а потом нарочито театральным жестом выдернул ее, рассыпая каскад брызг.

— О, Темза! — сказал он. — Величественный сточный канал Британской Империи!

— Берись-ка за весла, — сказал я. — Я достаточно прожил в Америке и знаю кое-что об английской спеси.

— Так ты серьезно считаешь купание в этой мерзкой сточной канаве, которая текла здесь задолго до того, как ее создатель решил выдумать бога, эту скалу, о которую человек разбивается впрах вместе со своими претензиями, со всеми своими словами…

Нам тогда было по двадцати одному году, и именно так мы изъяснялись в ту пору, скитаясь по этому мирному краю, где в зеленом оцепенении дремала память о прошлых, блистательных ратных подвигах, а в каждом камне или дереве жил дух грубых, но храбрых людей. Ведь это был 1914 год, и в парках оркестры играли "Вальс Сентябрь", а юноши и девушки медленно, при лунном свете, скользили в лодках по реке, распевая "Мистер Месяц" и "Краешек небес", а мы с Джорджем сидели в нише Церкви Иисуса, где тихо перешептывались хоругви; мы толковали о доблести и чести, о Напье, о любви, о Бен Джонсоне[5] и смерти. А в следующем, 1915, году оркестры играли "Боже, спаси короля", и оставшиеся в живых молодые — и не очень молодые — люди пели в окопной грязи "Мадмуазель Армантьер", а Джордж уже был мертв.

В октябре он уехал на фронт субалтерном — в полк, куда, по семейной традиции, поступали его предки, дослуживаясь до полковников. Десять месяцев спустя я встретил его на окраине Живанши. Он сидел с денщиком за печью у разрушенного дымохода, на нем были наушники, и он что-то ел, помахав мне, когда мы пробегали мимо. Потом мы нырнули в подвал, который разыскивали.