"Синие тучки" - читать интересную книгу автора (Чарская Лидия Алексеевна)Приключения МишкиЯ начинаю себя помнить маленьким, совсем маленьким медвежонком. У меня добрая мамаша, которая всячески балует меня, очень строгий папаша, братец Косолап и сестрица Бурка. Мы живем в огромной берлоге в чаще леса, где днем так сумрачно, что кажется, как будто там царит вечная ночь. Папаша и мамаша с утра уходят на охоту, раздобывать нам что-нибудь покушать, а мы с Буркой и Косолапом усаживаемся у входа в берлогу и начинаем возиться. Возня заключается в следующем — надо непременно подтолкнуть один другого в такую минуту, когда этот другой меньше всего этого ожидает… Например, сидит Бурка у порога берлоги и сладко мечтает о том, как вернутся отец с матерью с охоты и принесут нам сладкого меду полакомиться. Мед Бурка любит больше всего. Она ужасная лакомка, моя сестрица. И, вдруг, незаметно для Бурки, к ней подкрадывается Косолап. Бац! И Бурка катится мохнатым клубком по траве, смешно барахтаясь передними и задними лапами. Это Косолап подкрался незаметно и толкнул исподтишка свою дражайшую сестрицу. Бурка ни за что не спустит такой шутки брату. Подползет к нему бесшумно и трах в свою очередь. Теперь уже валится и катится кубарем сам Косолап. Со мною они так не возятся: я самый маленький и самый обидчивый. Если меня толкнут, хотя бы и в шутку — я принимаюсь реветь на весь лес. А так как я к тому же мамашин любимец, то Косолапу с Буркой порядочно-таки достается от мамаши за малейшую такую проделку с ее милым Мишенькой. А расправа у мамаши с нами, детьми совсем особая. Кто из нас провинится, того мамаша награждает здоровой оплеухой, то есть попросту пощечиной. Но, чтобы мне не было скучно сидеть до вечера, до времени возвращения родителей, Косолап придумал чем развлечь меня. Косолап представлял из себя лошадь, а я всадника. Косолап бегает вокруг берлоги, а я преважно восседаю у него на спине. Сзади нас бежит Бурка и подгоняет Косолапа… Это было очень весело, мне, по крайней мере. Что же касается до Косолапа, то он очень уставал и тяжело отдувался на всю чащу. Перед заходом солнышка возвращались домой папаша с мамашей и приносили нам наш обед, состоявший, по большей части, из разных кореньев, меду, птичьих яиц, разных личинок, мелких животных, зайчиков, сусликов и пр., а иногда и из унесенных у людей кусков хлеба и даже… не удивляйтесь, пожалуйста… — кринки молока. Когда мужики работают в поле, им приносят обед и ужин ребятишки из деревни. Мужички пожуют хлеб, похлебают молока и завалятся соснуть на лесной опушке. А хитрые мишки только того момента и ждут. Подкрадутся незаметно к остатку ужина, хвать-хвать! И бегом с ним в лес. Очень хитрое и вороватое наше медвежье племя! А как же иначе? Посудите сами: медведь слишком благороден, чтобы есть падаль, как волки. И слишком миролюбив, чтобы накинуться на живое существо — овцу или собаку и задрать его, как это делают волки… Вот оттого ему и приходится воровать порою, когда захочет полакомиться чем-нибудь изысканным. И он прав отчасти. Ведь вороватость, пожалуй, лучше, нежели жестокость? Вы как думаете? Впрочем, и то, и другое очень непохвально. Мы, маленькие медведи, не едим животной пищи. Зайчиков, сусликов и прочую лесную дичь мамаша с папашей добывают для себя. А Косолап, Бурка и я, Мишенька — ваш покорный слуга, предпочитаем мед, птичьи яйца, сладкие коренья и молочко с хлебом. Ужасно я люблю молочко с хлебом. Право! Только доставать его очень трудно и опасно. Чего доброго, подойдешь не вовремя, увидят тебя мужики и пустят в ход палки да колья. Только тебя и видела лесная чаща. На нас, мишек, люди охотятся с особенным удовольствием — ведь медвежья шкура ценится дорого, и продавцы берут за нее большие деньги. Понятно, что из-за крынки молока не очень-то хочется рисковать своей шкурой! А полакомиться желательно и даже очень. Вот и посудите сами, как тут быть? Впрочем, добывать себе лакомства и даже пищу нам, мишкам, надо только летом. Зимою мы почти не едим. Прячемся в свою берлогу и предаемся постоянной спячке. Сидим в уголку и спим… Просыпаемся только тогда, когда уж очень есть захочется, или когда что-нибудь неладное около берлоги случится. А затихнет шум и шорох, мы снова спать. Да так и спим всю зиму, пока весеннее солнышко не заглянет в лес и не напомнить, что снова веселая весна возвратилась. Тут мы встряхиваемся, точно оживаем и снова становимся бодрыми, веселыми мишками. Так я рос балованным семьею медвежонком. Как-то в начале весны, время, когда наш медвежий народ оставляет свою зимнюю спячку, в нашу берлогу пришли гости. Старый полуслепой медведь Топтыгин, вертлявая лисичка Хитруля с очень желтым и очень пушистым хвостом и большой серый волк, которого звали Удалец за его чрезвычайно смелые выходки и очень уважали за храбрость. Удалец не боялся бросаться на путников в одиночку, когда по лесным волчьим обычаям принято всегда нападать всею стаей. Удалец не трусил ружья и ружейный выстрел действовал на него так же, как на взрослого двенадцатилетнего мальчика удар хлопушки. За то Удалец и пострадал немного. У него был обожженный порохом кончик носа, а правое ухо вовсе отсутствовало, благодаря деревенской овчарке, у которой он намеревался стянуть самую лучшую овцу из стада. Впрочем, отсутствие уха и обожженный нос нисколько не урезонили Удальца и он продолжал свои боевые похождения, нисколько не устрашенный за их последствия. Итак, слепой Топтыгин, вертлявая и кокетливая Хитруля и безухий Удалец сидели у нас в гостях. Они зашли не случайно в нашу берлогу, а по приглашению моих дражайших родителей. Это были наши старинные друзья, и мамаша с папашей очень дорожили их советами. Особенно верили они опытности и мудрости Топтыгина. Должен был произойти семейный совет по поводу меня, вашего покорного слуги. Дело в том, что я подрос настолько, что мог ходить на охоту, и в то же время был еще очень молод, чтобы делать это одному. Вот и решили спросить у своих друзей мои родители. Начинать ли мне свою карьеру взрослого медведя или подождать еще годик, пока я окончательно не вырасту и не окрепну. — По-моему, — густым басом начал свою речь Топтыгин, — мальчишку дольше баловать нечего… Сидя дома, только изленится… Теперь молодежь Бог знает какая стала, вольным духом заразилась… Старших не слушается, учиться не хочет и себя умнее отца и матери ставит. Мой совет — учить мальчугана и приучать его к самостоятельному заработку. — А по-моему, вы далеко не правы, дорогой М-eur Топтыгин, — вильнув своим пушистым хвостиком, произнесла Хитруля. — Мишеньку я бы не выпускала на промысел так рано из берлоги. Смотрите, какой он еще нежненький и миленький, совсем дитя! И она ласково потрепала меня кончиком хвоста по морде. — Послушайте, madame, — снова загудел бас Топтыгина, — вы, извините меня, рассуждаете по-бабьи… Ну, виданное ли дело, чтобы такого молодца, — тут он изо всей силы дружески хлопнул меня по плечу, отчего я присел на пол, — виданное ли дело, держать такого парня около материнской юбки?.. Нет, пусть приучается работать с самого раннего возраста и знает, каково в поте лица зарабатывать хлеб. — Верно! Верно! — почесав у себя за ухом (за единственным, которое у него осталось), произнес Удалец, — мальчик не девчонка и должен рано начать помогать отцу с матерью. — Неправда ли, m-llе Бурка? — обратился Удалец с любезной улыбкой по адресу моей сестрицы. Сестрица Бурка разносила в эту минуту гостям яйца лесных голубей и дикий мед на больших листах лопуха — самое изысканное, на мой взгляд, угощение. Сестрица Бурка смутилась и опустила глазки под взглядом безухого Удальца, по которому она тайно вздыхала, и который не сегодня-завтра должен был к ней посвататься. Но медлил, зная, что мамаша с папашей будут очень противиться этому браку, так как рассчитывали выдать замуж дочку за какого-нибудь молодого человека из нашего медвежьего общества. От смущения Бурка выронила голубиные яйца… Они совсем неожиданно выскользнули у нее из лап и разбились вдребезги, ударившись о земляной пол берлоги. — Ну ты, медведица косолапая! — рассердился на Бурку папаша, — ишь, под потолок выросла, а с хрупкими вещами еще не научилась обращаться, — бранил он растерявшуюся и сконфузившуюся до слез Бурку. — Не извольте беспокоиться, мы этому горю поможем, — с истинно джентльменскою любезностью вступился за мою обиженную сестру Удалец. — Конечно, было бы приятнее принять угощение из таких прелестных ручек, — тут он кинул восхищенный взгляд на мохнатые огромные лапы Бурки, — но если суждено было мне лишиться этого удовольствия, я, нечего делать, поступлю иначе. — И, улегшись на пол он стал подлизывать размазанное по полу угощенье своим красным длинным волчьим языком. Его примеру последовал и Топтыгин с Хитрулей. Покончив с одним угощеньем, принялись за другое… Мед, поданный на лопухах, пришелся по вкусу одному только старику медведю, для Хитрули и Удальца были поданы свежезадранные утром молодые зайчата. Когда гости наугощались на славу, снова состоялся совет. Спорили, говорили, опять спорили и, наконец, окончательно решили выпустить меня из берлоги, учить медвежьему ремеслу и всячески сделать из меня хорошего, благовоспитанного и умного молодого медведя… Был чудесный солнечный день, когда мы выползли с мамашей из берлоги. — Сегодня я научу тебя охотиться за медом, — проговорила мамаша, пускаясь со мною в путь. Папаша не был с нами, так как теперь у него была новая забота. На руках и на попечении папаши находился Косолап, который еще не был настолько взрослым, чтобы охотиться одному. Что же касается до Бурки, то она никуда не ходила и в качестве взрослой барышни сидела дома и занималась хозяйством поджидая в то же время не явится ли кто-нибудь посвататься за нее. Ужасно глупые эти девчонки! Ни на что путное не способны! Только сидят сложа ручки, а мечтают о женихе. Совсем не то, что мы. Итак, был приятный солнечный летний день, повторяю… Я важно выступал подле мамаши с со знанием полного своего достоинства. Мне так и хотелось громко кричать о том, что я уже взрослый молодой человек и в первый раз отправляюсь на охоту. На пути нам попалась старая волчиха. Ее звали Зубоскалка и она пользовалась дурною славой в нашем лесном царстве. Мамаша даже вздрогнула, встретившись с нею, вздрогнула и попятилась назад. — Нехорошо это… Не к добру… Не люблю встречаться с Зубоскалкой! — успела шепнуть она мне, и, так как старая волчиха была уже всего в двух шагах от нас, то мамаша сделала приветливое лицо в ее сторону. — Ведете сынка на охоту? — спросила, выставляя свои оскаленные зубы, волчиха. Это означало у нее крайне любезную улыбку. И она помахала хвостиком. Мамаша кивнула ей в знак ответа и тогда улыбнулась, то есть попросту оскалила зубы. Так он обе постояли друг перед другом с оскаленными зубами и умильно поулыбались одна другой. Потом Зубоскалка опять повиляла хвостиком. — Что же, счастливый путь, счастливый путь! — закивала она мордой. — И то сказать, когда имеешь таких прелестных детей — старость пугать не может. Дети прокормят. Вы очень счастливая мать! — произнесла Зубоскалка, с томностью глядя на мою мамашу. Мамаша была очень довольна этой похвалой и в свою очередь, еще раз осклабившись, пожелала приятного пути Зубоскалке. И мы двинулись дальше… Вот и пасека… Вдали сквозь деревья виднеются маленькие домики… Я знаю, что это за домики — это ульи — жилища пчел… Их очень много. Они разбросаны среди липовой чащи, а там подальше стоит шалаш пасечника, который ухаживает за ульями. — Тс! Тс! Тс! — предупредила меня шепотом мамаша. — Будь осторожен, Мишенька! Не шуми! Пасечник теперь спит и будет спать до тех пор, пока солнышко не опустится до верхушек деревьев. Пчелы скоро улетят из ульев, и тогда мы можем идти добывать мед. И она чуть слышно, крадучись, на четвереньках, зашла за толстостволые, как бы сросшиеся липы и прилегла за ними, растянувшись в высокой траве. Я последовал ее примеру. В моей голове витали чудные грезы. Я мечтал о той светлой минуте, когда запущу лапу в отверстие улья и, вытащив оттуда соты, с наслаждением полакомлюсь вкусным медом. Мои сладкие мечты унеслись так далеко, что я положительно чувствовал у себя во рту ароматичный вкусный мед, который своей сладкой тягучей массою так и тает на языке и зубах. Нет, положительно я испытывал такое ощущение, как будто он находится у меня во рту. У меня даже слюнки потекли от удовольствия. Ах, как мне неудержимо захотелось меду, сейчас… сию же минуту!.. Положительно я не хотел терять ни одной секунды. Мельком глаза мои обратились на мамашу. Она очень удобно разлеглась на мягкой траве и, кажется, спала… Решительно ей не было никакого дела до мучений ее ненаглядного Мишеньки. И так как мучения мои из-за желания во чтобы то ни стало получить соблазнительный мед сию минуту становились все настойчивее и сильнее, я не рассуждал больше. Пчелы были в ульях… Я отлично видел, что они еще не улетели оттуда… Но какое мне было дело до пчел, до всего мира, когда я хотел меду, и только меду… Быстро поднялся я со своего места и, разваливаясь с боку на бок по своему обыкновению, направился к ульям… Вот и ближайший из них… Совсем, совсем близко… Остается только протянуть лапу и… Я привожу, нимало не задумываясь, свой план в исполнение… Моя объемистая лапа просовывается в крошечное окошечко улья. И… — Ай! Ай! Ай! Ай! Ай! Ай! Ай! Ай! Что, кто? Кто смеет? Господи помилуй! Ничего не понимаю! — Не буду! Не буду! Ай! Ай! Ай! Ай! Никогда не буду! Целый рой пчел вылетает из улья и впиваются мне в нос, да, именно в нос, единственное место, не защищенное длинной непроницаемой для их класса шерстью. О, скверные пчелы! Они отлично знали куда нанести удары, чтобы он был чувствительнее! — Ай! Ай! Ай! Ай! — реву я на весь лес благим матом. В одну минуту около меня мамаша. — Молчи несчастный! Что ты делаешь, — шепчет мне на ухо она, — пасечник сейчас проснется и созовет людей. Сейчас, сейчас проснется! Ho он уже проснулся и, как полоумный, выскочил из своего шалаша и несется во всю прыть по лесу, в ту сторону, где усадьба… И кричит — точно его режут. И чего кричит? Велика важность, что на его пасеку забрели два проголодавшиеся медведя! Подумаешь, ужас какой! Нет, ты покричи тогда, когда в твой нос занесется с десяток этих окаянных жалящих нестерпимо существ, которые называются пчелами! Желал бы я знать, что бы ты сделал в таком случае! И продолжая выть на весь лес, я тру себе нос лапой и верчусь, как волчок на одном месте. — Тише! Мишенька! Тише! — машет меня отчаянным голосом мамаша. — Видишь, люди бегут! — Люди! Где? Этого еще недоставало. Я делаю безумный скачок и исчезаю в чаще. За мною следует и мамаша. Раз! Два! Раз! Два! Три! Вот так скачка! Любой косой заяц позавидует. Люди отстали. Они теперь далеко и никакими судьбами им нас не догнать. До свидания! Будьте здоровы! И, смело сквозь слезы, я посылаю им воздушный поцелуй, очень довольный, что удалось спасти свою шкуру. — Мишенька! Моя радость! — что они сделали с тобою! — восклицает моя мамаша, бросив беглый взгляд на мое лицо. Я решительно не понимаю, в чем дело… По пути нам попадается ручеек. Заглядываю в него, в прозрачную голубовато-светлую воду и вскрикиваю от неожиданности: — Мой нос! — Нет, не нос, а репа. Окончательно репа. Так он вспух и раздулся от укусов этих отвратительных пчел. Прекрасное украшение! Нечего сказать! Есть от чего заплакать! Я иду домой с понуренным видом! Подумайте сами, приятно ли носить репу вместо носа такому красавцу, как я, молодому медвежонку? Бурка сочувствует мне и самым тщательным образом занимается моим раненым носом… Она дует на него и прикладывает к нему какую-то травку, которую считают целебной. Милая Бурка! Приятно иметь такую славную заботливую сестру… Мне здорово-таки попало от папаши в тот же вечер, когда он, вернувшись домой, узнал о том, как отличился его Мишенька. Хорошую трепку получил ваш покорный слуга… Мамаша заступалась всеми силами за своего любимца, говоря, что во всем виновата злополучная встреча с зубоскалкой, которая «сглазила» бедного, маленького, неопытного Мишеньку. И все-таки бедному маленькому Мишеньке немало досталось, несмотря на заступничество доброй мамаши. Прошло несколько дней со дня моего первого неудачного выхода на промысел. Мало-помалу я стал опытнее. Теперь уже не полезу в улей, когда там находятся пчелиные рои. Нос у меня зажил через неделю и потерял свою ужасную репообразную форму. Теперь я научился, благодаря мамаше, откапывать в земле съедобные коренья, отыскивать птичьи яйца, задирать глупеньких зайчат, сусликов и прочую живность вплоть до птицы включительно. Теперь осталось пройти самую трудную науку. Уметь обмануть бдительность людей и напасть на их съестные припасы тогда, когда меньше всего они ожидают этого… Но для этой науки я был еще слишком молод, и мамаша решила обучать меня ей значительно позднее. Но вот к этой-то именно науке особенно и лежало у меня сердце… Не знаю, что меня так заинтересовывало в ней. Простое ли упрямство, каким обладают все маленькие дети и на которых в данном случае очень похожи и молоденькие медвежата, или просто меня влекло ко всему таинственному, опасному, захватывающе-интересному, — не знаю. Только раз поутру я тихонько шепнул Бурке: — Пойдем сегодня на сенокосы, мне очень бы хотелось полакомиться молочком с хлебом. — Нельзя, мамаша не позволила, — степенно отвечала Бурка, которая больше всего в мире любила играть во взрослую благонравную девицу. — Но мамаша ничего не узнает. Она пойдет в гости в соседний лес к старой больной бабушке Лохматке и вернется только к ночи. Мы сто раз успеем сбегать за это время на сенокос и обратно! — соблазнял я сестрицу. — Ах, Миша, право, нехорошо это… Узнают наши — рассердятся. И потом, не дай Бог, что с тобой случится. Ведь молод ты для таких экскурсий. — Ничуть не молод! В мои годы другие медвежата себя совсем взрослыми считают, — защищался я. — А ты подумай только, как долго мы не пробовали вкусного молочка с хлебцем! Какое это очаровательное лакомство! Право, стоит ради него пожертвовать даже своей шкурой. — Ах, что ты! Что ты! — испугалась Бурка, у которой уже начинали течь слюнки при одном напоминании о любимом кушанье. Большая лакомка была Бурка, и ей за это порядочно-таки доставалось от родителей. Долго мы спорили и пререкались с сестрою. Наконец Бурка уступила мне, как младшему брату и общему любимцу. — Только, если что-нибудь опасное или подозрительное покажется, сейчас же назад, домой, — проговорила тревожным тоном моя заботливая сестричка. — Ну, разумеется! — отвечал я очень спокойно, — об этом и речи быть не может! Что мы, глупые дети с тобою, что ли? Задумано — сделано. Крадучись, тишком, точно два вора, выбрались мы с Буркой из нашей берлоги и направились по знакомой тропинке к опушке леса. Весело было у меня на душе. Я себя чувствовал совсем особенно, совершенно взрослым молодым человеком, который идет на промысел не возле маменькиной юбки, а вполне, вполне самостоятельно! Вот и лес поредел… Сейчас и лесная опушка… Мы с Буркой свернули с тропинки, во избежание встречи с людьми и свернули в чащу кустов и деревьев. Еще немного, и перед нами открылось поле, на котором мужики из деревни косили сено. Оно было покрыто огромными копнами. Там и здесь краснели рубахи мужиков и пестрели сарафаны и платки женщин. Они лежали то там, то тут у стогов и отдыхали, прикрывшись картузами и платками, надвинутыми на глаза от солнца. Мы выбрали удачное время с Буркой. Люди спали крепко, утомленные работой под палящими лучами солнца. К тому же от леса до первого стога шел высокий кустарник, под прикрытием которого можно было никем не замеченным добраться до стога… А у ближнего стога лежал всего один мужик и спал крепче других, по-видимому, уткнувшись лицом в сено. С этой, стороны, следовательно, все обстояло благополучно. Вечерело… Солнце близилось к закату… Мои глаза, не отрывавшееся от ближней копны, успели рассмотреть, что подле спящего мужика лежал огромный каравай хлеба и стояла объемистая крынка с молоком, очевидно, оставленные для ужина. — Ты видишь, — произнес я значительным голосом по адресу моей сестрицы, и указал ей на соблазнительные вкусные вещи, находящиеся под копной. — Вижу! — отвечала мне так же тихо Бурка, — но что же нам делать? — Что делать? А вот что делать! — произнес я еще более уверенным тоном. Я, как видите, окончательно привык к моей новой роли и если не сестра заняла теперь место руководителя и главаря, то я поторопился занять его как можно скорее. — Ты, Бурка, останешься здесь в кустарнике, — как опытный главнокомандующий отдавал я свои приказания, — а я тем временем доберусь до стога и… только, смотри, гляди в оба… Если заметишь, что кто-нибудь проснулся на сенокосе, сейчас же зареви погромче… Они испугаются, замечутся во все стороны, а мы тем временем и улизнем в чащу. Я говорил так здраво и убедительно, что Бурка почему-то не решилась мне возражать. Она только вздыхала по временам и глаза ее с мольбою устремлялись то на ближний стог, то на меня, ее чересчур энергичного и решительного братца. Я кивнул головою Бурке и, медленно двигаясь почти ползком, направился к стогу через кустарник. Совсем, совсем нет ничего опасного! По крайней мере я прошел добрые две трети пути и вполне благополучно! На душе все ликует; даже нет в ней ни малейшего раскаяния в том, что делаю потихоньку то, что мне запрещено делать. Вот и стог… Мужик спит по-прежнему крепко-крепко… Теперь они, крынка и каравай, всего в трех шагах расстояния от меня. Бурка молчит там, в чаще кустарника, и не подает признаков жизни. Значит все спокойно, и волноваться нечему. Наконец я у цели. Протягиваю лапу. Раз! Крынка с молоком в моих руках. Два! Каравай хлеба тоже! Я прижимаю то и другое к своей груди, как самые дорогие сокровища в мире. И вдруг… Оглушительный рев Бурки несется на всю поляну… Я оглядываюсь… И начинаю дрожать всеми членами с головы до ног… Со всех сторон ко мне бегут люди… Ужас сковывает мое бедное медвежье сердце… Мозг в голове холодеет… Крынка и каравай моментально выскальзывают из моих рук и падают на землю… И я бросаюсь наутек. — Стой! Стой! Держи его! — несутся крики за мною следом… Я несусь как угорелый прямо в чащу, но отлично чувствую и вижу, что следом за мною почти по пятам бегут люди… Вот они ближе… ближе… вот взвилась в воздухе со свистом веревка и в одну секунду я почувствовал, как плотное кольцо затягивает мою шею. Я хочу двинуться вперед и не могу… Ужасная веревка давит, душит меня. Я рвусь назло ей, и, наконец, едва живой, полузадушенный валюсь на землю. И вмиг мои лапы крепко скручены и я в неволе… в ужасной, столь неожиданной неволе, которую ожидал менее всего… Нет, они не убили меня. Они, лишь только увидев меня, сказали: — Хорош медвежонок, еще махонький, жаль убивать такого. Да и шкура его на шубу не годится — мала еще. Продадим его в зверинец. Деньги по крайности получим. И, не долго думая, мужички решили отправить меня в зверинец. Ах, читатель, если бы вы знали, что я пережил в эту ночь, в первую ночь моей неволи. Нечего и говорить, что я не спал ни чуточки… Когда летние сумерки спустились и все улеглось спать в деревне, я услышал тихий печальный рев моей матери. Она подошла совсем близко к деревне и, заливаясь слезами, горько жаловалась на свою судьбу. Она звала меня к себе, наделяя самыми ласковыми именами. Она ни одним словом не упрекнула меня в том, что я пострадал по своей вине. Она плакала так горько, что мне казалось минутами, что бедная моя мамаша умрет от слез. Я лежал связанный по всем четырем лапам, во дворе ближайшей к лесу избы и слышал все эти жалобы и стенанья моей матери. Потом она затихла. Голос ее замолк, плач прекратился… Это, верно, папаша с Косолапым пришли за нею и увели ее в берлогу. Сердце мое заныло еще больнее… Никогда, никогда не увижу я больше моей дорогой мамаши! Ни отца, ни Косолапа, ни Бурки, ни родной берлоги… И сам виноват во всем этом. Сам погубил себя по своей вине! Уже перед самым рассветом я услышал отчаянный лай собак… Поднял голову и сквозь плетень, отгораживающий дворик от поля, увидел, идущую прямо по направлению деревни Бурку… — Миша! Миша! — закричала мне она, — я иду к тебе… Я хочу разделить с тобой твою участь. Я виновата, что тебя постигло такое несчастье, и должна ответить за это! — Что ты! Что ты, Бурочка! — ужаснулся я, — не надо! Не надо! Я один виновен во всем и один за все пострадаю… Ступай домой, Бурка, поклонись от меня нашим дорогим родителям и братцу… Скажи им, чтобы они не скучали по бедному Мишке. И я заплакал горько, неутешно… Заплакала и Бурка. — Нет, нет! Я останусь с тобою, останусь непременно! — проговорила она решительно, и, вбежав во дворик избушки, бросилась ко мне и стала лизать меня, что означало в нашем медвежьем обычае самую нежную родственную ласку. — Беги, пока не поздно, спасайся! — шепнул я сестре. — Нет! Нет! Я остаюсь! — решила окончательно Бурка. И осталась. Не скрою, жертва сестры доставила мне огромное удовольствие. Нужно вам сказать, что я был-таки порядочным эгоистом. Прекрасный солнечный день… Весь Зоологический сад залит его весенними золотыми лучами. Публики набралось в нем видимо-невидимо… Особенно много пришло к нам, в отделение бурых медведей. Я ужасно не люблю, когда так много идет к нам публики… Что за удовольствие потешать людей, когда на душе у самого невесело? А сегодня особенно невесело у меня на душе… Сегодня я видел во сне, что будто мы с Буркой на свободе гуляем по лесу… И вдруг… неделикатный пинок ноги прямо мне в спину… Что такое? Передо мною наш надсмотрщик и хозяин в одно и тоже время. — Вставай, поднимайся, лентяй! Торопись показывать твои штуки. Публика ждет! Слышишь! — говорит он сердито, расталкивая меня. Публика ждет, видите ли! Очень это для меня приятно. Тешишь публику, которая редко-редко когда бросит нам в клетку кусочек сахара или краюшку хлеба… Все больше медные монеты бросает нашему хозяину, как будто не мы ее потешаем, а он… Ужасно, подумаешь, как справедливо! А глаза у Бурки нет-нет да и подернутся печалью… Нелегко ей, бедняжке, живется в неволе, — скучает она… — Ну-ка, Михайло Иванович, — обращаясь ко мне, говорит наш надсмотрщик, — покажи почтенной публике, как молодые господа на балу вальс танцуют… Я знаю, чего он хочет от меня, мой мучитель. Недаром целый год он обучал меня всем таким штучкам… Я подхожу к Бурке, схватываю ее, и мы кружимся бесконечно долго в нашей клетке… Публика чрезвычайно довольна этим зрелищем. Публика хохочет, все время не закрывая рта. Потом целая куча медяков валится в шляпу нашего хозяина… Нам никто ничего не дает… Глупая публика! Разве она не знает, что нас, мишек, здесь держат впроголодь. Ах! Вот, наконец, кто-то догадался бросить ломоть хлеба Бурке. Но Бурка и не трогает его. — Бери, Мишенька, кушай! Мне что-то не хочется сегодня, — говорит она мне, а сама отворачивается, чтобы я не увидел, с какою жадностью, помимо ее собственной воли, смотрят глаза ее на хлеб… Слезы готовы брызнуть у меня из глаз… Сердце щемит все больнее и больнее… Бедная Бурка! Что только она не вынесла из-за меня! Бедная, милая Бурка! |
||
|