"Я, сын трудового народа" - читать интересную книгу автора (Катаев Валентин Петрович)Глава XXIX СУДА на другой день, не взошло еще солнце, как за селом на шляху встала черная туча пыли. На этот раз шла не только немецкая пехота и кавалерия, немецкая гаубичная батарея снималась с передков в полуверсте от села на кургане. И едва только над степью брызнули первые солнечные лучи, как в хрустальном воздухе заиграл военный рожок. Десять гаубичных выстрелов сделали немцы по селу. Пять бомб, одна в одну, легли в хозяйство Котко, подняли его на воздух и срыли с лица земли, только черная яма осталась. Другие пять бомб, одна в одну, легли в хозяйство Ивасенко, подняли его на воздух и тоже срыли с лица земли, только черная яма осталась. И военный рожок сыграл отбой. А возле полудня в село на двух экипажах, окруженных драгунами, въехал немецкий суд. На открытом крыльце клембовского дома поставили стол и четыре стула. Стол покрыли привезенным с собою синим сукном и разложили карандаши и бумаги. На стулья сели председатель военно-полевого суда обер-лейтенант фон Вирхов, докладчик - прокурор господин Беренс и защитник - агрономический офицер лейтенант Румпель. Четвертый стул занял переводчик, чиновник министерства земледелия гетмана Скоропадского, господин Соловьев. Правая рука его висела на черной косынке. Как шафер он находился в церкви и был оцарапан при взрыве. Вследствие этого он вынимал портсигар и закуривал левой рукой. Два свидетеля находились тут же. Раненный в голову ротмистр Клембовский лежал, забинтованный, на походной кровати. Рядом с ним стоял навытяжку прапорщик Ткаченко - целый и невредимый. Семена Котко и Миколу Ивасенко ввели под конвоем и поставили перед судом. - Альзо, - сказал обер-лейтенант фон Вирхов и воздушным движением посадил в глаз свое стеклышко. - Не теряя времени, - перевел Соловьев, закуривая левой рукой. Суд продолжался четверть часа. - Так вот какое дело, братцы, - сказал наконец Соловьев, вставая, и приблизил к глазам лист бумаги, исписанный карандашом. - Объявляется приговор. "Крестьянин Семен Котко и крестьянин Николай Ивасенко за нападение и убийство немецкого часового - раз, за незаконное хранение оружия - два и за налет на церковь во время богослужения, при котором от взрыва ручной гранаты ранены ротмистр Клембовский и чиновник министерства земледелия Соловьев, что полностью подтверждается свидетельскими показаниями, а также признанием самих подсудимых, - германским военно-полевым судом приговариваются к смертной казни через расстрел. Приговор привести в исполнение публично через два часа. Председатель суда обер-лейтенант фон Вирхов". Все. До свиданья. Обер-лейтенант махнул перчаткой. Семена и Миколу увели обратно в сарай. - Ну, теперь я тебя могу спросить, - с трудом размыкая очерствевшие губы, сказал Микола, когда они остались одни и сели на солому, - у тебя ще душа в теле, чи ни? - Моя душа уже с четырнадцатого года вышла наружу, - пытаясь улыбнуться, ответил Семен. - А моя ще держится, - прошептал Микола и вдруг положил голову на плечо Семена. - Ой, боже ж мий, боже! Разве гадал я ще на прошлой неделе, что не минует меня сегодня германская пуля! - И он заплакал про себя, как ребенок. - Цыц, - строго сказал Семен. - Нехай люди не чуют. Он отвалился головой к стене сарая, раскинул по соломе ноги и, поправив за спиной связанные руки, запел вызывающе громко и вместе с тем заунывно старую украинскую песню, знакомую смолоду: Бул у ме-ене коняка, Бул коняка-разбийжака, Була шабля, тай ружниця, Тай дивчина-чаровница... Время двигалось странно. То оно неслось с неслыханной скоростью, так, что леденело сердце, то вдруг останавливалось и повисало над головой всей своей непереносимой тяжестью. Так прошел один час, и уже второй час был на излете. Недалеко на селе проиграл военный рожок. Загремел засов. Дверь отворилась. В гайдамацкой шапке с красным верхом вошел Ткаченко. - Что, Котко, песни спиваешь? - сказал он, остановившись против Семена. - Торопись спивать, а то время у тебя уже мало остается. Ничего не ответил ему на это Семен. Ткаченко прошелся перед ним туда и обратно, как перед фронтом, и снова остановился, тремя пальцами разглаживая ус. - Не хотишь со мной разговаривать? Довольно глупо. Может быть, ты до меня что-нибудь имеешь, а я до тебя ничего не имею. Жалко мне тебя, Котко, в твой последний час. - Пожалел волк кобылу, оставил хвост тай гриву. Не треба мне этого. Вертай назад, откуда пришел, чтоб я в свой последний час не видел твоей поганой морды. - Опять же глупость. Дурак ты, Котко, дурак. Как был всегда дураком, так дураком и выйдешь сейчас перед пехотным взводом. - Жалко, что руки мне теи злыдни поскручивали, - прошептал, скрипя зубами, Микола. Но Ткаченко даже прямым взглядом его не удостоил, а лишь только покосился с усмешкой. - И, если хочешь, Котко, я тебе могу сказать в твой последний час, продолжал он, - в чем есть твоя деревенская дурость. Не понял ты, Котко, политики. Не сварил котелок. Залетел ты в своих думках чересчур высоко. Захотелось тебе сразу получить все счастье, какое только ни есть на земле. Очи у тебя, Котко, сильно завидущие, а руки еще сильней того загребущие. Увидел ты красивую дивчину и сразу же до нее своими лапами - цоп! И не сварил твой котелок, что, может быть, тая дивчина - богатая дочка образованного человека, твоего непосредственного начальника, и она до тебя, бедняка, не пара. Затем увидел ты клембовскую гладкую худобу и клембовскую хорошую землю и сразу же их своими холопскими лапами - цоп! И не сварил твой котелок, что эта гладкая худоба, и эта хорошая земля, и эти новые сельскохозяйственные машины есть священная, нерушимая собственность хозяина нашего, царем и богом над нами поставленного господина Клембовского. Но и этого показалось мало завидущим твоим глазам и загребущим твоим рукам. Увидел ты дальше, Котко, власть; власть - надо всем, что только ни есть на земле, под землей, в воде и на море: понравилась тебе тая власть, и ты пошел до своих сватов, до разбойников-большевиков, в их Совет депутатов и вместе с ними подлыми своими руками тую божескую власть - цоп! И вот до чего тебя это все привело, Котко. А умные люди как поступают? Возьми меня. Я присягу свою свято исполнял. Я в думках своих чересчур высоко не залетал, а если когда и залетал, то держал это при себе. Я начальству своему уважал. Я чужую священную собственность сохранил как зеницу ока. Я муку через то от людей принимал. И я достиг. А ты не достиг. Кто теперь есть ты и кто я? Я теперь получил за верную службу от его светлости ясновельможного пана гетмана Скоропадского эти офицерские погоны. Я Соньку выдам за дворянина и сам дворянином, даст бог, сделаюсь по прошествии времени. А ты в неизвестной могиле сгинешь, как тая падаль. - Брешешь! - закричал Семен, вскакивая. - Брешешь, шкура! Я из могилы выроюсь за свое счастье и костями буду душить вас, гадов! Тут во второй раз проиграл на селе военный рожок. - Мало твоего остается, Котко, мало. Может быть, и до десяти минут не хватит. Попрощаемся лучше навеки, как нам господь наш Исус Христос советует, ничего не имея друг на друга. Один раз ты меня уважил... - Вот тогда я был главный дурак, когда уважил. - Другой раз я тебя уважил. Третий раз опять ты меня уважил... - И опять был дурак. - Теперь я тебя в последний раз уважу. Закури, Котко, чтоб дома не журились. Ткаченко вынул серебряный портсигар, достал из него папиросу и протянул ее к лицу Семена, желая вложить в рот. Но Семен резко отвел голову. - Не треба! - крикнул Семен. - А за все твои слова, шкура, плюю в твои поганые очи. И Котко плюнул в лицо Ткаченки. Ткаченко отвернулся, вытерся носовым платком и ударил Семена нагайкой наотмашь поперек лица. |
||
|